ось два ребенка, и число поселенцев увеличилось
до двадцати одного человека. За два часа до родов матери работали в поле, затем
рожали, и уже на следующее утро снова работали в поле. К лету крестьяне засеяли
поле картофелем и кукурузой и начали расширять посевную площадь, вырубая деревья
и сжигая пни с корневищами. Земля задышала жизнью, прорезались первые ростки, и
люди только успели вздохнуть с облегчением - как на поле обрушились полчища
саранчи.
     Саранча пришла из-за гор. Сначала из-за хребта показалась огромная черная туча.
Потом тяжело и страшно загудела земля. Что происходит, чего ожидать - не понимал
никто. Никто, кроме юноши-айна. Собрав всех мужчин, он приказал им разложить по
полю костры. Все, что только могло гореть - всю домашнюю утварь, а следом и
бревна самих хижин - вынесли в поле, облили последними запасами нефти и сожгли
подчистую. Женщинам велели взять в руки кастрюли и что есть силы бить в них
колотушками. Люди сделали все, что могли (ни тогда, ни потом никто не мог с этим
поспорить). Но все было бесполезно. Мириады прожорливых тварей тучей опустились
на поле, порезвились там вдоволь - и от урожая не осталось ни травинки, ни
листика.
     Когда саранча сгинула, юноша-айн лег в поле на землю лицом и заплакал. Из
крестьян не плакал никто. Крестьяне собрали с поля дохлую саранчу, сожгли ее и,
как только вся нечисть сгорела, принялись распахивать землю заново.
Они прожили еще одну зиму, кормясь рыбой из реки и кореньями из-под снега. По
весне родилось еще три ребенка, посеяли новые семена. Но в разгар лета вновь
пришла саранча и сглодала - как бритвой срезала - весь урожай на корню. На этот
раз юноша-айн не плакал.
     На третий год нашествия саранчи прекратились: затяжными весенними ливнями
уничтожило все личинки. А заодно перепортило и большую часть урожая. На
четвертый год развелось до ужаса много майских жуков. На пятый выдалось страшно
холодное лето...

     Дочитав до этих пор, я захлопнул книгу, открыл еще одну банку пива, достал из
сумки бэнто с лососевой икрой и поел.
     Подруга, сплетя руки на груди, дремала в кресле напротив. Осеннее солнце,
заглянув в окно вагона, золотом окрасило брюки у нее на коленях. Крошечный
мотылек прилетел откуда-то и запорхал над нами энергично и бестолково - клочок
бумаги на слабом ветру. Покружив так, он сел к ней на грудь, отдохнул там
недолго, затем вспорхнул и скрылся из глаз. Мотылек улетел - и мне почудилось,
будто она немного, совсем чуть-чуть постарела.
     Я выкурил сигарету, раскрыл книгу и стал читать "Историю Дзюнитаки" дальше.

     На шестой год дела у поселенцев, худо ли бедно, стали налаживаться. Урожай
собрали, дома отстроили заново, да и сами люди постепенно привыкли к жизни в
холодном краю. Бревенчатые стены домов обили изнутри досками, в каждом жилище
устроили очаг и подвесили по масляному светильнику. Погрузив в лодку скудные
излишки урожая, вяленую рыбу и оленью кость, крестьяне за двое суток спустились
по реке до ближайшего городка, продали свой товар и закупили соли, одежды и
керосина. Несколько человек научились добывать уголь, сжигая стволы поваленных
деревьев. К тому времени в низовьях реки появилось еще несколько поселений, и с
соседями завязался натуральный обмен.
     Все лучше крестьяне осваивали свою землю - и все острее им не хватало рабочих
рук. Наконец, они устроили собрание, покричали-поспорили два дня подряд - и в
итоге решили позвать на поселение еще несколько человек из родной деревни.
Проблема, разумеется, упиралась в долги, от которых они бежали. Однако, как
выяснилось из осторожнейшим образом проведенной переписки, их кредиторы
давным-давно отчаялись получить свои деньги обратно и сняли все долговые
претензии. И тогда старейший из крестьян написал письма нескольким старым
друзьям с предложением - дескать, не желаете ли перебраться на новое место,
будем осваивать сообща. Случилось это в 1889 году - тогда же, когда чиновник из
губернаторства переписал всех жителей поселения и придумал ему название
"Дзюнитаки".
     На следующий год прибыло шесть семей - в общей сложности девятнадцать человек.
Поселенцы встретили их в заново отстроенном бараке - и со слезами радости
отпраздновали воссоединение старых друзей на новом месте. Вновь прибывшим семьям
выделили по участку земли, на которых с помощью старожилов они провели первые
пахоты и выстроили дома.
     В 1893 году прибыло еще четыре семьи - шестнадцать новых поселенцев. В 1897-м -
семь семей, еще двадцать четыре человека.
     Мало-помалу число поселенцев росло. Барак в центре поселка расширили,
перестроили и превратили в Дом собраний. Рядом поставили крохотный синтоистский
храм. Поселение Дзюнитаки получило официальный статус деревни. Основной пищей
крестьян по-прежнему оставалось просо, но уже частенько к нему подмешивали и
белый рис. Хотя и нерегулярно, в деревню начали заглядывать почтальоны.
Конечно, не обходилось и без неудобств. Чиновники из губернаторства, зачастившие
в эти края, обложили деревню налогами и объявили армейский призыв. Особенно
неуютно от всего этого ощущал себя юноша-айн (которому в то время было уже
далеко за тридцать). Как ему не втолковывали, он не мог уяснить, зачем на свете
нужны государственные налоги и призыв в какую-то армию.
     - Сдается мне, все было куда лучше в старые времена! - только и говорил он.
Но так или иначе - деревня продолжала развиваться.
     В 1903 году небольшую долину недалеко от деревни решили использовать для выпаса
скота и построить там деревенскую овчарню. Специально по этому случаю в деревню
прислали человека из губернаторства, который начал раздавать компетентные
указания - как возводить заборы, как прокладывать водопровод, как строить
овчарню - и фактически руководил всеми работами по обустройству пастбища. Потом
силами рабочих-каторжан вдоль реки проложили дорогу, по которой на пастбище
прибыло целое стадо овец, откупленных у государства по льготным ценам - почти
даром. С чего это вдруг государство так расстаралось-расщедрилось на благо их
деревеньки, крестьяне не понимали - но и вопросом этим особо не мучались. "После
всех лишений, выпавших на нашу долю, могут же быть и светлые дни!" - думало
большинство из них.
     Разумеется, государство снабдило крестьян овцами не от душевных щедрот. Накануне
развертывания Императорской Армии на материке в Генеральном штабе была
разработана "Программа самообеспечения воинским обмундированием из овечьей
шерсти". Генштаб подтолкнул Правительство, Правительство спустило указание
министерствам Торговли и Сельского Хозяйства - увеличить поголовье отечественных
овец, а министерства отдали приказ губернаторству Хоккайдо - вот и вся история.
Надвигалась русско-японская война.
     Из всей деревни больше всего интереса к овцам проявил юноша-айн. Человек из
губернаторства обучил его технике ухода за овцами, и он стал заведовать делами
на пастбище. Что именно привлекало его в овцеводстве, было неясно. Скорее всего,
душа его не принимала всей этой "общественной жизни", становившейся тем сложнее
и непонятнее, чем больше деревня росла.
     Из овец на пастбище прибыло тридцать шесть саусдаунов и двадцать один шропшир.
Кроме этого, к стаду приставили двух собак - пограничных колли. Юноша-айн очень
быстро стал умелым овцеводом, и с каждым годом поголовье овец росло. Юноша всей
душой полюбил своих овец и собак. Чиновники были довольны. Щенки от его колли
как потомственные собаки-пастухи рассылались для службы на пастбищах по всему
Хоккайдо.
     Началась русско-японская война. Пятерых парней из деревни призвали в армию и
послали на фронт в Китай. Все пятеро попали в один и тот же отряд. Во время боя
за небольшую высоту на правом фланге отряда разорвался снаряд; двое из них
погибли, еще один лишился правой руки. Через три дня бой закончился, и двое
уцелевших собрали развороченные останки своих земляков. Все пятеро были детьми
поселенцев первой и второй волны. Один из убитых - старшим сыном юноши-айна,
ставшего овцеводом. На обоих погибших была форма их овечьей шерсти.
     - Зачем посылать людей за границу и там воевать? - спрашивал айн-овцевод у всех
и каждого, скитаясь по деревне.
     Никто не ответил ему на этот вопрос. Тогда айн-овцевод ушел от людей, поселился
в овчарне и стал жить со своими овцами. Жена его за пять лет до этого умерла от
туберкулеза, обе оставшиеся дочери давно вышли замуж и жили своими семьями. За
службу на пастбище деревня выплачивала ему скромное пособие и снабжала едой.
После потери сына он прожил остаток жизни угрюмым, нелюдимым стариком и умер в
шестьдесят два года. Одним зимним утром мальчик, помогавший присматривать за
овцами, обнаружил его на полу овчарни. Замерз до смерти. Две колли с грустными
глазами - внуки самых первых собак - лежали по обе стороны трупа и жалобно
скулили. Овцы с безучастным видом щипали сено в загонах. В тишине овчарни, точно
дробь кастаньет, раздавался дружный стук овечьих зубов.

     История Дзюнитаки продолжалась - хотя для юноши-айна все на том и закончилось. Я
отправился в туалет и освободил желудок от двух банок пива. Когда я вернулся на
свое место, подруга уже проснулась и рассеянно глядела в окно. За окном чуть не
до горизонта тянулись залитые водою рисовые поля. Время от времени появлялись
силосные башни. В окне показалась река, потом исчезла. Я закурил сигарету и
какое-то время смотрел на бегущий пейзаж за окном, а также - на профиль подруги,
изучающей этот пейзаж. Она не произносила ни слова. Я докурил и вернулся к
чтению. Тени от перекладин железного моста мельтешили по раскрытым страницам
книги.

     Юноша-айн состарился и умер - и в дальнейшей истории Дзюнитаки оставалась одна
скукотища. С десяток овец околело от сердечной грыжи, урожай пару раз жестоко
побило морозами - но в остальном все развивалось без происшествий, и в эпоху
Тайсе (*28)деревня получила статус города. Город быстро разрастался. Построили
школу, городскую ратушу и почтовое отделение.
     Освоение Хоккайдо было в целом завершено. Все, что могли распахать, распахали -
и дети малоимущих крестьян потянулись на поиски новых земель в Маньчжурию и на
Сахалин.
     В перечне событий 1938 года я нашел упоминание о Профессоре Овце: "Чиновник
Министерства лесного и сельского хозяйства, доктор наук ............... (32-х
лет), завершив свои многолетние исследования в Корее и Маньчжурии и подав в
отставку по личным обстоятельствам, строит усадьбу и организует овечье пастбище
в горной долине к северу от Дзюнитаки".
     Больше - ни до и ни после - О Профессоре Овце в книге не говорилось ни слова.
Описывая историю города в эпоху Сева (*29), автор, как видно, и сам заскучал:
повествование стало прерывистым, предложения - шаблонными, язык напрочь утратил
ту яркую образность, что так привлекала в рассказе о злоключениях юноши-айна.
Пролистав "Историю" лет на тридцать вперед, я перелетел из 1939-го в 1966-й год
и начал читать главу под названием "Город сегодня". Разумеется, "сегодня" в
книге означало шестидесятые годы - и с сегодняшним днем ничего общего не имело.
Сегодня был октябрь 1978 года. Но от таких вещей человеку, в принципе, некуда
деться. Возьмешься описывать историю захудалого городишки с давних времен - и,
хочешь не хочешь, упрешься в необходимость заканчивать ее "днем сегодняшним".
Даже если "сегодня" очень быстро утрачивает свою "сегодняшнесть" - все равно:
тот факт, что сегодня - это сегодня, никто отрицать не станет. Ведь если
сегодняшний день перестанет быть сегодняшним днем - История перестанет быть
Историей.
     Итак, согласно "сегодняшней" истории города, в апреле 1969 года население
Дзюнитаки составило пятнадцать тысяч человек - на целых шесть тысяч меньше, чем
десять лет назад. Большинство из этих шести тысяч были крестьяне, ушедшие на
поиски новой земли. "Ориентация общества на высоко развитые производственные
структуры, плюс замерзающая зимой почва, как острейшая проблема земледелия на
Хоккайдо, обусловили необычайно активный отток крестьянства из города в
последние годы..."
     Что же стало с полями, когда крестьяне ушли? Их засадили деревьями. Землю,
которую прадеды и прабабки поливали потом и кровью, расчищая от деревьев, пней и
корней - правнуки опять превратили в леса... Чудеса, да и только!
Так что основные отрасли промышленности в Дзюнитаки сегодня - лесодобывающая и
деревообатывающая. В городе построено несколько заводов, и жители Дзюнитаки,
работая там, производят на белый свет деревянные каркасы для телевизоров,
подставки для зеркал, игрушечных медвежат и кукольных айнов. Бывший коммунальный
барак поселенцев теперь превращен в музей, где в качестве экспонатов выставлены
мотыги, серпы и домашняя утварь первых крестьян Дзюнитаки. Есть там и личные
вещи двух уроженцев Дзюнитаки, погибших в русско-японской войне. И коробочка от
крестьянского бэнто с отпечатками зубов медведя. Сохранилось даже письмо
поселенцам с их старой родины - известие о погашении всех долгов, от которых они
когда-то бежали.
     И все же, признаюсь честно: "сегодняшний" Дзюнитаки показался мне до ужаса
скучным городишкой. Среднестатистический его житель приходит с работы домой и
четыре часа в сутки смотрит телевизор. Активность населения на выборах высока,
хотя кого выберут - всегда известно заранее. Девиз городка: "В БОГАТСТВЕ ПРИРОДЫ
     - БОГАТСТВО ДУШИ ЧЕЛОВЕКА!" Во всяком случае, так утверждал лозунг на площади у
вокзала.

     Я захлопнул книгу, зевнул и провалился в сон.


        2. ДАЛЬНЕЙШЕЕ ПАДЕНИЕ ГОРОДА ДЗЮНИТАКИ. ОВЦЫ ДЗЮНИТАКИ.

     Добравшись до Асахигава, мы пересели в поезд, идущий на север, и миновали
перевал Сиогари. Наша дорога почти полностью повторяла тот путь, которым сто лет
назад шли юноша-айн и восемнадцать бедняков-крестьян.
     Лучи осеннего солнца резкими контурами прорисовывали каждый огненно-алый лист
клена, каждую сосновую иголку в первобытном лесу за окном. Воздух был абсолютно
недвижен и пронзительно чист. При долгом взгляде на этот пейзаж начинали болеть
глаза.
     В вагон, поначалу совсем пустой, уже на следующей станции набилась целая орава
подростков - старшеклассников и старшеклассниц, ехавших на экскурсию - со всеми
их воплями, кличками, перхотью, невразумительными диалогами и неуемной
сексуальной озабоченностью. Атмосфера сумасшедшего дома окружала нас добрые
полчаса, пока на очередной остановке все они не сгинули так же внезапно, как и
появились. Вагон опустел, и все опять погрузилось в молчание.
Мы разделили на двоих плитку шоколада и стали жевать его, глядя в окно. Лучи
солнца беззвучным дождем заливали землю. Все в окне казалось далеким,
недосягаемым - как если смотреть в бинокль, повернув его задом наперед.
Минуту-другую подруга с рассеянным видом чуть слышно насвистывала мотивчик
"Johnny B. Goode". Так долго молчать вдвоем нам не доводилось еще ни разу.

     Когда мы вышли из поезда, был первый час дня. На платформе я сладко потянулся и
глубоко вздохнул. Было так свежо, что с непривычки сводило легкие. Солнце
теплыми лучами ласкало кожу, но воздух был явно на два-три градуса холоднее, чем
в Саппоро.
     Параллельно путям тянулись кирпичные стены старых складов, а вдоль этих стен -
штабели из гигантских, метра по три в диаметре бревен, мокрых и черных от
прошедшего ночью дождя. Поезд, доставивший нас сюда, быстро скрылся из глаз - и
вокруг не осталось ни одной живой души. Все застыло, как на картине, и лишь
одуванчики на газонах покачивали золотыми головками под зябким ветром.
Прямо с платформы мы окинули взглядом город - типичнейший привокзальный
городишко глухой японской провинции. Неказистое зданьице универмага, вихляющаяся
из стороны в сторону центральная улица, терминал на десяток автобусов и будка
справочного бюро. При первом же взгляде на этот "город" хотелось завыть от
скуки.
     - Мы уже приехали? - спросила она.
     - Нет еще. Сейчас пересядем на еще один поезд. Местечко, куда мы едем, будет
гораздо, гораздо меньше...
     Я зевнул и еще раз вздохнул поглубже.
     - А здесь - просто место привала. Здесь поселенцы решили повернуть на восток.
     - Поселенцы?
     Мы зашли в зал ожидания, сели на скамью перед негоревшей керосиновой печкой, и
до прихода поезда я в общих чертах успел рассказать ей историю города Дзюнитаки.
Чтобы не путаться в хронологии, я пользовался пометками, которые сделал на
чистой странице в конце книги. Разделив страницу напополам, в левую часть я
выписал все основные даты истории Дзюнитаки, а в правую - события, происходившие
в Японии в те же годы. В итоге у меня получилась очень даже внушительная
таблица.
     Например: 1906 год - взятие Порт-Артура / сын юноши-айна погибает на фронте.
Если мне не изменяет память, в том же году родился Профессор Овца. От даты к
дате по всей истории прослеживалась какая-то странная взаимосвязь.
     - Хм! Посмотреть сюда - получается, будто японцы только и жили от одной войны до
другой! - удивилась подруга, разглядывая мою таблицу.
     - Похоже на то, - согласился я.
     - Почему же так получается?
     - Сложный вопрос... В двух словах не объяснишь.
     - Хм-м!
     Зал ожидания, как и большинство залов ожидания на вокзалах, был пуст и ничем не
примечателен. Жутко неудобные скамейки, пепельницы с водой, забитые отсыревшими
окурками, тяжелый и спертый воздух. На стене - несколько плакатов турфирм и
объявление о розыске каких-то преступников с фотографиями. Кроме нас в зале
находились еще трое - апатичный старик в свитере из верблюжьей шерсти и молодая
мать с сыном лет четырех. Старик сидел как приклеенный на скамейке, уткнувшись в
толстый литературный журнал. Каждую очередную страницу он перелистывал так,
словно отдирал от бумаги липкую ленту. Происходило это с интервалами в добрых
минут пятнадцать. Мать же с сыном напоминали супружескую пару, у которой чувства
друг к другу остыли лет тридцать назад.
     - По большому счету, наш народ всегда состоял из бедных людей, которым всю жизнь
казалось, что из бедности можно как-нибудь вырваться...
     - Что-то вроде крестьян Дзюнитаки?
     - Вот-вот! Потому те крестьяне и вкалывали как сумасшедшие - костьми ложились,
осваивая целину. А большинство из них так и померло без гроша за душой...
     - Но почему?
     - Земля здесь такая! Почва на Хоккайдо холодная: хотя бы раз в несколько лет
урожай обязательно перемерзнет. Не собрал урожая - мало того, что самому жрать
нечего, нечего и продать. А ничего не продашь - не купишь ни керосина, ни семян,
ни рассады на следующий год. Вот и приходится закладывать землю и занимать
деньги под бешеные проценты. Но с урожая, который снимается на этой земле, такие
проценты выплачивать практически невозможно. И кончается все тем, что землю у
тебя отбирают. По такой схеме разорились личные хозяйства у огромного числа
крестьян...
     Наскоро перелистав "Историю Дзюнитаки", я нашел нужное место и зачитал ей вслух:
     - "К 1930-му году число крестьян-единоличников сократилось до 46% от общего
населения Дзюнитаки. Такое положение было обусловлено экономическим кризисом,
охарактеризовавшим начало эры Тайсе, а также сильными морозами, периодически
губившими большую часть урожая..."
     - Вот так: люди новые земли освоили, леса превратили в поля - а в итоге так и не
смогли никуда убежать от своих долгов... - задумчиво резюмировала подруга.

     До отправления поезда оставалось еще сорок минут, и она решила пойти прогуляться
по городу. Я остался в зале ожидания, купил в автомате банку колы, достал из
кармана детектив и попытался читать с того места, где когда-то остановился.
Поелозив минут десять глазами по раскрытой странице, я захлопнул книгу и сунул
обратно в карман. В голову абсолютно ничего не лезло. В голове моей толпились
овцы; я скармливал им страницу за страницей какой-то нескончаемой писанины, и
они послушно хрумкали бумагой, сжирая все подчистую. Я закрыл глаза и вздохнул.
Тишину прорезал гудок товарного поезда, следовавшего мимо без остановки.

     За десять минут до отправления она вернулась с пакетом яблок в руке. Мы
позавтракали яблоками и пошли садиться в вагон.
     Поезд наш будто сам просил, чтоб его поскорее сдали на свалку. Деревянные доски
пола пружинили под ногами и в самых гибких местах были истерты чуть не до
половины своей толщины; при ходьбе по ним тело так и шарахало из стороны в
сторону. Ворс на обшивке сидений почти полностью вылез, спинные подушки на ощупь
напоминали хлеб трехнедельной давности. В воздухе висела фатальная смесь из
запахов уборной и керосина. Добрых десять минут я потратил, чтобы открыть окно и
впустить свежий воздух снаружи; но как только поезд, тронувшись, набрал
скорость, в лицо нам полетели тучи мелкого песка - и мне пришлось еще столько же
провозиться, чтобы окно закрыть.
     Поезд наш состоял из двух вагонов. Пассажиров в обоих вагонах сидело человек
пятнадцать. Всеобщий дух апатии и безразличия ко всему вокруг, казалось,
объединил разных людей в одно неделимое целое. Старик в верблюжьем свитере, как
и прежде, читал свой журнал. Судя по скорости чтения старика, журнал вышел в
свет как минимум месяца три назад. Тучная дама средних лет уставилась в одну
точку с тем придирчиво-злобным выражением на лице, с каким многоопытный
музыкальный критик слушает фортепьянную сонату Скрябина. Я проследил за
направлением ее взгляда, но ничего, кроме воздуха, в заданной точке не
обнаружил.
     Дети сидели как пришибленные. Никто не орал, не носился взад-вперед по вагонам;
эти странные дети даже в окно не хотели смотреть. Время от времени по вагону
разносился чей-то сдавленный кашель - неприятный хрустящий звук, будто древней
истлевшей мумии раскраивали череп металлической кочергой.
На каждой остановке кто-нибудь выходил, проводник спускался с ним на платформу,
забирал билет, входил обратно в вагон - и поезд двигался дальше. Физиономия у
проводника была настолько невыразительной, что он смело мог бы грабить банки без
маски. Новых пассажиров в вагон не садилось.
     За окном тянулась река, мутно-коричневая от прошедших дождей. Вся в
ослепительных бликах осеннего солнца, вода в реке больше всего походила на кофе
со взбитыми сливками. Вдоль реки бежало асфальтовое шоссе. Лишь изредка по нему
проезжали на запад огромные грузовики с лесом - но в целом движения наблюдалось
до крайности мало. Рекламные щиты вдоль обочин рассылали свои призывы неизвестно
кому в пронзительной пустоте. Чисто от скуки я принялся разглядывать
проносившуюся мимо рекламу - яркую, стильную, напоминающую о жизни больших
городов. Загорелая девчонка в бикини, запрокинув голову, пила кока-колу;
киноактер средних лет жмурился от удовольствия над бокалом со скотчем; часы для
аквалангистов - крупные капли на циферблате; умопомрачительно дорого
обставленная спальня с красоткой-фотомоделью, делающей себе маникюр... Новые
колонисты, Пионеры Рекламного Бизнеса заново покоряли теперь эту землю, и, что
говорить, у них получалось более чем неплохо.
     На конечную станцию, Дзюнитаки, наш поезд прибыл в два сорок. Мы с подругой
умудрились заснуть на своих сиденьях и потому прослушали, как объявляли
последнюю остановку. Дизель испустил последний вздох умирающего - и наступила
кладбищенская тишина. Именно эта тишина, от которой пощипывало кожу, и заставила
меня проснуться. Кроме нас, в вагоне не осталось ни пассажира.
Я торопливо посдергивал с багажной полки вещи, разбудил, потрепав по плечу,
подругу, и мы вышли из поезда. Стылый ветер разгуливал по платформе, назойливо
напоминая о том, что осень уже на исходе. Час был ранний, но тусклое солнце
низко висело над горизонтом, разбрасывая мистическими пятнами по земле тени от
черных гор. Два хребта, сбегаясь навстречу друг другу, как волны в шторм,
огибали городишко с обеих сторон и сходились под острым углом позади него - так
смыкаются две ладони, защищая пламя спички от ветра. Узенькая платформа, на
которой стояли мы, походила на утлую лодчонку, которую вот-вот накроет и
разнесет в щепки чудовищное цунами.
     Пораженные, мы с подругой минуту глазели на этот странный пейзаж, не двигаясь с
места.
     - Ну, и где же здесь пастбище Профессора Овцы? - спросила она наконец.
     - Выше, в горах, - ответил я. - На машине еще часа три добираться.
     - Сразу туда поедем?
     - Нет! - покачал я головой. - Сегодня добрались бы только к ночи... Переночуем
где-нибудь здесь, а завтра с утра и отправимся.

     Кольцевой разъезд перед станцией оказался безлюден и пуст. На стоянке такси мы
никакого такси не увидели. В центре разъезда громоздился нелепый фонтан в форме
цапли, но воды из него не лилось. Застыв навеки с распахнутым клювом, цапля безо
всякого выражения на физиономии таращилась в небеса. На клумбе вокруг фонтана
цвели одуванчики.
     То, что за последние десять лет городок пришел в еще больший упадок, было ясно с
первого взгляда. Людей на улицах мы почти не встречали; у тех же, кто изредка
нам попадался, на лицах застыло то отстраненно-бредовое выражение, которое
отличает жителей всех умирающих городов.
     По левую руку от разъезда тянулись один за другим с полдюжины старых складов -
ровесников еще тех времен, когда грузы перевозились железной дорогой. Кирпичные
стены, высокие крыши. Железные двери перекрашивали наново бессчетное количество
раз, да, видно, однажды плюнули - и оставили ржаветь до скончания века.
Здоровенные вороны сидели рядами на крышах и молча озирали город. Прямо перед
складами раскинулось поле заповедно-дикого, в человеческий рост бурьяна, посреди
которого чернели изъеденные дождями останки двух автомобилей. Покрышки со всех
колес были сняты, капоты распахнуты, внутренности ампутированы.
В центре разъезда, похожего на дорожку для конькобежцев, возвышался железный щит
     - путеводитель по городу. Почти все надписи на нем размыло; относительно
разборчиво прочитывались только две: "ГОРОД ДЗЮНИТАКИ" и "САМЫЕ СЕВЕРНЫЕ
ПАХОТНЫЕ ЗЕМЛИ ХОККАЙДО".
     Сразу за кольцевым разъездом начиналась нашпигованная магазинчиками торговая
улица. Она была бы совершенно неотличима от торговых улочек прочих
провинциальных городов - если б не ее ширина. В низеньких кварталах с такими
широченными улицами сразу становится зябко. Рябины пылали жарко-алым огнем вдоль
обочин - а душу все равно пронизывал мелкий неприятный озноб. Плохо ли, хорошо
ли шли дела в лавках, было уже не важно - атмосфера фатальной зябкости, царившая
на этой улице, как будто отражала душевное состояние всех ее обитателей вместе
взятых. Воздух, казалось, навеки впитал в себя все неприметные судьбы и
непримечательные деяния населявших этот город людей.
     Я забросил рюкзак за спину, и мы прошагали с полкилометра, глазея по сторонам и
пытаясь найти гостиницу. Гостиницы нигде не было. У доброй трети магазинов были
опущены жалюзи. У лавки часовщика наполовину отвалилась вывеска - один конец
болтался на ветру из стороны в сторону, громко хлопая при этом о стену.
Торговая улица внезапно оборвалась, уткнувшись в просторную автостоянку,
поросшую рыжей густой травой. На стоянке были припаркованы кремовая "Фэйрледи" и
ярко-красная спортивная "Селика". Обе машины новые. Я даже вздрогнул от
удивления: их кукольно-бесстрастная новизна никак не вязалась с унылой
атмосферой обветшалого городишки.
     Торговая улица кончилась - и от города почти ничего не осталось. Дорожка из
редкой брусчатки спускалась к реке, разветвлялась буквой "Т" у самого берега и
разбегалась в разные стороны. Вдоль обочин выстроились двумя рядами
уныло-типовые одноэтажные домики. Пыльные деревья во двориках вздымали куцые
ветки к небу. При этом у каждого дерева была своя странная поза. У входа в
каждый дом было прилажено по баку для керосина и ящику для доставки молока. А на
каждой крыше торчало по телевизионной антенне фантастической высоты. Городок
тянулся кверху серебристыми усиками своих антенн, как будто решил бросить вызов
горам вокруг - и во что бы то ни стало достать до неба.
     - Похоже, здесь нет никакой гостиницы! - озабоченно сказала подруга.
     - Не беспокойся. В каждом городе обязательно есть хотя бы одна гостиница...
Мы вернулись на станцию и спросили у станционных служащих, как нам найти
гостиницу. Двое служащих, старый и молодой, - первый второму в отцы годился -
очнулись от забытья, как медведи от спячки, и принялись с убийственной
обстоятельностью отвечать на поставленный перед ними вопрос.
     - Гостиницы в нашем городе две, - начал старый служащий. - Одна подороже, другая
подешевле. В первой обычно останавливаются люди из губернаторства, когда
приезжают к нам. Там же и банкеты устраивают официальные...
     - Кормят там хорошо! - вставил молодой.
     - А во вторую селятся бизнесмены, молодежь - в общем, обычные люди. Вид у нее,
правда, не ахти какой; но чтобы грязь или антисанитария какая - ни-ни! Помыться
можно очень даже неплохо...
     - Но стены тонкие, это факт! - снова встрял молодой.
И они еще немного поспорили насчет толщины гостиничных стен.
     - Нам в ту, которая подороже! - сказал я. Денег в конверте было еще до чертиков,
и экономить их не было никакой особой причины.
     Молодой вырвал из блокнота страничку и набросал нам дорогу до гостиницы.
     - Большое спасибо! - сказал я. - За последние десять лет город порядком опустел,
не так ли?
     - О, да! - вздохнул старый служащий. - Лесной завод только один остался, а
никакой другой работы здесь и не было никогда. Сельское хозяйство тоже на спад
пошло. Вот и уезжает народ, сокращается население...
     - В школе детей на классы разбить - проблема! - добавил молодой.
     - И сколько сейчас населения? - спросил я.
     - Официально - семь тысяч, но на деле и того меньше. Тысяч пять, наверное, -
ответил молодой.
     - А скоро, того и гляди, и эту ветку закроют, - кивнул старый в сторону путей. -
Третья по убыточности железнодорожная ветка в стране!
     Меня так и подмывало спросить, неужели на свете существует целых две ветки еще
безнадежней, - но я поблагодарил собеседников и вышел на улицу.

     Мы снова прошли по торговой улице до конца, спустились к реке, свернули направо,
прошагали еще метров триста вдоль берега - и прибыли куда нужно. От старой
уютной гостиницы веяло духом тех забытых времен, когда жизнь в городишке еще
кипела вовсю. У входа раскинулся любовно ухоженный садик с видом на реку. В углу
садика толкались над миской с ужином рыжие щенки колли.
     - Альпинисты? - только и спросила горничная лет сорока, провожая нас в номер.
     - Альпинисты, - только и ответил ей я.
     На втором этаже гостиницы было всего два номера. Просторные комнаты, высокие
потолки. С балкона глазам открывался все тот же пейзаж, что мы наблюдали из окна
поезда: река кофе со сливками.
     В номере она сразу засобиралась в ванную; я же, пока суд да дело, решил
наведаться в местную мэрию. Здание мэрии располагалось через пару кварталов на
запад от торговой улицы. Признаюсь, оно оказалось куда новее и приличнее, чем я
ожидал.
     Я быстро отыскал отдел животноводства, просунул в окошко карточку
журналиста-внештатника - двухлетней давности, оставшуюся еще с тех времен, когда
мне нравилось представляться "свободным писателем" - и тоном, не допускающим
возражений, сказал, что хочу получить кое-какие справки по поводу местного
овцеводства. То, что журналу для женщин зачем-то понадобилась информация про
овцеводство, клерку в окошке вовсе не показалось странным; рыба заглотила
наживку, и меня пропустили в приемную.
     - В настоящее время на пастбищах Дзюнитаки содержится двести с лишним овец. Все
     - саффолки; как вы, наверное, знаете, эта порода разводится исключительно ради
мяса. Свежая баранина пользуется большим спросом и постоянно закупается
гостиницами и ресторанами нашего города...
     Я с деловым видом достал из кармана блокнот и принялся делать пометки. Можно не
сомневаться - бедняга клерк теперь пару месяцев кряду будет скупать все выпуски
женского еженедельника. Я представил это, и мне стало не по себе.
     - Вас ведь интересует именно кулинарная сторона вопроса? - попытался-таки
уточнить клерк, завершив краткую лекцию о состоянии местного овцеводства.
     - И это тоже, - ответил я. - Хотя наша задача - создать портрет овцы в широком,
всеобъемлющем смысле.
     - Всеобъемлющем?..
     - Ну, характер овцы, повадки, психические особенности... Понимаете?
     - Ага, - заморгал мой собеседник.
     Я захлопнул блокнот и отхлебнул принесенного чая.
     - Я слышал, здесь в горах есть какое-то старое пастбище?
     - Да, есть одна долина. Использовалась под пастбище до войны. После войны ее
реквизировала американская армия, и с тех пор там овец не пасли. Когда
реквизированные земли вернули, один очень богатый гражданин купил в долине
землю, построил виллу и прожил там лет десять. Но добираться дотуда настолько
трудно и далеко, что вот уже много лет вилла пустует: хозяин давно перестал туда
приезжать. И поэтому сейчас город снимает виллу в аренду. По-хорошему, конечно,
там стоило бы устроить образцовое ранчо, да туристов туда возить. Но только с
таким нищим бюджетом, как у нас, ничего не выйдет. Прежде всего пришлось бы
строить дорогу заново.
     - Погодите - город арендует виллу?
     - Понимаете, ближе к лету часть городских овец - голов пятьдесят - выгоняют в
горы, в эту самую долину. Пастбище там и в самом деле прекрасное, а здесь,
вокруг города, травы не хватает. А где-то в середине сентября, как погода
испортится, этих овец пригоняют обратно.
     - И сколько же времени в году овцы проводят в долине?
     - Бывает, что сроки немного сдвигаются, но в общем - с начала мая по середину
сентября.
     - А сколько с ними уходит людей?
     - Один овчар. Уже лет десять подряд один и тот же.
     - Я хотел бы с ним встретиться. Это возможно?
Клерк снял трубку и позвонил в городскую овчарню.
     - Если поедете прямо сейчас, то застанете, - сказал он мне, кладя трубку. - Я
подвезу вас!..
     Я начал было благодарить и отнекиваться, но тут же узнал от клерка, что другого
способа доехать до овчарни просто не существует. В городе не было ни такси, ни
машин в аренду, а пешком я бы доковылял дотуда часа за полтора.
Машина клерка проехала гостиницу и повернула на запад. Чуть погодя мы въехали на
длинный железобетонный мост, миновали угрюмое болото и по грунтовой дороге
начали подыматься все выше в гору. Мелкий сухой песок звонко цокал по днищу
автомобиля.
     - После Токио, наверное, наш городок вам кажется вымершим? - спросил меня клерк.
Я ответил что-то невнятное.
     - Но ведь он действительно умирает! Пока железная дорога работает, еще как-то
держится, а как ветку закроют - сразу концы отдаст. Странно, правда же, когда
умирает город? "Человек умирает" - это я понимаю. Но "умирает город"...
     - И что же будет, когда город умрет?
     - Что будет? Да кто ж его знает... Никто и не хочет знать, все только бегут
отсюда один за другим. Останься в городе всего тысяча человек - все равно,
работы почти никакой не осталось. Может, и правда, лучше бежать куда подальше...
Я предложил ему сигарету и дал прикурить от зажигалки "Дюпон" с овечьим гербом
на боку.
     - А в Саппоро мне работа нашлась бы. У моего дядьки фирма издательская, людей не
хватает. Продукцию городские школы заказывают, за стабильность можно не
беспокоиться... Может, и в самом деле так лучше? Чем сидеть здесь, да овец с
коровами по головам пересчитывать... Как считаете?
     - Да, наверное...
     - А с другой стороны, как подумаешь об отъезде, так просто руки опускаются. Ведь
если городу и правда суждено умереть - я хочу увидеть, как это произойдет,
своими собственными глазами, вы понимаете? Больше всего хочу именно этого!..-
Так вы здесь родились? - спросил я.
     - Ну да, - ответил он. И замолчал надолго. Унылое солнце уже на треть закатилось
за кромку гор.
     Въезд в овчарню был обозначен воротами из двух шестов, вбитых по сторонам
дороги, между которыми тянулась вывеска: "ГОРОДСКАЯ ОВЧАРНЯ ДЗЮНИТАКИ". Мы
доехали до вывески и остановились. Дорога, петляя, убегала вперед и терялась в
рощице с огненно-рыжей листвой.
     - Пройдете через рощу, увидите овчарню. За овчарней будет небольшой домик. Там и
живет наш овчар... Как думаете возвращаться?
     - Ну, обратно дорога под гору; я и пешком спущусь. Спасибо вам огромное!..
Автомобиль, развернувшись, скрылся из глаз; я прошел по дороге под вывеской и
побрел через рощу. Последние лучи солнца перекрасили желтые клены в
янтарно-оранжевые тона. Свет просеивался через кроны высоких деревьев, как через
сито, и дрожащими пятнышками рассыпался по гравию на дороге.
Роща кончилась, и впереди на склоне холма показалось длинное и узкое здание
овчарни; запахло навозом. Крыша здания была крыта рыжей оцинкованной жестью. Из
крыши торчало три невысоких трубы.
     У входа стояла собачья конура; небольшая колли на цепи выскочила оттуда и
затявкала при моем появлении. Собака была старая и сонная, в ее лае не было ни
капли угрозы. Я потрепал ее по загривку, и она унялась. Перед конурой были
выставлены собачья еда и вода в пластмассовых мисках. Я отнял руку - и
удовлетворенная псина убежала в свое жилище, вытянула передние лапы наружу,
улеглась на них головой и затихла.
     Внутри овчарни висели бледные сумерки, людей же не было ни души. Прямо по центру
бежала дорожка толстого бетона, а по бокам тянулись ограды загонов. От загонов
дорожку отделяли желоба для слива овечьих нечистот и грязи во время уборки. За
стеклянными окошками, разбросанными по стенам, просматривалась ломаная линия
гор. В лучах заката овцы справа казались розовыми, а овцы слева оставались в
голубоватой тени.
     Я вошел в овчарню - и двести овец разом повернули головы в мою сторону. Половина
из них стояла, половина лежала, подогнув ноги, на старом сене. Больше всего меня
поразили овечьи глаза - прозрачно-голубые и такие неестественно чистые, как если
бы из каждой морды струилось по паре горных ключей. Когда в эти глаза попадал
луч света, они блестели так, словно были стеклянными. Овцы, не мигая, все
смотрели и смотрели на меня. Я стоял и не шевелился. Несколько животных не спеша
пережевывали сено - в тишине отчетливо слышался мерный стук овечьих зубов.
Больше абсолютно никаких звуков в овчарне не раздавалось. С десяток овец тянули
шеи через ограду к воде - но с моим появленьем перестали пить, застыли в такой
позе и лишь косились на меня снизу вверх, даже не повернув головы. Казалось, до
сих пор все стадо думало одну общую мысль. Но стоило мне появиться на пороге,
как эта мыследеятельность временно прекратилась. Все вокруг замерло - никто не
решался что-либо предпринять в одиночку. И лишь когда я тронулся с места, овечий
менталитет заработал вновь. Как по команде, животные задвигались в восьми
отделениях одновременно. Самки в своих загонах сгрудились вокруг племенных
баранов; самцы за другими оградами резко попятились и, пригнув головы,
изготовились к обороне. Лишь какие-то пять или шесть особо любопытных остались
стоять у самых оград, продолжая глазеть на меня.
     По обе стороны вереницами тянулись длинные черные овечьи уши. На ухе у каждой
овцы было прицеплено по яркой пластмассовой бирке. У одних овец эти бирки были
синего цвета, у других желтого, у третьих - красного. На спинах животных
разноцветными маркерами были проставлены какие-то знаки и номера.
Стараясь не напугать животных, я медленно и бесшумно приблизился. Затем, делая
вид, что не испытываю к овцам ни малейшего интереса, осторожно протянул руку
через ограду - и дотронулся до молодого ягненка, стоявшего ближе всего ко мне.
Тот задрожал всем телом, но убегать не стал. Остальные овцы настороженно
наблюдали за нами. Казалось, стадо - единый организм - выставляло вперед
ягненка, как некое щупальце для общенья со мной; и вот бедняга стоял под моей
рукой, напрягшись, и кротко смотрел мне в глаза.
     Саффолки даже на вид - порода весьма необычная. Кожа у них по всему телу черная,
и только шерсть белоснежная. Огромные уши оттопыриваются, точно крылья у
мотылька. Но именно здесь, в полумраке овчарни, эти сверкающие голубые глаза,
эти длинные черные носы, рассеченные светлой стрелкой посередине, придавали им
особенно иностранный вид. Они не отвергали меня - но и не принимали в свои.
Скорее, они воспринимали меня как стихийное явление весьма кратковременного
характера. Некоторые овцы бодро и шумно мочились. Овечья моча собиралась в
сливные стоки и, журча, бежала по желобам у меня под ногами. Солнце уже почти
полностью спряталось за горами. Бледно-синие сумерки растекались по склонам гор,
как чернила, разбавленные водой.
     Я вышел наружу, еще раз потрепал по загривку собаку и с наслаждением вобрал в
легкие свежего воздуха. Затем обогнул овчарню и направился к мостику через
ручей, за которым виднелся домик овчара - одноэтажный, маленький, но очень
уютный на вид. Тут же рядом громоздился сарай, в котором хозяин хранил сено и
инструменты. Своими размерами сарай намного превосходил жилище.
Тут же, у домика, обнаружился и сам овчар. То сгибаясь, то разгибаясь, он
раскладывал пластиковые мешки с химикатами по краю бетонного рва в метр шириной
и метр глубиной. Заприметив меня еще издали, он лишь раз остановил на мне взгляд
     - и продолжал работу, будто не питая к моей персоне особого интереса. И лишь
когда я подошел и встал рядом у самого края рва, он освободился от очередного
мешка, снял повязанное вокруг головы полотенце и вытер им пот с лица.
     - Завтра овец дезинфицировать будем, - сказал овчар. Затем он достал из кармана
измятые си