в узких щелочках между складками жира остро поблескивали, разглядывая Мерседес. -- Ты и раньше ее трахал? -- неожиданно спросил он и восхищенно присвистнул. -- Нельзя ли повежливее, -- запротестовала Мерседес. -- Что ты себе позволяешь, слон? С кем, думаешь, ты... -- Она теперь со мной, поэтому обращайся с ней как положено. -- Карреньо взял женщину за руку жестом собственника. -- Мерседес теперь моя невеста, Толстяк. -- Ну ладно, мир не перевернется оттого, что я ляпнул что-то не то, -- извиняющимся голосом сказал Искариоте, переводя взгляд с одного на другого. -- Но одну вещь я все-таки хотел бы знать: за вами на самом деле не стоят колумбийцы? -- Я не имею с ними ничего общего, -- поторопилась ответить Мерседес. -- Я действовал один, Толстяк, клянусь тебе. -- Томас приложил руку к сердцу. -- Знаю, что тебе трудно поверить в это, но все было именно так. Минутный порыв. -- Признайся, по крайней мере, что она спала с тобой раньше. Признайся хоть в этом, Карреньо, -- настаивал Искариоте. -- Мы даже никогда не разговаривали друг с другом. Я ее и видел-то раньше всего два раза: в Пукальпе, когда мы встретили и отвезли ее обратно в аэропорт, да в Тинго-Марии, когда забрали ее в аэропорту. Только и всего, Толстяк, можешь мне поверить. Искариоте выдохнул сигаретный дым и потряс головой, чтобы прийти в себя. -- С ума сойти, -- пробормотал он. -- Должно быть, так оно все и было, как ты говоришь. Значит, ты убил его, потому что... -- Да будет тебе, Толстяк, довольно, -- перебил его со смехом Томас. -- Пусть они думают, что колумбийцы мне заплатили, не все ли равно. Искариоте швырнул в окно окурок и следил за его зигзагообразным полетом, пока тот не упал на землю среди прохожих. -- Боров хотел отделаться от них, ему надоело, что колумбийцы забирают себе львиную долю. Я слышал об этом много раз. Они тоже могли узнать о его намерении и организовать убийство. Логично? -- Логично, -- согласился Карреньо. -- Но неверно. Толстяк Искариоте внимательно изучал верхушки деревьев на площади. -- А могло быть и верно. -- Искариоте сделал неопределенный жест рукой. -- В конце концов, верно то, что удобно. Ты меня понимаешь? -- Ровным счетом ничего не понимаю, -- с удивлением сказал Литума. -- Что он задумал? -- Хитро придумал этот слон, -- сказала Мерседес. -- А она вот уже поняла. -- Искариоте снова уселся на кровать рядом с Томасом, обнял его за плечи. -- Подари этот труп колумбийцам, Томасито. Разве Боров не хотел покончить с ними? Не хотел стать полным хозяином, взять в свои руки все, от очистки до вывоза, и вытеснить их? Поэтому ты оказал им величайшую услугу -- ведь ты устранил конкурента. Они должны бы отблагодарить тебя, черт их побери. Если они настоящие наркобароны. Он встал, пошарил по карманам, закурил новую сигарету. Томас и Мерседес тоже закурили. Какое-то время все молчали, затягиваясь и пуская клубы дыма. За окном раздались звуки колокола, звонили сразу в нескольких церквях, низкие тягучие удары перебивались быстрым перезвоном, по комнате перекатывалось эхо. Мерседес перекрестилась. -- Как только окажешься в Лиме, надевай форму и отправляйся к своему крестному отцу, -- заговорил Искариоте. -- Я его убрал, скажи, избавил от него колумбийцев. Теперь они мне обязаны по гроб жизни за эту услугу, теперь можете выставлять им счет, крестный. Он ведь связан с ними, обеспечивает им прикрытие. Так что нет худа без добра, Карреньито. Сделаешь, как я говорю, -- крестный простит тебе все, что ты натворил. -- Ну и бестия этот Толстяк, прямо-таки ума палата, -- восхитился Литума. -- Вот это изворотливость, мать твою! -- Не знаю, не знаю, -- ответил Карреньо. -- Может быть, ты и прав. Может быть, мне и вправду стоит сделать так, как ты говоришь. Мерседес с беспокойством переводила взгляд с одного на другого. -- Почему ты должен надеть форму? Что это значит? -- Толстяк здорово придумал, -- принялся объяснять Томас. -- Такой у него сложился план. Заставить колумбийцев поверить, что я убил Борова специально, чтобы завоевать их доверие и расположение. Искариоте мечтает работать на международную мафию и в один прекрасный день попасть в Нью-Йорк. -- Конечно стоит, поэтому я и говорю, нет худа без добра, -- самодовольно подтвердил Искариоте. -- Так ты пойдешь к своему крестному и скажешь ему все что нужно, Карреньито? -- Обещаю, Толстяк. Давай не терять связь в Лиме. -- Если ты доберешься до Лимы, -- ответил Искариоте. -- А это еще вопрос. Не могу же я быть твоим ангелом-хранителем каждый раз, когда ты откалываешь какой-нибудь номер. -- А знаешь, мне стало интереснее слушать про Толстяка, чем про твои шашни с этой пьюранкой, -- воскликнул Литума. -- Расскажи мне о нем подробнее. -- Большой человек, господин капрал. И мой большой друг. -- До отъезда вам лучше не показываться на улице, не мозолить глаза публике, -- посоветовал Искариоте. -- Вспомни-ка, чему тебя учили, когда обряжали в форму? -- О какой форме он говорит? -- снова всполошилась Мерседес. Искариоте рассмеялся и неожиданно задал ей двусмысленный вопрос: -- Что ты вытворяла, что мой друг так врезался в тебя? В чем твой секрет? -- А в чем, правда, был ее секрет? -- прервал его Литума. -- Как она тебе давала? Но Мерседес не обратила внимания на его слова и продолжала допытываться: -- Почему он говорит о форме, что это значит? -- Так ты, выходит, не сказал своей невесте, что ты полицейский? -- засмеялся Искариоте. -- А ты, девочка, никак дала маху. Променяла наркобарона на простого полицейского. -- А Толстяк-то был прав, Томасито, -- хохотнул Литума. -- Пьюранка и впрямь дала маху. V -- Вы хотите сказать, что мы арестованы? -- спросила сеньора Адриана. Дождь лил как из ведра, крупные капли барабанили по жестяной крыше с такой силой, что ее голос едва был слышен. Она сидела на бараньей шкуре и пристально смотрела на капрала, пристроившегося на углу письменного стола. Дионисио стоял около нее с отсутствующим видом, будто происходящее его не касалось. Его веки были воспалены, глаза казались остекленевшими. Полицейский Карреньо тоже стоял, опираясь о шкаф с оружием. -- У меня нет другого выхода, поймите, -- развел руками Литума. Эти андийские грозы не доставляли ему удовольствия, он никак не мог к ним привыкнуть, каждый раз казалось, что буря разыграется еще больше и все кончится какой-нибудь ужасной катастрофой. Не доставляло ему удовольствия и держать у себя на посту арестованных -- пьяного хозяина погребка и его жену-ведьму. -- Было бы лучше, если бы вы нам помогли, донья Адриана. -- За что нас арестовали? -- Она не поддавалась на уговоры, но в ее голосе не было ни раздражения, ни беспокойства. -- Что мы сделали? -- Вы не сказали мне правду о Деметрио Чанке, или, точнее, Медардо Льянтаке. Ведь так на самом деле звали бригадира, не правда ли? -- Литума вынул радиограмму, полученную в ответ на свой запрос из Уанкайо, и помахал ею перед лицом женщины. -- Почему вы мне не сказали, что он и есть тот самый представитель власти в Андамарке, который спасся от бойни, устроенной сендеристами? А ведь вы знали, по какой причине этот человек оказался здесь. -- Это знал весь Наккос, -- возразила женщина. -- Пришел сюда на свою голову. -- Так почему же вы мне ничего не сказали, когда я вас допрашивал в прошлый раз? -- Потому что вы меня не спросили, -- ответила она так же спокойно. -- Я думала, вы тоже знали. -- Нет, в том-то и дело, что не знал, -- повысил голос Литума. -- Но теперь, когда я знаю, я знаю также и то, что после вашей ссоры с ним у вас был самый простой способ отомстить бедняге бригадиру -- сдать его террукам. Донья Адриана широко открыла глаза, смерила его долгим взглядом, полным насмешливого сострадания, и саркастически рассмеялась: -- У меня нет никаких дел с сендеристами. Ведь нас они любят еще меньше, чем Медардо Льянтака. Нет, не они убили его. -- Тогда кто же? -- Я уже вам сказала. Такая у него судьба. У Литумы вспыхнуло желание вытолкать их взашей -- ее и ее пропойцу мужа. Впрочем, нет, она не смеялась над ним, она просто свихнулась от всей этой мерзости, однако при этом она была в курсе всего, что здесь случилось; бесспорно, она сообщница. -- По крайней мере, вы были осведомлены, что трупы этих троих гниют в заброшенной шахте, так? Ведь муж рассказал вам о них? Мне-то рассказал. Он и сам мог бы подтвердить это, не будь он пьян в стельку. -- Не помню, чтобы я говорил что-нибудь такое, -- промычал, гримасничая и топая как медведь, Дионисио. -- Может, я иногда и бываю немного под мухой, но сейчас трезв как стеклышко и могу сказать совершенно точно: не помню, чтобы когда-нибудь имел честь разговаривать с вами, господин капрал. Он засмеялся, слегка согнув в поклоне свое заколыхавшееся тело, потом снова напустил на себя невозмутимый вид и стал рассматривать находившиеся в комнате вещи. Карреньо сел на скамью позади доньи Адрианы и тоже вступил в разговор: -- Все в Наккосе указывают на вас. -- Но донья Адриана даже не обернулась в его сторону. -- Говорят, все, что случилось с ними, ваших рук дело. -- А что случилось с ними? -- Женщина презрительно усмехнулась. -- Вот именно это я и хотел бы узнать от вас, донья Адриана, -- сказал Литума. -- Забудьте дьяволов, злых духов, белую и черную магию, забудьте все эти сказки, которые вы рассказываете пеонам. Скажите просто и ясно, что произошло с этими тремя? Почему в поселке шепчут, что вы и ваш муж виновны в том, что здесь произошло? Женщина снова рассмеялась, невесело, даже презрительно. Сидя на шкуре в своих мешковатых одеяниях, она смахивала на какой-то бесформенный куль, но вместе с тем в ее облике было что-то грозное, зловещее. Она совсем не казалась испуганной. Она так уверена в своей силе, подумал Литума, что может позволить себе роскошь посочувствовать ему и его помощнику, глядя, как они тыркаются вслепую. А что до трактирщика, то большего нахала и вообразить трудно. Он, видите ли, не помнит, что хотел продать свой секрет, и теперь нагло отрицает, что в разговоре у заброшенной шахты прозрачно намекнул, что пропавшие находятся на ее дне. После той встречи и до получения радиограммы из Уанкайо Литума и Томасито отбросили версию о терруках. Но теперь они снова засомневались. За этим Медардо Льянтаком из Андамарки, жившим здесь под чужим именем, конечно же, охотились терруки, тут нет сомнений. Или, может быть... А впрочем, так или иначе, все в поселке указывают пальцами на эту парочку, как сказал Томасито. Мало-помалу им удалось вытянуть кое-что у одного пеона, потом у другого и, связав воедино все недомолвки и намеки, прийти к выводу: хозяин погребка и его жена замешаны в этой истории и, уж во всяком случае, знают всю подноготную. Дождь усиливался. -- Вам обязательно надо найти кого-нибудь, на кого можно будет свалить всю вину за похищения, -- неожиданно воскликнул Дионисио; было похоже, что он очнулся специально для того, чтобы возразить Литуме. -- Да только напрасно вы хотите повесить это дело на нас, господин капрал. Мы не имеем к ним никакого отношения. Адриана может угадывать судьбы людей, но не может их изменять. -- То, что случилось с этими людьми, выше вашего и нашего разумения, -- подхватила его жена. -- Я вам уже объясняла. Такая у них судьба. Ведь судьба и на самом деле существует, хотя людям это не очень нравится. А кроме того, вы прекрасно знаете, что пересуды пеонов -- сплошная чепуха. -- Нет, не чепуха, -- подал из-за ее спины голос Карреньо. -- Жена Деметрио, то есть, я хочу сказать, Медардо Льянтака, перед тем как уехать из Наккоса, сообщила нам, что, когда она видела мужа в последний раз, он сказал, что идет пропустить рюмочку в вашем заведении. -- А куда же идти всем пеонам и бригадирам, как не к нам? -- опять подал голос Дионисио. -- Или в Наккосе есть другой погребок? -- По правде говоря, у нас нет против вас конкретных обвинений, -- вынужден был признать Литума. -- Или не все о вас знают, или боятся, но стоит нажать посильней, начинают намекать, что вы приложили руку ко всем исчезновениям. Сеньора Адриана снова засмеялась, безрадостно и в то же время вызывающе. Рот растянулся в гримасе, так делают взрослые, когда хотят позабавить малышей. -- Я никому не вкладываю в голову мысли, -- тихо сказала она. -- Я извлекаю мысли из головы и тычу человека мордой в то, что он думает. В том-то и дело: этим индейцам не нравится смотреться в зеркало. -- А я только помогаю им: они у меня пьют и забывают о своих бедах, -- перебил ее Дионисио. -- Что было бы с пеонами, если бы у них не было места, где они могут завить горе веревочкой? Вдалеке сверкнула молния, покатился гром. Все замолчали, слушая, как постепенно замирают его раскаты и снова становится слышен стук дождя. Склон горы сразу вспух жидкой грязью, она бесчисленными языками устремилась вниз, к поселку. Через приоткрытую дверь Литума видел водяную завесу дождя на фоне черных туч. Поселок и окрестные горы растворились в серой мгле. А было только три часа дня. -- Скажите, правда ли то, что о вас тут рассказывают, донья Адриана? -- спросил вдруг Карреньо. -- Что, когда вы были молодой, вы и ваш муж, шахтер вот с таким носищем, убили пиштако? На этот раз ведьма слегка обернулась, чтобы взглянуть на Томаса. Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, потом Томасито моргнул и отвел взгляд. -- Дай-ка мне твою руку, молодой человек, -- мягко сказала донья Адриана. Литума видел, как Карреньо слегка отпрянул, хотел было засмеяться, но улыбка быстро сошла с его лица. Дионисио насмешливо ухмыльнулся и пробормотал что-то себе под нос. Донья Адриана, повернувшись к Томасу, ждала с протянутой рукой, ее голова сбоку походила на воронье гнездо. Томас вопросительно взглянул на Литуму, тот пожал плечами. Томас вздохнул, женщина взяла его правую ладонь. Капрал слегка вытянул шею. Донья Адриана размяла ладонь и поднесла ее к своим огромным, выпуклым глазам; Литуме почудилось, что они вот-вот выкатятся из орбит. Томасито затаил дыхание, его лицо побледнело, взгляд стал напряженным. Дионисио снова отключился: прикрыл глаза и чуть слышно затянул какую-то монотонную песню, вроде тех, что напевают погонщики мулов, отгоняя сон во время длинных переходов. Ведьма наконец отпустила руку, шумно вздохнула, будто разглядывание ладони стоило ей большого труда, и тихо, почти шепотом, сказала: -- Ты страдаешь от любви, юноша. Я поняла это еще раньше по твоему лицу. -- Это любая гадалка может сказать кому угодно, -- заметил Литума. -- Вернемся к серьезным вещам, донья Адриана. -- А сердце у тебя вот такое большое, -- добавила донья Адриана, широко разводя руки. -- Счастлива та, кому достанется такое сердце. Литума нарочито громко хмыкнул и, подойдя к Карреньо, сказал ему на ухо: -- Она пытается умаслить тебя, Томасито. Не поддавайся. Но молодой полицейский не засмеялся вместе с ним. Лицо его оставалось серьезным, он завороженно смотрел на женщину. Та снова взяла его руку и, потискав ладонь, снова поднесла к глазам. Хозяин погребка напевал вполголоса все ту же мелодию и, раскачиваясь из стороны в сторону, постукивал в такт ногой, безразличный ко всему вокруг. -- Любовь принесла тебе несчастье, заставила страдать, -- продолжала донья Адриана. -- Твое сердце кровоточит каждую ночь. Но эта же любовь помогает тебе жить. Литума пришел в замешательство и не знал, что делать. Он не верил колдунье и еще меньше верил тому, что рассказывали о ней не только в поселке, но и во всей округе: будто она и ее первый муж, шахтер, собственноручно убили пиштако. И тем не менее ему всегда становилось не по себе, когда он сталкивался с нею. Правда ли, что она могла прочитать жизнь человека по линиям его руки? Или по картам? По листьям коки? -- Но все кончится для тебя счастливо, так что не горюй, -- завершила гадание донья Адриана и отпустила руку гвардейца. -- Не знаю только когда. Может быть, тебе придется пострадать еще немного. Не так-то просто выйти из-под влияния злых сил, они ведь ненасытны. Но то, что мучит тебя сейчас, кончится благополучно. Она шумно вздохнула и повернулась к Литуме. -- Вы стараетесь заговорить нам зубы, сеньора, чтобы мы забыли о пропавших? -- А вам, капрал, я не стала бы гадать по руке, даже если бы вы мне заплатили, -- усмехнулась в ответ сеньора Адриана. -- Со мной у вас ничего не выйдет, я на все ваши дела знаете что?.. А между тем Дионисио, возбужденный своими фантазиями, уже во весь голос тянул свою нескончаемую мелодию; он весь ушел в себя, закрыл глаза, пританцовывал на месте. Карреньо взял его за руку и сильно тряхнул. Дионисио затих, открыл глаза и удивленно озирался, будто видел всех впервые. -- Не притворяйся пьяным, не так уж много ты выпил, -- одернул его Литума. -- Вернемся к тому, на чем мы остановились. Вы мне объясните наконец, что произошло с этими людьми? Расскажете -- я вас тут же отпущу. -- Ни я, ни мой муж ничего не видели. -- Женщина уперла в Литуму твердый взгляд. -- Оставьте нас в покое и заставьте говорить тех, кто возводит на нас напраслину. -- Да и вообще, господин капрал, что было -- давно уплыло, теперь уж обратно не вернешь. Пора вам понять, что все бесполезно, -- зачастил Дионисио. -- Судьбу не переспоришь, только лоб разобьешь. Дождь перестал, и сразу же разлился яркий свет еще высоко стоявшего солнца. Над окрестными горами, над эвкалиптовыми рощами перекинулась радуга. Земля покрылась бесчисленными ручейками и лужицами, блестевшими как ртуть. А высоко вверху, над самым гребнем Кордильеры, небо окрасилось в особый густо-фиолетовый цвет, какой Литума видел только на юбках и платках индейских женщин и еще на шерстяных мешочках, которые индейцы привязывают к ушам своих лам; для него это был цвет самих Анд, этих таинственных и жестоких гор. Карреньо после предсказания доньи Адрианы ушел в свои мысли и теперь, казалось, ничего не видел и не слышал. Еще бы, Томасито, ведь она сказала именно то, что ты хотел услышать. -- Где вы будете нас держать? -- сеньора Адриана обвела комнату презрительным взглядом. -- Здесь? И мы будем спать все вместе, вчетвером, друг на друге? -- Да, конечно, помещение не очень приспособлено для этого и не соответствует вашему высокому положению, я понимаю. Но придется довольствоваться тем, что есть. Ведь и нашему положению этот пост тоже не слишком соответствует. Верно, Томасито? -- Да, господин капрал, -- тихо ответил Карреньо, с трудом отвлекаясь от своих мыслей. -- Отпустите хотя бы Дионисио. Пока мы здесь, некому присмотреть за погребком. Там все растащат, а между прочим, это барахло -- единственное, что у нас есть. Литума разглядывал ее с откровенным любопытством. Тяжелая, грузная, закутаннная в какие-то тряпки, место которым в лавке старьевщика, бог знает на что она была похожа, и только крутые бедра напоминали, что она женщина. Говорила эта ведьма без малейшего намека на чувства, всем своим видом показывая, что выполняет пустую формальность, что ее, в сущности, мало беспокоит, чем все кончится. А Дионисио, по-видимому, еще меньше, чем она, беспокоился о своем будущем. Он снова закрыл глаза и отключился от окружающего. В общем, можно подумать, что все это их не касается. Еще носы задирают, мать их за ногу! -- Ладно, договоримся так, -- вздохнул Литума, сломленный наконец их упрямством. -- Вы мне дадите слово, что никуда не уйдете из поселка. Даже на двадцать шагов. На этом условии я вам разрешу жить в вашем кабаке, пока мы ведем расследование. -- Да куда мы денемся? -- Дионисио приоткрыл глаза. -- Если б нам было куда идти, давно бы и след наш простыл. Но ведь вокруг -- и в горах, и повсюду -- затаились эти люди, которые только и ждут случая, чтобы раздробить нам головы камнями. Наккос уже превратился в тюрьму, а мы все здесь заключенные. Разве вы до сих пор не заметили этого, господин капрал? Женщина, ухватившись за руку мужа, тяжело поднялась с пола. Не простившись, оба вышли из дома. Они спускались с горы мелкими, осторожными шагами, нащупывая камни и твердую почву, где было меньше грязи. -- Ты еще не пришел в себя после того, что тебе нагадала эта ведьма? Литума протянул своему помощнику сигарету. Они курили и смотрели, как уменьшаются фигуры спускавшихся все ниже Дионисио и доньи Адрианы. -- На тебя подействовало, что она догадалась о твоих любовных страданиях? -- Литума выдохнул клуб дыма. -- Но ведь такое бывает со всеми. Немного больше, немного меньше. Или ты думаешь, ты один тоскуешь по женщине? -- Вы мне сказали, что с вами никогда не случалось ничего похожего, господин капрал. -- Ну, мне, конечно, тоже случалось влюбляться, -- задумчиво протянул Литума. -- Но у меня все быстро кончалось. К тому же почти всегда я крутил любовь с блядями. Раз, помню, в Пьюре, в борделе, в том самом "Зеленом Доме", о котором я тебе рассказывал, я влюбился по уши в одну смугляночку. Был от нее без ума. Но чтобы захотеть жениться, по правде говоря, до такой крайности я никогда не доходил. Какое-то время они курили молча. Далеко внизу, у подножья горы, показалась фигура человека, он шел по тропе, ведущей наверх, к их посту. -- Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, Томасито, что произошло с этими пропавшими. И знаешь, с тех пор, как мне в поселке намекнули, что Дионисио и донья Адриана замешаны в этом, я прямо-таки не могу прийти в себя. В голове не укладывается. -- Мне тоже трудно поверить в это, господин капрал. Но, с другой стороны, как объяснить, что все пеоны в конце концов указывают на них? -- Это можно объяснить и тем, что все горцы суеверны, все они верят в чертей, в пиштако, в муки, -- ответил Литума. -- А так как Дионисио и его жена что-то вроде колдунов, все уверены, что они как-то связаны с пропажей людей. -- Я не верил, что они имеют какое-то отношение к этому, пока донья Адриана не погадала мне по руке. -- Томас слегка улыбнулся. -- Но теперь я тоже готов поверить во что угодно. Кстати, насчет большого сердца мне очень понравилось. Литума уже мог рассмотреть поднимавшегося к ним человека: это был мужчина в шахтерской каске, ярко поблескивающей в косых лучах опускавшегося солнца. Кто бы мог подумать, глядя на это ясное небо, что еще несколько минут назад здесь низвергались потоки воды, грохотал гром, клубились тяжелые черные тучи. -- А ты ведь и впрямь не устоял перед этой колдуньей. -- Литума тоже улыбнулся. -- Может, чем черт не шутит, ты тоже приложил руку к исчезновению этих трех, Томасито? -- Здесь все может быть, господин капрал. Оба засмеялись нервным, натужным смехом. Литума разглядывал шедшего к посту человека, а в памяти почему-то воскрес образ Педрито Тиноко, бедняги немого, что был на побегушках, делал самую черную работу и своими глазами видел бойню, которую терруки устроили викуньям. После того как Томасито рассказал эту историю, мысли Литумы постоянно возвращались к немому. И почему, интересно, всегда вспоминается одна и та же картина, как тот стирает одежду на своем обычном месте -- между оградой и серыми камнями? У приближавшегося человека на поясе висели пистолет и дубинка, похожая на полицейскую. Однако одежда на нем была гражданская -- джинсы и куртка. На рукаве куртки можно было разглядеть черную повязку. -- Ясно как дважды два: многие здесь прекрасно знают, что произошло, но, сколько с ними ни бейся, молчат. Упрямые как бараны. Хотя самые большие бараны здесь это мы с тобой, Томасито. Столько времени толчемся на одном месте без толку, немудрено почувствовать себя бараном. -- Я от всего этого тоже чувствую себя не в своей тарелке. И я тоже думаю, что им что-то известно, а молчат они потому, что хотят, чтобы за все отвечали хозяин погребка и его жена. Иногда мне даже кажется, что они сговорились навести нас на подозрение, что именно Дионисио и донья Адриана организовали похищения. Вот они и сбивают нас со следа, чтобы самим остаться в тени. Не лучше ли нам свернуть это дело, господин капрал? -- Да мне не так уж и важно раскрыть эти похищения, Томасито. Я имею в виду -- по служебной линии. Но очень уж я любопытный, и меня будто червяк какой точит -- хочется узнать, что же все-таки здесь произошло. А с тех пор как ты мне рассказал о немом и о лейтенанте Панкорво, меня и вовсе заело: пока не узнаю, что случилось с немым, не смогу спать спокойно. -- А вы заметили, что народ здесь какой-то запуганный? Ходят как в воду опущенные, и в погребке не веселее, и на строительстве. Все как будто ждут чего-то, будто что-то должно произойти. Может быть, все это из-за слухов. Говорят, что строительство дороги скоро остановят и все останутся без работы. Да и обстановка вокруг сами знаете какая. Столько повсюду убийств, что у людей нервы не выдерживают. Все чего-то боятся, того и гляди сорвутся. Вы сами не чувствуете этого? Да, Литума чувствовал это. Лица у пеонов насуплены, глаза бегают, словно они опасаются, что кто-то подкрадется и нападет на них, говорят мало и неохотно, а при его приближении и вовсе смолкают. Может, из-за того, что здесь исчезают люди? И каждый опасается стать четвертым? -- Здравствуйте, капрал! -- Человек в шахтерской каске откозырял Литуме. Это был высокий крепкий метис с заросшим жесткой щетиной лицом. Прежде чем войти в дом, он долго стучал о порог заляпанными грязью шахтерскими ботинками, пытаясь хоть немного очистить их. -- Я пришел из Эсперансы. Чтобы встретиться с вами, капрал Литума. Эсперансой назывался серебряный рудник в четырех часах ходьбы на восток от Наккоса. Литуме не приходилось там бывать, но он знал, что в поселке жило несколько шахтеров, уволенных в разное время со старой шахты Эсперанса. -- Ночью на нас напали терруки и устроили настоящий погром. -- Метис снял каску, тряхнул длинными лоснящимися волосами. Его куртка и джинсы промокли насквозь. -- Убили одного из моих людей и ранили другого. Я начальник охраны Эсперансы. Они унесли взрывчатку, деньги для расчетов и много чего еще. -- Мне очень жаль, но я не могу уйти отсюда, -- сказал Литума. -- Нас всего двое на посту, я и мой помощник. Мы здесь распутываем одно серьезное дело. Надо бы запросить начальство в Уанкайо. -- Наши инженеры уже запросили. -- Начальник охраны Эсперансы вынул из кармана свернутый лист бумаги и с вежливым поклоном протянул его Литуме. -- Они переговорили с вашим руководством по радио. Из Уанкайо ответили, что вы должны взяться за это дело. Эсперанса тоже находится в вашем ведении. Литума с тяжелым сердцем читал и перечитывал радиограмму. К сожалению, все обстояло именно так. Они на той шахте имели лучшую связь с центром, чем он здесь, в этом паршивом поселке. Он в этой глуши оторван от мира, не знает, что происходит вокруг. Радио компании работает редко и недолго, если вообще работает. Кому, интересно, пришла в голову дурацкая мысль расположить пост в Наккосе? По-настоящему его надо было установить как раз в Эсперансе. Правда, если бы пост располагался там, он и Томасито уже встретились бы с терруками лицом к лицу. Потому что были бы ближе к ним. Петля на шее затянулась бы еще раньше. Карреньо зажег примус и поставил вариться кофе. Охранник Эсперансы сказал, что его зовут Франсиско Лопес. Он уселся на шкуру, на которой до него сидела донья Адриана. На примусе забулькал кофейник. -- Теперь-то вы уже ничего не можете сделать, -- говорил Лопес. -- Терруки, как вы понимаете, давно уже смылись со своей добычей. Но надо составить полицейское донесение и приложить протокол, иначе компания не сможет получить страховку. Томасито налил кипящий кофе в латунные кружки, протянул одну Литуме, другую Лопесу, взял кружку себе. -- Если хотите, я слетаю в Эсперансу, господин капрал, живо обернусь. -- Нет, я пойду сам. А пост пока останется на тебе. Если там задержусь, помолись за меня. -- Опасности уже нет, -- успокоил его Лопес. -- Я приехал на джипе. Пришлось оставить его у перевала, там кончается дорога. Это недалеко, если идти быстро -- меньше часа. Я-то добирался дольше, меня застал ливень. А когда вы там покончите с формальностями, я привезу вас обратно. Франсиско Лопес уже три года работал в службе безопасности Эсперансы. Это нападение на шахту было вторым. Первый раз терруки захватили ее шесть месяцев назад. Тогда обошлось без жертв, но они, как и теперь, тоже унесли с собой взрывчатку, одежду, продовольствие, шахтерские робы. -- К счастью, инженеры успели спрятаться, -- продолжал рассказывать Лопес, прихлебывая кофе. -- А вместе с ними один гринго, их друг, он как раз приехал к ним в гости. Они все укрылись в водонапорных башнях. Если бы их там нашли, их бы уже не было в живых. Инженеров, служащих, солдат терруки никогда не щадят. А уж иностранцев тем более. -- Вы еще забыли полицейских, -- пробурчал Литума. Франсиско Лопес улыбнулся: -- Не хотел упоминать, чтобы не нагнетать страху. Что же касается рабочих, им, напротив, не причиняют никакого зла, если, конечно, не считают штрейкбрехерами. Все это он говорил так естественно, будто речь шла о самых обыкновенных вещах, будто так было заведено испокон веков. А может, так оно и есть, разъедрена мать. -- Ну и в связи со всеми этими делами Эсперансу вроде бы собираются закрыть, -- добавил Лопес, дуя на горячий кофе. -- Инженеры не хотят больше там работать. Да еще из-за революционных налогов поднялись все цены. -- Но если они платят революционные налоги, почему же на них нападают? -- удивился Литума. -- Мы тоже задаем себе этот вопрос, -- пожал плечами Лопес. -- Никакой логики. Он все дул на кофе и прихлебывал его маленькими глотками с таким видом, словно их разговор касался самых что ни на есть заурядных тем. В детстве Касимиро Уаркая страдал оттого, что имел соломенные волосы и светлые водянистые глаза. Потому что в андийской деревеньке Лули, где он родился, все жители были черноволосыми, и, что хуже всего, его родители, братья и сестры -- все без исключения -- тоже имели темные волосы, смуглые лица и черные глаза. Откуда же тогда взялся этот альбинос, как он появился в семье Уаркая? Шуточки, которые отпускали его приятели в маленькой казенной школе, не раз заставляли его лезть в драку: хотя характер у него был довольно покладистый, он приходил в бешенство, когда ему намекали, что настоящим его отцом был не тот, кто им считался, а какой-нибудь заезжий гринго или сам дьявол, ведь в Андах всем известно, что, когда нечистый плетет свои козни среди людей, он обычно принимает облик чужеземца -- хромого гринго. Вдобавок ко всему Касимиро постоянно мучила мысль, что и отец, горшечник Аполинарио Уаркая, тоже имеет сомнения относительно его происхождения. Во-первых, потому, что сам Касимиро верил, что его физические странности связаны с какой-то тайной его рождения, а еще потому, что Аполинарио, всегда такой мягкий с остальными детьми, не щадил Касимиро -- давал ему самые тяжелые поручения и безжалостно колотил за малейшее упущение. И однако, несмотря на насмешки товарищей и притеснения в семье, Касимиро вырос здоровым, сильным парнем, почти без комплексов; к тому же он был смышленым и жизнерадостным, да еще и мастером на все руки. С тех пор как он стал немного разбираться в жизни, в нем крепла мечта уйти из Лули в какой-нибудь большой город -- в Уанкайо, или Пампас, или Аякучо, где его соломенные волосы и светлые глаза не будут так привлекать внимание. Еще до того как ему исполнилось пятнадцать лет, он сбежал из деревни с бродячим торговцем, которому раньше, когда тот приезжал в Лули, помогал разгружать и грузить товары и продавать их на рынке. У дона Периклеса Чалуанки был допотопный латаный-перелатаный грузовичок, он объезжал на нем деревни и поселки округи, продавая лекарства, сельскохозяйственные орудия, одежду, посуду, обувь -- словом, все, за чем обычно ездят в город, а на вырученные деньги покупал сыр, ягоды, фрукты, бобы, ткани, глиняные горшки и кувшины, чтобы продать их потом в городе. Дон Периклес был не только торговцем, но и умелым механиком, и Касимиро постиг с его помощью все тайные пороки грузовика, который буквально рассыпался на кошмарных горных дорогах, так что в каждой поездке его приходилось чинить по нескольку раз. Старый торговец будоражил его воображение рассказами о своей полной приключений жизни, в которой он, как греховодник-петух, забравшийся в чужой курятник, завлекал, соблазнял и бросал женщин в бесчисленных деревушках, разбросанных в департаментах Апуримака, Уанкавелика, Аякучо, Куско и Серро-де-Паско, поэтому все эти места, самодовольно ухмылялся дон Периклес, "засеяны моими отпрысками мужского и женского пола". Во время поездок он, хитро подмигивая, показывал некоторых своих женщин Касимиро. Многие из них почтительно приветствовали торговца, целовали ему руку, ' называли "крестным". Но больше всего нравилась юноше вольготная жизнь под открытым небом. Они жили одним днем, не зная, куда поедут завтра: ярмарки и храмовые праздники в округе, приобретенный товар, состояние грузовика, капризы погоды -- вот что определяло их решения, вот от чего зависел распорядок их дня, их маршруты, места ночевки. У дона Периклеса был в Пампасе небольшой домик, настоящий, не на колесах, который он делил с замужней племянницей и ее детьми. Когда они приезжали в Пампас, Касимиро останавливался в этом доме как член семьи. Но обычно он проводил ночи в кузове грузовичка: устраивался между тюков и коробок на коровьей шкуре, прикрывался толстым брезентом, а если шел дождь, ночевал в кабине или залезал под машину. Торговля у них шла не бог весть как, почти все, что удавалось заработать, уходило на грузовик: то требовалось купить какую-нибудь деталь, то залатать камеру, но на жизнь, в общем, хватало. За годы, проведенные с Периклесом, Касимиро изучил Центральные Анды как свои пять пальцев -- все селения и фермы во всех округах со всеми их ярмарками, долины и опасные пропасти на горной дороге, а также все тайны торгового дела: где покупать самый хороший маис, куда везти иголки и нитки, а где как манны небесной ждут лампы и перкаль, и против каких поясков, брошек, браслетов и бус не смогут устоять деревенские девушки. Дон Периклес сначала относился к нему как к обычному ученику-подручному, потом -- как к сыну, и под конец -- как к компаньону. По мере того как он старел, а юноша превращался в мужчину, вся работа постепенно ложилась на плечи Касимиро, и по прошествии многих лет он уже единолично решал, что покупать и что продавать, а дон Периклес превратился лишь в номинального главу их дела. Когда старика разбил апоплексический удар и парализовало, да к тому же он потерял речь, они, к счастью, оказались в Пампасе. Родным удалось быстро доставить его в больницу и спасти от смерти. Но ездить дон Периклес больше не мог, и с этих пор Касимиро отправлялся в поездки один. И еще долгое время он водил все тот же бессмертный грузовичок, пока в один прекрасный день ему не пришлось отказаться от него, поскольку племянница и внуки дона Периклеса потребовали, чтобы он выплачивал им какую-то немыслимую сумму за пользование машиной. В общем, ему ничего больше не оставалось, как вернуть им грузовик. Хотя до самой кончины дона Периклеса он неизменно навещал его с каким-нибудь подарком всякий раз, как оказывался в Пампасе, фактически он уже стал сам себе хозяин. К этому времени он окончательно повзрослел, превратился в крепкого, работящего мужчину, его веселый нрав привлекал людей, повсюду у него были друзья. На деревенских праздниках он мог всю ночь напролет пить и плясать, добродушно отшучиваясь от насмешливых замечаний подвыпивших приятелей относительно его соломенных волос, а на следующее утро приняться за дела раньше всех других торговцев. Вместо грузовика у него теперь был старый подержанный пикап, он купил его в рассрочку у одного землевладельца в Уанкайо и регулярно, каждый месяц, возвращал ему часть долга. Однажды, когда он продавал пряжки и сережки в небольшой деревне в провинции Андауайлас, ему показалось, что одна девушка дожидается, когда он все распродаст и останется один. Совсем молоденькая, с косичками, с фарфоровым личиком, пугливая, как зверек. Как только разошлись последние покупатели, девушка робко приблизилась к нему. -- Я уже догадался, -- улыбнулся он. -- Ты хочешь брошку, а у тебя нет денег. Она еще больше смутилась и отрицательно покачала головой. -- Ты меня бросил, а я теперь беременная, -- сказала она на кечуа, опуская глаза. -- Разве ты меня не помнишь? Да, ему смутно припомнилось что-то такое. Уж не та ли это девчушка, что поднялась к нему в грузовик на храмовый праздник архангела Гавриила? Но он в тот день перебрал чичи и теперь не был уверен, что это она. -- А с чего ты взяла, что это был я? -- Голос его прозвучал довольно резко. -- Со сколькими парнями ты побывала на разных праздниках? А теперь вот просто так, за здорово живешь, хочешь охомутать меня? Чтобы я признал ребенка, который у тебя неизвестно от кого? Тут ему пришлось остановиться, потому что она уже убегала от него. Касимиро вспомнил, что дон Периклес советовал в подобных случаях немедленно садиться за руль и убираться куда глаза глядят. Но вместо этого он неторопливо уложил все в машину, а потом отправился бродить по деревне, надеясь снова встретить ее. Он уже раскаивался, что так грубо обошелся с девушкой, и теперь был не прочь с ней помириться. Он увидел ее, когда уже выезжал из деревни, она шла по обсаженной ивами и тунами дороге, оглашаемой кваканьем лягушек. Девушка возвращалась в свою деревню. Она была очень обижена, и Касимиро стоило большого труда смягчить обиду и уговорить ее подняться к нему в пикап. Он отвез ее до самой окраины деревни, где она жила, дал немного денег и посоветовал найти повивальную бабку, из тех, что не только принимают роды, но и умеют вызвать выкидыш. Девушка кивала головой, но глаза ее были полны слез. Ее звали Асунта, а когда он спросил, сколько ей лет, она ответила, что восемнадцать, и он догадался, что она прибавила. Месяц спустя он снова приехал в эти места, разыскал ее дом. Она жила с родителями и кучей братьев и сестер. Приняли его неприветливо, смотрели с подозрением, в разговор вступали неохотно. Отец девушки, владелец собственного участка среди общинных земель, был устроителем праздников. Он понимал по-испански, хотя на вопросы Касимиро отвечал только на кечуа. Асунта сказала, что не нашла никого, кто смог бы приготовить ей отвар для выкидыша, но ее крестные из соседней деревушки, успокоила она Касимиро, уже сказали ей, чтобы она рожала: если потом она не сможет остаться дома, они возьмут ее с ребенком к себе. Она, казалось, смирилась со своей участью. Касимиро подарил ей туфельки на высоком каблуке и цветастую шаль, она благодарно поцеловала ему руку. Когда он приехал туда в следующий раз, Асунта уже не жила в родительском доме, и никто там не хотел говорить о ней. Отец держался с Касимиро еще более неприветливо, чем в первые встречи, разговаривал сквозь зубы и просил больше не показываться. Соседи ничего не знали о девушке и не могли толком объяснить, где живут ее крестные. Касимиро решил, что сделал все, что было в его силах, и теперь лучше забыть об этом деле. Конечно, если он вдруг снова встретит Асунту, то непременно ей поможет. Но что-то с тех пор изменилось -- и вокруг него, и в нем самом. Эти дороги, эти горы и деревни, которые он исколесил еще с доном Периклесом, а потом и од