ывшими конюхами, которые исправляли при Кармен должность ангелов-хранителей. Она садилась в машину Хэйуордов, Рокруа, Гита и я - в машину Жоржа Майо. Хэйуорды решали, куда мы едем ужинать, Майо следовал за ними на расстоянии нескольких метров. Останавливаясь на красный свет, мы оказывались рядом, и Кармен делала мне чуть заметный знак рукой. После ужина надо было пропустить где-нибудь стаканчик, потом еще один - в другом месте, потом еще один. Распоряжались всегда Хэйуорды. Нам оставалось только следовать за их машиной через весь Париж. Зеленый свет. Красный свет. И каждый раз едва заметный взмах руки Кармен. И чем дальше бежали ночные часы, тем все больше этот знак казался мне зовом о помощи. Мне хотелось выскочить из машины Майо, распахнуть дверцу машины Хэйуордов и, схватив Кармен, увести ее прочь. - Как вы думаете, скоро можно будет пойти спать? - спрашивала Гита. Мы сидели с ней вдвоем на заднем сиденье. - Неудобно перед Кармен нарушать компанию, - говорил Рокруа. Иногда Майо приезжал в Париж вместе со своей женой-итальянкой, намного моложе его. Она сопровождала нас в этих ночных скитаниях, но, как и Гита, вскоре начинала проявлять нетерпение. - Можно мне вернуться в отель, Жорж? - робко спрашивала она. - Конечно, дорогая... конечно... - Я не привыкла... Я сплю на ходу... Извинись за меня перед твоими друзьями. Она была прекрасно воспитана и говорила по-французски без малейшего акцента. Рокруа рассказал мне, что она происходит из очень знатного римского рода и в девятнадцать лет с первого взгляда влюбилась в Майо. - Довезти тебя до отеля, дорогая? - спрашивал Майо. Тогда Гита набиралась смелости. - Я тоже выдохлась. Больше не могу... - Ну что ж... Тогда лучше возвращайся домой, - говорил Рокруа. - Высадите нас у первой стоянки такси, - просила Гита. - Я довезу Дорис до ее отеля. Майо останавливал машину, и мы высаживали обеих. А потом он прибавлял скорость или просто ехал на красный свет, чтобы догнать машину Хэйуордов. Сердце мое учащенно билось. Что, если они нарочно от нас удрали? Я боялся, что никогда больше не увижу Кармен. - Они обе скисли, - говорил Майо. - А вы, Жан? Еще держитесь? Может, высадить вас где-нибудь? Он добродушно подтрунивал надо мной. Он догадывался, что я влюблен в Кармен. - Ну вот, - вздыхал Рокруа, - теперь мы и впрямь последнее каре. Казалось, он и Майо не без некоторой грусти смирились с тем, что входят в "последнее каре". Впереди машина Хэйуордов указывала нам путь. Зеленый свет. Красный свет. Я был влюблен в женщину, которая делала мне знак рукой, а может, призывала меня на помощь, но я еще не понимал, что имел в виду Рокруа, употребляя выражение "последнее каре". 3 А в те вечера, когда не приходили ни Хэйуорды, ни Рокруа, ни Гита, ни Жорж Майо, я ждал один. Сначала на фоне неба, еще светлого, выделялись листва деревьев, верхушка Эйфелевой башни и садовая решетка, а потом становилось совсем темно. Кармен просыпалась, она включала в своей спальне проигрыватель - благодаря усовершенствованной системе акустики, музыка была слышна во всей квартире. Кармен выходила в белом купальном халате и ложилась на диван. Я ждал ее в сгустившейся тьме, не зажигая света. Бывший конюх в бархатных туфлях мог бы зажечь лампу, если бы вошел в гостиную, но он только открывал мне входную дверь и удалялся, предоставив меня самому себе, так что в первое время я неуверенно блуждал по анфиладе заброшенных комнат в поисках гостиной. Джазовые мелодии, румбы, оперетты, "Миллионы Арлекина"... Когда ночь была теплой, мы оба садились на ступеньку перед садом, а музыка доносилась к нам из приоткрытой двери. Время от времени Кармен вставала, чтобы сменить пластинку. Потом снова садилась так близко от меня, что лоб ее касался моего плеча. Для нее день только начинался, но этот сдвиг во времени меня не смущал. Чтобы выдержать такой образ жизни, я до вечера отдыхал в отеле на улице Труайон. Время приближалось к десяти, иногда к одиннадцати. Кармен начинала раскладывать пасьянс. Она устраивалась с картами на ковре, а я брал какую-нибудь книгу в шкафу. Детективные романы. Исторические труды. Тут было много пьес, с теплыми авторскими надписями Блену - некоторые называли его по имени, некоторые просто по фамилии. Люсьену. Блену. Ежегодники "Хроники ипподрома" с 1934 по 1955 год, изданные "Этаблисман Шери": двадцать два тома в темно-синих переплетах. К каждой книге приклеен экслибрис, белый с зеленым - цвета конюшен Блена - и на нем инициалы "Л.Б." На этих полках я нашел и книгу Гатри Шуила "Как они нажили состояние", которую прочел когда-то в Валь-де-Грас, страдая от одиночества и хандры. Я показал Кармен фотографию, на которой она была снята с мужем и жокеем, - она только пожала плечами. Ящики китайского шкафчика, стоявшего в гостиной у левой стены, были доверху набиты фотографиями и другими следами минувшего. Вытащив один из ящиков, я выворачивал его содержимое на пол - передо мной лежала вперемешку вся молодость Кармен с датами на обороте фотографий и с именами случайных лиц, занесенных в старую записную книжку Люсьена Блена. Кармен не нравилось, что я заглядываю "в архивы", как она их называла. Однажды ночью, застигнув меня, когда я рылся в ящиках, где среди запахов лака и кожи хранилось ее прошлое, она пригрозила, что "все это сожжет". Назавтра она забыла о своей угрозе, но я успел украсть ее фотографию - двадцатилетняя Кармен в купальном костюме на фоне скал Эден-Рока, - чтобы от "всего этого" уцелело хоть что-нибудь... Право же, Кармен с тех пор совсем не изменилась. На фотографии в Эден-Роке у нее была другая прическа - надо лбом волна светлых волос, зачесанная назад, но лицо и теперь оставалось все таким же гладким, глаза такими же ясными, талия такой же тонкой. Только лучезарная улыбка затуманилась. В два часа ночи бывший конюх приносил "завтрак". Холодного цыпленка. Конфеты. Фрукты. Апельсиновый сок. Кармен пыталась научить меня играть в ма-джонг, правила которого я никак не мог усвоить, а на проигрывателе крутились одни и те же пластинки. Хотя в эту пору - как выразился в своем письме Рокруа - для него и для Кармен настал час заката, песенки, которые звучали, чаще всего говорили о весне - "April in Paris" ["Апрель в Париже" (англ.)], "Some other Spring" ["Не этой весной" (англ.)], "Апрель в Португалии"... Стоит мне услышать их, и передо мной воскресают бессонные ночи, которые я проводил рядом с Кармен. Жорж Майо тоже насвистывал эти протяжные и нежные мелодии, и мне кажется теперь, что эти песенки служили для Кармен, для него и других членов их былой компании, от которой остались они одни, своеобразным паролем. После "завтрака" Кармен одевалась, и мы надолго уходили гулять. Был тот час ночного безлюдья, когда по улицам проезжают только редкие машины и зеленые и красные огни светофоров перемигиваются впустую. Мы шли по газону аллеи Королевы. Дождь. Запах листьев и влажной земли. По ту сторону площади Альма, на набережных, на эспланаде Токийского павильона мы говорили шепотом, чтобы эхо не разносило отзвука наших голосов. Улица Френель с ее висячим садом. Сена. Аллея Лебедей, по которой мы шли до моста Гренель. А потом возвращались домой лесенками Пасси и садом Трокадеро. Светало. В гостиную врывался птичий щебет. Юрель оставлял в комнате свет, на проигрывателе вращалась пластинка. Дойдя до конца пластинки, иглодержатель возвращался назад, и это движение упрямого пловца продолжалось бы бесконечно, если бы я не выключал проигрыватель. На паласе в беспорядке валялись пасьянсные карты. Выражение мимолетной тоски мелькало в глазах Кармен, кривило ее рот - такое же смятение я читал на ее лице, когда мы - Жорж Майо, Хэйуорды и я - привозили ее домой после ночных скитаний. Она выходила из машины у крытого входа в дом, обернувшись к нам, чуть заметно взмахивала рукой, а я каждый раз твердил себе, что этот знак обращен ко мне. Вот сейчас она в одиночестве войдет в квартиру и пройдет по комнатам, превращенным в свалку, - настоящий блошиный рынок, говаривал Жорж Майо. А меня он отвозил на улицу Труайон. Однажды из своего номера в отеле я позвонил Кармен - спросил, "все ли в порядке" и не хочет ли она, чтобы я побыл с ней. Она ответила: "Все в порядке". Поблагодарила меня. Но мне, мол, пора спать. В моем возрасте сон необходим... В моем возрасте... Что ж, теперь мне столько, сколько ей было тогда: тридцать девять. И теперь я понимаю тоску, которая охватывала ее к шести часам утра. И почему улыбка ее казалась затуманенной по сравнению с улыбкой на фотографии в Эден-Роке. И почему, хоть ты ложишься на диван и закрываешь глаза, сон к тебе не идет. Сквозь ставни на окнах ее спальни просачивался свет. И слышно было пение птиц. - Злодейки эти птицы. Они меня доконают, вот увидишь... И снова в ее взгляде застывала тоска. А меня птичий щебет, наоборот, убаюкивал... Она ложилась в постель, приближала свое лицо к моему. И молча разглядывала меня своими светлыми глазами. Горькая складка у губ разглаживалась, и лицо мало-помалу становилось таким же гладким, таким же лучезарным, как лицо девушки на фотографии в Эден-Роке, словно что-то медленно поднималось на поверхность недвижимых вод пруда - то ли запах мяты, то ли лист кувшинки. - Кармен, пожалуй, принадлежит к породе стрекоз, - говорил Рокруа. Распродано было все, кроме маленького кинотеатра в районе Бютт-Шомон, случайно уцелевшего вместе с шале в Верхней Савойе. После того как не стало Блена, Кармен еще года два-три сохраняла скаковую конюшню и конный завод в Варавиле благодаря советам жокея, с которым она жила. Но потом и жокей, и лошади, и конный завод в свой черед были пущены по ветру. И Рокруа прилагал все старания, чтобы она, подобно мне, не очутилась на улице без гроша. Как-то утром она предложила мне съездить посмотреть конный завод. Я очень удивился. Я был уверен, что его давно не существует. - Почему же... Частичка завода у меня еще есть... Мы отправились туда в машине бывшего конюха Юреля. Он вел свой черный "фрегат" с такой осторожностью, словно давно отвык сидеть за рулем. На нем были уже не черные бархатные туфли, а начищенные до блеска сапоги для верховой езды. Выехали мы из города по Восточной автостраде. В окрестностях Версаля свернули на дорогу, обсаженную платанами, и остановились у белого деревянного портала с облупившейся краской. Створки ворот были соединены цепью - на одной из створок я прочел наполовину стершуюся надпись, выведенную черными буквами: "Варавильский конный завод". Повыше висел почтовый ящик, покоробленный от ржавчины. - Может, там есть письма, - сухо сказала мне Кармен. - Проверь... Тебе, наверно, интересно... Она принуждала себя шутить - может быть, у этих ворот она испугалась, как бы эта поездка не принесла беды. Но Юрель уже открыл ящик своим ключом. - Писем нет, мадам. Потом он развязал цепь и сапогом толкнул одну из створок. Перед нами оказалась аллея, заросшая колючим кустарником и сорной травой. - Вы думаете, мы сможем пройти? - спросила Кармен. - Само собой, мадам. Он прокладывал нам путь через кустарник и высокую траву. Иногда след аллеи терялся в зеленых дебрях, которые обступали нас троих. Но все же мы кое-как продвигались вперед по этому девственному лесу, и метров через десять аллея возникала снова. Наконец мы пришли к огромному зданию с фахверковыми стенами, в двух крыльях которого размещались конюшни. Центральную его часть венчала колоколенка с часами, стрелки которых навеки застыли на половине шестого. - Вы не забыли про ключи? - Нет, мадам. Юрель пытался открыть деревянную дверь в центральной части здания, но она не поддавалась. Ключ застрял в замке. - Открыть не удастся, мадам. Все заржавело. Но если хотите, я могу высадить дверь. - Жаль ваших усилий. - Ничего, ничего, мадам. Он отбежал и со всего маху толкнул плечом дверь - она дрогнула. - Видите, мадам... А замок уже никуда не годится. Мы с Кармен вошли в дом. На пороге этого просторного помещения с обшитыми панелями стенами у меня перехватило дыхание от запаха плесени. Кармен открыла ставни одного из окон, и при свете дня стал виден монументальный камин, где догнивало несколько поленьев. Слева на стене фотография в рамке. Кармен сняла ее и носовым платком обтерла пыль со стекла. Фотография жокея, внизу надпись: "Люсьену Блену, патрону. Сердечно Ф.Гобсон". Фред Гобсон - я это знал по рассказам Рокруа - был тот самый жокей, который после смерти Блена жил с Кармен и о котором в их кругу, теперь весьма поредевшем, говорили, что еще и при жизни мужа он "покрывал" "восхитительную мадам Люсьен Блен". - Надо будет взять фотографию с собой, - с усталым видом сказала Кармен. - Это был друг... На каминной полке лежала груда проспектов, похожих на театральные программки. Плотность глянцевитой бумаги уберегла их от разрушительного действия времени, хотя большинство обложек были в темных пятнах и мелких дырочках, словно изъедены насекомыми. Я выбрал проспект, сохранившийся лучше других. На обложке стояло: КОННЫЙ ЗАВОД ВАРАВИЛЬ 1947 ЛЮСЬЕН БЛЕН Кармен продолжала стирать с фотографии пыль носовым платком. На первой странице проспекта было написано: "Месье Люсьен Блен". А над списком имен: Жеребцы, родившиеся в 1947, - Foals [жеребята (англ.)] Кобылицы, родившиеся в 1947, - Foals. И на следующих страницах: "Месье Люсьен Блен" Жеребцы, родившиеся в 1946, - Yearlings [однолетки (англ.)] Кобылицы, родившиеся в 1946, - Yearlings. Всего их было штук сорок. Я долго хранил эту "программу" и от нечего делать на досуге учил наизусть имена лошадей: Ортолан, Мглистый, Кладезь Любви, Мальчуган, Розовый Принц, Скарамуш, Клодош, Сладкий Источник, Вихрь, Безумная Ночь, Перевал Арави, Папум, Араб, Герл, Подлиза, Персидская Фея, Стамбул, Мадемуазель де Сент-Лон, Норд, Испанец Билли... Мне хотелось, чтобы Юрель рассказал мне поподробней о каждой из них. Ведь он их знал. Но я так и не решился попросить его об этом. Кармен, как видно, сделала слишком резкое движение - стекло на фотографии разбилось. Она положила рамку на пол. - Ничего не поделаешь. Пусть остается здесь. Она порезала стеклом указательный палец, показалось немного крови. Я сказал ей, что жалко бросать здесь фотографию. И по кусочкам извлек осколки стекла, а потом осторожно вынул фотографию из рамки. Но едва я протянул ее Кармен, она ее разорвала. Это было не слишком любезно по отношению к Фреду Гобсону. Мы вышли, она закрыла за собой дверь и оперлась на балюстраду веранды. - Ты хотел бы жить здесь? Я поговорю с Рокруа, нельзя ли сделать ремонт... Перед нами простирался заброшенный парк, непроходимый, как девственный лес. Он постепенно все ближе придвигался к дому, чтобы его поглотить. На веранду уже вторглись трава и мох, почерневшие двери конюшен покрывала густая листва, словно внутри проросли деревья. Тщетно я вглядывался в заросли, - я никак не мог обнаружить начало той аллеи, по которой мы только что прошли. - Я так и не захотела продать эту часть завода... В память Люсьена и Фреда... Стало быть, этот Фред Гобсон тоже умер? - Надо бы сделать ремонт... Нельзя оставлять это в таком виде... Поодаль Юрель отважно и упрямо пытался заступом выкорчевать сорняки - он был похож на ребенка, который вздумал бы своей лопаткой срыть высокие песчаные дюны в Ландах. - Ему, наверно, больно видеть, что стало с заводом... Она смотрела куда-то вдаль. Должно быть, перед ней вставали ухоженные аллеи, лужайки, белые барьеры, суетящиеся конюхи, занятый выездкой Фред Гобсон, Юрель, ведущий обратно в конюшню Испанца Билли, все, ради чего стоило жить, все, что еще существовало во времена Люсьена. Над порогом веранды висела веревка. Я спросил у Кармен, зачем она. Чтобы поднимать флаг. Какой флаг? А как же, белый с зеленым - цвета их конюшен. Каждый раз, когда одна из лошадей Блена побеждала на скачках, над заводом поднимали флаг. Я потянул за веревку. Заскрипел шкив. Почувствовав наконец сопротивление, я привязал конец веревки к балюстраде веранды. Я хотел проверить, поднялся ли флаг на самую верхушку мачты. Наверху ветерок слегка надувал полотнище, хотя на его зеленой полосе зияла небольшая дыра. Белая полоса пожелтела. Но какое это имело значение? Уж это-то я по крайней мере должен был сделать: в последний раз поднять флаг в честь исчезнувших жокеев, жеребят и конюхов, - в честь молодости Кармен. 4 Я начал свою жизнь с фальстарта. Я чуть было не написал - плохо начал. Но нет, это просто был фальстарт. Я мог бы вообще отрицать все, что тогда случилось. Большая часть свидетелей исчезла - осталась одна Гита, которая, насколько я понимаю, помнит все очень смутно. Кто мог бы оспорить меня, кроме разве маньяка, роющегося в старых полицейских протоколах в поисках моего имени? Некоторые женщины, чтобы стать моложе, вычеркивают пять лет своей биографии. Так что вычеркнуть три месяца... И, однако, я знаю теперь, что этот фальстарт наложил отпечаток на всю мою жизнь и многое в ней определяет. Апрель, май, июнь. В архивах полиции нравов остался след моего пребывания в ту весну в номере 17 отеля "Триумф". В номере 15 жил Альбер Валантен. А Жорж Майо, когда приезжал в Париж, занимал номер 14, расположенный на том же этаже, но по другую сторону коридора. Рокруа рассказал мне по секрету, что Майо приезжает в Париж лечиться от наркомании и что он пристрастился к наркотикам уже давно. Он был пятью годами старше Кармен. Гите было тридцать три года, Кармен тридцать девять, как теперь мне. Хэйуорды были на несколько лет моложе. Рокруа принадлежал к поколению Люсьена Блена. Он родился в 1909 году. А Блен - в 1906-м. Мне нужны эти уточнения, я цепляюсь за эти даты, потому что та весна пролетела быстро, оставив в моей памяти только ускользающие образы. Я не успел задать им все вопросы, какие хотел, доподлинно узнать каждого, вглядеться получше в их лица. Жорж Майо. Почему в этом человеке, который на первый взгляд казался воплощением здоровья, жизненной силы и энергии, завелась эта червоточина? Застарелая неврастения - как выразился Рокруа о Кармен. Я вспоминаю раскатистый хохот Майо, его голубые глаза, весь его "гладиаторский" облик, как он сам любил говорить, подтрунивая над собой. Вспоминаю я также, как он стонал иногда по ночам в номере 14 в отеле на улице Труайон. Во время курса лечений он не мог удержаться и пил, и эта смесь алкоголя с транквилизаторами вызывала у него жестокие желудочные спазмы. Но юмора он не терял. "Опять я не давал вам спать, старина, - говорил он мне наутро. - В следующий раз заткните мне рот кляпом". Однажды майским днем в воскресенье мы с Майо взяли напрокат два велосипеда. Мы обратили внимание, что многие улицы в нашем квартале идут под уклон, и Майо захотелось сначала подняться вверх, а потом съехать вниз на велосипеде, чтобы размяться. Накануне вечером мы составили список: авеню Карно, улица Анатоль-де-ла-Форж, улица Триумфальной арки, авеню Мак-Магона. - Подниматься будет трудно, - сказал Майо. - Зато потом вы увидите... Съезжать вниз - такое наслаждение! И, залившись хохотом, покатил на велосипеде, а я подумал, что ничто никогда не заглушит его смех, единственное, что не изменится в нем до самой смерти. И в самом деле, было так приятно съезжать свободным ходом по безлюдным улицам, освещенным весенним солнцем. Вечером мы с Рокруа ужинали в мужской компании на террасе ресторана в нашем квартале. Они говорили о Кармен. И о прошлом. Рокруа употребил все свое искусство, чтобы Кармен не оказалась на мели, несколько месяцев назад ему удалось спасти ее от "катастрофы". Она перестала играть - это уже была победа. Он уговорил ее "закрыть себе доступ" в казино. - Это тебе зачтется, Даниэль, - сказал Майо. После смерти Блена все мало-помалу пришло в упадок. А миновало едва десять лет... Когда Рокруа говорил "все", у меня было впечатление, что речь идет не только о финансовом положении Кармен, но и о нем, о Майо, о Париже, о жизни вообще. Пока не погиб Блен, мир сохранял устойчивость, у каждого был центр тяжести, у всех - общий знаменатель и (почему бы нет?) смысл жизни... Блен был как бы магнитом, который притягивает железные опилки. - А как твое лечение? - спрашивал Рокруа у Майо. - Ни шатко ни валко... Но все же с тех пор, как я женился на Дорис, у меня такое чувство, что я начал жизнь заново. К тому же я всегда любил жить в Риме. - Он обернулся ко мне: - Вы должны побывать в Риме... Этот город вам понравится... - Может, я не прав, - сказал Рокруа, - но, по-моему. Рим - это некое прибежище... Вспомни всех тех, кто доживает жизнь в Риме... И он перечислил имена нескольких французских актеров, уже лет десять, подобно Жоржу Майо, обосновавшихся в этом городе. - Представь, я с ними не встречаюсь... Я общаюсь только с друзьями Дорис... Впрочем, может, ты и прав, но, уж во всяком случае, то, что ты сказал, к нему не относится... - Майо указал на меня пальцем. - В его годы что Рим, что Париж - все одно... Право, какое это имеет значение... где тебе двадцать лет - в Риме или в Париже... К концу ужина к нам подошел рослый и толстый блондин - сев за наш столик, он заказал кофе. Майо представил его нам, но я не расслышал имени. Теперь, когда я вспоминаю его, я думаю, что это был Тентен Карпантьери. - Пригнал машину из гаража? - спросил его Майо. - Да. - А в чем было дело? - Заело тормоза... Майо с Карпантьери встали. - Мне надо встретить Дорис в Орли... Майо дружески хлопнул меня по плечу. - Встретимся в отеле утром за завтраком... А если Дорис мне позволит, еще покатаемся вдвоем на велосипеде... Я видел, как оба они сели в машину. Карпантьери устроился за рулем и рывком взял с места. Мы с Рокруа помолчали. - А вам и в самом деле стоило бы принять его приглашение и как-нибудь поехать в Рим... Жорж - человек на редкость милый... По словам Рокруа, у Жоржа с Кармен был мимолетный роман, когда Кармен было двадцать пять лет. - Люсьен смотрел на это сквозь пальцы... Он слишком хорошо знал Кармен... И умел иногда отпускать поводья... Он ведь был лошадник... Рокруа предложил мне пройтись с ним до его дома на улице Курсель. Надо было воспользоваться прекрасной весенней ночью. По дороге он говорил со мной, как отец с сыном. Его очень беспокоило мое будущее. Забавно, но он познакомился с Майо, когда тому было столько, сколько мне сейчас, - в 1939 году на Лазурном берегу. Майо тоже не знал, чем ему в жизни заняться. В Каннах он свел знакомство с женщиной, которая была старше его, - с женщиной типа Кармен, некой Дридой Брикар. Ее тронул этот юноша. А Дрида Брикар была приятельницей Рокруа и Люсьена Блена. Видите, Жан, как тесен мир... Но такие, как Кармен Блен или Дрида Брикар, - это не выбор жизненного пути. Рокруа посоветовал тогда Майо поехать в Париж и поступить на курсы драматического искусства. Ну а я? К чему тянет меня? К книгам. Тогда почему бы мне не попробовать свои силы в литературе? А? В жизни надо иметь цель. Иначе... Я слушал его одним ухом. Я был в том возрасте, когда советы бесплодны, и те, кто их дает, только понапрасну сотрясают воздух. Цель жизни... Воздух в этот вечер был теплый, огни на Елисейских полях сверкали так, как не сверкали потом никогда, а чуть дальше в саду на мои плечи осыпались цветы каштанов. 5 Я пешком вернулся из квартиры Рокруа в отель на улице Кастильоне, чтобы узнать, не звонила ли моя жена. Стало немного прохладнее, свет казался более мягким и в то же время более прозрачным - знойная дымка рассеялась; но еще мучительней стало ощущение пустоты, охватившее меня на безлюдных, залитых солнцем улицах. Да вдобавок ветерок, ласкающий листву платанов, их шелест в тишине... - Никто не звонил, месье, - сказал портье. И снова с улыбкой протянул мне красную карточку. - Если вы в Париже один... - Вы уже несколько раз давали мне эту карточку... - О, простите, месье... У меня такая плохая память на лица. Впрочем, в моей профессии это, пожалуй, достоинство... гарантия скромности... Голос его был вкрадчив, как и его улыбка. Я уставился на карточку, на имя - Хэйуорд. - Кажется, я знал одного Хэйуорда, это было очень давно... - Хотите, месье, я позвоню от вашего имени? - Хэйуорд что, платит вам за поставку клиентов? - Что вы, месье! Как вы могли подумать? У себя в номере я уселся на край кровати. "Хэйуорд. Прокат роскошных автомобилей. Предоставляется машина высшего класса с шофером. Туристические маршруты. Paris by Night. Авеню Родена, 2 (XVI округ). Тел. - ТРО 46-26". Да, это их прежний адрес. Я набрал номер. - Алло! Агентство Хэйуорда слушает, - ответил мужской голос. Интересно, где он снял трубку - в гостиной? Я вспомнил, что гостиная эта с широким балконом - с него по маленькой железной лесенке можно было подняться на террасу на крыше. - Я хотел бы нанять машину. - С шофером? - Да. С шофером. Кто со мной говорил - он сам? Или один из его служащих? - Когда вам нужна машина, месье? - Сегодня, в девять вечера. - Адрес? - Отель "Лотти". - На какой срок? - Не больше двух часов. Только для туристической прогулки по Парижу. - Отлично. Кого я должен спросить? - Месье Гайза. Эмброуза Гайза. - Отлично, месье. Сегодня вечером, у отеля "Лотти", ровно в девять. И он резко повесил трубку, не дав мне времени спросить, имею ли я честь говорить с самим Филиппом Хэйуордом. - Шофер ждет вас, месье, у стойки портье в холле. Вначале я хотел в честь "Фирмы по прокату автомобилей Хэйуорд" надеть свои старые, двадцатилетней давности темные очки, но в конце концов надел те, что ношу обычно, - с зеркальными стеклами. Это был он. Лицо стало одутловатым, волосы поседели. Но я сразу узнал его по какой-то мальчишеской повадке, которую он сохранил. Синий костюм из альпаки. Бордовый галстук. - Здравствуйте, месье, - приветствовал он меня сдержанным и усталым тоном человека, который оказался в положении ниже того, которое ему подобает. Впрочем, может, я ошибаюсь и уже в эпоху Кармен Хэйуорд работал шофером? Мне вспомнилось, как я мельком увидел его в форме стюарда. Сейчас он скользнул по мне равнодушным взглядом. Нет, он меня, очевидно, не узнал. Мы вышли в ночную духоту. Ни ветерка. Машина ждала на перекрестке улиц Кастильоне и Сент-Оноре. Внушительных размеров машина американской марки. Черная. - Надеюсь, такая машина вам подойдет, месье? - Вполне. Он открыл дверцу, и я устроился на заднем сиденье справа. - Куда мы поедем? - О-о... просто покатаемся по Парижу... Эйфелева башня... Дом Инвалидов... Елисейские поля... площадь Пигаль... - Отлично, месье... С чего желаете начать? - С Эйфелевой башни... Я снял очки. Он посмотрел на меня в зеркальце. - Вы знаете Париж? - Я не был в нем почти двадцать лет. Сильно изменился Париж за эти годы? - Сильно. В этом слове чувствовалась горечь. Но если Париж сильно изменился, от него, Хэйуорда, пахло так же, как двадцать лет назад, и запах этот показался мне старомодным - запах туалетной воды "Аква-ди-Сельва", темно-зеленые флаконы которой, вспомнилось мне, стояли на полочке в ванной в его квартире на авеню Родена. - Но Эйфелева башня не изменилась... - сказал он, полуобернувшись ко мне. Мы поехали по аллее Королевы, свернули на мост Александра III. Отсюда как на ладони был виден весь квартал на правом берегу, где мы когда-то гуляли с Кармен. Тщетно я твердил себе, что в саду Трокадеро у фонтанов сидят сотни туристов, а по площади Согласия взад и вперед снуют разноцветные автобусы, все: и Гран-Пале, и холмы Пасси, и набережные Сены - было частицей мертвого города. Во всяком случае, мертвого для меня. - Вот Эйфелева башня... Я высунулся из открытого окна машины, чтобы посмотреть на башню, но этой знойной ночью она показалась мне такой же неправдоподобной, да-да, такой же неправдоподобной, как поседевший Хэйуорд, ставший наемным шофером. - Ну как, посмотрели? Теперь хотите Сакре-Кер? Он не церемонился с клиентом, который желал осматривать Париж со всеми удобствами. - Нет-нет... Сначала Инвалиды... - Хорошо, месье. Может, он меня узнал? Он развернулся, чтобы поехать по набережной в обратном направлении. Отер себе лоб платком. Стекла в машине были опущены, но это не помогало, такая изнурительная стояла жара. Хуже, чем днем. Он остановился у края эспланады. В глубине яркий до белизны свет прожекторов освещал купол Дома Инвалидов, делая здание похожим на какое-то огромное иллюзионистическое панно. Меня снова охватило то же чувство ирреальности, как и перед Эйфелевой башней, - пытаясь подавить его, я старался вызвать в памяти то, что было связано для меня с этой эспланадой: ярмарку, которую устраивали здесь каждый год во времена моего детства и на которую меня водила мать, манежи, тир, где стреляли из карабина, Иону в чреве кита... - Хотите посмотреть на Дом Инвалидов поближе? - Не стоит... Слева, у аэровокзала "Эр Франс", автобусы, прибывшие с аэродрома Орли, выгружали туристов и снова отправлялись за очередным грузом. А туристы, согбенные под тяжестью своего снаряжения, под громадными рюкзаками с металлической рамой, бежали к другим автобусам, которые прибывали в таком количестве, что казалось, на твоих глазах происходит переброска войск. - А теперь, месье? Куда вы желаете ехать? Я наклонился к нему, почти коснувшись подбородком его плеча. От запаха "Аква-ди-Сельва" все поплыло у меня перед глазами. И я сказал ему, четко выговаривая каждый слог: - Мы вернемся в отель. Но перед тем я хочу на минуту остановиться на площади Альма - я вам укажу, в каком месте. Он снова развернулся, поехал по набережной, потом пересек мост Альма. На террасе кафе "У Франсиса" многолюдно. Столики расставлены даже на проезжей части. Ждет светло-голубой автобус, на борту которого большими красными буквами выведено: "ПАРИЖ - ОБЗОРНАЯ ЭКСКУРСИЯ". - Остановитесь справа... В начале улицы Жана Гужона... - Здесь? - Да. Мы стояли у входа в дом, где жила Кармен. Он выключил двигатель и обернулся ко мне. Глаза его расширились, они внимательно вглядывались в меня с выражением, которое внезапно его состарило. А может, все дело было в сумраке - из-за освещения его щеки ввалились. - Хотел бы я знать, живет ли еще кто-нибудь в этой квартире... И я указал ему на закрытые ставни на окнах Кармен - тех, что выходили на улицу Жана Гужона. - Вам что-нибудь об этом известно? Он смотрел на меня в тревоге, голова у меня кружилась все сильнее. Мне захотелось спросить, как поживает его жена. И даже напомнить ему кое-какие подробности, хорошо известные мне благодаря довольно своеобразным вечеринкам, на которые они таскали нас с Кармен. Сохранилась ли у Мартины Хэйуорд родинка на талии слева? - Мы, наверно, встречались здесь когда-то давно... У некой мадам Блен, не так ли? - заметил он тоном светской беседы. - Да... Кажется, да... - Она умерла пять лет назад. Умерла. Не знаю, почему передо мной с такой отчетливостью встало вдруг толстое лицо Тентена Карпантьери, что на мгновение мне даже почудилось, будто это он, а не Хэйуорд говорит со мной, облокотившись на спинку сиденья. - Она давно уже уехала из Парижа. Кажется, жила на Лазурном берегу. В эту ночь Карпантьери, быть может, по обыкновению поедет следом за машиной-призраком Жоржа Майо. Площадь Альма входит в его маршрут. Я мог бы попросить Хэйуорда подождать, пока проедут белая "ланча" Майо и машина Карпантьери. И самому поехать за ними следом. Авеню Монтеня. Елисейские поля. Снова авеню Монтеня. Мост Александра III. - Отвезти вас в отель? - спросил Хэйуорд. - Да, так будет лучше. Верно, машина была большая, вроде этой. И за рулем, как сейчас, Хэйуорд. Только в ту ночь на заднем сиденье я был не один - я сидел между Мартиной Хэйуорд и девушкой-брюнеткой. А Кармен - впереди, рядом с Хэйуордом. Впереди, у дверцы, сел еще и Людо Фуке, голубоглазый шатен в легком плаще грязно-желтого цвета. Левой рукой он обхватил плечи Кармен. Перед тем как включить зажигание, Хэйуорд задал мне вопрос, который задавал каждый раз, когда вечер грозил затянуться допоздна, тот самый вопрос, который он повторил двадцать лет спустя: - Отвезти вас в отель? Но ответа он не ждал. Это была шутка, своеобразный ритуал. Он знал, что мне не по душе эти бесконечные ночные бдения и я всеми способами пытаюсь оторвать Кармен от их компании. - Нет-нет. Он останется со мной, ни в какой отель ты его не повезешь, - сказала Кармен Хэйуорду. И по ее голосу, и по обращению на "ты" я понял, что она выпила больше обычного. Машина тронулась. Мы ехали вдоль эспланады Инвалидов по направлению к набережной. Несколько минут назад, когда мы с ним остановились почти на этом самом месте, я вспомнил о том вечере - настолько мне трудно поверить, что все минувшее происходило в этом самом городе. А тогда мы только что вышли из заведения на улице Фабер, идущей справа вдоль эспланады, - из заведения, которое было одновременно и рестораном, и ночным кабаре. Большой зал, обтянутый красным бархатом. Хрусталь, зеркала, черный лакированный потолок. Все несколько обветшало. Играет кубинский оркестр. На площадке танцуют несколько пар. А распорядитель переходит от столика к столику или наклоняется к микрофону и, покачивая головой, без особого энтузиазма повторяет, как метроном: - Тагада, Та-га-да. Эти три слога были, по-видимому, своеобразным паролем, который он бросал клиентам, его фирменным ярлыком и дворянской грамотой. Впрочем, слово "Тагада" зеленым неоном сверкало на фасаде заведения. Каждый раз ближе к полуночи Хэйуорд тащил нас в бар "Тагада", потому что там, по его словам, можно было "с кем-нибудь пересечься" и получить "номера телефонов". В эту ночь мы там "пересеклись" с типом в плаще, которого звали Людо Фуке, и с девушкой-брюнеткой. Стоило мне поглядеть на Хэйуорда, сидящего за рулем, на его напряженную шею и затылок и вдохнуть запах "Аква-ди-Сельва", как мне вспомнились все подробности той ночи двадцать лет назад. Даже ощущение, будто тебя несет по волнам, какое испытываешь в машинах американских марок, сегодня было таким же, как тогда. Фуке сказал: - А не хотите ли пропустить по стаканчику у меня дома на улице Понтье? Он слишком настойчиво сжимал рукой плечо Кармен. - Да нет же, - ответил Хэйуорд. - У меня будет удобнее... - А я договорился встретиться на улице Понтье с Жаном Террайем. Что же мне теперь делать? - Скажи ему, чтобы ехал ко мне, - отвечал Хэйуорд. Почему мне вдруг вспомнилось имя этого Жана Террайя? Довольно массивная фигура, круглое лицо - один из тех статистов, которых мы встречали в кильватере Хэйуордов в эти бессонные ночи. В их числе был и Людо Фуке. И Марио П. И некая Сьерра Даль. И жившая на улице Вашингтона, 22, Андре Карве - она была когда-то замужем за доктором по прозвищу Красавчик Док, которого все знали. И Роже Фавар с женой, сероглазой, в веснушках... Меня в ту ночь мутило от запаха "Аква-ди-Сельва", от того, что на плече Кармен лежала рука Фуке, и от того, что американскую машину слегка покачивало, и казалось, будто ты не едешь по шоссе, а плывешь по воде. Шум мотора был едва слышен. - Мне надо домой, - сказала сидевшая слева от меня темноволосая девушка. - Вздор... Останешься с нами, - заявил Людо Фуке. - Я ведь работаю... Мне рано вставать... - Вставать тебе не придется... Нынче ночью обойдешься без сна... В твоем возрасте спать необязательно... В твоем возрасте... Да, все они были старше нас. И вдобавок слова: "Мне рано вставать" - так странно прозвучали в этой плывущей американской машине. Я плохо представлял себе всех этих Хэйуордов, Фуке и прочих при дневном свете. Наверняка они рассеивались с первыми лучами солнца. Что мог делать днем такой вот Людо Фуке? Или Жан Террай? Или Марио П.? Или Фавар? И его сероглазая жена? Я видел их только по ночам, словно уже и в эту пору они были призраками. Девушка наклонилась к Хэйуорду, опираясь ладонью на мое колено. От нее пахло лавандой. - Высадите меня у вокзала Бастилии. Я еще успею на последний поезд. - Не слушай ее, Филипп, - сказал Фуке. - Она останется с нами. - Да... да... Она останется с нами, - машинально повторила Кармен. Потом обернулась ко мне: - Уговори ее остаться... Она хорошенькая, правда ведь? Она тебе нравится? Девушка посмотрела на меня и пожала плечами. - Вы можете выйти у ближайшего светофора, - шепнул я ей. - Нет... нет... я не могу... Этот тип - настоящий зверь... - Она показала на Людо Фуке. - Если я выйду из машины, он может меня избить. - Что ты ему там поешь? - спросил Фуке. - Ничего. - Ерунду небось. Ерунду порешь... Мне было невыносимо видеть, как пальцы Фуке постукивают по плечу Кармен, подбираясь к ее шее. Мартина Хэйуорд закурила сигарету и приблизила свое лицо к моему. - Вы останетесь с нами? - шепнула она мне. Она прижимала свою ногу к моей. Она тоже выпила, как и Кармен. Как и Людо Фуке. Один только Хэйуорд оставался трезвым во время этих бесконечных ночей. Он был не совсем призраком, его можно было представить себе живущим в дневные часы. Только долго ли ему еще так жить? Резкий свет от маленьких лампочек на террасе, проникая сквозь стекла в гостиную, оставлял в ее глубине лужу тени. И в этой луже тени на одном из диванов лежала Кармен. Людо Фуке, сидя на полу, прижал щекой к плечу телефонную трубку. - Странно... Не могу дозвониться Жану Террайю... - Плюнь на Жана Террайя, - сказал Хэйуорд. - Да нет же... Он может притащить интересных людей... - Хотите, послушаем музыку? - спросила Мартина Хэйуорд. Она сменила платье на оранжевый купальный халат. - Правильно... давайте музыку, - сказал Фуке. - Что-нибудь эдакое, чтоб завестись... Женский голос... Негритянку... Хэйуорд разливал в бокалы какой-то напиток, отсвечивавший янтарем, он подал бокал сначала Кармен, потом Людо Фуке, потом Мартине. Мне страшно было даже подумать, сколько спиртного выпили эти трое с начала вечера. - А теперь мне пора, - сказала девушка. Она стояла перед Людо Фуке, сидевшим, поджав ноги, у телефона. Он одним глотком осушил свой бокал. - Ну и катись... Скатертью дорога... - Спасибо. Вдруг он сейчас встанет и отвесит ей пощечину? Но нет. Он снова стал набирать номер телефона. - Найду тебе замену. Это плевое дело... Такие девицы, как ты, торчат на каждом углу... Но она его не слушала. Она повернулась к нему спиной и направилась к выходу. В глубине гостиной в луже тени Филипп Хэйуорд сидел, откинувшись на спинку дивана, на котором лежала Кармен. Она рассеянно перебирала его волосы. - Я тоже пойду, - сказал я. - Я устал... Она посмотрела на меня расширенными, потерянными глазами, но в такие минуты я ничем не мог ей помочь. Ничем. Ее затягивало в эту тенистую лужу. Пойти за мной она не захотела бы. - Тогда подожди меня дома, - забормотала она. - Подожди меня... Слышишь... подожди... Мне пришлось самому порыться в ее сумочке, валявшейся на полу рядом с частью своего содержимого, чтобы найти ключ от квартиры. Не успел я спуститься по лестнице, как свет погас. Я ощупью добрался до двери. И тут же почувствовал, что рядом кто-то есть. Я шарил по стене в поисках кнопки, включающей свет. Наконец нашел. Девушка стояла у двери. Она обернулась ко мне. - Было темно... Я не сумела открыть... Мы оба вышли во двор; я не удержался и посмотрел вверх на квартиру Хэйуорда, ярко освещенную лампочками террасы, как будто съемочная площадка. - Странные люди, - сказал я. - Да. В особенности Людо... - Вы давно его знаете? - Как сказать... месяц. Мы шли по улице Ла-Тур. У нее были темные до плеч волосы, светлые, чуть раскосые глаза, бледная кожа. На ней был плащ, слишком большого для нее размера, она стягивала