ни
на Новый год, ни на Бон. Нет, он не бежал из дома. Просто  ему  не  хотелось
туда возвращаться. После смерти отца к матери тихой сапой вселился  бродячий
торговец, и дом стал ему чужим. Поэтому, окончив школу, он  поспешил  уехать
из деревни с намерением больше туда не возвращаться  и  вообще  забыть  свою
деревню. Но иероглиф "бон" напомнил ему дымки от поминальных костров в  роще
криптомерий на кладбище. Понять значение иероглифа "сай" на  вывеске  он  не
смог и решил, что речь идет о выставке  предметов,  которыми  пользуются  во
время праздника Бон в разных местах Японии. Пройти мимо такой выставки  было
нельзя.
     Однако, поднявшись на  эскалаторе  в  зал,  он  увидел  лишь  несколько
десятков горшков с миниатюрными деревьями.  Они  стояли  на  низких  полках,
покрытых белым полотном. Он остановился,  обескураженный,  перед  причудливо
искривленной карликовой сосной, и тут кто-то хлопнул его по плечу.
     - Айда-кун?
     Он удивленно оглянулся. Это был Цуру-сан, сторож с  матрасной  фабрики.
"Странная встреча в странном месте", - подумал он. Цуру-сан тоже,  казалось,
был удивлен.
     - Вот уж не ожидал увидеть тебя здесь!  -  воскликнул  он.  -  Ты  что,
любишь бонсай?
     Тогда-то Айда впервые узнал, что маленькие деревья в горшках называются
бонсай.
     Они отошли в сторону, чтобы не мешать  посетителям  выставки,  и  стали
разговаривать. Цуру-сан спросил, как его рука, и он незаметно  вытащил  руку
из кармана и показал ему.  Еще  на  фабрике  а  Айда  испытывал  симпатию  к
Цуру-сан, похожему на барсука,  да  и  Цуру-сан,  по-видимому,  сочувствовал
парню, лишившемуся сразу двух пальцев.
     Поскольку Айда впервые оказался на выставке бонсай, Цуру-сан  предложил
посмотреть ее вместе, и они отправились вдоль полок с горшками. Цуру-сан  до
этого уже обошел зал  несколько  раз,  поэтому  он  подробно  объяснял  Айда
особенности экспонатов и трудности, с которыми столкнулись их создатели.  Он
горячо дышал в ухо Айда, а тот сказал с восхищением:
     - Здорово же ты все знаешь!
     - Так я ведь много лет занимаюсь этим искусством. Правда, не  настолько
преуспел, чтобы выставлять здесь свои произведения, однако  и  у  меня  есть
шедевры. Не веришь - пойдем покажу, - сказал Цуру-сан.
     Айда подумал, что лучше все-таки сохранять дерево в естественном  виде,
а не скручивать нарочно стволы и  ветви,  не  создавать  уродливые  наросты.
Хороша была японская ель  с  неуклюже  растопыренными  ветвями,  три  хиноки
{Хиноки - кипарисовик японский.}, стоявшие рядышком. Его привлекали пейзажи,
нравилось, когда несколько одинаковых деревьев росли в горшке в виде рощицы.
Кэйяки {Кэйяки - дзельква пильчатая, ценное дерево  семейства  ильмовых.}  в
одном из горшков выглядели совсем как настоящая роща. Это была сама  природа
в миниатюре.
     Поэтому, когда Цуру-сан спросил после осмотра, что  Айда  больше  всего
понравилось, тот сразу сказал:
     - Пейзажи.
     - Вот как! Я так и  думал,  -  обрадовался  Цурусан.  -  Я  тоже  люблю
пейзажные бонсай. И выращиваю их неплохо. Хотелось бы показать  тебе.  Право
слово, заходи как-нибудь ко мне.  У  меня  много  разных  бонсай  пейзажного
стиля.
     Цуру-сан вырвал листок из блокнота и нарисовал, как пройти  от  станции
метро до его дома.
     - В следующее воскресенье сможешь? - спросил он.
     Предложение было неожиданным, и Айда растерялся, но потом вспомнил, что
теперь ему уже не надо ехать в Фукагава  и  сидеть  в  саду,  он  совершенно
свободен. Пока он осматривал бонсай вместе с Цуру-сан,  он  совсем  забыл  о
том, что Миса бросила его и скрылась неизвестно куда.

        VI 

     Неделю он провел в бездействии.  Когда  Миса  жила  в  Фукагава,  время
обычно тянулось бесконечно долго. Теперь же неделя промелькнула незаметно, и
как-то сразу наступило воскресенье. По установившейся привычке он  вышел  из
дома, но идти было некуда. И он отправился к Цуру-сан.
     Цуру-сан жил на одной из грязных улочек у плотины Аракава.  Айда  сразу
нашел дом по плану, который оставил ему Цуру-сан. Дом  находился  в  глубине
переулка и был меньше, чем он ожидал увидеть. Он вошел во двор, и глаза  его
округлились от  удивления  -  на  полках  теснилось  множество  горшочков  с
карликовыми деревьями. Он и не думал, что  Цурусан  может  быть  обладателем
такой коллекции.
     Цуру-сан специально для него расставил все пейзажные  бонсай  на  одной
полке. И тут же показал их.  Один  из  пейзажей  особенно  поразил  Айда.  В
плоском, похожем на глубокое блюдо горшке овальной формы земля была насыпана
в виде невысокого холма, с одной стороны он был  повыше,  с  другой  пониже.
Холм зарос мхом,  изображавшим  траву,  и  среди  этого  мха  торчало  около
двадцати деревцев - точь-в-точь как на южной  окраине  дубовой  рощи  в  его
родной деревне. Айда застыл от изумления, увидев этот пейзаж.
     - Ну как? Понравилось что-нибудь? - спросил Цуру-сан.
     Айда молча показал пальцем на кусочек своей родины в миниатюре.
     - А-а, дубки, - сказал Цуру-сан. - Неплохая вещь. Но и ели  хороши,  не
правда ли?
     Но Айда не хотелось больше глядеть ни  на  что  другое,  кроме  дубовой
рощицы. Он не мог отойти от нее - так поразительно  она  походила  на  южную
окраину его родной дубовой рощи.
     Глаза его наполнились слезами. Мысленно он был теперь на родине.
     - Что с тобой? - Цуру-сан  хлопнул  его  по  плечу,  и  Айда  сразу  же
вернулся на токийскую улицу. Цуру-сан заглянул ему в лицо. Айда  отвернулся,
вытер глаза и смущенно почесал в затылке.
     - Совсем как в моей деревне. У нас в деревне точно такая  же  роща.  Мы
там часто играли.
     - Можешь взять, если уж так понравилось. Не  насовсем,  конечно,  а  на
время.  Впрочем,  могу  и  вовсе  отдать,  но  ухаживать  хлопотно.  А   так
налюбуешься вволю и  принесешь,  когда  надоест.  Будешь  два  раза  в  день
поливать. Справишься, я думаю.
     Айда кивнул. Неожиданно для себя он получил дорогой подарок. Привез его
домой на такси, хотя редко брал такси, когда был без Миса.
     В тот вечер он поставил горшок у изголовья постели и, лежа  на  животе,
стал любоваться миниатюрным пейзажем. Не заметил, как и заснул. С  тех  пор,
вернувшись с работы, он ложился у горшка и допоздна глядел на деревца.
     Бонсай был как бы родником овальной формы,  вызывавшим  воспоминания  о
родине. Когда он всматривался в него, воспоминания так и били ключом, словно
вода из родника.
     Разглядывание миниатюрной рощицы стало его любимым занятием.
     Он воображал, что мох - это трава на склоне холма, а он,  Айда,  совсем
еще маленький, лежит на траве. Глаза его закрыты, руки под головой, и сам он
величиной с половину спички. Дубовая рощица растет и  увеличивается,  и  вот
она уже поглотила его. Слышен шелест ветра в верхушках деревьев,  шум  реки,
голоса птиц. Вдалеке стучит молотилка, гудит колокол в храме... Он  медленно
открывает глаза и смотрит вверх. В голубом, ясном  небе  переплетаются,  как
ячейки сети, верхушки дубов, скинувших листья. Он встает и идет по  тропинке
в глубь рощи...
     Однажды, когда он лежал так с закрытыми  глазами,  его  вдруг  окликнул
женский голос:
     - Ко-тян!
     Он поднял голову. Из-за дерева  поодаль  выглядывало  румяное,  дышащее
молодостью лицо Миса.
     - Это ты? Ты где пряталась? - удивленно спросил он, хотел  вскочить  на
ноги и очнулся.
     "Надо искать Миса", - подумал  он  тогда.  Хаясида-сан  сказал  -  надо
ждать, пока она сама подаст о  себе  весточку,  но  теперь  было  ясно,  что
Хаясида-сан лишь успокаивал его. Миса никогда  не  предупреждала  его,  если
уходила по воскресеньям из дома, а теперь-то и подавно не откликнется.  Надо
искать самому.
     Он не знал, много ли в Токио больших многоквартирных  домов  и  сколько
лет ему понадобится, чтобы обойти их все, если за день  он  сможет  побывать
лишь в двух-трех. И все же он не мог отказаться от поисков.
     Каждое воскресенье, покинув свой бонсай, он бродил по  городу,  но  все
было напрасно.

        VII 

     В последнее воскресенье декабря, как раз перед Новым годом, он вернулся
вечером усталый от ходьбы и пошел в ближайшую баню. Болели  старые  раны  на
руке - наверно, продрог  на  улице.  В  бане  он  вымыл  наконец  голову  и,
освеженный и чистый, вернулся  домой.  За  фанерной  дверью  раздался  голос
домоправительницы:
     - Вы спите, Айда-сан?
     - Еще нет, - ответил он, одернул свитер, который собирался было  снять,
и открыл дверь. Рядом с домоправительницей стоял незнакомый мужчина  средних
лет,  щуплый,  с  моргающими   глазами,   в   просторном   на   вид   плаще.
Домоправительница назвала мужчину следователем.
     Айда невольно попятился.  Подумал:  "Пришли  взыскать  за  то,  что  он
самовольно ходит по домам и наводит справки о Миса".
     - Айда Кохэй, не так  ли?  -  спросил  следователь  совсем  не  строгим
голосом и шагнул к двери. - Вы знаете женщину по имени Митобэ Миса?
     "Откуда следователю известна Миса?"  -  удивился  Айда  и  сказал,  что
знает. На вопрос, кем он ей приходится,  ответить  было  совсем  не  трудно,
потому что в своих блужданиях по городу он привык к такому вопросу.
     - Встречались ли вы на  днях  с  Миса?  -  спросил  следователь,  и  он
ответил, что не видел ее с сентября.
     Следователь кивнул, и Айда подумал, что допрос закончен, но следователь
улыбнулся и спросил еще, где он был и что делал вчера вечером.
     - Вечером? Да вот здесь. - Он легонько топнул ногой по татами {Татами -
толстый  соломенный  мат  стандартного  размера  (около  1,5кв.м),   которым
застилается пол в традиционном японском доме.}.
     - Все время были в этой комнате? - Лицо следователя  улыбалось,  только
глаза оставались серьезными. - И чем же вы занимались?
     - Чем? Глядел на пейзаж.
     - На что?
     - На бонсай.
     - Гм! - хмыкнул следователь и быстро оглядел комнату. - И где же он?
     - А вот. - Айда открыл стеклянную дверь, раздвинул дребезжащие ставни и
показал на бонсай, стоявший  сразу  же  под  ногами  на  мокром  балкончике.
Следователь нагнулся и, упершись руками в колени, уставился на горшок.
     - Это и есть пейзаж?
     - Да.
     - Что это за деревья?
     - Дубы.
     - Дубы? Даже не подумаешь, что у них есть корни. Будто ветви натыканы.
     Аиду охватило раздражение. Дело принимало нешуточный оборот. Ничего  не
говоря, он присел на корточки и подергал один из дубков.
     - А девочка-то по имени Митобэ Миса  умерла.  Айда  испуганно  отдернул
руку от дубка.
     -  Отравилась  газом.  В  старом  доме  в  районе  Мэгуро,   -   сказал
следователь.
     Айда хотел встать, но ему почему-то сделалось  страшно,  и  он  остался
сидеть.
     - Самоубийство?.. - спросил он, крепко схватившись руками за  колени  и
глядя на бетонную стену, громоздившуюся прямо за мокрым балконом.
     - Письма не оставила. На самоубийство не  похоже.  Резиновая  трубка  у
газовой колонки отошла - видать, во сне ногой толкнула. Очень  пьяная  была.
Вчера же было рождество.
     Следователь все еще стоял нагнувшись, упираясь руками в колени.
     - Миса-тян одна была?
     - Одна. Говорят, у нее кошка жила. Так эта кошка исчезла. Дверь не была
заперта.
     Айда обернулся, а следователь выпрямился.
     - Поедешь перед Новым годом в деревню, утешь там родителей Миса-тян,  -
сказал следователь, направляясь к двери. - Извини за беспокойство.
     В  тот  вечер  Айда  Кохэй  исчез.  Утром  старушка  домоправительница,
заметив, что он долго не выходит, пошла поглядеть, что с ним.  Постель  была
постлана, а его самого не оказалось. Горел свет, стеклянная дверь  и  ставни
были открыты. В комнате все оставалось в том же виде, как накануне  вечером,
когда старушка ушла, пожелав постояльцу  спокойной  ночи.  Только  Кохэй  не
сидел на корточках перед горшком с миниатюрной рощей.
     В комнате она нашла джемпер и носки. В ящике  для  обуви  стояли  гэта.
Значит, Кохэй ушел куда-то босиком, в одном свитере и джинсах? Позвонила ему
на службу. Там ответили, что Кохэй не появлялся. Старушка  обследовала  ящик
стола - письма не было.
     Он не вернулся домой ни назавтра, ни через день. Шло  время  новогодних
отпусков, и старушка подумала, что он  уехал  внезапно  на  родину.  Послала
телеграмму в деревню. Через пять дней пришел ответ:
     "Кохэй не приезжал". Минуло десять дней, двадцать - Кохэй не появлялся.
     Бонсай по-прежнему стоял  на  балконе.  Никто  его  не  поливал,  земля
засохла, мох запылился и порыжел. Рощица погибла.
     Когда налетал пыльный ветер,  маленькая  бабочка,  висевшая  на  нижней
ветке одного из деревьев, тихонько качалась.
     И никто не заметил, что это была вовсе не бабочка.
     Там висел мертвый Кохэй.


        Я в пятнадцать лет и мое окружение

     Как-то однажды я написал предсмертное  письмо.  Не  потому,  что  хотел
покончить с собой. Просто меня мучило предчувствие, что  меня  могут  убить.
Вообще-то я несколько преувеличиваю. Я написал его скорее бессознательно,  в
душевном смятении - из боязни, что могу неожиданно отправиться на тот свет.
     Это было в мое пятнадцатое лето.
     Однажды на рассвете меня разбудил страшный грохот. "Уж не землетрясение
ли?" - подумал я, вскочил с постели и открыл окно. Прямо перед моими глазами
по небу с  оглушительным  ревом  стремительно  промчался  сверкающий  черный
дьявол. Он мгновенно  исчез  за  ближайшим  высоким  домом,  а  я  отчетливо
разглядел белые звезды, нарисованные на его брюхе. Подоткнув  подол  ночного
кимоно, я выбрался из окна, сполз на животе вниз по цинковой крыше, пробежал
вдоль стены, прыгнул в сад и нырнул в убежище. Там было так темно, что  я  с
разбега, ничего не разбирая, пролетел прямо до конца рва и стукнулся лбом  о
деревянную стенку. Опомнившись, я  тут  же  высунулся  из  рва  и  закричал,
обернувшись  к  дому:  "Воздушный  налет!  Спасайтесь!"  Однако  мне  только
показалось, что я кричал. На самом деле горло мое не издало  ни  звука.  Это
было примерно за месяц до окончания войны.
     В то время я  жил  на  втором  этаже  флигеля  и  усердно  занимался  -
готовился стать младшим офицером морской авиации. Летная школа, в которую  я
собирался поступить, находилась на одном из маленьких  островов  Внутреннего
Японского моря. Я никогда не видел этого островка, но он раза два  приснился
мне во сне. На горе сверкала белая  казарма,  на  крыше  ее  развевался  под
ветром легкий шелковый флаг. Вероятно, в моем  воображении  слились  воедино
сон и действительно виденная мною как-то издали картина аэродрома. Я  мечтал
окончить такую школу. "Вот стану  морским  летчиком,  -  думал  я,  -  и  не
задумываясь направлю  свой  маленький  самолет  прямо  на  трубу  вражеского
корабля".
     Я собрался умереть. Сначала я хотел умереть  как  придется,  но,  когда
стал соображать, что к чему, мне внушили, что  умирать  надо  достойно.  Вся
душа моя трепетала оттого, что час моей гибели приближался. И я нисколько не
боялся смерти.
     Ночью, лежа в постели с закрытыми глазами, я воображал себе,  как  буду
умирать. Это были яркие картины, от которых кипела кровь и ликовала душа.
     Я обрушиваюсь на вражеский корабль с  облаков.  Туман.  Просвет.  Синее
море. Тростниковая лодка. Игрушечный корабль. Упругий ветер. Я падаю, падаю.
Фейерверк. Белые цветы. Фейерверк. Белые цветы. Клубы  дыма.  Вой  сирены  в
ушах. Он нарастает. Корабль. Белый дым. Черный дым. Жерло вулкана.  Огненный
вихрь. Яркая  вспышка.  Тут  за  моими  закрытыми  веками,  будто  снежинки,
начинают кружиться белые хлопья. Как лепестки цветов вишен. Но и как  пепел.
И, конечно, откуда-то из глубины души возникает песня: "Выйдешь  на  море  -
плавают трупы" {Песня японских смертников-камикадзе.}. Когда я слышу в  себе
эту песню, я всегда плачу и, легкий, как воздух, спокойно засыпаю.
     С  того  утра  весь  месяц  до  окончания  войны  наш  город  ежедневно
подвергался налетам палубной авиации. Но дня  через  три  мы  заметили,  что
опасность  отдалилась.  Далеко  на  западной  окраине  располагался  военный
аэродром, а с противоположной стороны  за  крошечными  рисовыми  полями,  на
берегу моря, стоял военный завод. Они-то, по-видимому, и были главной  целью
налетов. Вражеские  бомбардировщики,  прилетавшие  на  большой  скорости  со
стороны моря, сбрасывали бомбы на район завода,  затем,  проскользнув  низко
над городом, резко разворачивались и опять летели в  сторону  цехов.  Сделав
два-три больших круга, словно набирая в легкие воздух, они уходили на запад.
Небо над городом служило им как бы местом для отдыха. Иногда с  неба,  после
того как исчезали самолеты, на город сыпались блестящие гильзы  от  снарядов
автоматических пушек, но они не несли с  собой  большой  беды,  так  как  не
представляли особой опасности для жизни.
     Прошло десять дней, в городе ничего  страшного  не  случилось,  хотя  с
крыши  соседнего  высокого  дома  было  видно,  что  от  половины  заводских
сооружений ничего не осталось. Говорили также, что ангары на аэродроме из-за
обстрела  авиации  стали  похожи  на  пчелиные  соты.  Особенно  трагическим
показался мне рассказ одного рабочего о том,  что  на  заводе  была  разбита
цистерна с серной кислотой и огромное количество кислоты хлынуло в ближайшее
укрытие, где жители скрывались от бомбежки - более двадцати человек  исчезли
буквально без следа. Однако людям, жившим рядом со мной,  никакая  опасность
не угрожала. От этого становилось  даже  жутко.  В  городе  царило  какое-то
странное веселье. Казалось, все старались как-то развеять давящую на  сердце
тоску. Некоторые с отчаяния даже бравировали своей удалью. Они забирались на
крыши домов или высокие деревья  и  храбро  рассказывали  стоящим  на  земле
соседям о роскошном зрелище сыпавшихся на город снарядов.
     Я решил никуда не выходить из своей  комнаты  во  время  налетов.  Если
другие  старались  играть  с  опасностью  из  дерзкого  любопытства  или  по
горячности, то я пытался хладнокровно  плевать  на  нее  скорее  из  желания
погибнуть. Сначала я здорово растерялся от неожиданности, но, когда привык к
бомбежкам, когда противовоздушная оборона стала плотнее  и  определилось,  в
общем,  время  налетов,  суетиться  уже  было  ни  к  чему.  Самолеты  врага
появлялись обычно утром. Изредка они прилетали и на  закате.  Начинали  выть
сирены,  предупреждавшие  о  воздушной  тревоге.  Мы  вскакивали  с  бодрыми
возгласами: "Ну вот, явились!" - и направлялись кто куда:  одни  в  укрытие,
другие в подвал высокого железобетонного дома, я же поднимался по  скрипучим
ступеням лестницы на второй этаж флигеля.
     По  правде  говоря,  у  меня  в  комнате  было  сооружено  нечто  вроде
бомбоубежища. На полку, разделявшую по высоте стенной шкаф,  я  положил  два
татами, за  фусума  {Фусума  -  раздвижная  перегородка  в  японском  доме.}
задвинул два створчатых книжных шкафа,  оставив  только  узкую  щель,  чтобы
протиснуться в свою нору. Таким образом, над головой у меня были татами,  по
бокам - доски, и нижняя часть стенного шкафа  стала  похожа  на  подпол  под
верандой. Я поставил туда столик, настольную лампу, перенес кое-какие вещи и
мог  там  сколько  угодно  заниматься  своими  делами.  Спокойно  читал  там
английские книги, ломал голову над трудными  геометрическими  задачами,  пил
воду из горлышка чайника, стриг ногти, а во  время  налета  громко  распевал
военные песни, стуча в такт кулаком по доскам.
     В тот день, как всегда, утром был налет. Я сидел в тени в углу  сада  и
рассеянно разглядывал увядший цветок асагао, перекатывая его  на  ладони.  В
это время завыла сирена воздушной тревоги.  Это  был  самый  обычный  налет.
Правда, с утра было очень жарко.
     Направляясь к флигелю, я посмотрел  вверх,  и  в  глаза  мне  бросилось
высокое здание, стоявшее поблизости. В лучах солнца этажи  его  ослепительно
сверкали, как куски пиленого сахара, нагроможденные друг  на  друга.  "А  не
пойти ли мне туда?" - подумал я. И, шепча про  себя:  "Вот  возьму  и  пойду
сейчас же туда", я вышел через заднюю калитку и быстро направился к высокому
дому. Мысль пойти туда пришла мне в голову совершенно неожиданно. Почему она
вдруг осенила меня, объяснить просто невозможно. Говорили, что  в  последние
дни в подвале здания собирается много народу из ближайших домов, так как там
прохладно и безопаснее, чем в укрытии.  И  действительно,  войдя  в  дом,  я
ощутил прохладу, а в подвале и вправду стоял гул от голосов -  там  набилось
человек тридцать.
     У входа я встретил соседскую девчонку Наоко. Увидев меня, она состроила
гримасу и сказала:
     - Ну вот, наконец-то явился!
     - Жарко сегодня. Вот и пришел. Я присел на ступеньку темной лестницы  у
входа. Наоко села рядом.
     - Говорят, ты в стенном шкафу прячешься? Я усмехнулся. Потом  мы  долго
молчали. Всякий раз, когда содрогалась земля, воздух  в  подвале  как  будто
слегка колебался. Рокот  моторов  вражеских  самолетов,  круживших  в  небе,
казался гудением оводов. Иногда он был похож на собачий вой. Но вот раздался
сильный взрыв. За шиворот посыпался с потолка песок. Наоко  придвинулась  ко
мне и крепко сжала мою руку. Она так и  просидела,  прижавшись  ко  мне,  до
конца бомбежки. Наконец все затихло. Я  встал.  Рука  Наоко  соскользнула  с
моего предплечья вниз, уцепилась за мои пальцы.
     - Вот кончится война... - сказала она, глядя на меня снизу вверх.
     - Ага, - поддакнул я, потому что знал, что умру  раньше,  чем  кончится
война.
     Я вышел из подвала и медленно побрел к дому в  сияющем  свете  дня,  от
которого кружилась голова. Когда я мыл руки у колодца, во двор ввалился  наш
сосед Гэн-сан.
     - Попало-таки! - сказал он, уставившись на меня. - Сижу я в укрытии,  и
вдруг как рванет! Ну, думаю - попало! Хорошо, что ты жив остался.
     Я выпил стакан воды.
     - Снаряд, что-ли, угодил... - продолжал Гэнсан. Я взглянул на него.
     - Да нет. Это бомба.
     Мне неинтересно было с ним разговаривать, и я пошел к флигелю.  Гэн-сан
поплелся следом. "Что это он  увязался  за  мной?"  -  подумал  я.  Гэн-сан,
приказчику из рисовой лавки, было за пятьдесят, он не  был  моим  другом.  У
входа во флигель я оглянулся, и мы с ним испытующе уставились друг на друга.
     - Надо быть осмотрительней, - сказал он.  -  Не  знаешь,  где  и  когда
погибнешь. Положено бежать, стало быть, беги. Спасай свою шкуру.
     Гэн-сан сказал это, кивая головой в такт словам, и  ушел  через  заднюю
калитку. "Что это он?" - опять подумал я и в смятении поднялся по лестнице.
     Раздвинув фусума, я увидел вместо потолка  как  бы  голубое  полотнище.
Приглядевшись, понял, что это небо. Круглое голубое небо с  рваными  краями,
диаметром в один метр. Две квадратные доски тоскливо свисали по бокам  дыры.
Татами на полу были сплошь усыпаны мелкими осколками. Мне показалось, что  я
тихонько  вскрикнул,  но  это  был,  скорее,  вздох,  который   я   произвел
значительно раньше, чем  удивился.  Я  приблизился  к  окну,  чтобы  позвать
кого-нибудь, и вдруг, коснувшись рукой рамы, заметил над рукой  острый,  как
толстая игла, отливающий серебром  металлический  осколок.  Где-то  в  груди
тоскливо заныло, будто разорвалось что-то. Я крикнул: "Гэн-сан!"  Мне  стало
душно от атмосферы смерти, наполнявшей комнату, и я застыл в неподвижности.
     Да, Гэн-сан был прав. Это был,  несомненно,  снаряд  из  автоматической
пушки. Он пробил крышу, разнес доски  потолка  в  мелкую  щепу,  усыпал  все
вокруг бесчисленными стальными осколками. Впившись в  столбы,  в  татами,  в
стены, в чайный поднос, они холодно сверкали  в  лучах  солнца,  проникавших
сквозь дыру на крыше.
     Я стоял спиной к окну и молча оглядывал комнату, чтобы понять,  что  же
все-таки произошло.  Потом  почему-то  на  цыпочках  тихонько  направился  к
стенному шкафу. На фусума, загораживавшей шкаф, виднелось три  косых  шрама,
будто следы  от  острых  когтей.  Один  из  осколков,  пробив  край  татами,
лежавшего на полке, и оттого, видимо,  замедлив  свое  падение,  валялся  на
подушке, где я обычно сидел. Два других осколка глубоко  впились  в  боковые
доски шкафа. Я поднял холодный осколок, положил  его  на  ладонь  и  сел  на
подушку, приняв обычную позу. "Что бы было, если бы я  сидел  вот  так,  как
всегда?" - подумал я, и мурашки побежали по всему телу.  Странное  это  было
ощущение! Судя по следам, оставленным  осколками  на  фусума,  один  из  них
пронзил бы мне левую сторону груди. Другой попал бы в пах с правой  стороны,
а третий, вероятно, рассек бы левую щеку и, проткнув,  будто  вертел,  язык,
наткнулся на зубы и застрял там. Некоторое  время  я  сидел  как  во  сне  и
представлял себе страшные картины.
     В тот день я лишь по чистой случайности направился не во флигель,  а  в
подвал высокого дома. И  снаряд  попал  в  мою  комнату,  по-видимому,  тоже
совершенно случайно. Не мог же летчик  целить  специально  в  меня,  получив
информацию о  том,  что  именно  в  этом  доме  находится  мальчик,  который
собирается стать в будущем способным офицером. Думаю, что и летчик был очень
молод. Возможно даже, что это был его первый вылет. В  первой  же  атаке  он
сбросил бомбу точно в цель и, удивляясь сам себе, со  взволнованно  бьющимся
сердцем незаметно залетел в черту города, а после этого, думая  о  том,  как
теперь не спеша вернется на свой корабль, где приятели  поднесут  ему  чарку
вина и он съест гору  сыру,  самодовольно  напевая,  он  нечаянно  нажал  на
кнопку. Несомненно, так оно и было. Как если бы  мы,  выйдя  на  прогулку  в
веселом расположении  духа  и  мысленно  рисуя  радужные  замки  в  небесах,
непроизвольно пнули бы ногой камешек на дороге.
     Я вдруг вспомнил о Наоко. Сегодня впервые  я  почувствовал  тяжесть  ее
тела  и  вдохнул  запах  пота,  исходивший  от  нее.   Я   представил   себя
окровавленного, склонившегося над столиком, с высунутым  языком,  проткнутым
стальным осколком, и себя же сидящего на ступеньке между  Наоко  и  холодной
бетонной стеной.
     Вот уж поистине прав Гэн-сан:  где  и  когда  погибнешь  -  неизвестно;
смерть была совсем рядом, она стояла наготове с разинутым ртом. По-видимому,
до сих пор я недооценивал то  таинственное,  что  зовется  случайностью  или
странным стечением обстоятельств. Похоже, несчастья и беды ловко минуют  все
препятствия и неожиданно обрушиваются на нас. Это  открытие  потрясло  меня.
Точно я краем глаза заглянул в бездонную пропасть. Нет, я не боялся умереть.
Меня пугала бессмысленная гибель.
     В ту ночь я и написал прощальное письмо. Писал его  кистью  на  свитке,
сильно волнуясь.
     <I>"Отец и мать, а также все, кто заботился обо мне!</I> - вывел я. -  <I>Так  не
должно было случиться. Я не хочу подохнуть,  как  собака  или  кошка.  Такая
смерть для меня невыносима. Однако  неизвестно,  где  и  когда  тебя  убьют.
Поэтому и случилось это. Вот все, что я хотел вам сказать."</I>
     Я был своенравным ребенком. Таким паршивцем, что от всей души ненавидел
иной раз своих близких, если мои желания не исполнялись. Получив нагоняй  от
матери, я, бывало, даже молился ведьме, чтобы она наслала  на  нее  болезнь.
Отцу показывал язык за его спиной, обзывал его стоеросовой  дубиной.  И  еще
много дурного помнил я за собой. Вместе со светлыми воспоминаниями о детских
шалостях и наивном озорстве тяжкие воспоминания прочно  засели  в  закоулках
моей памяти; год от  года  они  въедались  все  глубже,  и  казалось,  скоро
заполонят всю мою душу. Поэтому, я думал, если бы я,  как  мечтал,  стал  бы
морским летчиком и погиб за родину, совершив какой-нибудь подвиг, мои  грехи
исчезли бы вместе с моей плотью, и тем самым я в достаточной степени искупил
бы свою вину перед родителями. Сознаюсь, что  у  меня  было  тайное  желание
воспользоваться смертью во имя родины для того, чтобы уйти из этого мира,  -
я считал, что только смерть очистит мою душу.
     Рассказав  подробно  обо  всех  своих  дурных  поступках,  я   закончил
прощальное письмо извинениями за дважды позорную смерть.  Свернул  письмо  в
трубочку и сунул в конверт. Письмо стало похоже на цилиндр. Я упаковал его в
белую марлю, взятую из перевязочного пакета, и положил на столик. Теперь оно
напоминало кусок кости. Мне показалось, что я смотрел  на  свою  собственную
кость, извлеченную из моего тела. "Ну вот,  можно  и  умереть  со  спокойной
душой", - подумал я.  Вся  моя  пятнадцатилетняя  жизнь  уместилась  в  этом
свертке, а от меня осталась лишь оболочка, как пустой кокон от  вылупившейся
цикады. Я открыл окно, уселся  на  подоконник  и,  болтая  ногами,  принялся
насвистывать.  Вечер  был  такой,  что  казалось,  вот-вот   да   и   упадет
какая-нибудь звезда.
     Дней через десять как-то неожиданно окончилась война.
     Сообщение о конце войны я услышал в пустой  прихожей  фруктовой  лавки,
где  давно  уже  не  выставляли  никаких  фруктов.  Более  десятка  соседей,
собравшись под приемником,  установленным  на  пыльной  полке,  настороженно
слушали радиопередачу. Из приемника исходил посторонний  шум,  и  невозможно
было разобрать, что там говорили. Иногда доносились обрывки  речи,  какой-то
голос читал что-то тихим шепотом.
     Когда  передача  кончилась,  кто-то  вдруг  произнес  над  моим   ухом:
"Проиграли!" Я обернулся. За моей спиной стоял старый аптекарь. Он  медленно
открыл крепко зажмуренные глаза и посмотрел мне в лицо. Я почему-то стыдливо
усмехнулся. Старик, глядя куда-то вдаль, сквозь меня, ясно повторил:
     "Япония  проиграла".  Он  сказал   это   тихо,   будто   выдохнул,   но
неожиданность этих слов потрясла меня. Словно ледяной вихрь хлестнул по моей
груди. Погасив усмешку, я кивнул старику, тихо вышел из  фруктовой  лавки  и
бросился со всех ног домой по странно притихшей полуденной улице.
     Не заходя в дом, я направился на задний двор клену.  Его  пышные  ветки
бросали густую тень на землю. Я сел под деревом, прислонился спиной к стволу
и обхватил руками колени. За амбаром виднелось  небо  без  единого  облачка.
"Какое голубое!" - подумал я и  прошептал  тихо:  "Япония  проиграла..."  По
спине моей пробежали мурашки. Мне стало как-то не по себе от этих  слов.  До
того они были неожиданными. Проиграла... Значит, войне конец?  Потребовалось
какое-то время, чтобы осознать это. И когда до меня дошло,  что  так  оно  и
есть, я удивился своей тупости. Закрыв  глаза,  стал  слушать  звуки  вокруг
себя. Что же означает эта оглушительная тишина? До вчерашнего дня  все  было
совсем иначе. "Вчера и сегодня. Вчера и сегодня", - прошептал я.
     "Во всяком случае, теперь я наверняка не умру. Меня  не  убьют.  Потому
что война все-таки кончилась. : Но тогда что же?" - оторопело  подумал  я  и
растерялся. Стало быть, коль я не умру, мне ничего не останется, как жить. И
сколько же лет я буду жить? Не один десяток лет, наверное. Не  один  десяток
лет! Мне почудилось, что тело мое отрывается от земли и взмывает в воздух. Я
никогда не думал, что мне придется жить так долго. Все мы твердо верили, что
жить долго - стыдно. Жизнь мальчика недолговечна, как лепестки вишни,  учили
нас. И мы должны были умереть года через два-три.
     Десятки лет жизни! Я достал  прощальное  письмо  из  чемодана,  который
спрятал в дальнем углу бомбоубежища, и бросил его в огонь очага, над которым
варился ужин. Я глядел на белый дым, и душа моя была как чистый лист бумаги.
Смерть  отдалилась  куда-то  далеко-далеко.  Для  чего  теперь  жить,   было
непонятно. Все, что происходило со мной до вчерашнего дня, казалось каким-то
сном. Я забыл и о смерти, и о прощальном письме.  Наоко  тоже,  по-видимому,
забыла меня. Пятнадцать лет моей жизни утекли, как вода из бочки, у  которой
вдруг вылетело дно. Теперь уж их не вернуть. И  ничего  не  оставалось,  как
просто  плыть,  не  задумываясь,  в  бескрайнее,  безбрежное   пространство,
внезапно открывшееся передо мной.
     Когда в  наш  город  вошли  оккупационные  войска,  я  сразу  же  очень
заинтересовался ими.
     Весной  следующего  года  я  поселился  в  доме  дяди.  Дела   отца   в
послевоенной сумятице пошатнулись, и семья наша была вынуждена  остаться  на
некоторое время в эвакуации в одной из ближайших деревень.
     Дядя мой держал в центре города магазин, где торговал  главным  образом
тканями. Трехэтажное железобетонное здание  магазина  во  время  войны  было
реквизировано  и  превращено  в  предприятие  по   изготовлению   деревянных
маскировочных  самолетов.   После   войны   оно   перешло   в   распоряжение
оккупационных властей. Дядя собирался вновь открыть магазин,  но  так  и  не
смог. Помещение магазина неузнаваемо изменилось. Его аляповато  разукрасили,
и оно стало местом увеселения солдат. На первом этаже открыли пивной бар, на
втором - зал для танцев.
     Моя комната находилась на втором этаже жилого  дома,  находившегося  за
магазином. Прежде она принадлежала моему двоюродному брату. Он погиб на  юге
за год до окончания войны, оставив вдову Мами с двумя маленькими  сыновьями.
Из открытого окна комнаты было  видно  здание  магазина,  обрамлявшее  узкий
внутренний двор в виде буквы "П". В детстве я, помню, как-то принес во  двор
небольшой камешек, и дядя сильно бранил меня за это. Теперь  же  дворик  был
усыпан клочками белой бумаги, которые валялись во мху  и  на  дне  засохшего
пруда, висели на ветках деревьев. В сумерках из  окна  справа,  оттуда,  где
раньше была столовая, доносилась медленная музыка. Она была  непривычна  для
моего слуха, воспитанного на военных маршах. Заслышав  ее,  я  сразу  как-то
обмякал, делать ничего не хотелось, и я сидел у стола, подперев руками щеки.
     Через три дня после моего переезда к дяде в  доме  случилось  небольшое
происшествие. Какойто американский солдат забрался  потихоньку  в  амбар  на
заднем дворе. Еще через день, вечером, опять произошло нечто подобное,  и  я
стал тому свидетелем.
     В тот вечер я сидел в задумчивости за столом,  как  вдруг  из  коридора
послышался тяжелый удар о стену,  затем  еще  два  подряд,  донесся  скрежет
металла, скрип петель и тяжелые неровные шаги по  дощатому  полу.  Медленная
музыка стала слышна сильнее, и я догадался, что была  взломана  дверь  между
жилым домом и бывшей столовой. Дверь  эта  была  крепко  заперта  с  момента
реквизиции магазина. Я встал, удивленный. Топот шагов  в  коридоре  медленно
приближался к  моей  комнате.  Шаги  остановились  у  моей  двери,  и  через
мгновение дверь тихо отворилась.
     Неожиданно я оказался нос к носу с огромным солдатом.  Некоторое  время
мы с изумлением разглядывали друг друга. На поясе у него висел пистолет, как
у обычного М.Р., {M.P. (Military Police) -  военная  полиция  (англ.).}  шея
была обмотана белым кашне, и,  судя  по  багрово-красному  лицу,  этот  М.Р.
принадлежал к самым  отъявленным  пьянчугам  из  всех  американских  солдат,
которых я видел. Покрой его лица сильно впечатлял - казалось, все черты  его
колышутся вокруг орлиного носа. - Что вам угодно? - спросил я.  Он  небрежно
показал карманным электрическим фонариком на повязку на рукаве с буквами  М.
Р., потом пробормотал что-то невнятное, закрыл дверь и не спеша удалился  по
коридору. У дверей витал слабый запах алкоголя. "Да он пьян!" - подумал я.
     На другой день после полудня вдова  Мами  и  я  отправились  вместе  со
знакомым стариком переводчиком  в  штаб  военной  полиции,  находившийся  на
третьем этаже. Мы собирались пожаловаться  командиру  части  на  хулиганские
действия М. Р. Я пошел как свидетель ночного происшествия.
     Войдя в штаб, я тут же заметил вчерашнего безобразного  американца.  Он
сидел за самым большим столом в глубине комнаты и, видимо,  был  погружен  в
изучение  каких-то  документов.  Мне  стало  как-то  не  по  себе   от   его
спокойствия. Нас провели прямо к его столу.
     - Капитан! - обратился к нему переводчик. И, обернувшись к нам, сказал:
- Это командир части.
     Я едва не присел на  корточки.  Капитан  поднял  глаза  от  документов,
сощурился на вдову  Мами  и  перевел  взгляд  на  меня.  Мы  с  еще  большим
изумлением, чем вчера, уставились друг на  друга.  Потом  он  поднял  брови,
решительно откинулся на спинку кресла и с  усмешкой,  понятной  только  мне,
сказал: "Хелло, бэби!"  Теперь,  при  свете  дня,  он  выглядел  значительно
старше, чем прошлой ночью.  Не  переставая  усмехаться,  он  обещал  принять
надлежащие меры и, приговаривая:
     "О'кэй! О'кэй!", подмигнул мне.
     Возвращаясь из штаба, на лестнице второго  этажа  я  встретил  женщину,
похожую на Сигэ.
     Сигэ работала служанкой в нашем доме, когда мне было семь лет. Это была
высокая, стройная женщина, и я звал ее "верзилой", а когда был  не  в  духе,
дразнил также и "лисицей", потому  что  у  нее  было  продолговатое  лицо  с
раскосыми глазами, уголки которых были вздернуты вверх.
     Поддерживая одной рукой подол ярко-красного  открытого  платья,  другой
скользя по перилам,  женщина  поднималась  по  лестнице.  Когда  между  нами
осталось метра два-три, она  взметнула  на  меня  взгляд  и  остановилась  в
изумлении. Я же, привлеченный обнаженными  плечами  и  ярким  платьем,  лишь
мельком взглянул на ее продолговатое лицо. И только спустившись на несколько
ступеней, вспомнил, что где-то это лицо видел, и  вдруг  меня  осенило:  она
похожа на Сигэ! Но Сигэ никак не могла очутиться здесь, в таком месте,  и  в
такое время. Я оглянулся.  Подол  ярко-красного  платья  мелькнул  в  дверях
штаба.
     Я бы, наверно, сразу же забыл про эту женщину - тогда они  меня  как-то
мало интересовали. Однако, вспоминая иногда выражение удивления на ее  лице,
я испытывал легкое недоумение и даже позволял себе воображать  невесть  что.
Хотя желание встретить ее еще раз так и не возникло.
     Однажды ясным днем я читал у себя в комнате, у открытого окна. Вдруг  в
мою комнату влетел  белый  сверток.  Он  упал  на  татами  и  рассыпался  на
несколько катышков в золотых и серебряных  обертках,  которые  покатились  в
разные стороны. Я удивился,  выглянул  в  окно  и  увидел  женщину,  которая
смотрела на меня из окна дома  напротив,  отделенного  от  моего  внутренним
садиком. Расстояние, которое разделяло нас, не превышало  и  десяти  метров,
так что я отчетливо разглядел ямочки на ее щеках. "Да это Сигэ!"  -  подумал
я. Но потом понял, что это была та самая  женщина,  которую  я  встретил  на
лестнице. Женщина подняла руку к лицу и помахала мне. Потом показала  жестом
в глубь моей комнаты, куда-то поверх моей головы, склонила голову  набок  и,
тихонько усмехнувшись, исчезла за голубой занавеской.
     Не переставая удивляться, я собрал рассыпавшиеся по комнате  золотые  и
серебряные комочки. Один из них, продолговатой формы, был завернут в  тонкую
белую бумагу. Я развернул бумагу, на ней женским почерком было написано:
     "Вы  занимаетесь?  Вчера  я  очень  удивилась,  увидев  Вас.  Душа  моя
наполнилась нежностью. Окно Ваше как раз напротив моего, так  что  теперь  я
каждый день могу Вас видеть. Сегодняшняя "бомба" - мое маленькое угощенье  к
чаю. Нана".
     Нана? Наверное, это ее имя для танцевального зала. Значит, эта  женщина
и вправду Сигэ. От этой мысли на душе у меня потеплело. Вспомнив, что прошло
уже десять лет с тех пор, как я не видел  Сигэ,  я  подумал:  "Какие  только
чудеса не  случаются  с  людьми".  Предаваясь  воспоминаниям  о  прошлом,  я
незаметно для себя разворачивал одну за другой золотые и серебряные  обертки
и отправлял их содержимое в рот, пока совсем не объелся сладостями.
     В сумерках Нана открыла окно и как бы невзначай свистнула мне. Тогда  и
я  открыл  окно.  Увидев  меня,  Нана  склонила  голову  набок  и   тихонько
усмехнулась. Мы встретились глазами. На ней опять было  открытое  платье.  А
когда она повернулась ко мне спиной, я увидел,  что  ее  распущенные  волосы
падали ниже плеч. "Это для того,  чтобы  не  видна  была  шея,  -  сразу  же
догадался я, припомнив, что на шее у Сигэ остался багровый шрам от вскрытого
нарыва. В лучах заходящего солнца Нана показалась  мне  немыслимо  красивой.
Потрясенный, я глядел на нее, не в силах отвести глаз,  и  тревога  охватила
меня. При всем моем воображении я никак не мог представить себе, что  это  и
есть та самая Сигэ, которая  когда-то  в  нелепых  момпэ  {Момпэ  -  женские
рабочие шаровары.}, с волосами, собранными в  пучок  на  макушке,  раздувала
огонь в очаге.
     Так продолжалось недели две. Я стал  испытывать  странное  волнение  от
этих свиданий с Нана. Иногда я слегка  приоткрывал  окошечко  в  коридоре  и
тайком  поглядывал  на  Нана,  которая,  нахмурив  брови,  смотрела  на  мое
распахнутое настежь окно, не подававшее признаков жизни.  Временами  же  мне
доставляло необъяснимое удовольствие, не откликаясь на свист  Нана,  сидеть,
понурившись, спиной к окну со сложенными на груди руками, сдерживая  желание
повернуться и открыть его.
     И вот как-то поздно вечером,  не  в  силах  избавиться  от  наваждения,
завладевшего мной, я придумал нечто ужасное.
     Приоткрыв окно и  убедившись,  что  в  комнате  Нана  зажегся  свет,  я
потихоньку выскользнул из своей комнаты,  крадучись  прошел  по  коридору  и
нажал на ручку двери, которую взломал на днях капитан  американской  военной
полиции. Как я и  предполагал,  дверь  бесшумно  открылась,  и  передо  мной
разверзлась темнота столовой. Ужасаясь  своей  наглости,  я  вступил  в  эту
темноту, словно меня кто-то тянул