вой перережет себе горло". Бальрих остолбенел. "Все ясно", - подумал он. Медицинский советник тем временем обратился к старшему инспектору: - Этот человек сумасшедший. Можете доложить об этом от моего имени господину тайному советнику. Старший инспектор поклонился, между тем как медицинский советник среди воцарившейся тишины и охватившего всех ужаса, как ни в чем не бывало, даже не понизив голос, продолжал: - Этот человек страдает манией преследования и все принимает на свой счет. К тому же он зазнался и не желает считаться со здешними условиями. Причины вполне достаточные, чтобы признать его параноиком и посадить под замок. Услышав ропот, он изумленно оглянулся: у людей были такие лица, что он тут же выпрямился, опустил руки по швам и сбавил тон. - Согласно закону, - заявил он поспешно, - и существующим медицинским правилам этот рабочий должен быть немедленно направлен в лечебное учреждение. Ропот нарастал. - Приступим к осмотру, - продолжал он, силясь не терять выдержки. Подойдя к Бальриху, он ткнул его большим пальцем в глазную впадину и снизу нажал на кость. Палец вонял. Бальрих, у которого от ярости в глазах потемнело, уже поднял было руку, но, сделав над собой отчаянное усилие, тут же опустил ее, холодея от ужаса при мысли о том, что могло произойти. Между тем советник давал старшему инспектору наставления. - Пусть он немедленно отправляется в больницу. На врачей мы можем положиться. Откуда-то донесся голос: "Его отправляют в сумасшедший дом!" Ропот усилился. Медицинский советник вздрогнул, сделал несколько неуверенных шагов, словно дрессированный медведь. - Я сейчас же позвоню туда, - крикнул он и поспешно вышел. Лишь за дверью он постепенно принял свой обычный вид и стал снова похож на огромную статую доблестного полководца. А Бальрих ходил среди шумевших, взволнованных рабочих и старался успокоить их. - Я пойду туда, они ничего не могут сделать со мной. Я вернусь. - Потом распрощался со всеми. Он шел широким шагом по шоссе и продолжал подбадривать себя. "Как они меня боятся, если хотят таким чудовищным способом сломить мою волю. Они погибли и знают это, иначе они не посмели бы меня тронуть. Слишком многим известно наше дело, оно может попасть в газеты. Сами они сумасшедшие!" Едва он вошел в город, как внезапная мысль ошеломила его: "Еще недавно я ходил сюда за учебниками. А теперь со всеми полученными знаниями иду в сумасшедший дом". Он почувствовал ледяной озноб, и у него засосало под ложечкой, шаг невольно замедлился, но затем Бальрих пошел еще быстрее и весь потный добежал до больницы. Минуя дворника, он хотел было войти в одну дверь, но она оказалась запертой, даже ручки у нее не было. - Туда, надеюсь, вы не хотите попасть, - крикнул дворник и послал его в приемную. Теперь Бальрих шел беспрепятственно по белым длинным коридорам, более широким и чистым, чем в казармах Геслинга. Санитарки в накрахмаленных чепцах развозили по этажам тележки с пищей. На самом верхнем этаже сидел у стола молодой человек в белом халате, он говорил и записывал одновременно. Рабочий не решился подойти к нему, но молодой человек сам окликнул его. - Господин Бальрих! И вот он стоял перед врачом, вертел в руках фуражку и хмурил брови. А молодой блондин внимательно смотрел ему в глаза, внимательно, но не враждебно. И говорил так, словно сам не слышал себя: - Я вас сразу узнал, получив очень точное описание. Бог знает, почему мне поручили заняться вами. Ну да ладно, - ободряюще закончил он. У сиделки врач осведомился, есть ли свободная комната. - Особый случай, - шепнул он проходившему мимо коллеге. Затем, взяв Бальриха под руку, отворил одну из многочисленных дверей, за ней еще одну и, наконец, предложил ему войти. В комнате была койка, батарея парового отопления; распахнутое окно выходило на железные крыши. - Садитесь, - сказал врач. - Вы знаете, где находитесь? Бальрих из осторожности проронил: - В комнате. - Ну, да, пожалуй, - рассмеялся врач. - Но почему, собственно, вы сюда пришли? - Потому что какой-то медицинский советник, - сказал Бальрих уже твердо, так как был подготовлен к такому вопросу, - усомнился в том, что я нормален. - Что еще ничего не доказывает, - добавил молодой врач. - Но почему же вы не садитесь? Пожалуйста, располагайтесь, как вам удобнее. Мы только беседуем с вами. Видите, я даже не записываю того, что вы говорите. Однако Бальрих чувствовал, что здесь учитывают не только то, что он говорит, но и какой сделает жест, как шагнет, быстрее или медленнее, повысит или понизит голос. Он стоял, не двигаясь. - Ну так сядемте, что ли? - снова предложил врач. Бальрих твердой походкой подошел к креслу и присел на ручку. "Теперь уже все равно", - решил он. Врач, казалось, не следил за ним. Откинув голову, он проговорил, глядя в пространство: - Вы чувствуете недомогание?.. Нет? Приливы крови или головокружение? Нет?.. Однако вы ведь стояли голый у своего окна, - сказал он внезапно, подчеркивая каждое слово, и, нагнув голову, пристально посмотрел на Бальриха. Бальрих сидел, словно оцепенев. Значит, все это ловушка? И этот человек только для виду принял мою сторону! Подлая ловушка! В бешенстве, сжав кулаки, он бросился вперед. Но в то же мгновение заметил, что врач потянулся к звонку за спиной, Бальрих почувствовал, что бледнеет - так велика была грозившая ему опасность. И вместо сжатого кулака он только протянул, как бы с мольбой, раскрытую ладонь. - Все это оттого, - виновато промолвил он, - что медицинский советник уже старался таким же способом раздражать меня. Разве выдержишь, когда каждый бросает тебе в лицо все, что ему нашептали шпионы? У нас есть шпионы, вам это известно? На лице врача снова появилось добродушное выражение. Он заговорил мягко и успокаивающе, видя, как Бальрих побагровел и с каким волнением он словно выталкивает из себя слова. - Этого я, разумеется, не могу знать, - сказал врач. - А вам незачем волноваться. Он уселся поудобнее. Бальрих покорно последовал его примеру. - Расскажите мне, пожалуйста, - начал врач, - как вы живете в Гаузенфельде. Рабочий ответил с горечью: - Отвратительно, нас эксплуатируют. Мы порабощены и как скот согнаны в кучу. "Вот что они хотят услышать от меня", - вдруг испуганно подумал он и быстро добавил: - Но ведь это знают все. Я помешан не более, чем другие. - Готов поверить вам, - просто заметил врач, - а скажите мне, правда ли, что вы имеете влияние на ваших товарищей? - И, заметив недоверчивый взгляд Бальриха, добавил: - Что, впрочем, вполне естественно... У вас больше силы воли, вы доказали это тем, что учитесь... Ведь учение - дело не легкое? В его словах прозвучало даже участие. Однако рабочий ответил резко, с укором: - Вам, вероятно, надо признать у меня переутомление! Вы хотите меня поймать? Молодой блондин еще ближе наклонился к нему. - Напрасно вы так думаете. Я знаю сам, что значит надорваться на работе. Я понимаю, вы хотите выкарабкаться из нужды. - Не только я, - заметил Бальрих с внезапным воодушевлением. - Других тоже надо вытащить. Но кто-нибудь должен начать. И это сделаю я. - Вы чувствуете, что это ваше призвание? Бальрих ударил себя кулаком в грудь. - Да, на меня это возложено. Это моя... моя... - Ваша миссия? - Да. - Бальрих вдруг почувствовал глубокое облегчение, хотя на лице врача было явно написано недоверие. - Миссия, - продолжал врач. - Почему бы и нет? Это возможно. - Он оперся подбородком на руку и заговорил вполголоса. - А начальству вашему это известно? - Да. Отсюда и все преследования, - сказал Бальрих. И уже совсем тихо врач спросил: - Кто же вас преследует? - Да все он, из-за него все зло. И соглядатаев у него множество - шпики, священник из Бейтендорфа, наш депутат, - он предатель, - а теперь еще медицинский советник. Когда Бальрих это высказал, аромат цветов, доносившийся из сада, показался ему вдруг более удушливым, голос какой-то птицы почти испуганным. Врач сидел, потупясь. - Конечно, - повторил он, - бывают и враги. Я не призван защищать капитал, который вы так ненавидите. Пусть этим занимаются бонзы, - бросил он как бы вскользь и вслед за тем внушительно добавил: - Но, посудите сами, не кажется ли вам несколько странным, почти невероятным, что именно социал-демократический депутат оказывается вашим врагом и другом вашего противника? - Это, может быть, и странно, - коротко ответил Бальрих, считая, что уже сказал все по этому поводу. А врач, между тем, бережно продолжал: - Вы только что рассердились, и я бы не хотел вам напоминать ваших слов. Ну, а насчет бритвы... Это, конечно, запомнилось депутату, он рассказал другим. А вы называете это предательством. Что до медицинского советника, то могу вам сказать одно: мы, врачи, всегда и всюду видим симптомы - это уж наш чисто человеческий недостаток. Я верю, что вы говорите о реально происходящих делах, но я бы на вашем месте относился к этому спокойнее. - Когда низости не затрагивают нас лично, мы всегда относимся к ним спокойнее, - заметил Бальрих. - Вы правы и на этот раз, - ответил врач. Он встал. Бальрих последовал его примеру. - Что же мне - оставаться здесь? - спросил он глухо. - Пусть это короткое пребывание у нас не огорчает вас. - Я не питаю к вам плохих чувств при расставании. Как видите, я не очень суровый следователь. Вы могли бы попасть и к худшему. Скажу вам по секрету, - он прикрыл рот рукой, - медицинский советник, когда вызывал меня к телефону, перепутал мою фамилию. Он звонко рассмеялся. И Бальрих, пожимая протянутую руку, тоже расхохотался. - Эта комната, надеюсь, понравилась вам. Ведь и комнаты - вы, наверно, слышали об этом - не все у нас такие приятные... Кстати, я еще кой о чем хотел спросить вас, - поспешно проговорил врач, - не представляется ли вам иногда что-нибудь такое, чего, как потом оказывается, на самом деле и не было? - Вы хотите сказать, видения? Нет! - возмущенно ответил Бальрих. Но тут же вспомнил один случай, и ему стало страшно. Неужто там, на вилле "Вершина", видение все-таки было? - А это плохо? - спросил Бальрих. - Расскажите мне все спокойно! Может быть, вы долгое время голодали или переутомились? - Нет, - отвечал Бальрих, глядя перед собой, - видение появилось потому, что я желал его... - Желанные видения могут быть у каждого не вполне счастливого человека или много ожидающего от жизни. Как это случилось? Расскажите! Но Бальрих молчал. "Я видел Лени богатой и прекрасной на вилле "Вершина". Это была мечта, но более реальная, чем все вы. И вот вы хотите, чтобы я в сумасшедшем доме выдал вам мою драгоценнейшую мечту. Фу, черт!" Прежде чем Бальрих осознал, что делает, он топнул ногой, изо всех сил ударил по платяному шкафу и выругался. Врач слегка покачал головой. - Видите, все-таки прорвалось, - сказал он неодобрительно и, заметив, что Бальрих совсем уничтожен, добавил: - Ну, больше, надеюсь, вы не поддадитесь. Он направился к двери, но вдруг остановился. - Кто крикнул "вор"? - спросил он. Бальрих взглянул на врача. - Меня никто не может назвать вором. Но я, - сказал он презрительно, - знаю их немало. Врач кивнул и удалился. Некоторое время Бальрих сидел, настороженно прислушиваясь, потом принялся ходить по комнате все быстрее и быстрее. Наконец-то ему опять все разрешено - поднять руки, передвинуть стол. Он высунулся в окно. Можно было коснуться верхушек деревьев, но сквозь густую листву никак не разглядишь, там внизу. Вдруг ему пришло на ум, что в таких домах бывают отверстия в двери и в стенах, однако он не нашел ни одного. Затем он стал упрекать себя, что слишком многое открыл этому шпиону. Если бы молчать, только молчать, - какое тогда оружие можно дать им в руки? А вместо этого ты выдал им самое сокровенное - из страха, потому что у них в руках власть. Самое страшное злоупотребление властью произошло именно здесь, у него на глазах, когда его чистейшую грезу обследовали в доме для умалишенных. Теперь Бальрих понял, что аромат, доносившийся из сада, был тот самый, уже знакомый ему запах цветущих лип - он слышал его год назад, когда едва не покончил с собой, решив повеситься на первом суку. "Аромат судьбы, - подумал он. - Сколько пережито с тех пор, сколько пережито!" Растянувшись на диване, он лежал в раздумье, пока не наступили сумерки, радостно размышляя о своей миссии, о своей борьбе; тебе, тебе, избраннику, предназначено это свершить. Рази же их, избавитель, в Гаузенфельде и далеко за пределами его, по всей стране, во всем мире. Именно в больнице, только потому, что ты очутился здесь, понял ты, как они надеются на тебя и как другие тебя боятся! Вот оно - высшее мгновение жизни! Они думали тебя уничтожить, а между тем ты стал еще сильнее. Отвыкнув от сна, Бальрих ощутил в темноте особый прилив бодрости. Он включил свет и вдруг увидел перед собой широкие плечи, голову с большим выпуклым лбом, узкое, осунувшееся лицо. И он испугался, перед ним был чужой человек. "Неужели это и вправду твое лицо?" Он помнил его еще квадратным, как колода. "Неужто у тебя уже было столько дум и забот, бедняга? Забот о делах столь отдаленных, что ты еще не скоро увидишь их целительный исход. И сколько же придется ждать?" "Я не переживу этого, - подумал он, цепенея от ужаса. - Я знаю лучше их, что со мной. Они называют это манией величия и манией преследования. Но они еще не знают, что у меня уже было искушение наброситься на Фишера, а потом на медицинского советника. И вот сегодня я не выдержал. Этот дом действует на меня. Я погиб". И, закрыв лицо руками, он опустил голову, словно молился. Страшно находиться здесь, но и не менее страшно выйти отсюда одиноким на всю жизнь, и неизвестно, хватит ли у тебя силы выдержать - выдержать борьбу с целым миром? Тут голос бога в его душе сказал: "Ты не один, и твоя миссия - это миссия всех. Все вы должны подняться до вершин разума, опираясь друг на друга, - все как один. И нищий Динкль так же достоин этого". Уже рассветало. Бальрих уснул. Проснувшись, он почувствовал ту же усталость и смятение, что и накануне. Блуждание мыслей сменялось забытьем, продолжавшимся часть дня и всю ночь, и как только первые лучи солнца заглянули в окно, он потребовал врача. Оказалось, что тот уже ждет его в саду. Сад был полон зелени - зеленые дорожки, зеленый высокий дощатый забор вокруг. Кругозор был очень тесен - всюду густой кустарник или деревья, склонявшие зеленокудрые вершины до самой земли. Кто быстро пробегал здесь по траве, кто шествовал важно. Но только один обитатель этого дома дольше других оставался на виду. Он стоял в самом конце сада, худой и длинный, пронзив взглядом зеленоватый воздух, и воздев неподвижную руку, приветствовал небо. К Бальриху подошел молодой белокурый врач. - Я позвал вас сюда, господин Бальрих, потому что решил отпустить. Вы будете удивлены, так как сами понимаете, что еще совсем недавно вели себя довольно странно. И после вы были очень возбуждены, но потом я видел вас спящим и убедился, что у вас все в порядке. Если вы опять когда-нибудь почувствуете переутомление, я разрешаю вам прийти сюда и выспаться! - И это все? - спросил Бальрих. - Существуют еще различные термины и наименования болезней для тех, кто хочет ими воспользоваться. Но я не хочу. Вы страдаете заблуждениями душевно здорового человека; я это признаю и никогда в угоду кому-то не буду констатировать обратное, если оно не подтвердилось. Вы часто ошибаетесь и в оценках своих восприятий и своего мышления. Но этим еще не доказано, - продолжал он, отвернувшись и устремив свой взор в бирюзовую высь, - что такой человек неполноценен; возможно обратное, а именно то, что он особенно ценен. Среди нас оказалось бы куда больше гениев, если бы жизнь всегда находила для них место. - Значит, я все-таки человек пропащий? - спросил Бальрих, ибо так понял слова врача. Они дошли до конца сада. Тощий человек все еще стоял на том же месте, словно был здесь один, и продолжал приветствовать неведомое. Врач остановился. - Я понимаю вас, потому что я молод. Будь я стариком и чинушей, я бы вас посадил в сумасшедший дом. Но так как я молод, то я чувствую себя еще связанным с неведомым, со вселенной. Он поднял лицо и воздел руку, приветствуя небо - совсем как тот помешанный. Затем снова обернувшись к Бальриху, он произнес с грустной улыбкой: - Будем говорить прямо. Вы пострадали от неправды, вы видите, что ваши ближние продолжают страдать от нее, и пришли к выводу, что весь мир - сплошная несправедливость. - А к какому же еще выводу я мог прийти? - спросил рабочий. - Я... не знаю. - И с той же печальной улыбкой врач продолжал: - Но, может быть, вам следовало бы снисходительнее относиться к людским заблуждениям, мне так приходится это делать. - А я не могу, - сказал Бальрих. Они промолчали и повернули обратно. - Вы любите кого-нибудь? - спросил врач. - О да! - Так любите же, любите! Вот вам средство преодолеть ненависть. Они пожали друг другу руки. Бальрих еще раз прошел по белым длинным коридорам; и опять сиделки толкали перед собой тележки с пищей; наконец он вышел. "Бывают на свете и друзья", - подумал он, очутившись среди непривычной городской сутолоки. Но по пути в Гаузенфельд мрачные мысли снова овладели им, самый воздух словно был насыщен борьбой, и впереди его ждала борьба. Он подумал: "Как бы этот доктор не обжегся. Ведь он должен был признать меня сумасшедшим, на то он и поставлен. И вдруг он отпускает меня, тут что-нибудь да не так". На фабрике ему все стало ясно. Здание охраняли жандармы; уже со вчерашнего дня опасались столкновения. Рабочие поставили администрацию перед выбором: Бальрих или стачка! Ага! Он злобно усмехнулся и занял свое рабочее место. Вот оно откуда - благородство врача! Все они одинаковы, одна шайка!.. Но его все же тревожило сомнение. "А вдруг это случайность? Ведь врач говорил со мной, как друг... Как будто среди них у меня могут быть друзья? Они зависят друг от друга и все вместе - от самого богатого. Нет, он не друг мне... Нет, никому нельзя верить, только работать, работать!" V ПРАЗДНИК СТРОИТЕЛЕЙ Он так был поглощен работой, что даже не заметил приподнятого настроения, царившего на фабрике. Новый казарменный корпус, кошмар Клинкорума, стоял уже под крышей, и его завершение готовились ознаменовать большим торжеством. На один из ближайших сентябрьских воскресных дней намечалось гулянье с даровым пивом, музыкой, танцами, аттракционами и повальным пьянством. Бальрих молча наблюдал рабочих, оживленных приближением предстоящего праздника, женщин и девушек, которые обсуждали свои наряды, влюбленных, - они уже предвкушали свое счастье, и его сердце охватывала жалость, еще более острая, чем гнев. Он мог бы сказать им: "Не обольщайтесь! Вы же знаете, что это милостыня, которую он вам подает, что этот беззаботный день - грошовая подачка, он ее бросает вам за муки всей вашей жизни, чтобы вы и впредь страдали до могилы". Но он молчал. Бедняжке Тильде, ходившей за ним по пятам и, конечно, ожидавшей большего, он купил новый платок, а сестре своей Лени - бальные туфли цвета бронзы на каблучках, словно для феи. День выдался безоблачным, каким и надлежало быть праздничному дню. На новом корпусе уже покачивались гирлянды из еловых веток. В воздухе заколыхались флаги: подошли члены рабочего кегельного клуба и гимнастического кружка, председатель или распорядитель уже упивался радостью покомандовать, а все остальные - счастьем постоять навытяжку по собственной доброй воле. А на поляне, перед корпусами "С" и "Т" завертелась карусель. Но детей ждала не только она: ларьки с вафлями, тиры и киоски с лимонадом - все это выстроилось на поляне, по пути к кладбищу. Программа увеселений для взрослых была иная. В зале позади закусочной, пахнувшей свежей побелкой и еловыми ветвями, рабочих ждала обильная закуска - копчености и пиво, ешь и пей сколько влезет под гром духового оркестра и запах известки и хвои; а в довершение всего - речь молодого хозяина Горста Геслинга. Он замещал своего отца-директора и хотя не ел со всеми, но стоял, держа в руке кружку пива, на самом почетном месте, в конце самого длинного стола. Рабочий Динкль, по своему обыкновению, угодливо подвинул молодому Геслингу стул и притом под самые колени, так что ноги у него поневоле должны были согнуться. Однако, против ожидания Динкля, Горст Геслинг продолжал стоять, выпрямившись. Он лишь бросил ему через плечо: "Напрасно стараетесь, любезный!", что должно было внушить Динклю соответствующее почтение. Другие рабочие, которых уговорил Яунер, протиснулись к столу и попросили разрешения у молодого хозяина выпить за его здоровье. В ответ Горст Геслинг поднял бокал до уровня монокля, чем все были крайне польщены. Многие сегодня даже сошлись на том, что сына и сравнивать нельзя с отцом и что молодой Геслинг - порука лучшего будущего. Пророчества рабочего Бальриха, для исполнения которых нужны были упорный труд, воля, вечное доверие, - все было заглушено ревом оркестра и шумом дешевых увеселений. А сам Бальрих, застрявший где-то в задних рядах, потерял цену в их глазах. Только бы Геслинг-отец отправился на тот свет, и тогда да здравствует Геслинг-сын! Молодой наследник ударил по столу тростью, да так, что женщины, сидевшие поблизости, взвизгнули; затем, среди внезапно наступившей тишины, опершись ладонями о стол, резко бросил: - Люди! - вызывающе поглядел вокруг и снова повторил: "Люди! Этот дом, завершение которого мы сегодня празднуем, говорит, верно, и вам о том, что раньше здесь таких домов не было. Бальрих, стоявший сзади и зажатый толпой, презрительно выслушал тираду молодого наследника, гордо озиравшего зал. Ему было еще неясно, к чему тот клонит. Казалось, наследник рассказывает историю Гаузенфельда... "Это было жалкое местечко, покуда мой высокочтимый отец не взял бразды правления в свои сильные руки и не наложил на предприятие печать своего могучего духа". Затем он продолжал еще более напыщенно: - И вот взгляните, какой размах! Наше предприятие не узнать! А в чем секрет успеха? Только в руководстве! В доказательство наследник стал приводить сравнение со всей страной в целом. Ибо, когда молодой Геслинг проходил в гимназии историю Германской империи и ее блестящего расцвета при нынешнем всеми признанном правительстве, он неизменно вспоминал Гаузенфельд и своего "высокочтимого отца". И тем же торжественным и напыщенным тоном он продолжил: - То, что мы видим в Гаузенфельде, можно наблюдать по всей империи; стройка идет повсюду, и доказательство тому наш новый корпус. Сейчас у нас тысяча девятьсот тринадцатый год... Наследник сделал паузу, словно что-то высчитывал. - Да, тысяча девятьсот тринадцатый, и все это сделано в течение последних двадцати - двадцати пяти лет. Мы произвели в Гаузенфельде столько бумаги, что могли бы покрыть ею весь мир. И, как знать, может быть, нам придется производить и кое-что другое, еще более нужное нашей стране. Снова пауза, затем взмах бокалом. Потом он крикнул во всю силу: - А посему его императорскому величеству и главному директору Геслингу ура, ура, ура! В ответ на это рабочие тоже, точно выстрелив, грянули троекратное ура. Музыка загремела туш. А теперь можно было освободить зал для танцев! Мужчины помоложе, сняв пиджаки, принялись раздвигать мебель, между тем как по углам, хихикая, уже готовились танцевать девушки. Бальрих едва успел помочь разобрать длинный стол, как в зал вошла Лени. Она явилась только теперь, словно шум и запах насыщения не были достойны ее присутствия; да и как расцвела она за этот год! Сестра стала дамой, настоящей дамой! Брат только сейчас заметил это. На плечи все еще накинут платок работницы, но под ним узкое шелковое платье, обтягивающее фигуру, и такое длинное, что даже не разглядишь, надела ли она золотистые туфельки - его подарок; волосы причесаны так гладко и уложены так искусно, будто их лишь касались ее тонкие, белоснежные руки. Длинные перчатки были натянуты до самых рукавов. Откинув голову, словно знатная дама, созерцающая веселье простонародья, она шла по залу; ее мелкие шажки казались связанными, и на ходу обрисовывались ее стройные колени. Увидев сестру, Бальрих раскрыл рот и покраснел; и все-таки он гордился ею и любил ее; потом он кинулся ей навстречу, желая проводить, но, пока на ходу надевал пиджак, к ней уже подошел Горст Геслинг, по его знаку заиграла музыка, и они пронеслись мимо, не видя его. Бальрих стоял в нерешительности. За первой парой, шаркая и топая, включилось в танец множество других. Но эти двое пронеслись мимо неслышно, точно пылинки. Долгим казался ему этот вечер; только кончался один танец, как тут же начинался другой. Лени все танцевала, и только с одним Геслингом. Бальрих чувствовал, что на него смотрят, ведь он стоял недвижно, словно прикованный, его хмурый взгляд все мрачнел, казалось, он не в силах оторвать его от одной-единственной пары. Глядя ей вслед, Бальрих мысленно называл сестру бесстыжей, а ее кавалера - подлецом. Вот сейчас он встанет между ними, он мысленно твердил себе, что близка та минута, когда по праву брата он вступится за честь сестры и они вынуждены будут расстаться; а Геслинг и Лени продолжали танцевать. Не глядя на него, танцевали и улыбались друг другу. И это обезоруживало его. И так хороша была Лени со своими широко расставленными глазами, пунцовым ртом и матовой белизной почти прямого носа, - так прекрасна была сестра, что ради нее он готов был признать прекрасным и ее танцора с его моноклем, прилизанными соломенными волосами и красным потным лицом. Он вел ее так, как никто не умел в этом зале. Ей оказано предпочтение, и она чувствует себя счастливой от пустяка, от какого-то танца. "Увы! Когда же она узнает настоящее счастье, за которое я борюсь?.. Не следовало бы мне смотреть на нее... Но что это?" Он очнулся от забытья. Кругом развевались пестрые юбки, мелькали пестрые цветы, блестели от хмеля глаза. И все это только прах. Мы - бедные! Но вот возле Лени и Горста образовалось свободное пространство, Бальрих увидел, как сестра, приподняв платье над обтянутой шелковым чулком ногой, промелькнула мимо, и на ней сверкнула его туфелька, золотистая туфелька феи. "А все-таки в эти краткие мгновения радости она танцует в туфлях, подаренных мной", - подумал он и с этой мыслью покинул зал; вслед за ним, истомленная ожиданием, выскользнула и Тильда. Он угостил ее лимонадом и сказал, что хочет поиграть в кегли. Позади киосков с громом и звоном вертелась, кружилась, сверкая блестками, карусель, а вокруг толпились разряженные дети. Они визжали от нетерпения, возились на лужайке или приносили матерям из киосков напитки и тут же успевали втроем или вчетвером прокатиться в коляске, запряженной осликом. Вздымая пыль, ослик неутомимо возил коляску от шоссе до кладбища и обратно. Пыль тучей висела над лугом, палатками, строительной площадкой, кегельбаном. Среди этой пыли стоял неумолчный крик, и жирный чад от хвороста, который пекли здесь же, под открытым небом, катился волнами вдоль всей кладбищенской ограды, над расположившимися в ее тени любителями выпить и даже над могилами, между которыми кое-кто уже улегся спать. Смелые гимнасты и любители рискованных шуток избрали себе для развлечения строительную площадку. В новом корпусе еще не было лестниц, но они взобрались на верхние этажи и, усевшись в оконных проемах, так галдели, что Клинкорум, живший в доме напротив, наконец не выдержал и появился на балконе. Укрывшись от необузданного народного веселья в тиши своего дома и чувствуя себя глубоко задетым в своем достоинстве образованного человека, сидел он в кабинете, отныне навеки затемненном новым зданием и открытом для всех запахов этой мрачной плебейской клоаки, которую под самым его носом возвел бесстыдный капитал. И вот учитель показался в дверях балкона, надеясь одним своим видом укротить голытьбу и оградить себя от ее бесчинств. Едва они увидели его, как раздался радостный вой. Скрыв правую руку в складках своего халата и выпятив живот, он, казалось, грозил им длинными зубами, бесчисленными прядками бородки, сверканием очков и, конечно, укротил их, как в былое время укрощал самый мятежный школьный класс. Все смолкло. Но когда Клинкорум почувствовал себя в безопасности, что-то упало ему на колпак. Он с достоинством отступил, ибо успел разглядеть, что оружие, которым его встретили, отнюдь не было оружием духа. На него попросту плевали. Вот плевок попал ему уже на живот, и Клинкорум обратился в бегство. Он показался снова у окна своей спальни, но был принят по-прежнему; его и здесь настигли враги, ибо новая стройка образовала угол, обступая со всех сторон обитель муз и ее владельца. Тогда Клинкорум сдался. Забившись в самый темный угол библиотеки, он наблюдал, как на пол, на его рабочий стол и даже на висевшую подле него трубку, гася ее, падают, поблескивая, плевки. Кто именно плевал, он не видел но это были не люди, а чудовища, как и сам Геслинг, по воле которого они там сидели. Клинкорум ненавидел все и всех, он чувствовал, что сам демон гнусного капитала стоит за спинами этих злодеев, направляя эти плевки... И в эту минуту он поклялся во что бы то ни стало уничтожить Дидериха Геслинга. Тщетными бы ли все протесты учителя против постройки этого разбойничьего гнезда, и тщетными остались настойчивые просьбы купить его дом. Он видел лишь постыдное пренебрежение и безумие власти у тех, кому суждено пасть. Отныне и речи не может быть о каком-либо примирении - Клинкорум стал бунтовщиком, он заодно с бунтовщиками! Враг пролетариата - его враг и песенка врага спета. Горе насильникам, когда против них восстанет сила мышц, объединившись с непобедимой силой духа. Однако на кегельбане продолжалось беззаботное веселье. Дикий виноград, обвивавший его ограду, рдел багрянцем, пиво подавалось прямо из окошка закусочной, и в розыгрыш был пущен поросенок. За все это платил Крафт Геслинг, почетный шеф рабочего клуба: платил за пиво, за поросенка и вдобавок расплачивался за шалости своих гостей. Как только наступала очередь Крафта, Динкль, самый ловкий из игроков, пускал ему шар между ног, так что Крафт спотыкался и даже падал, вызывая дружный смех. Во избежание дальнейших неприятностей он делал вид, что ничего не замечает, и даже оделял всех папиросами, ибо, во-первых, нельзя было расстраивать игру, - Геслинг-отец категорически приказал ему добиться расположения рабочих, - а во-вторых, куда же ему было деваться? Танцзал, где его брат Горст делил с народом радость и горе, не привлекал Крафта. Он слишком робел перед девушками. Уж лучше нюхать пот играющих в кегли мужчин. Ежеминутно кто-нибудь налетал на него плечом или грудью, и тогда оба катились кубарем; бледный, с запавшими, обведенными синевой глазами, Крафт уже ничего не видел вокруг себя. Он тоже снял пиджак. Яунер, по своему обыкновению, услужливо подбежал и повесил его на спинку стула. Восемнадцатилетний Крафт, долговязый и хилый, через силу пустил шар и промазал. Желая загладить неудачу, он вытащил из кармана брюк вторую пачку папирос. К Бальриху, который стоял у входа, наблюдая за игрой, подошел механик Польстер. То, что он намерен сказать, начал Польстер, он говорит только на правах родственника. Но так как дальше дело не пошло, из багряной листвы винограда вынырнула его жена и стала подбадривать его: - Выложи ему всю правду, Польстер. И тогда механик сознался: - Она требует, чтобы я намекнул тебе насчет Лени. А мне-то не все ли равно, что твоя сестра задумала? - Как это все равно? - возмутилась Польстерша и подбоченилась. - Шелковое платье, настоящий черепаховый гребень, туфли за тридцать марок... - Это я подарил ей, - сказал Бальрих, чтобы отвести удар. - Туфли? - Все, - заявил Бальрих. - Ну, скопил денег, - вставил Польстер. - Мало он работает? Но его жена ехидно продолжала: - Знаем, знаем. Все танцы Лени танцевала с молодым хозяином, а теперь они вместе играют в кегли. Люди уже говорят об этом. Ведь позор-то падет на всю семью. Бальрих посмотрел на нее в упор; он вспомнил ее любовные шашни, - благодаря им Польстеры занимали две хороших комнаты, последний друг дома к тому же был не кто иной, как шпик Симон Яунер. - Обернись, - сказал Польстер, презрительно улыбаясь и указывая на Яунера, - и ты увидишь, что такое позор! Позеленев, женщина быстро взяла мужа под руку, желая поскорее увести его. Но тот не двинулся с места. Да и было на что посмотреть: Симон Яунер, незаметно запустивший лапу в карман Крафтова сюртука, не мог вытащить ее оттуда; кто-то крепко держал ее. Это был Гербесдерфер. - Поймал вора, - глухо проговорил он; но вот его хриплый голос очистился, и он закричал, заглушая стук деревянных шаров так, что все бросились к нему. Долгое время слышны были только возгласы и мелькали руки сбившихся в кучу людей; затем появился жандарм. Растолкав дерущихся, он извлек Яунера на свет божий. Но в каком виде! Вор был растерзан, волосы свисали на нос, и вместо пресмыкающейся угодливости - злоба проступила на его изжелта-бледном, искаженном от ярости лице. Теперь он всем покажет, заорал Яунер, он никого больше знать не хочет, он всех выведет на чистую воду. - Пусть мне крышка, - рычал он, - но раньше я всех вас выдам! - и при этом погрозил рукой туда, где в одиночестве стоял Бальрих. Гербесдерфер хотел было вновь наброситься на Яунера, и только появление второго жандарма удержало его. Между тем подоспел и старший инспектор. Он выразил надежду, что все выяснится и уладится, хотя бы ради столь прекрасного праздника. Он сам займется расследованием. Законность, конечно, должна быть соблюдена. И, пропустив вперед Яунера, который шел между двумя жандармами, он, сопутствуемый Крафтом Геслингом, последовал за арестованным. Шествие замыкал Гербесдерфер. Оставшиеся ликовали. Динкль уплатил круговую. Наконец-то шпик попался! Теперь ему крышка, как той свинье, которую разыгрывали в кегельбане! Бальрих молча, угрюмо прислушивался к этим разговорам. Как еще слепы люди, они не знают истинного положения вещей. Да и что в сущности испытали они? Они не попадали в положение одиночек, никто грубыми руками не касался их души, и в трудную ночь испытаний они не стояли лицом к лицу со своим богом. Они ведь не вернулись, как я, оттуда. Он спрашивал себя, как поступили бы все они, если бы там, в зале, их сестра... Они примирились бы с этим, как и механик Польстер, быть может, это даже польстило бы их гордости. Но нет! Не таковы его товарищи по классу. Гербесдерфер на его месте пошел бы и прибил этого пса. Стыд и злоба душили Бальриха, когда он вернулся в зал. Здесь, в полусне, забыв обо всем на свете, все еще танцевали пары. Музыка играла, словно для вертевшихся на карусели деревянных зверей. Бальрих увидел сестру: закрыв глаза, она все еще кружилась в объятиях своего повелителя. Они прильнули друг к другу, не отрываясь, словно в забытьи, и только ноги их двигались и жили. Ему хотелось броситься между ними и разнять их, но ее глаза были закрыты - и разве осмелился бы он ее будить? Танец кончился. Бальрих сказал ее кавалеру, что следующий сам танцует с сестрой. И вот музыка снова заиграла, и он повел ее. - Ты сегодня красивей, чем обычно. Почему это? - спросил он. Она улыбалась, точно только что проснулась. В дальнем углу зала сидела бедная Тильда, и он перехватил ее молящий взор. Бальрих рассмеялся, и такая неудержимая горечь была в этом смехе, что Лени, наконец, подняла на него глаза. - Мне все кажется, - сказал он ей на ухо, - что это твой праздник, только твой, на вилле "Вершина", и ты там госпожа. - Как знать, - прошептала она и открыла еще шире свои золотисто-карие глаза. Потом рассмеялась, откинула голову, а он принялся насвистывать мотив, который играл оркестр, и они опять закружились в танце, тихо покачиваясь в такт музыке. - И цветами тебя забрасывают, - шепнул он ей, продолжая насвистывать. Она испуганно рассмеялась, ибо действительно на ее запрокинутое лицо упала роза. И тут Бальрих увидел, что Горст Геслинг брал розы из корзины цветочницы, бросал их в Лени и неизменно попадал. При этом лицо у него было надменное и самоуверенное. Бальрих, танцуя, шепнул сестре: - Не смотри на него! Ты и так слишком много на него смотрела. Ты унижаешь себя! Откуда у тебя это платье? Ты девка! Ты наш позор, тебя надо отдать в исправительный дом! - А ты? Из какого дома ты вернулся? - дерзко глядя ему в глаза, ответила Лени, и на ее переносице проступила та же морщинка, что и у него. - И это говоришь мне ты, сестра? Лени старалась вырваться, но он крепко обхватил ее и заставил продолжать танец. - Ты первая упрекаешь меня за это. А я и попал-то туда потому, что не хочу, чтобы вы были нищими и проститутками. - А если я хочу стать такой! Он вдруг отпустил ее. - Иди! - бросил он, задыхаясь от гнева. Но она осталась. Белее стены, стояли они друг против друга, тяжело дыша, не в силах разойтись. Наконец брат сказал: - Благодари бога, что я пришел... оттуда. После этого дома все кажется таким ничтожным и недолговечным и всех начинаешь жалеть. Иначе я бы тебя избил. Подошел Горст Геслинг. Он слышал его последние слова. - Однако, господин Бальрих! Вы же будущий академик... Пора бы вам освободиться и от моральных предрассудков вашего класса! - Потерпите еще немного! - ответил Бальрих и отвернулся. На дворе, у кегельбана, наступило затишье. Никто не играл, все стояли, обступив старшего инспектора. Но и Яунер был уже тут. Яунер без наручников, без жандармов - торжествующий, олицетворенная невинность. Старший инспектор объяснил им, что человеку свойственно совершать ошибки, и удалился вместе с Крафтом, которого сотрясала дрожь. Яунер незаметно ускользнул вслед за ними. - Отсрочка - не точка, - сказал Гербесдерфер. - Он еще получит свое! - И за круглыми стеклами очков гневно блеснули его глаза. - Как это они поладили? - спрашивали рабочие. Но Гербесдерфер сам не знал. На следствии Крафт Геслинг показал или, вернее, невнятно пролепетал что-то, а старший инспектор истолковал его слова так, будто Крафт Геслинг сам попросил Яунера достать из кармана своего пиджака третью пачку папирос. - Но когда я его схватил, в руке у него был зажат бумажник, - уверял Гербесдерфер. - Мерзавцы сделали вид, что им ничего об этом не известно, и позвонили на виллу "Вершина". - Зачем? - Не знаю. Мне пришлось выйти. Но они долго шептались, а потом до тех пор наседали на Яунера, пока не уговорили его. А когда выходили из зала, Яунер весь дрожал. Рабочие стояли понурившись, потом переглянулись, и в их глазах можно было прочесть только одно: "Нас предали". - Он еще получит свое, - повторил Гербесдерфер. Невдалеке сидел Бальрих, уронив голову на руки. Все с затаенным страхом, предчувствуя недоброе, опасливо поглядывали на него, думая: "Они с ним расправятся. Хотели же они объявить его сумасшедшим, когда еще ничего не знали. И вот им известно все, - что же сделают с ним теперь?" Рабочие разошлись, каждого беспокоило то, что их всех ждет. Те, что шли парами, шептали друг другу: "А все-таки он добьется своего". Музыка в зале, казалось, играла все громче, и вдруг, - что это? - музыканты вышли из закусочной. О