ного против себя, минуту молчал, потом размеренным и звучным голосом произносил: "Слепота на оба глаза уже в самое ближайшее время совершенно неизбежна!" <hr> Следовавшая за этим сцена бывала ужасна. Часто люди падали в обморок, плакали, кричали, в диком отчаянии бросались на пол. Потерять зрение, значит потерять все. Затем снова наступал обычный момент, несчастная жертва обнимала колени доктора Вассори и, умоляя, спрашивала, неужели на Божьем свете нет никакого средства помочь. Тогда бестия делала второй ход и сама обращалась в того бога, который призван помочь. Все, все в мире, майстер Пернат, игра в шахматы! Немедленная операция, говорил задумчиво доктор Вассори,-- единственное, что, вероятно, может спасти. И с диким, жадным тщеславием, которое вдруг на него находило, он разражался потоком красноречивых описаний разных случаев, из которых каждый имел изумительно много общего с настоящим -- какое множество больных обязано ему одному сохранением зрения! И дальше в таком же роде. Его опьяняло сознание, что его считают каким-то высшим существом, в руках которого находится счастье и горе людей. Беспомощная жертва сидела с сердцем, полным жгучих вопросов, совершенно разбитая, в поту, и не решалась прервать его, страшась разгневать единственного, имеющего силу помочь. И заявлением, что, к сожалению, он сможет приступить к операции только через несколько месяцев, когда он вернется из своей поездки, доктор Вассори кончал свою речь. Надо надеяться -- в таких случаях всегда надо надеяться на лучшее -- будет еще и тогда не поздно, говорил он. Конечно, больной вскакивал в ужасе, говорил, что он ни в коем случае не хочет ждать ни одного дня, со слезами умолял порекомендовать другого окулиста, который мог бы произвести подобную операцию. Здесь наступал момент, когда доктор Вассори наносил решительный удар. Он ходил в глубоком раздумье по комнате, досадливо морщил свой лоб и, наконец, сокрушенно заявлял, что обратиться к другому врачу значит непременно подвергнуть глаза вторичному освещению электрической лампой, а это из-за резкости лучей -- пациент сам знает уже, как это болезненно -- может подействовать роковым образом. Другому врачу, не говоря уже о том, что большинство из них не имеет достаточного опыта в иридоктомии, придется прежде, чем приступить к хирургическому вмешательству, произвести новое исследование, но не иначе, как спустя некоторое время, чтобы дать оправиться нервам глаз. Харусек сжал кулаки. -- Это мы называем в шахматной игре вынужденным ходом, милый майстер Пернат.-- То, что дальше следует, опять вынужденный ход -- один за другим. Полуобезумев от отчаяния, пациент начинает заклинать доктора Вассори сжалиться вад ним, отложить поездку хотя бы на один день и лично сделать операцию. Ведь здесь идет речь больше, чем о близкой смерти. Ужасный, мучительный страх каждое мгновение сознавать, что должен ослепнуть -- это ведь самое ужасное, что может быть на свете. И чем больше изверг артачился и плакался, что отсрочка в его отъезде может принести ему неисчислимые убытки, тем большую сумму добровольно предлагал пациент. Когда сумма казалась доктору Вассори достаточно высокой, он сдавался, и непременно в тот же день, раньше чем какой-нибудь случай мог бы расстроить его план, наносил обоим здоровым глазам несчастного непоправимый ущерб, вызывая постоянное чувство помутнения зрения, которое должно было обратить жизнь в непрерывную муку. Следы же преступления были раз и навсегда заметены. Подобными операциями над здоровыми глазами доктор Вассори не только увеличивал свою славу выдающегося врача, умеющего приостановить грозящую слепоту, но одновременно удовлетворял свою безмерную страсть к деньгам и ублажал честолюбие, когда недогадливые, пострадавшие телом и деньгами, жертвы смотрели на него, как на благодетеля, и называли спасителем. Только человек, который всеми корнями всосался в гетто, в его бесчисленные, невидимые, но необоримые источники, который с детства выучился караулить как паук, который знал в городе каждого, разгадывал до подробностей все взаимоотношения, материальное положение окружающих, только такой -- полуясновидящий, как можно было его назвать, мог из года в год совершать такие гнусности. И не будь я, он до сих пор практиковал бы свое ремесло, практиковал бы до глубокой старости, чтобы, наконец, маститым патриархом в кругу близких, окруженным великими почестями -- блестящий пример для грядущих поколений -- наслаждаться вечером жизни, пока, наконец, и его не взяла бы кондрашка. Но я тоже вырос в гетто, кровь моя тоже пропитана атмосферой адской хитрости; вот почему я смог поставить ему западню, невидимо подготовить ему гибель, подобно молнии, ударившей с ясного неба. Доктор Савиоли, молодой немецкий врач, приобрел славу разоблачителя -- я его подсунул, подбирал улику к улике, пока прокурор не наложил свою руку на доктора Вассори. Но тут бестия прибегла к самоубийству! Да будет благословен этот час! Точно мой двойник стоял возле него и водил его рукой -- он лишил себя жизни при помощи того пузырька амилнитрита, который я нарочно при случае оставил в его кабинете, когда я принудил его поставить и мне фальшивый диагноз катаракта -- оставил нарочно, с пламенным желанием, чтоб именно этот амилнитрит нанес ему последний удар. В городе говорили, что с ним случился удар. Амилнитрит при вдыхании убивает, как удар. Однако, долго такой слух не держался. <hr> Харусек вдруг посмотрел вокруг бессмысленно, как будто потерявшись в разрешении глубочайшей проблемы, затем двинул плечом в ту сторону, где находился лоток Аарона Вассертрума. -- Теперь он один,-- прошептал он,-- совершенно один со своей страстью и -- и -- и -- со своею восковой куклой! <hr> Сердце билось во мне лихорадочно. С испугом я взглянул на Харусека. Он сошел с ума? Это должно быть бред заставляет его выдумывать такие вещи. Безусловно, безусловно! Он все это выдумал, все это ему приснилось. Не может быть, чтоб были правдой эти ужасы, рассказанные им про окулиста. У него чахотка, и в мозгу у него призраки смерти. Я хотел успокоить его несколькими шутливыми словами, сообщить его мыслям более дружественное направление. Но не успел я подобрать слово, в голове моей, как молния, мелькнуло лицо Вассертрума с рассеченной верхней губой, заглянувшее тогда круглыми рыбьими глазами в мою комнату через поднятую дверь. Доктор Савиоли! Доктор Савиоли? Да, да, это было имя молодого господина, сообщенное мне шепотом марионеточным актером Цваком, имя того самого богатого жильца, который снял у него ателье. "Доктор Савиоли!" Точно криком раздалось это у меня внутри. Целый ряд туманных картин пронесся через мою душу, с ужасными предположениями, овладевшими мною. Я хотел спросить Харусека, в ужасе рассказать ему немедленно то, что я тогда пережил, но им овладел жестокий приступ кашля, едва не сбросивший его с ног. Я мог только наблюдать, как он, с трудом, держась рукой за стену, скрылся в дожде, кивнув мне головой небрежно, на прощание. Да, да, он прав, он не бредил, почувствовал я; непостижимый дух греха бродит по этим улицам днем и ночью и ищет воплощения. Он висит в воздухе, но мы не видим его. Он вдруг внедряется в какую-нибудь человеческую душу -- мы и не знаем этого -- то тут, то там -- и прежде, чем мы можем опомниться, он уже теряет форму, и все исчезает. И только смутные вести о каком-нибудь ужасном происшествии доходят до нас. В одно мгновение я постиг эти загадочные существа, жившие вокруг меня, в их сокровенной сущности: они безвольно несутся сквозь бытие, оживляемые невидимым магнитным потоком -- совсем так, как недавно проплыл в грязном дождевом потоке подвенечный букет. У меня было такое чувство, будто все дома смотрели на меня своими предательскими лицами, исполненными беспредметной злобы. Ворота -- раскрытые черные пасти, из которых вырваны языки, горла, которые ежесекундно могут испустить пронзительный крик, такой прои+зительный и враждебный, что ужас проникнет до мозга костей. Что же, в конце концов, сказал студент о старьевщике? Я шепотом повторил его слова: "Аарон Вассертрум теперь один со своей страстью и -- со своей восковой куклой". Что подразумевает он под восковой куклой? Это должно быть какое-нибудь иносказание, успокаивал я себя, одна из тех болезненных метафор, которыми он обычно огорошивает, которых никто не понимает, но которые, неожиданно потом воскресая, могут испугать человека, как предмет очень необычной формы, если на него внезапно упадет поток яркого света. Я глубоко вздохнул, чтобы успокоить себя и стряхнуть с себя то ужасное впечатление, которое произвел на меня рассказ Харусека. Я стал всматриваться пристальнее в людей, стоявших рядом со мной в воротах. Рядом со мной стоял теперь толстый старик. Тот самый, который прежде так отвратительно смеялся. На нем был черный сюртук и перчатки, он пристально смотрел выпученными глазами под арку ворот противолежащего дома. Его гладко выбритое широкое лицо с вульгарными чертами тряслось от волнения. Я невольно следил за его взглядом и заметил, что он как заколдованный, остановился на Розине, с обычной улыбкой на губах стоящей по ту сторону улицы. Старик старался подать ей знак, и я видел, что она заметила это, но притворялась, что не понимает. Наконец старик больше не выдержал; он на цыпочках перешел на ту сторону, как большой черный резиновый мяч, с забавной эластичностью походки. Его, по-видимому, здесь знали, потому что с разных сторон я услышал замечания, относившиеся к нему. Сзади меня какой-то босяк, с красным вязаным платком на шее, в синей военной фуражке, с виргинией за ухом, оскалив зубы, сделал гримасу, смысла которой я не уразумел. Я понял только, что в еврейском квартале старика называли "масоном"; на здешнем языке этим прозвищем награждали тех, кто связывался с девочками-подростками и в силу интимных отношений с полицией был свободен от каких бы то ни было взысканий. Лица Розины и старика исчезли в темноте двора. -------- V. Пунш Мы открыли окно, чтобы рассеялся табачный дым из моей комнатки. Холодный ночной ветер ворвался в комнату, захватил висящее пальто и привел его в движение. -- Почтенный головной убор Прокопа хочет улететь,-- сказал Цвак, указывая на большую шляпу музыканта, широкие поля которой колыхались, как черные крылья. Иосуа Прокоп весело подмигнул. -- Он хочет -- сказал Прокоп,-- он хочет, вероятно... -- Он хочет к Лойзичек на танцы,-- вставил слово Фрисландер. Прокоп рассмеялся и начал рукой отбивать такт к шуму зимнего ветра над крышей. Затем он взял мою старую разбитую гитару со стены и, делая вид, что перебирает ее порванные струны, запел визгливым фальцетом прекрасную песенку на воровском жаргоне:3 An Beid-el von Eisen recht alt An Stran-zen net gar a so kalt Messining, a Raucherl und Rohn Und immerrz nur putz-en... <hr> -- Как он ловко овладел языком негодяев,-- громко засмеялся Фрисландер и затем подхватил: Und stok-en sich Aufzug und Pfiff Und schmahern an eisernes G'sueff iuch,-- Und Handschuhkren, Harom net san... <hr> -- Эту забавную песенку распевает гнусавым голосом у Лойзичек каждый вечер помешанный Нафталий Шафранек в зеленых очках, а нарумяненная кукла играет на гармонике, визгливо подбрасывая ему слова,-- объяснил мне Цвак.-- Вы должны как-нибудь разок сходить с нами в тот кабачок, майстер Пернат. Может быть, погодя, вот как покончим с пуншем,-- что скажете? В честь вашего сегодняшнего дня рождения. -- Да, да, пойдемте потом с нами,-- подхватил Прокоп и захлопнул окно.-- Есть на что посмотреть. Затем мы принялись за горячий пунш и погрузились в размышления. Фрисландер вытачивал марионетку. -- Вы нас совершенно отрезали от внешнего мира, Иосуа,-- нарушил молчание Цвак,-- с тех пор, как вы закрыли окно, никто не произнес ни слова. -- Я думал о том, как раньше колыхалось пальто. Так странно, когда ветер играет безжизненными вещами,-- быстро ответил Прокоп, как бы со своей стороны извиняясь за молчание.-- Так необычно смотрят мертвые предметы, когда они вдруг начинают шевелиться. Разве нет?.. Однажды я видел, как на пустынной площади большие обрывки бумаги в диком остервенении кружились и гнали друг друга, точно сражаясь, тогда как я не чувствовал никакого ветра, будучи прикрыт домом. Через мгновение они как будто успокоились, но вдруг опять напало на них неистовое oжесточение, и они опять погнались в бессмысленной ярости,-- забились все вместе за поворотом улицы, чтобы снова исступленно оторваться друг от друга и исчезнуть, наконец, за углом. Только один толстый газетный лист не мог следовать за ними, он остался на мостовой, бился в неистовстве, задыхаясь и ловя воздух. Смутное подозрение явилось тогда у меня: что, если мы, живые существа, являемся чем-то очень похожим на эти бумажные обрывки? Разве не может быть, что невидимый, непостижимый "ветер" бросает и нас то туда, то сюда, определяя наши поступки, тогда как мы, в нашем простодушии, полагаем, что мы действуем по своей свободной воле? Что если жизнь в нас не что иное, как таинственный вихрь?! Тот самый ветер, о котором говорится в Библии: знаешь ли ты, откуда он приходит и куда он стремится?.. Разве не снится нам порою, что мы погружаемся в глубокую воду и ловим там серебряных рыбок -- в действительности же всего только холодный ветерок дохнул нам на руку? -- Прокоп, вы говорите словами Перната. Что это с вами? -- сказал Цвак и недоверчиво посмотрел на музыканта. -- Это история с книгой "Ibbur" так его настроила. Ее только что рассказывали (жаль, что вы так поздно пришли и не слышали ее),-- сказал Фрисландер. -- История с книгой? -- Собственно, про человека, который принес книгу и имел странный вид. Пернат не знает, ни как этого человека зовут, ни где он живет, ни чего он хочет; и хотя вид у него был необычайный, его никак нельзя описать. Цвак насторожился. -- Это чрезвычайно интересно,-- сказал он после некоторой паузы.-- Незнакомец -- без бороды и с косыми глазами? -- Кажется,-- ответил я,-- то-есть, собственно я... я... в этом уверен. Вы его знаете? Марионеточный актер покачал головой: -- Он только напоминает мне Голема. Художник Фрисландер опустил свой резец. -- Голема? Я уже так много слышал о нем. Вы знаете что-нибудь о Големе, Цвак? -- Кто может сказать, что он что-нибудь знает о Големе,-- ответил Цвак, пожав плечами.-- Он живет в легенде, пока на улице не начинаются события, которые снова делают его живым. Уже давно все говорят о нем, и слухи разрастаются в нечто грандиозное. Они становятся до такой степени преувеличенными и раздутыми, что в конце концов, гибнут от собственной неправдоподобности. Начало истории восходит, говорят, к ХVII веку. Пользуясь утерянными теперь указаниями каббалы, один раввин сделал искусственного человека, так называемого Голема, чтобы тот помогал ему звонить в синагогальные колокола и исполнял всякую черную работу. Однако настоящего человека из него не получилось, только смутная, полусознательная жизнь тлела в нем. Да и то говорят, только днем и поскольку у него во рту торчала магическая записочка втиснутая в зубы, эта записочка стягивала к нему свободные таинственные силы вселенной. И когда однажды перед вечерней молитвой раввин забыл вынуть у Голема изо рта талисман, тот впал в бешенство, бросился по темным улицам, уничтожая все на пути. Пока раввин не кинулся вслед за ним и не вырвал талисмана. Тогда создание это упало бездыханным. От него не осталось ничего, кроме небольшого глиняного чурбана, который и теперь еще показывают в Старой синагоге. <hr> -- Этот же раввин был однажды приглашен к императору во дворец, чтобы вызвать видения умерших,-- вставил Прокоп.-- Современные исследователи утверждают, что он пользовался для этого волшебным фонарем. -- Разумеется, нет такого нелепого объяснения, которое не находило бы одобрения у современных ученых,-- невозмутимо продолжал Цвак.-- Волшебный фонарь! Как будто император Рудольф, увлекавшийся всю жизнь подобными вещами, не заметил бы с первого взгляда такого грубого обмана. Я, разумеется, не знаю, на чем покоится легенда о Големе, но я совершенно уверен в том, что какое-то существо, которое не может умереть, живет в этой части города и связано с ней. Из поколения в поколение жили здесь мои предки, и вряд ли у кого-либо хранится и в мозгах, и в унаследованиных воспоминаниях, столько периодических воскресений Голема, сколько у меня. Цвак внезапно смолк, и все почувствовали, как его мысль погружается в прошлое. Он сидел у стола, подперев голову и при свете лампы его розовые, совсем молодые щеки странно дисгармонировали с его седыми волосами, и я невольно сравнивал его черты с маскообразными лицами марионеток, которые он так часто показывал нам. Странно, как этот старик походил на них всех. То же выражение и те же черты лица. Есть на свете предметы, подумал я, которые не могут обойтись друг без друга. Передо мною проносится простая судьба Цвака, и мне кажется загадочным и чудовищным, что такой человек, как он, получивший лучшее воспитание, чем его предки, имевший перед собой карьеру актера, вдруг вернулся назад к плохонькому марионеточному ящику. И вот снова он таскается по ярмаркам и заставляет тех же кукол, которые доставляли скудное пропитание его предкам, выделывать жесты и показывать мертвые сцены. Он не может расстаться с ними, подумал я, они живут его жизнью, и когда он был вдали от них, они превратились в его мысли, поселились в его мозгу, не давали ему ни отдыха, ни покоя, пока он не вернулся к ним опять. Поэтому он так любовно обращается с ними теперь и одевает их в блестящую мишуру. -- Не расскажете ли вы нам еще что-нибудь, Цвак? -- попросил Прокоп старика, вопросительно посмотрев на Фрисландера и на меня, желаем ли мы того же. -- Я не знаю, с чего начать,-- задумчиво сказал старик.-- Историю о Големе нелегко передать. Это как Пернат говорил: знает точно, каков был незнакомец, но все же не может его описать. Приблизительно каждые тридцать три года на наших улицах повторяется событие, которое не имеет в себе ничего особенно волнующего, но которое все же распространяет ужас, не находящий ни оправдания, ни объяснения. Неизменно каждый раз совершенно чужой человек, безбородый, с желтым лицом монгольского типа, в старинной выцветшей одежде, идет по направлению от Старосинагогальной улицы -- равномерной и странно прерывистой походкой, как будто он каждую секунду готов упасть -- идет по еврейскому кварталу и вдруг -- становится невидим. Обычно он сворачивает в какой-нибудь переулок и исчезает. Одни говорят, что он описывает круг и возвращается к тому месту, откуда вышел: к одному старенькому дому возле синагоги. Другие с перепуга утверждают, что видели его идущим из-за угла. Он совершенно ясно шел им навстречу, и тем не менее становился все меньше и меньше, и, наконец, совершенно исчезал, как исчезают люди, теряясь вдали. Шестьдесят шесть лет тому назад впечатление, вызванное им, было, по-видимому, особенно глубоко, потому что помню -- я был тогда еще совсем мальчиком,-- как сверху до низу обыскали тогда здание на Старосинагогальной улице. И было твердо установлено, что в этом доме действительно существует комната с решетчатыми окнами, без всякого выхода. На всех окнах повесили белье, чтобы сделать это очевидным с улицы. Этим все дело и было обнаружено. Так как пробраться в нее было никак нельзя, один человек спустился по веревке с крыши, чтобы заглянуть туда. Однако, едва он достиг окна, канат оборвался, и несчастный, упав, разбился о мостовую. И когда впоследствии повторили попытку, то мнения об этом окне так разошлись, что о нем перестали говорить. Я лично встретил Голема первый раз в жизни приблизительно тридцать три года тому назад. Он встретился мне под воротами, и мы почти коснулись друг друга. Я и теперь еще не могу постичь, что произошло тогда со мной. Ведь не несет же в себе человек постоянно, изо дня в день, ожидание встретиться с Големом. Но в тот момент, прежде чем я мог заметить его, что-то во мне явственно вскрикнуло: Голем! И в то же мгновение кто-то мелькнул из темноты ворот и прошел мимо меня. Спустя секунду меня окружила толпа бледных возбужденных лиц, которые осыпали меня вопросами, не видал ли я его. И когда я им отвечал, я чувствовал, что мой язык освобождается от какого-то оцепенения, которого раньше я не ощущал. Я был форменным образом поражен тем, что могу двигаться, и для меня стало совершенно ясно, что хотя бы самый короткий промежуток времени -- на момент одного удара сердца -- я находился в столбняке. Обо всем этом я впоследствии много и долго думал, и кажется мне, я подойду всего ближе к истине, если скажу: в жизни каждого поколения через еврейский квартал с быстротой молнии проходит однажды психическая эпидемия, устремляет души к какой-то непостижимой цели, создает мираж, облик какого-то своеобразного существа, которое жило здесь много сотен лет тому назад и теперь стремится к новому воплощению. Может быть, оно всегда с нами, и мы не воспринимаем его. Ведь не слышим же мы звука камертона, прежде чем он не коснется дерева и не вызовет вибрации. Может быть, это нечто вроде какого-то душевного порождения, без участия сознания -- порождения, возникающего наподобие кристалла по вечным законам из бесформенной массы. Кто знает? В душные дни электрическое напряжение достигает последних пределов и рождает наконец молнию -- может быть, постоянное накопление неизменных мыслей, отравляющих воздух гетто, тоже приводит к внезапному разряжению -- душевному взрыву, бросающему наше сонное сознание к свету дня, чтобы проявиться то молнией в природе, то призраком, который своим обличьем, походкой и видом обнаруживает в каждом символ массовой души, если только верно истолковать тайный язык внешних форм. И подобно тому, как некоторые явления предвещают удар молнии, так и здесь определенные страшные предзнаменования говорят заранее о грозном вторжении фантома в реальный мир. Отвалившаяся штукатурка старой стены принимает образ шагающего человека, и снежные узоры на окне принимают вид застывших лиц. Песок с крыши кажется падающим не так, как он падает всегда, и будит у подозрительного наблюдателя предположение, что невидимый и скрывающийся от света разумный дух сбрасывает его вниз и тешится в тайных попытках вызывать разные странные фигуры. Смотрит глаз на однотонное строение, или на неровности кожи, и вдруг нами овладевает невеселый дар повсюду видеть грозящие знаменательные формы, принимающие в наших сновидениях чудовищные размеры. Сквозь все эти призрачные попытки мысленных скоплений, проникая через стены будничной жизни, тянется краской нитью мучительное сознание, что наша внутренняя сущность преднамеренно и против нашей воли кем-то высасывается, чтобы сделать пластичным образ фантома. Когда я слышал рассказ Перната о том, что ему повстречался человек без бороды и с косо поставленными глазами, передо мной предстал Голем таким, каким я его тогда видел. Как выросший из земли, стоял он предо мною. И какой-то смутный страх овладевает мною на мгновение: вот-вот явится что-то необъяснимое, тот самый страх, что испытал я когда-то в детстве, когда первое призрачное очертание Голема бросило свою тень. Это было шестьдесят шесть лет тому назад и сливается с вечером, когда пришел в гости жених моей сестры, и мы все должны были назначить день свадьбы. Мы тогда лили олово, играя. Я стоял с открытым ртом и не понимал, что это означает. В моем беспорядочном детском воображении я приводил это в связь с Големом, о котором мне дедушка часто рассказывал, и мне все казалось, что ежесекундно должна открыться дверь и незнакомец должен войти. Сестра вылила ложку расплавленного олова в сосуд с водой, весело посмеиваясь моему явному возбуждению. Морщинистыми, дрожащими руками дед вынул блестящий обрывок олова и поднес к свету. Сейчас же возникло всеобщее волнение. Все сразу заговорили, громко; я хотел протиснуться вперед, но меня оттолкнули. Впоследствии, когда я стал старше, отец рассказывал мне, что расплавленный кусок металла застыл в виде маленькой, совершенно отчетливой головки -- гладкой и круглой, точно вылитой по модели и до такой степени схожей с чертами Голема, что все испугались. Я часто беседовал с архивариусом Шемаей Гиллелем, который хранит реликвии Староновой синагоги, в том числе и некий глиняный чурбан времен императора Рудольфа. Гиллель занимался каббалой и думает, что эта глыба земли с членами человеческого тела, может быть, не что иное, как древнее предзнаменование, совсем как свинцовая головка в рассказанном случае. А незнакомец, который тут бродит, вернее всего представляет собою фантастический или мысленный образ, который средневековый раввин оживил своею мыслью раньше, чем он мог облечь его плотью. И вот, через правильные промежутки времени, при тех же гороскопах, при которых он был создан, Голем возвращается, мучимый жаждой материальной жизни. Покойная жена Гиллеля тоже видела Голема лицом к лицу и почувствовала, подобно мне, что была в оцепенении, пока это загадочное существо держалось вблизи. Она была вполне уверена в том, что это могла быть только ее собственная душа. Выйдя из тела, она стала на мгновение против нее и обликом чужого существа заглянула ей в лицо. Несмотря на отчаянный ужас, овладевший ею тогда, она ни на секунду не потеряла уверенности в том, что тот другой мог быть только частицей ее собственного духа. <hr> -- Невероятно,-- пробормотал Прокоп, глубоко задумавшись. Художник Фрисландер казался тоже погруженным в размышление. Постучались в дверь, и старуха, приносящая мне вечером воду и прислуживающая мне вообще, вошла, поставила глиняный кувшин на пол и молча вышла. Мы все взглянули на нее и, как бы проснувшись, осмотрелись, но еще долго никто не произносил ни слова. Как будто вместе со старушкой в комнату проникло что-то новое, к чему нужно было еще привыкнуть. -- Да! У рыжей Розины тоже личико, от которого не скоро освободишься; из всех уголков и закоулков оно все появляется перед вами,-- вдруг заметил Цвак, без всякого повода.-- Эту застывшую наглую улыбку я знаю всю жизнь. Сперва бабушка, потом мамаша!.. И все то же лицо... Никакой иной черточки! Все то же имя Розина... Все это воскресение одной Розины за другой... -- Разве Розина не дочь старьевщика Аарона Вассертрума?- спросил я. -- Так говорят,-- ответил Цвак,-- но у Аарона Вассертрума не один сын и не одна дочь, о которых никто ничего не знает. Относительно Розининой матери тоже не знали, кто ее отец, и даже, что с ней стало. Пятнадцати лет она родила ребенка, и с тех пор ее не видали. Ее исчезновение, насколько я могу припомнить, связывали с одним убийством, происшедшим из-за нее в этом доме. Она кружила тогда, как нынче ее дочь, головы подросткам. Один из них еще жив,-- я встречаю его часто,-- не помню только имени. Другие вскоре умерли, и я думаю, что это она свела их преждевременно в могилу. Вообще, из того времени я припоминаю только отдельные эпизоды, которые бледными образами живут в моей памяти. Был тогда здесь один полупомешанный. Он ходил по ночам из кабака в кабак и за пару крейцеров вырезывал гостям силуэты из черной бумаги. А когда его напаивали, он впадал в невыразимую тоску и со слезами и рыданиями вырезывал, не переставая, все один и тот же острый девичий профиль, пока не кончался весь запас его бумаги. Я уже забыл теперь, из чего тогда заключали, что он еще почти ребенком так сильно любил какую-то Розину,-- очевидно, бабушку этой Розины,-- что потерял рассудок. Соображая годы, я вижу, что это никто иная, как бабушка нашей Розивы. <hr> Цвак замолчал и откинулся назад. <hr> Судьба в этом доме идет по кругу и всегда возвращается к той же точке, пробежало у меня в голове, и одновременно перед моим взором возникла отвратительная картина, когда-то мною виденная: кошка с вырезанной половиной мозга кружится по земле. <hr> -- Теперь -- голова! -- услышал я вдруг громкий голос художника Фрисландера. Он вынул из кармана круглый кусок дерева и начал вытачивать. Тяжелая усталость смыкала мои глаза, и я отодвинул свой стул в темную глубину комнаты. Вода для пунша кипела в котле, и Иосуа Прокоп снова наполнил стаканы. Тихо, тихо доносились звуки музыки через закрытое окно. Иногда они совсем замирали, затем снова оживали -- смотря по тому, заносил ли их к нам ветер с улицы, или терял по дороге. Не хочу ли я с ним чокнуться? -- спросил меня через минуту музыкант. Я ничего не ответил. У меня настолько исчезло желание двигаться, что мне не пришло даже в голову шевельнуть губами. Мне казалось, что я сплю, так крепок был внутренний покой, овладевший мной. И я должен был щуриться на блестящий ножик Фрисландера, без устали отрезавший от дерева маленькие кусочки, чтоб удостовериться в том, что я бодрствую. Далеко где-то гудел голос Цвака и продолжал рассказывать разные странные истории про марионеток и пестрые сказки, которые он придумывал для своих кукольных представлений. Шла речь и о докторе Савиоли и о знатной даме, жене одного аристократа, которая тайно приходит в ателье в гости к Савиоли. И снова я мысленно увидел издевающуюся, торжествующую физиономию Аарона Вассертрума. Не поделиться ли с Цваком тем, подумал было я, что тогда произошло. Но мне показалось это незначительным и нестоящим труда. Да я и знал, что у меня пропадет охота при первой же попытке заговорить. Вдруг все трое у стола внимательно посмотрели на меня, и Прокоп громко сказал: "Он заснул". Сказал он это так громко, что это прозвучало почти как вопрос. Они продолжали разговаривать, понизив голос, и я понял, что речь идет обо мне. Нож Фрисландера плясал в его руках, ловил свет от лампы и бросал блестящее отражение мне в глаза. Мне послышалось слово: "сойти с ума",-- и я стал прислушиваться к продолжавшейся беседе. -- Таких вопросов, как Голем, при Пернате не следует касаться,-- сказал с упреком Иосуа Прокоп.-- Когда он раньше рассказывал о книге "Ibbur", мы молчали и ни о чем не расспрашивали -- держу пари, что это ему все приснилось. Цвак кивнул головой.-- Вы совершенно правы. Это -- как если зайти с огнем в запыленную комнату, где потолок и стены увешаны истлевшими коврами, а пол по колено покрыт трухой прошлого. Стоит коснуться чего-нибудь, и все в огне. -- Долго ли Пернат был в сумасшедшем доме? Жаль его, ведь ему еще не более сорока лет,-- сказал Фрисландер. -- Не знаю, я не имею никакого представления, откуда он родом и чем он занимался раньше; внешностью, стройной фигурой и острой бородкой он напоминает старого французского аристократа. Много, много лет тому назад один мой приятель, старый врач, просил меня, чтоб я принял некоторое участие в Пернате и подыскал ему небольшую квартиру на этих улицах, где никто не будет тревожить его и беспокоить расспросами о прошлом...-- Цвак снова бросил на меня тревожный взгляд. -- С тех пор он и живет здесь, реставрирует старинные предметы и вырезывает камеи. Это его недурно устраивает.-- Его счастье, что он, по-видимому, забыл все то, что связано с его сумасшествием. Только, ради Бога, никогда не спрашивайте его ни о чем, что могло бы разбудить в нем воспоминания о прошлом. Об этом неоднократно просил меня старый доктор! "Знаете, Цвак, говорил он мне всегда, у нас особый метод... мы с большим трудом, так сказать, замуровали его болезнь, хотел бы я так выразиться, как обводят забором злополучные места, с которыми связаны печальные воспоминания". <hr> Слова марионеточного актера ударили меня, как нож ударяет беззащитное животное, и сжали мне сердце грубым, жестоким охватом. Уже давно грызла меня какая-то неопределенная боль, какое-то подозрение, как будто что-то отнято у меня, как будто длинную часть моего жизненного пути я прошел, как лунатик, по краю бездны. И никогда не удавалось мне доискаться причины этой боли. Теперь задача была разрешена, и зто решение жгло меня невыносимо, как открытая рана. Мое болезненное нежелание предаваться воспоминаниям о прошлых событиях, странный, время от времени повторяющийся сон, будто я блуждаю по дому с рядом недоступных мне комнат, тревожный отпор моей памяти во всем, что касается моей юности -- всему этому вдруг нашлось страшное объяснение: я был сумасшедшим, меня загипнотизировали, заперли комнату, находившуюся в связи с покоями, созданными моим воображением, сделали меня безродным сиротой среди окружающей жизни. Никаких надежд вернуть обратно утерянные воспоминания. Пружины, приводящие в движение мои мысли и поступки, скрыты в каком-то ином, забытом бытии,-- понял я,-- никогда я не смогу узнать их: я -- срезанное растение, побег, который растет из чужого корня. Да если бы мне и удалось добраться до входа в эту закрытую комнату, не попал ли бы я в руки призракам, которые заперты в ней. История о Големе, только что рассказанная Цваком, пронеслась в моем уме, и я внезапно ощутил какую-то огромную, таинственную связь между легендарной комнатой без входа, в которой будто бы живет этот незнакомец, и моим многозначительным сном. Да, и у меня "оборвется веревка", если я попытаюсь заглянуть в закрытые решеткой окна моих глубин. Странная связь становилась для меня все яснее и яснее, и заключала в себе нечто невыразимо пугающее. Я чувствовал здесь явления непостижимые, привязанные друг к другу и бегущие, как слепые лошади, которые не знают, куда ведет их путь. То же и в гетто: комната, пространство, куда никто не может найти входа,-- загадочное существо, которое живет там и только изредка пробирается по улицам, наводя страх и ужас на людей. <hr> Фрисландер все еще возился с головкой, и дерево скрипело под острым ножом. Мне было больно слышать это, и я взглянул, скоро ли уже конец. Головка поворачивалась в руках художника во все стороны, и казалось, что она обладает сознанием и ищет чего-то по всем углам. Затем ее глаза надолго остановились на мне,-- довольные тем, что наконец нашли меня. Я, в свою очередь, не мог уже отвести глаз и, не мигая, смотрел на деревянное лицо. На одну секунду нож художника остановился в поисках чего-то, потом решительно провел одну линию, и вдруг деревянная голова странным образом ожила. Я узнал желтое лицо незнакомца, который приносил мне книгу. Больше я ничего не мог различить, видение продолжалось только одну секунду, но я почувствовал, что мое сердце перестает биться и робко трепещет. Но лицо это, как и тогда, запечатлелось во мне. Я сам обратился в него, лежал на коленях Фрисландера и озирался кругом. Мои взоры блуждали по комнате, и чужая рука касалась моей головы. Затем я вдруг увидел возбужденное лицо Цвака и услышал его слова: Господи, да ведь это Голем! Произошла короткая борьба, у Фрисландера хотели отнять силой фигурку, но он оборонялся, и смеясь закричал: -- Чего вы хотите,-- она мне совсем не удалась.-- Он вырвался, открыл окно и швырнул фигурку на улицу. Тут я потерял сознание и погрузился в глубокую тьму, пронизанную золотыми блестящими нитями. И когда я, после долгого, как мне показалось, промежутка времени, очнулся, только тогда я услышал стук дерева о мостовую. <hr> -- Вы так крепко спали, что не чувствовали, как мы трясли вас,-- сказал мне Иосуа Прокоп,-- пунш кончен, и вы все прозевали. Жгучая боль, причиненная всем, что я слышал, овладела мною опять, и я хотел крикнуть, что мне вовсе не снилось то, что я рассказал им о книге "Ibbur", что я могу вынуть ее из шкатулки и показать им. Но эти мысли не воплотились в слова и не повлияли на настроение гостей, готовых уже разойтись. Цвак сунул мне насильно пальто и сказал, смеясь: -- Идемте с нами к Лойзичек, майстер Пернат, это вас освежит. -------- VI. Ночь Цвак помимо моей воли свел меня с лестницы. Я чувствовал, как запах тумана, который проникал с улицы в дом, становился все сильнее и сильнее. Иосуа Прокоп и Фрисландер ушли на несколько шагов вперед, и слышно было, как они разговаривали у ворот. "Она, очевидно, прямо в водосток попала. Что за чертовщина!" Мы вышли на улицу, и я видел, как Прокоп нагнулся и искал марионетку. "Я очень рад, что ты не можешь найти этой глупой головы",-- ворчал Фрисландер. Он прислонился к стене, и лицо его то ярко освещалось, то скрывалось через короткие промежутки времени, когда он затягивался из своей трубки. Прокоп сделал быстрое предупреждающее движение рукой и согнулся еще ниже. Он почти опустился на колени на мостовую. -- Тише! Вы ничего не слышите? Мы подошли к нему. Он молча указал на решетку водостока и, насторожившись, приложил руку к уху. Минуту мы все неподвижно стояли и прислушивались. Ничего. -- Что это было? -- прошептал, наконец, старый марионеточный актер, но Прокоп быстро схватил его за руку. Одно мгновение -- миг сердцебиения,-- мне казалось, что там внизу чья-то рука ударила по железному листу -- едва слышно. Когда я подумал об этом спустя секунду, все уже прошло, только в моей груди звучало еще эхо и медленно расплывалось в неопределенное чувство страха. Шаги, послышавшиеся по улице, рассеяли впечатление. -- Идемте же,-- чего тут стоять,-- сказал Фрисландер. Мы пошли вдоль ряда домов. Прокоп нехотя пошел за нами. -- Я готов голову дать на отсечение, что там раздался чей-то предсмертный крик. Никто из нас не ответил ему, но я почувствовал, что какой-то темный страх сковал нам язык. Через некоторое время мы стояли перед окном кабачка с красными зававесками. САЛОН ЛОЙЗИЧЕК Севодни большой Канцерт4 Это было начертано на картоне, покрытом выцветшими женскими портретами. Не успел еще Цвак дотронуться до ручки двери, как она отворилась внутрь, и дюжий парень, с напомаженными черными волосами, без воротничка, с зеленым шелковым галстуком на голой шее, в жилетке, украшенной связкой свиных зубов, встретил нас поклоном. -- Да, да -- вот это гости... Пане Шафранек живо -- туш! -- приветствовал он нас, оборачиваясь в переполненный зал. Дребезжащий звук -- точно по фортепианным струнам пробежала крыса, послышался в ответ. -- Да, да, вот это гости, вот это гости, это видно сразу, -- все бормотал толстяк, придерживая нас за рукава: -- Да, да, сегодня вся здешняя аристократия собралась у меня,-- торжествующе отвечал он на удивленное выражение Фрисландера. В глубине кабака, на чем-то вроде эстрады отделенной перилами и лесенкой в две ступеньки от публики, мелькнули два приличных молодых человека во фраках. Клубы едкого табачного дыма висели над столами позади которых длинные деревянные скамейки вдоль стен были заняты разными оборвышами: тут были проститутки, нечесанные, грязные, босые, с упругими грудями, едва прикрытыми безобразного цвета платками; рядом с ними сутенеры в синих солдатских фуражках, с