то, все гении мира подвергали себя такому самоунижению, -- уже решительнее возражает Леста. -- А может быть, и не все. Но нет! Я и не собираюсь спорить. Престо так подумалось, когда я слушал ваш разговор. Точка. Сейчас мое самое сильное желание -- поскорее увидеть, как ты понесешь свои труды в типографию. И Тали продолжает перелистывать свою пухлую книгу. -- Тоотс безусловно прав, -- не успокаивается Леста. -- Всякий, кто пишет, пишет в надежде когда-нибудь увидеть свое произведение напечатанным. Иначе очень многие следовали бы совету того книготорговца, который... да, я забыл вам рассказать, что в Тарту все же нашелся один книготорговец, который вместо обычного "не пойдет" ответил мне нечто другое. Этого книготорговца я могу понять. Среди всех тартуских книготорговцев он, несомненно, самый приятный человек и желал мне лишь добра. Суровыми словами он хотел уберечь меня, легкомысленного юношу, от скользкого писательского пути. Так же, как и другие его коллеги, он тоже чуточку покопался в моей рукописи, а потом сказал: "Молодой человек! Вы извели несколько десятков листов прекрасной плотной бумаги. Неужели вы думаете что фабрики изготовляют бумагу лишь для того, чтобы желторотые юнцы, вроде вас, могли на ней писать всякую чепуху? Бумага эта, когда была чистой, стоила около семидесяти пяти копеек, теперь же за нее не дадут и ломаного гроша, так как вы ее испортили. Даже для обертки эти четвертушки уже не годятся. А вы еще, помимо всего этого, хотите, чтобы я, старый человек, продолжал эти ваши глупости, то есть взял бы еще несколько тысяч листов этой прекрасной бумаги и напечатал на ней вашу галиматью? Нет! Возьмите-ка лучше эту стопку испорченной бумаги, ступайте домой, покайтесь в своем легкомыслии и в будущем не тратьте попусту ни вашего времени, ни драгоценного материала, который можно употребить с гораздо большей пользой". Да, так он сказал. Я вышел из книжной лавки и почему- то про себя назвал эти слова золотыми. Ну вот... И если бы все писатели предвидели, что их произведения ждет только такая критика, не знаю -- взялся бы кто-нибудь из них за перо, чтобы писать?.. -- Это единичный случай, он еще ничего не значит, -- говорит Тали. -- Само собой разумеется. Я и не говорю, что этот старик -- некий верховный судья, который должен вершить судьбами литературы, я привел этот случай лишь для примера. Но, между прочим, старик заслуживает благодарности за откровенность: он высказал мне прямо в лицо все, что другие книготорговцы думали втайне. -- Ну, ла-адно, -- тянет Тоотс. -- Все это очень хороню. Но что же тогда будет с твоей рукописью? -- Ничего, -- отвечает Леста. -- Надо идти домой и каяться в своем легкомыслии. -- Гм... -- произносит управляющий имением. -- А между тем ты убежден, что рукопись твою стоит печатать... гм... гм... Друзья еще долго болтают о всякой всячине, пока в дверях не появляется Киппель; он снимает сдвинутую на затылок шапку, комично раскланивается и приглашает "молодых господ" в свой вигвам на ужин. Уху запивают грогом, и веселая беседа продолжается до полуночи. Затем Тоотс, утомленный путешествием, растягивается на диване у Тали, желает самому себе всех благ и спокойно засыпает до следующего утра. XVIII На другой день Тоотс случайно на улице встречается с Лестой -- тот выбежал по какому-то делу и должен сразу же вернуться на работу в аптеку. Он обещает в обеденный перерыв зайти на минутку к Тали, тогда им удастся до отъезда Тоотса еще немного поболтать. На ступеньках гостиного двора управляющий имением встречает своего "старикана", выходящего из шорной лавки вместе с каким-то молодым крестьянином. Гость из России тотчас же подходит к ним: дюжий хуторянин с красным затылком -- не кто иной, как его бывший соученик Тыниссон. А, здорово, здорово! Он только сегодня утром приехал на чугунке в город, собирается сегодня же вечером и уехать. Тут в шорной лавке повстречался с земляком, который приехал на телеге; теперь ему, Тыниссону, удастся отправить с ним свой бочонок салаки, а завтра или послезавтра он приедет за ней на лошади в Заболотье. Конечно, особой нужды в ней не было, но уж если земляк тут с лошадью и соглашается взять поклажу, то можно и купить; а то вдруг салака еще подорожает. -- Да уж где ей дешеветь, -- замечает старик из Заболотья. -- Ездить в город не так-то просто: все дорого -- прямо страх, покупай точно в аптеке. Весь карман изотрешь, только и знай, что кошелек вытаскивай. Кабы можно было дома взвалить на спину мешок с деньгами, вот тогда кое-чего и купил бы здесь. -- Да, так оно и есть, -- подтверждает Тыниссон. -- Ты, Тыниссон, покупай, покупай что нужно, -- говорит Тоотс, -- а в обед пойдем к Тали и Лесте и до отъезда еще поболтаем. Ты их давно не видел, они тебя тоже. Я познакомлю тебя там с господином Киппелем. Это бывший управляющий лавкой то ли Тосова, то ли Носова, забавный мужик. -- Можно и так, -- соглашается Тыниссон. -- Мне больше и покупать-то почти нечего, кожа и косы уже есть, надо бы еще дрожжей да салаки взять. Потом хозяин из Заболотья заедет с лошадью и захватит бочонки. Аблаката дома нету, уехал на дачу, будет только на той неделе. Хотел еще в глазную клинику, у меня, видно, ячмень на глазу, больно чешется. Но туда можно и в другой раз, когда к аблакату поеду. Ну что ж, можно и к Тали и Лесте, только сначала салаку выберем. Земляки медленно шагают дальше. Из открытых дверей лавок плывут всевозможные запахи, в особенности дают себя чувствовать лавчонки, где торгуют кожей и селедками. В дверях караулят бойкие приказчики, большей частью в кожаных передниках. Они не пропускают ни одного проходящего мимо крестьянина: "Ну, хозяин, ну, хозяюшка, чего изволите?". Салаку, соль, селедку, железо, кожу для постолов, ситец, шелковые платочки -- все это они сулят продать дешевле, чем в других лавках; все, кто проходит мимо, для них "хозяева" и "хозяйки", а батраков и служанок словно вообще не существует. Среди хуторян шныряют маленькие еврейские мальчишки. Выполняя поручения хозяев, они находят время и для всевозможных шалостей; благодаря этому не один медлительный крестьянин расхаживает с пришпиленной сзади к пиджаку бумажкой или пестрой тряпицей. Торговки наперебой предлагают булки различных сортов; в корзинах -- и сладкие, и соленые булочки, и тминные, и шафранные, и французские, и баранки. Здесь всего вдоволь и все жаждут одного: сбыть свой товар. В скобяных лавках покупатели пробуют серпы и косы, звенят лопатами, лемехами, покупают, торгуются. На улице, около лошадей, переругиваются поссорившиеся мужички, грозя друг другу кнутовищами. У кого-то украли деньги... плач, крик, полиция... Толстая торговка гоняется за разбежавшимися курами. Старый нищий бредет от телеги к телеге и просит милостыни: одни дают кусок хлеба или копейку, другие встречают руганью -- иди, кричат ему, работай! Тогда робкий старикашка отходит подальше и, словно утешая себя этим, подбирает с земли какую-нибудь бумажку или коробку от папирос. От всего этого шума и гама у привыкшего к тишине деревенского жителя начинает звенеть в голове, он старается поскорее выбраться из этой толчеи и потом, уже по дороге домой, удивляется, как вообще люди могут жить в городе. Но тут же, через дорогу, имеется лавка с зеленой вывеской, куда никто никого не зазывает и не заманивает, никто не обещает продать свой товар "дешевле, чем у других". И несмотря на это лавка полна народу, очередь тянется даже на улицу. Перед лавкой важной поступью прохаживается человек с шашкой. В такт его шагам Тоотс начинает мысленно подпевать: "Готовься, о душа моя..." Наконец салака закуплена и Тыниссон приглашает обоих Тоотсов в пивную -- спрыснуть приезд в город. Вообще Тоотс-младший замечает, что его толстый однокашник держит себя как заправский хозяин. В этот день базар большой, из деревень понаехало в город много народу, и паунвереские земляки с трудом наконец находят свободный столик в углу пивной. Тыниссон заказывает пару пива и пачку папирос. Пьют, закуривают. Но разговор тянется медленно, точно вол на пахоте: кажется, будто крестьяне даже слова стараются беречь. Толкуют больше о дороговизне, о предстоящем сенокосе и жатве. Управляющий имением замечает, что многие посетители пивной с любопытством разглядывают его необычный костюм и тихо между собой перешептываются. Собственно, Тоотсу от этого ни холодно ни жарко, он уже привык к тому, что здесь, в родных местах, на него обращают внимание, провожают его любопытными взглядами. Он и сам тоже умеет подметить все, что происходит вокруг. Вон там, например, какой-то хуторянин уже давно сидит перед полной бутылкой пива и о чем-то размышляет. Он сделал было даже такое движение рукой, точно хотел отхлебнуть прямо из бутылки, но потом передумал. Взгляд Тоотса падает на стакан хуторянина, и ему становится ясно, почему человек этот не пьет. Стакан такой грязный и противный, что даже нетребовательный мужичок не решается из него выпить. Наконец он медленно поднимается, подходит со стаканом к прилавку и виноватым тоном говорит: -- Хозяюшка, стакан этот вроде бы не вымыт... -- А что в нем плохого? -- спрашивает трактирщица, сердито хватая стакан. Она протирает его раза два краем своего грязного передника и возвращает посетителю, а тот произносит обрадовано: -- Ну вот, теперь вижу, что чистый. Кое-где за столами примостились и жены хуторян, они торопят мужей, уговаривая скорее ехать домой. "Да, да, -- соглашаются мужья -- Выпьем вот и сразу поедем..." Но перед тем как покинуть трактир, осушают одну бутылку, затем вторую, поспешно заказывают и третью, а потом мужья заводят уже совсем другую речь. Господи боже мой, дома ведь не горит, а ежели и горит, то все равно вовремя не поспеть. Пусть лошади поедят и отдохнут, зато быстрее довезут домой. "Чудной ты все-таки человек, Кадри, сама видишь -- в кои-то веки встретился со старым знакомым, надо же потолковать. Небось бобылка поможет дома коров подоить, а вечером по холодку и ехать лучше, не то лошадям от слепней житья не будет. Нам бы, хозяюшка, еще пару пива!" Скамьи в трактире словно смолой вымазаны, никак мужика от них не оторвешь. И лишь после того как жены, окончательно потеряв терпение, грозятся уехать одни, сопровождая эту угрозу еще целым рядом других, мужья с большой неохотой встают и направляются к дверям. Вскоре выходят на улицу и земляки из Паунвере. Ну так вот, не будет ли хозяин из Заболотья так добр, не возьмет ли бочонок с салакой на свое попечение; он, Тыниссон, завтра или послезавтра либо сам за ней приедет, либо пошлет батрака в Паунвере подковать лошадей, тот и захватит тогда бочонок из Заболотья. Ну, прощайте, стало быть, счастливого пути и... кланяйтесь вашим и... ну да... Ладно, ладно, они все сделают, передавай и ты поклон своим дома... Пусть Йоозеп поскорее придет сюда же, где салаку покупали, им ведь в "Ээстимаа" заезжать больше незачем. А здесь они сядут и поедут. Вот так, значит... -- Ты теперь, наверно, в Заболотье и останешься? -- спрашивает Тыниссон, когда они направляются к Тали. -- Больше в Россию не поедешь? -- Не знаю, -- отвечает Тоотс. -- Может быть, и подамся опять в Россию. Там вроде бы дело уже привычное. А тут возись на клочке земли. Конечно, можно бы и здесь остаться, но... А ты, видать, уже полным хозяином стал? -- Ну да, -- тянет Тыниссон. -- От старика уже толку почти нет. Иной раз, правда, посоветует, когда сеять и все такое... Но вообще-то не вмешивается. -- Хм-хм! -- бормочет про себя Тоотс. -- Да, да, тогда конечно... Приятели обнаруживают господина Киппеля на пороге домика, расположенного во дворе. Но на этот раз бывший управляющий торговлей Носова стоит спиной к двору и, прислонившись к дверному косяку, ведет разговор с кем-то находящимся в доме. Тоотс улавливает лишь несколько заключительных фраз. -- Боже милосердный, -- говорит управляющий торговлей. -- Не мог же я допустить, чтобы ваше белье сожгли хлорной известью. Я ей очень вежливо сказал, что если она будет употреблять больше хлорки, чем мыла, то студент вообще не даст ей свое белье в стирку. Мало ли что она сердится! Если каждой прачки бояться, то и на свете жит нельзя. -- Вот еще один наш школьный товарищ, -- произносит Тоотс, когда управляющий торговлей, услышав шаги, оборачивается. -- Это хозяин хутора из наших мест, его фамилия Тыниссон. Будьте знакомы -- господин Киппель. -- Очень приятно! -- Киппель пожимает гостю руку. -- Очень приятно. Значит, теперь уже встретились четверо школьных друзей. Страшно жаль, что сегодня у меня даже мелкой плотвы нет, а то можно бы опять немного ухи сварить. В комнате кто-то кашлянул, в коридоре появляется Тали и здоровается с Тыниссоном. Между тем над городом неожиданно нависла темная грозовая туча, от громкого раската в домике звенят окна. Взглянув на небо, Киппель спешит закрыть окно. Вслед за ним в вигвам устремляются и школьные приятели. В стекло стучат первые крупные капли дождя, от черных туч в вигваме еще темнее, чем вчера, мережи, глядящие из угла, кажутся просто страшными. С каждой минутой все чаще сверкает молния. Под окном пробегает ребенок с криком: "Ай, ай! Молния в ногу ударила!". Какой-то испуганный старик спешит ему навстречу... "Где молния? Какая молния?" -- кричит он, потом оба, спасаясь от дождя, вбегают в переднюю дома, выходящего на улицу. Женщина, вчера полоскавшая белье, завернув себе на голову верхнюю юбку и шлепая, как утка, по лужам своими большими, в мозолях, ногами, добирается до водосточной трубы и ставит под нее ведро. Через двор, подняв воротник, пробегает Леста и с шумом вскакивает в коридор. Сначала он заглядывает в комнату Тали, но, увидев, что там никого нет, поворачивается на каблуках и входит в вигвам. -- Ну вот! -- весело возглашает Киппель. - Теперь весь консилиум в сборе! Чертовски обидно, что свежей рыбки не оказалось, неплохо бы похлебать ухи при свете молнии. -- О-о, уха! -- произносит Леста. -- Уха с неба падает. Здравствуй, Тыниссон, как это ты, такой редкий гость, сюда забрел? Удивительное дело! Паунвереские налетают в город стаями: разом пусто, разом густо. В моем распоряжении всего один час, в крайнем случае час с четвертью; не думал в такой дождь приходить, но обещал. К тому же, надо Тоотсу хотя бы счастливого пути пожелать. -- Замечательно, что пошел дождь, -- рассуждает Тоотс, -- старик мой теперь так скоро лошадь запрягать не станет, можно и подольше здесь посидеть. Что это я хотел сказать? Ах, да... -- Простите! -- вмешивается в разговор Киппель. -- Простите, господин Тоотс, что помешал. Собственно, я хотел спросить... ну да, с ухой все равно ничего не выйдет... а не купит ли нам вскладчину один Сараджев? Как молодые господа на это смотрят? Время терять не стоит -- я слышал, кто-то из вас спешит. Если возражений нет, так я живо смотаюсь, не сахарный я, дождь мне нипочем. -- Безусловно! -- восклицает Леста. -- Выдастся ли еще второй такой денек, когда почти вся паунвереская приходская школа в сборе. Деньги на бочку, друзья! Выпьем по рюмочке вина за здоровье школьных приятелей и старого Юри-Коротышки. -- Верно, верно! -- поддерживают остальные. -- Ну что ж, -- отвечает Киппель, -- на Сараджев у меня самого денег хватит, но если и вино требуется, то придется устроить небольшой сбор пожертвований. -- Конечно, -- замечает Тоотс. -- Отчего это вы должны нас каждый день угощать? Сегодня наш черед. Тыниссон, Тали - а карбл, а карбл!4 - при этом он протягивает Киппелю два серебряных рубля, а тот, позвякивая ими на ладони, с комическим видом отвешивает перед каждым из присутствующих низкий поклон: "А карбл, а карбл, а карбл!" Получив с каждого его пай, Киппель приглашает всех присесть где кому заблагорассудится, набрасывает себе на плечи дырявую клеенку и убегает. -- Только про вино не забудьте! -- кричит ему вслед Леста. -- Этот проклятый Сараджев чересчур крепок для меня. -- Безусловно! -- доносится из коридора. -- Смотрите, чтоб молния и вам в ногу не ударила, -- в свою очередь предупреждает Тоотс, но ответа уже не слышно: управляющий торговлей, подпрыгивая, пересекает двор. -- Ну так вот, -- обращается Тоотс к друзьям, -- мне уже раньше хотелось вам кое-что сказать, но потом заговорили о Сараджеве и прервали меня. А теперь садитесь и слушайте внимательно, что я вам скажу. С этими словами Тоотс взбирается на штабель ящиков, кое-как усаживается, отыскав более или менее прочную опору для ног, и начинает сверху своего рода нагорную проповедь. Тыниссон и Леста садятся на ящики у стола. Тали стоит, прислонившись спиной к печке. Все трое собираются слушать. -- Видите ли, -- откашлявшись, начинает управляющим имением, -- прежде всего я обращаюсь к тебе, дорогой друг Тыниссон, имей это в виду. В то время, когда я бродил по России, а ты, как примерный пчеловод и хозяин хутора, копил деньги и относил их в банк под проценты... -- Стой! -- восклицает Тыниссон. -- Откуда ты знаешь, что я копил деньги и отдавал их на проценты? -- Во-первых, заткнись, -- отвечает ему Тоотс, -- и дай мне молоть дальше. Когда я замолчу, тогда ты будешь говорить -- хоть до самого вечера. -- Ладно! -- добродушно улыбаясь, соглашается Тыниссон. -- Давай, заводи! -- Ну так вот... -- снова начинает Тоотс. -- Пока я бродил по России, а ты копил деньги, остальные наши приятели тоже не баклуши били. Тали, как видишь, -- студент, Леста -- аптекарь... и так далее. Но, кроме того, этот самый Леста, который был когда-то маленький, как мальчик с пальчик, а теперь вытянулся, как жердь, помимо своих аптечных дел, насочинял еще кучу стихотворений и рассказов. Эти рассказы и стихи позарез необходимо напечатать, и так уже много времени ушло попусту. Дальше. Так вот. Ты, Тыниссон, вероятно, и раньше слышал, да и сам понимаешь, что издание любой книги требует затрат. Так вот значит, затрат... Но дело в том, что у самого Лесты сейчас нет таких денег, чтобы одному нести все расходы по печатанию. Вот тут-то и обязаны ему помочь его школьные товарищи, если они вообще вправе называть себя товарищами. Обрати внимание, Тыниссон, сама судьба свела нас с тобой сегодня на ступеньках то ли еврейской, то ли русской лавки. Я возблагодарил этот счастливый случай и мысленно сказал себе: "Вот мы и есть те люди, которые это дело сделают". Ты человек толковый и сам теперь понимаешь, о чем речь, гм, а? -- Да-а, -- отвечает Тыниссон, глядя в окно. -- Ну и дождь зарядил! Этот Сарачев, или как его там, будет мокрый, как ряпушка. -- Пусть, пусть идет дождь, -- закуривая папиросу, говорит Тоотс, -- это очень хорошо, грибы будут расти, да и мой старик не рискнет с лошадью высунуться из "Ээстимаа". Напечатать книгу Лесты обойдется в триста рублей. За триста рублей Лаакман согласен в своей типографии отпечатать Лесте книгу в тысячу экземпляров. Само собой понятно, что триста рублей -- это куча денег. Они на земле не валяются, но если мы, четверо парией, сложимся, то соберем эту сумму. Как ты полагаешь, Тыниссон? -- Да-а, можно бы и собрать. -- Ну вот! -- радуется управляющий имением. -- Это уже слово настоящего мужчины. На, возьми, закури папиросу, тогда продолжим разговор. Да бери ты, черт возьми... В это время кто-то, пробегая под самым окном, громко чихает. -- Будьте здоровы! -- откликается Тоотс и продолжает: -- Так вот, через некоторое время Леста станет продавать свои книги и вернет нам все одолженные ему деньги. Ты не бойся, деньги твои не пропадут, я знаю -- на книгах хорошо зарабатывают. Не видал ты, что ли, как торговцы книгами сначала с узелками по деревням бродят, книги разносят. А потом приедешь в город, глядишь -- у них уже большая лавка и брюхо толстое... -- Да нет, чего ж тут бояться...-- бормочет Тыниссон. -- Бояться нечего, -- подбадривает его Тоотс. -- А теперь скажи, Леста, сколько у тебя самого-то денег, а потом и подсчитаем. Или, может быть, у тебя, кроме рукописи, вообще ничего за душой нет? -- Я уже скопил на печатание пятьдесят рублей, -- отвечает Леста. -- Пятьдесят рублей, -- повторяет Тоотс. -- Прекрасно. Тали, ты стоишь внизу, возьми карандаш и запиши на печке -- пятьдесят рублей. Тали берет карандаш и пишет. -- Так, -- командует со штабеля ящиков управляющий. -- Леста -- пятьдесят рублей. Фундамент заложен, начало сделано. Теперь ты. Тали. Ты хотя еще н в студентах ходишь, сам не зарабатываешь и доходов никаких у тебя нет, но зато ты -- лучший друг писателя и первый почитатель его таланта... Живете, бываете вместе... Ну, словом, сколько ты сможешь одолжить Лесте, чтобы и самому на бобах не остаться? -- Ну... -- улыбается в ответ Тали. -- Тоже рублей пятьдесят -- от человека, который еще в студентах ходит. -- Есть! Отмечай: Тали -- пятьдесят рублей. -- Нет, у Тали не стоят брать, -- горячо вмешивается Леста, -- у него у самого ничего нет. -- Это не твое дело! -- слышится с груды ящиков.-- Мне думается, Тали свои дела сам знает лучше всех. Если даже у него сейчас этих денег нету, так он пошлет со мной записочку в Паунвере, скажем, на хутор Сааре, и дело будет в шляпе. Тс-сс! Тихо! Прошу не мешать! Не трать, Леста, время понапрасну, ты же прекрасно знаешь: как только дождь пройдет, мой старик сразу же будет с лошадью возле еврейских лавок. Дальше. С Тыниссоном нужен совсем другой расчет: он сам хозяин, несколько лет хутор держит. Одного лишь боюсь: возьмет да и одолжит всю остальную сумму, а на мою долю ничего не останется. Правда, Тыниссон, а? -- Двадцать пять, -- отвечает Тыниссон, бросая на пол окурок н наступая на него ногой. -- Что значит двадцать пять? -- с изумлением глядит на него Тоотс. -- Ну... двадцать пять рублей. -- Двадцать пять рублей! Не валяй дурака, Тыниссон! Времени у нас мало, разговор серьезный, и ты не шути, дорогой друг. Говори по-серьезному, сколько даешь. -- Да, да, -- отвечает Тыниссон, -- больше двадцати пяти не могу. -- Вот те а раз! -- восклицает Тоотс, нагибаясь вперед, насколько позволяет его шаткое сиденье. -- Знаешь, Тыниссон, что я тебе скажу? Когда мы шли сюда, я отстал от тебя шага на два и поглядел на твою толстую красную шею. Шея эта нисколько не похудеет, если ты в нужную минуту поможешь своему школьному приятелю и дашь столько, сколько полагается. Я же не говорю и не требую, чтобы ты целиком взял на себя остальные двести рублей, -- это было бы несправедливо. Но двадцать пять рублей -- это никак не годится для владельца такого большого хутора. Прибавь, прибавь, Тыниссон, не торгуйся, не жадничай, как еврей! Подумай, как чудесно -- у тебя дома на столе будет книга и ты сможешь каждому сказать: эту книгу написал мой школьный товарищ. Если ты поступишь сейчас как разумный человек и одолжишь для разумного дела кругленькую и подходящую сумму, то потом и мы тебе поможем, подыщем тебе такую же толстую жену, как ты сам. Вот и будете шагать по жизни рука об руку, а если где-нибудь начнут мостить дорогу, то не понадобится ни железного катка, ни пресса: вам достаточно будет вдвоем пройтись разок туда и обратно -- и дело в шляпе. Еще когда мы сюда шли, я боялся: вдруг ты куда ни ступишь, там и яму вдавишь. -- Ха-ха-хаа! -- хохочет Тыниссон. -- Ну и Тоотс! Такой же бес, каким в школе был! А помнишь, Тоотс, как один раз... Но ему приходится остановиться на половине фразы: из передней доносится усердное шарканье -- кто-то счищает грязь с обуви, -- и в комнате появляется Киппель с обвисшей бороденкой. Он ставит на стол бутылки и швыряет в угол измокшую клеенку. -- Проклятый дождь! -- бранится он. -- Нитки сухой не осталось. Небесный потолок совсем продырявился, всю воду пропускает, скоро можно будет по улицам разъезжать на лодках и рыбу ловить. Насквозь промокший управляющий торговлей снимает с бутылок раскисшую бумагу, обтирает их, проводит тем же самым буроватым полотенцем по своему заросшему щетиной лицу и заявляет с гордостью: -- Видите -- настоящий Сараджев, три звездочки. Принес-таки. Эти болваны там предлагали мне с двумя звездочками, но я им сказал - пусть сами пьют, коли время и охота есть. Теперь, господин Тали, будьте любезны, принесите сюда ваши стаканы, так как в моем хозяйстве их всего два. Здесь где-то на печке должна еще и щербатая кружка, но для приличного общества такая не годится. Суетясь, управляющий торговлей разносит по всему вигваму мокрые следы. После небольшой подготовки бутылки наконец откупорены и драгоценную влагу разливают по стаканам. Лесте вовремя удается налить себе в стакан вино; остальные должны сначала глотнуть свою порцию горького Сараджева, а потом уже могут пить что хотят. Тоотсу подают стакан наверх; паунвереские ребята чокаются с управляющим торговлей и кричат "ура!". Да здравствует старая паунвереская школа, да здравствует Юри-Коротышка, да здравствует учитель Лаур, все бывшие школьники и школьницы, коммерсант Киппель и Кристьян Либле! Ур-ра! -- Пей, пей, Тыниссон, -- ворчит сверху Тоотс. -- Может быть, станешь щедрее. А то ты каждую копейку в длину растягиваешь, прежде чем из рук выпустить. Налейте ему скорее вторую порцию, а то я ужасно боюсь, как бы он тут же не начал копейки на кусочки дробить. -- Ишь ты, дьявол! -- отвечает Тыниссон. -- Сидит себе наверху, как старый Ваал, и только и знает, что командовать. Подавай ему все наверх да прислуживай, как тогда в школе, когда его в реку спихнули, а потом он одежду сушил. Даже за стаканом и то лень ему спуститься. -- О чем, собственно, разговор? -- спрашивает Киппель. -- Копейки дробят? Кто это копейки дробит? -- Разговор этот дороже золота, -- откликается Тоотс. -- Лесте дозарезу нужны деньги, чтобы напечатать книгу. Каждый одалживает столько, сколько может, -- подсчеты там, на печке. Только вот толстяк этот уперся, выставил рога -- и ни в какую. Киппель подходит к печке и разглядывает запись. -- Ох, какая жалость! Почему же вы мне вчера не сказали, что нужны деньги? Вчера был в Тарту один из прежних клиентов Носова, я мог бы у него занять денег, сколько душе угодно. Безусловно! А сегодня... сегодня поздно. Сегодня у меня только и было, что четыре целковых, и часть из них ушла на Сараджев. -- Не беда, господин Киппель, -- утешает его Тоотс. -- Как-нибудь справимся. Я не сойду с этих ящиков до тех пор, пока все не будет в порядке, пусть старик мой хоть целых две недели караулит у еврейских лавок. Налейте-ка в стаканы еще немного этого самого Сараджева и подайте мне сюда наверх двадцать капель с сахарной водичкой, я хочу сказать Тыниссону пару теплых слов. Так. Подойди-ка поближе, Тыниссон, не стесняйся и не качай головой: бог знает, когда мы еще с тобой свидимся, да и вообще свидимся ли? -- Ты же помирать еще не собираешься, -- медлительным тоном отвечает Тыниссон и со стаканом в руках подходит к ящикам. -- Ну, в чем дело? В то время, как у стола Киппель описывает Тали, Лесте коммерческую жизнь и тонкости финансовых операций, Тоотс, вытянув шею и наклонившись вниз, вполголоса вразумляет Тыниссона: -- Будь же мужчиной, Тыниссон, а не старой бабой, будь человеком, а не чертом. Я, по сравнению с тобой, гол как осиновый кол, но когда ближний в беде, готов отдать и то единственное, то единственное... как сказал в воскресенье Юри-Коротышка. Будем же теми людьми, которые это дело сделают, ибо сама судьба устроила нашу встречу с тобой сегодня утром. "Чем горше беда, тем ближе помощь..." Ну так вот, пусть хоть изредка сбываются поговорки и слова священного писания. Деньги на адвоката у тебя все равно остались, не тащить же их обратно домой. А когда в следующий раз поедешь, откроешь ящик письменного стола и вытащишь новую пачку. Да не качай ты головой, сделай милость, не качай головой, мне делается грустно, когда я вижу -- человек головой качает. Давай примем быстро последние капли, дай мне руку, и я скажу тебе, что ты, как добропорядочный христианин и друг, должен сделать. За твое здоровье! Так. А теперь дай мне свою медвежью лапу -- гляди, какая у тебя лопата; ну да, конечно, это все от великих трудов да оттого, что деньги копишь... И выслушай, как говорится с открытым сердцем все, что я тебе напоследок скажу. Управляющий имением чуть переводит дух, быстро подносит спичку к потухшей папиросе и, снова вытянув шею, шепчет приятелю прямо в ухо: -- Тыниссон, чертов пень, если не сделаешь так, как я говорю, мне будет страшно жаль, что я тебя в школе мало лупил. Разделим остальные двести рублей пополам, ты -- сто, я -- сто, и тогда кончится этот плач и скрежет зубовный, как говорит Киппель. Идет? -- Ладно! -- после некоторого раздумья медленно выговаривает Тыниссон. -- Кто с таким цыганом, как ты, справится? -- В порядке! -- бьет Тоотс кулаком по ящику. -- Эй, Тали, ты там внизу, бери карандаш и отмечай: Тыниссон -- сто рублей. -- Ого! -- с изумлением восклицают у стола. Тали берет карандаш и пишет. -- Так, -- раздается сверху. -- Тыниссон -- сто рублей. Теперь прочти мне, сколько там уже набралось. -- Леста -- пятьдесят рублей, -- читает Тали, -- некий студент -- пятьдесят, Тыниссон -- сто рублей. Итого двести. -- Ладно. Теперь бери снова карандаш. Запиши: Кентукский Лев -- сто рублей. И быстренько подсчитай. -- Ур-ра! -- доносится снизу. -- Триста! -- В порядке! -- снова гремит голос Тоотса. -- Теперь я могу с миром спуститься с этой горы Синайской и направиться к еврейским лавкам. Управляющий имением шарит ногой, ища дороги вниз. В это мгновение раздается оглушительный раскат грома, ящики с грохотом рушатся и от Тоотса не остается ничего, кроме голубого облачка табачного дыма, реющего под потолком. С минуту стоит жуткая тишина, как будто несчастного управляющего имением сразила молния. Наконец Леста робко спрашивает: -- Тоотс, где ты? -- Здесь, -- слышится голос из-за груды ящиков. -- Что ты там делаешь? -- Ничего. А что мне еще делать особенного. Что надо было сделать -- сделано. А сейчас совсем не плохо отдохнуть, только кровать чуточку коротковата. Управляющий торговлей и одноклассники лезут через груду ящиков на помощь потерпевшему крушение. Обнаруживается, что Тоотс действительно возлежит на постели Киппеля и протягивает к потолку свои длинные тощие ноги. -- Ушибся? -- спрашивает Леста. -- Да, ужасно, -- отвечает Тоотс с жалкой миной. -- Сейчас из меня дух вон. Собирайте скорее на гроб. Тали, теперь ты наверху, а я внизу, бери карандаш и пиши: сам усопший -- пять рублей пятьдесят копеек. Хе-хе-хе, пум-пум-пум... -- Дурака валяет, сатана! -- грохочет густой бас Тыниссона. -- Вишь, зубы скалит. -- Да ну, -- все еще лежа, поясняет Тоотс. -- Как я мог ушибиться, если бухнулся прямо в постель. А если боялись, что ушибусь, так могли мне сюда соломки подстелить. Кряхтя и пыхтя, Тоотс пробирается к столу, наливает себе немножко "лекарства от испуга" и говорит: -- Все это очень приятно и умилительно, но я еще не слышал, чтобы человеку можно было помочь одними обещаниями. А ну, Тыниссон, вытаскивай кошелек! Сам он вынимает из-за пазухи большой потертый "портвель" и выкладывает на стол четыре двадцатипятирублевых бумажки. Тыниссон вздыхает, растерянно озирается по сторонам и отступает в угол комнаты, к мереже с большим обручем. Он так тщательно запрятал от воров куда-то внутрь почти все свои деньги, что сейчас ему приходится основательно повозиться, расстегивая множество пуговиц, прежде чем он добирается до своих капиталов. Дважды внимательно пересчитав обещанную сумму и засунув оставшиеся деньги на прежнее место, он снова подтягивает свои одеяния до нужной высоты и медленно застегивает пуговицы. -- Ну, вот они, -- говорит он, выкладывая пачку на стол. -- Хочешь, пересчитай. -- Спасибо, -- отвечает Леста. -- Большое спасибо! -- Так, -- берет слово Тоотс. -- Теперь добавь сюда еще свои пятьдесят, потом и Тали добавит свои пятьдесят, и ты сможешь передать от меня привет Лаакману и сказать ему, что Тоотс сам скоро откроет типографию и наложит свою лапу на все печатные заказы всех трех губерний. Налейте-ка мне побыстрее еще чуть-чуть, я вижу, небо проясняется, сейчас засуну полы за пояс и задам стрекача. Особой охоты ехать домой у меня нет, но что поделаешь: старик будет ворчать -- обещал, скажет, прийти и не идет. У Тыниссона еще время есть, он у нас барин, разъезжает на этом... ну, как его... на котле или на чугунке. А мне, прогоревшему опману, только и плестись на кляче, а если дорога в гору, то и пешечком. Ничего не поделаешь: всем в малиннике не уместиться, кое-кому и на выгоне оставаться. Так вот и богач и бедняк: стоят друг против друза, а обоих их бог создал. А когда приеду в следующий раз, чтоб книга была готова! Один экземпляр захвачу с собой в Паунвере, или в Россию, или черт его знает -- куда придется. Однако пора и честь знать, короче говоря, я ухожу: "Денек разгулялся, кругом благодать, пусти меня в люди, родимая мать". Котомку возьму, на чужбину пущусь и к мастеру там на работу наймусь, -- подхватывает Киппель и настежь распахивает окно. -- Да, дождь прошел, -- говорит он, -- редкие капельки еще падают с тучи. Жаль, очень жаль, что господину опману некогда, а то съездили бы с ним вдвоем на речку, при факелах рыбу половить. -- В другой раз, -- отвечает опман. -- В другой раз и я приеду на чугунке, тогда старик не будет за мной, как хвост, тащиться. Останусь тогда денька на два -- на три. И на рыбалку можно будет съездить, и в городе осмотреться. А на этот раз -- будьте здоровы, желаю вам всяческих благ. -- Будь здоров, всего наилучшего! -- Друзья и управляющий торговлей с чувством пожимают Тоотсу руку. -- Счастливого пути! Благополучно добраться к дому! -- Бес его знает, как еще дело сложится с этой поездкой, -- направляясь к дверям, с сомнением в голосе замечает опман. -- На возу -- бочек с салакой целая куча, примащивайся на них вместе со стариком, точно мартышка на шарманке... еще, чего доброго, ось поломается или кляча дух испустит -- черт знает, мало ли что может в пути приключиться. До Паунвере добираться долго -- как от праздника до праздника, да еще дорога после дождя раскисла... бог знает, увидимся ли мы с вами еще на этом свете. Как вы думаете, ежели я оттуда, с груды бочонков, грохнусь и бочонок мне на живот свалится -- лопну тогда, как дудка или как гриб-ноздряк, разрежет меня надвое, точно фалды на пиджаке у этого... как бишь его, портного Кийра. А все-таки хорошо, что я тут подучился, как сидеть на ящиках, и падать уже умею, только вот не везде на дороге кровать найдешь. Но одно могу сказать тебе, Тыниссон: как увижу, что мерин из сил выбивается, так возьму твою салаку и выброшу на дорогу. Можешь потом проехать по этой самой дороге и подобрать уже селедку: кто посеет ветер - пожнет бурю, а кто посеет салаку, тот пожнет селедку. -- Ох, пустомеля! -- укоряет его Тыниссон. -- Да уходи ты наконец. -- Сейчас уйду, чудак, -- отвечает Тоотс и возвращается к столу. -- Не оставаться же мне здесь, раз старикан ждет. Но вот что я еще хотел сказать -- чуть не забыл... Тали, ты же обещал передать записку на хутор Сааре? -- Не нужно. Скажи сам, без записки: пусть пришлют денег. -- Ну хорошо, а сколько? Может хочешь, чтобы отец твой продал хутор Сааре и все деньги тебе послал? -- Ну... скажи рублей сто. -- Ладно! А что мне передать... там... сам знаешь... чуть подальше... на хуторе Рая или в этом роде?.. -- Ничего. Передай привет. -- А если спросят -- когда домой приедешь или же в этом роде?.. -- Скажи, что... что скоро приедет. Отлично. XIX Дома Тоотс узнает от матери новость, которая, как говорится, ни в какие ворота не лезет. Оказывается, мать вчера, то есть во вторник, была в Паунвере в лавке и там хозяйки судачили о том, что Тээле с хутора Рая собирается замуж за старшего сына портного Кийра. Правда, сначала этому Жоржу якобы придется поехать в Россию поучиться на опмана, но помолвка будто бы назначена уже на следующее воскресенье. Конечно, ей-то, матери Йоозепа, неведомо, сколько тут правды, сколько вранья, но бабы судачили именно так и еще при этом добавляли: вишь ты! Управляющий имением, раздув ноздри, растерянно выслушивает эту невероятную новость; у него сейчас такое чувство, словно ему накинули на шею просмоленный канат и затягивают мертвым узлом. Все могло случиться, даже воры могли за это время побывать в Заболотье, но это известие... это просто дико. -- Ну да, ну и что, -- пытается он наконец собраться с мыслями, -- будет на белом свете одной портняжной мадам больше. -- Да нет, -- отвечает мать, -- не портняжной, а опманской, ведь Жорж едет в Россию. Ах да, еще и это! Пораженный первым ударом, Тоотс как-то н внимания не обратил, что Кийр собирается в Россию учиться на управляющего. Кийр -- управляющий! Кийр -- управляющий имением. Кийр -- помещик! Кийр -- министр, Кийр -- король! Нет, ей-богу, если уж Кийр годится в опманы, то с таким же успехом он может годиться и в короли. Все может стрястись -- и пожар, и кража, даже, в конце концов, и то, что Тээле выходит замуж за Кийра, -- поди знай, что женщинам может взбрести в голову! Но то, что Кийр хочет стать управляющим, это, конечно, только шутка; глупая, нелепая, но все же шутка. Первой отчаянной мыслью Тоотса было "ринуться" к Тээле и спросить у нее самой, есть ли в этих сплетнях хоть зерно истины. Но он тут же отказывается от своих намерений: как знать -- удастся ли ему под первым впечатлением этой новости держать себя в рамках, вдруг еще начнет в разговоре с Тээле пыхтеть да кряхтеть или вытворять езде какие-нибудь глупости. Конечно, можно сделать вид, что ты холоден, как лягушка, и; этак... обиняком, исподволь расспросить ее, этак... между прочим, сторонкой... тем более, что он должен передать ей привет от Тали... Но что если в разговоре у него вдруг плаксиво вытянется физиономия, тоже... как бы между прочим? Нет! Нет и нет! Мысль эта не годится. Он передаст ей привет, но уже после того, как придет в себя; а сейчас у него в черепе все вверх дном, в мыслях сумбур, все перепуталось, все шиворот-навыворот. С такой башкой нельзя шататься кругом, лучше посидеть на пороге сарая и пожевать щавель. Расскажи ему эту новость кто-либо другой -- можно было бы подумать, что над ним хотят посмеяться. Но это же его собственная блаженной памяти... ну что ты скажешь! Тьфу! Попробуй еще с таким котелком пойти что-то выяснять... Так вот, его собственная родимая матушка только что сказала ему, что дело обстоит так-то и так-то. Правда, мать узнала это в лавочке от деревенских баб... но не с потолка же деревенские бабы берут свои новости, во всяком случае, такую вещь они сами не выдумали бы. За эти два дня, пока он был в городе, здесь что-то произошло. Но что именно -- один черт знает. Сидя на пороге сарая, управляющий имением жует по очереди щавель, смолку, клевер, трясунку, полевицу, лопух, ромашку и вообще все травы, цветы и листья, какие он может достать рукой, не вставая с порога. Грызет и мурлыкает песенку: "Готовься, о душа моя..." В голове его вертится, наподобие водяного колеса, какая-то мощная машина, она сметает и путает любые возникающие у него мысли и планы. Тоотс не слышит трелей жаворонка, не замечает, как щебечут и резвятся в воздухе ласточки. Его не трогает ни жужжащая музыка в цветах, ни летние ароматы, которые приносит ветерок. Видит ли он хоть бы ту жизнь, что движется у самых его ног, среди цветов и трав? Готовься, о душа моя... Чуть поодаль в кроне векового дуба виднеется гнездо аиста. Аистиха стоит в гнезде и жд