та только для удовольствия оставляет журналиста без компаса в открытом море. 2. Б.: Журналист -- не Эзоп и не Мевляна. Мораль всегда выходит из рассказа, а не наоборот. 3. Дж.: Пиши по уму читателя, а не по своему уму. 4. А.: Компас -- это рассказ (очевидно, ответ Дж. ). 5. Дж.: Не вникнув в загадку нашей истории и кладбищ, невозможно писать ни о нас, ни о Востоке вообще. 6. Б.: Ключ к теме Восток - Запад спрятан в словах Сакаллы Арифа: "Ах вы несчастные, следующие на Восток и глядящие с тихого корабля на Запад!" (Сакаллы Ариф - герой рубрики Б., имевший прототипа). 7. А. - Б. - Дж.: Обзаведитесь собственными пословицами, поговорками, анекдотами, остротами, стихотворными строками, афоризмами. 8. Дж.: Не надо начинать с поисков "своей" темы, сначала надо найти стоящий афоризм, а потом уже искать тему, подходящую для него. 9. А.: Не садись за стол, пока не нашел первой фразы. 10. Дж.: Верь в то, что пишешь. 11. А.: А если у тебя нет искренней веры, сделай так, чтобы читатель поверил, что она у тебя есть. 12. Б.: Читатель -- ребенок, мечтающий попасть на ярмарку. 13. Дж.: Читатель не прощает оскорбления Мухаммеда, ибо Аллах за это насылает паралич (понял, что сентенцией под No 11 А. задевает его и намекает на легкий парез уголка рта А., который писал статьи о женитьбе и личной жизни Мухаммеда). 14. А.: Люби карликов, их и читатель любит (ответ Дж. с намеком на его маленький рост). 15. Б.: Хорошая тема, например, загадочный дом карликов в Ускюдаре (Ускюдар -- район на азиатской стороне Стамбула). 16. Дж.: Борьба, когда она спортивная, тоже хорошая тема, о ней интересно писать (решил, что сентенция No 15 -- опять намек на него, и отсылает меня к слухам о пристрастии Б. к мальчикам, порожденные серией статей журналиста о борьбе). 17. А.: Читатель живет трудно, читатель -- это отец семейства, имеющий жену, четырех детей и ум двенадцатилетнего подростка. 18. Дж.: Читатель неблагодарен, как кошка. 19. Б.: Я бы не сказал, что умный зверь кошка - неблагодарная; она просто знает, что нельзя доверять писателям, любящим собак. 20. А.: Занимайся не кошками и собаками, а проблемами страны. 21. Б.: Узнай адреса зарубежных консульств (намек на слухи о том, что во время второй мировой войны Дж. подкармливало немецкое консульство, а А. -- английское). 22. Б.: В полемику вступай только в том случае, если уверен, что одержишь верх над противником. 23. А.: В полемику вступай только в том случае, если сможешь привлечь на свою сторону патрона. 24. Дж.: В полемику вступай только в том случае, если у тебя под рукой пальто (намек на то, что Б. не принимал участия в освободительной борьбе, а остался в оккупированном Стамбуле, произнеся знаменитую фразу "Я не переношу анкарских зим!"). 25. Б.: Отвечай на письма читателей; если писем нет, сам пиши и отвечай на них. 26. Дж.: Наш бесспорный патриарх и мэтр -- Шехерезада; не забывай, что ты, как и она, всего-навсего пишешь истории в пять-десять страниц, впихивая в них события, называемые жизнью. 27. Б.: Читай мало, но с наслаждением, будешь выглядеть более начитанным, чем те, кто читает много, но без удовольствия. 28. Б.: Будь нахрапистым, знакомься с такими людьми, о которых после их смерти можно написать воспоминания. 29. А.: Некролог начинай с сострадания и не кончай оскорблением покойного. 30. А. - Б. - Дж.: По возможности удерживайся от следующих фраз -- а) еще вчера он был среди нас; б) профессия наша неблагодарна, уже на следующий день люди забывают написанное; в) слушали ли вы вчера такую-то программу радио?; г) как летят годы!; д) что сказал бы покойный об этом позоре?; е) такого не бывает и в Европе; ж) в таком-то году хлеб стоил столько-то; з) этот случай напоминает мне о... 31. Дж.: Слово "потом" существует только для новичков, не знающих дела; 32. Б.: Что является искусством, то не является статьей, а что является статьей - то не является искусством; 33. Дж.: Не расточай похвалы уму, который насилием над стихами погасил страсть к искусству (намек на поэтические занятия Б. ); 34. Дж.: Пиши просто, легче поймут; 35. Дж: Пиши сложно, легче поймут; 36. Б.: Будешь писать сложно, наживешь язву (тут все вместе дружно засмеялись, будто впервые сказали друг другу доброе слово); 37. Б.: Состарься пораньше. 38. Дж.: Состарься пораньше, чтобы написать хорошую, глубокую статью! (Снова с симпатией улыбнулись друг другу); 39. А.: Три сильные темы, конечно же, смерть, любовь и музыка. 40. А.: Но прежде надо самому решить, что такое любовь; 41. Б.: Ищи любовь (напомню читателям, что советы эти не сыпались один за другим, а перемежались молчанием, обдумыванием); 42. Дж.: Береги любовь, потому что ты писатель; 43. Б.: Любовь - это поиск; 44. Дж.: Скрывайся, пусть думают, что у тебя есть тайна; 45. А.: Дай почувствовать, что у тебя есть тайна, и тебя будут любить женщины; 46. Дж.: Каждая женщина -- зеркало (на этом совете была открыта новая бутылка, и мне предложили ракы); 47. Б.: Помни нас хорошенько (конечно, буду помнить, эфенди, сказал я, и, как поймет мой внимательный читатель, многие статьи я написал, вспоминая их и их истории); 48. А.: Выйди на улицу, посмотри на лица - вот тебе и тема; 49. Дж.: Дай понять, что ты знаешь исторические тайны, но, к сожалению, ты не можешь о них писать (здесь Дж. рассказал историю; историю возлюбленного -- я перескажу ее в другой раз, -- который говорил своей любимой: "Я есть ты", и я ощутил наличие некоей тайны и любви, усадившей за один стол этих трех писателей, которые на протяжении полувека публично оскорбляли друг друга); 50. А.: Не забывай, что весь мир враждебен нам; 51. Б.: Этот народ очень любит своих пашей, детство и матерей, люби их и ты; 52. А.: Не пользуйся эпиграфами, они убивают тайну написанного; 53. Б.: А уж если суждено ей погибнуть, убей сам -- и тайну, и лжепророка, ее сотворившего; 54. Дж.: Если будешь пользоваться эпиграфами, не бери их из западных книг, авторы и герои которых совсем не похожи на нас, и ни в коем случае не бери из книг, которых не читал, ибо именно так поступал Даджал (Так, согласно исламу, зовут Антихриста, который должен появиться перед концом света); 55. А.: Не забывай, что ты и дьявол, и ангел, и Даджал, и Он. Потому что читателю скучно, когда все хорошо или все плохо; 56. Б.: Когда читатель поймет, что принял Даджала за Него, когда в ужасе заметит, что обманут тобой и тот, которого он принимал за Спасителя, на самом деле Даджал, он непременно убьет тебя на темной улице!; 57. А.: Да, поэтому храни тайну, не выдавай тайну профессии; 58. Дж.: Не забывай, что твоя тайна -- это любовь. Любовь -- ключевое слово; 59. Б.: Нет, ключевое слово Он пишет на наших лицах. Смотри и слушай; 60. А.: Любовь, любовь, любовь, любовь!.. 61. Б.: Не бойся революции; вся тайна нашего трудного чтения и трудного писания спрятана в мистическом зеркале. Знаешь рассказ Мевляны "Состязание художников"? Он тоже взял этот рассказ у других, но сам... (тут я сказал: знаю, эфенди, знаю); 62. Дж.: Когда состаришься и тебе зададут вопрос, может ли человек быть самим собой, не забудь спросить себя самого, раскрыл ли ты эту тайну! (я не забыл); 63. Б.: Не забудь, что понимающих и снисходительных к старым автобусам и написанным наскоро книгам столько же, сколько непонимающих и непримиримых! Тут откуда-то, кажется из дальнего угла ресторана, послышалась песня о несчастной любви, горе и тщетности жизни; они мигом забыли обо мне и, вспомнив, что каждый из них -- пожилая и усатая Шехерезада, стали печально и дружески рассказывать друг другу истории. Вот некоторые из них. Забавная и грустная история о публицисте, который всю жизнь страстно описывал прогулки Мухаммеда по седьмому небу, а потом случайно узнал, что нечто подобное уже сделал Данте: это было большое несчастье; рассказ о безумном падишахе-извращенце, который в детстве гонял с сестрой ворон на огороде; рассказ о писателе, потерявшем сон, когда его покинула жена, о читателе, который вообразил себя одновременно и Альбертиной, и Прустом; рассказ о публицисте, оказавшемся султаном Фатихрм Сулейманом Мехмедом (Мехмед II Фатих (Завоеватель) (1432--1481) -- султан, который в 1453 г. захватил Константинополь и сделал его столицей Османской империи), и т. д. и т. п. Кто-то преследует меня То шел снег, то было темно. Шейх Галип Весь тот день Галип снова и снова будет вспоминать как единственную подробность, оставшуюся в памяти от жуткого кошмара, старое кресло, которое он увидел утром, когда, выйдя из дома своего друга Сайма, спускался в Каракей по старым улицам и ступенькам узких тротуаров Джихангира. Это было на высоком холме позади Топхане, где Джеляль когда-то искал следы передвижения по Стамбулу торговцев наркотиками. Кресло стояло перед закрытыми лавками обойщика, обивщика, картонщика, столяра; лак на ручках и ножках облупился, кожа сиденья походила на рваную рану, и из этой раны уныло торчали ржавые пружины, словно кишки из развороченного живота раненой кавалерийской лошади. Войдя в контору, Галип сел за стол и тут же принялся читать новую статью Джеляля. На самом деле статья была не новой, она уже публиковалась много лет назад. Это могло означать, что Джеляль давно не давал в газету новых материалов, но могло быть и тайным знаком чего-то другого. И вопрос: "Трудно ли вам быть самим собой?", который задает герой статьи, парикмахер, возможно, указывал на тайный смысл чего-то выходящего за рамки газетной публикации. Галип помнил, как Джеляль что-то говорил ему на эту тему. "Большинство людей, -- объяснял он, -- не замечают сути вещей только из-за того, что они под носом, а видят и замечают второстепенные особенности, причем лишь потому, что они не бросаются сразу в глаза. Поэтому я не высказываю открыто основную идею, а прячу ее где-нибудь в середине статьи. Но не слишком глубоко, я словно играю в прятки с детьми, и читатели, найдя спрятанное, верят мне, как дети. Самое скверное -- это когда газету выбрасывают, не поняв ни прямого смысла написанного, ни требующего немного терпения и ума другого, скрытого значения". Что-то подтолкнуло Галипа, отложив газету, отправиться в редакцию газеты "Миллиет". Он знал, что Джеляль чаще ходит туда в конце недели, когда там не так многолюдно, и надеялся застать его одного в кабинете. Джеляля он не нашел. Стол был убран, пепельница пуста, чашки на столе не было. Галип сел в кресло фиолетового цвета, в котором всегда сидел, когда приходил сюда, и стал ждать. Он был уверен, что через некоторое время услышит смех Джеляля, доносящийся из какого-нибудь кабинета. К тому времени как он потерял эту уверенность, ему вспомнилось, как они в первый раз пришли сюда с Рюйей и Джеляль отвел их в типографию ("Вы тоже хотите стать журналисткой, маленькая ханым?" -- спросил пожилой печатник, а Рюйя по дороге домой задала этот же вопрос Галипу); Галип считал редакцию необыкновенной сказкой из "Тысячи и одной ночи", местом, наполненным фантазиями и бумагой, на которой сочинялись невероятные рассказы и истории. В лотке на столе он увидел две папки с надписями "Пошедшие" и "Резервные". В папке "Пошедшие" лежали отпечатанные на машинке статьи, опубликованные за последние шесть дней, и для воскресного номера: она появится в завтрашней газете, видимо, ее набрали и положили обратно в папку. Значит ли это, что Джеляль, никому ничего не сказав, отправился в какую-нибудь поездку или уехал в отпуск? Вообще-то он не любил уезжать из Стамбула. Галип вошел в просторный кабинет одного из редакторов спросить, где Джеляль; за столом сидели, беседуя, двое пожилых мужчин. Один из них был сердитый старик, публицист, известный под псевдонимом Нешати. - В прошлом он вел в газете острую полемику с Джелялем, теперь же писал брюзгливо-нравоучительные воспоминания в рубрике менее популярной, чем рубрика Джеляля. У него было тоскливое, как у бульдога, выражение лица - точь-в-точь как на фотографии в его рубрике; взглянув на Галипа, он сказал: -- Джеляль-бей не появляется уже много дней! А вы ему кто? Второй журналист тоже поинтересовался, зачем ему понадобился Джеляль. Лицо этого человека показалось Галипу знакомым, и он мучительно копался в памяти, пока не вспомнил, откуда ему знакомо это лицо: это был Шерлок Холмс в черных очках из журнала-приложения, который знал все и обо всех. -- Значит, вы родственник, -- сказал этот второй журналист, -- а я считал, что у Джеляль-бея, кроме покойной матери, никого близких не было. -- Если бы у него не было родственников, -- съязвил старый публицист, -- разве Джеляль-эфенди достиг бы того положения, которое занимает сегодня! - Если вы хотите найти Джеляль-бея, -- сказал журналист, -- просмотрите его статьи, он в одном из мест, обозначенных в его статьях. Вы знаете, что его статьи полны знаков, особых маленьких весточек, которые отсылают вас куда-то. Понимаете, о чем я говорю? В ответ Галип рассказал, что, когда он был ребенком, Джеляль показывал ему предложения, составленные из первых и последних слов абзацев или первых и последних слогов предложений... И еще много всяких игр с буквами. А одну игру слов он придумал специально, чтобы сердить их тетю. -- Это та, что осталась в девках? -- спросил журналист. -- Да, ей не удалось выйти замуж. -- А правда, что Джеляль-бей был в ссоре с отцом? Галип ответил, что это очень давняя история. -- Понимаешь, юноша, -- сказал старый полемист, -- все, о чем тебя сейчас спрашивали, мы узнали не от Джеляль-бея. У нас есть один коллега, увлекающийся расследованиями и хуруфизмом, он-то и откопал все эти сведения в статьях Джеляль-бея, в словах, за которыми Джеляль-бей прятал реальные факты. Это была кропотливая работа - все равно что иголкой колодец копать. - Поскольку в этих играх есть смысл, -- добавил журналист, -- а может, потому, что в них была тайна или они были как-то связаны с тайной, Джеляль-бей превзошел своих коллег; тем не менее следовало бы напомнить ему истину: "Зазнавшегося журналиста хоронят на казенный счет". - Его невозможно нигде найти, -- рассуждал старый публицист, -- потому что все оставленные им адреса оказываются вымышленными или он там уже не живет; Джеляль-бей испытывает странную, непонятную ненависть к близким и дальним родствен никам, всем людям, на любовь которых не может ответить взаимностью. Галип спросил, где он может найти Джеляля, если его нет в редакции. - Джеляль-бей отдалился от всего человечества, спрятавшись в недоступном месте, потому что понял наконец, что никогда не избавится от ощущения невыносимого одиночества, которое преследовало его как злой рок со дня рождения из-за его неумения сближаться с людьми; неизвестно, в какую конуру он забился сейчас, как отчаявшийся безнадежный больной. Галип сказал, что телевизионная группа Би-би-си хотела бы вытащить Джеляля из его "конуры"... - Джеляль-бея скоро уволят! -- резко оборвал его Нешати. - За последние десять дней он не прислал ни одной новой статьи. А машинописные материалы, которые он оставил как запасные, это его статьи двадцатилетней давности, и все об этом знают! - А вдруг он, да сохранит его Аллах, умер, -- предположил старый публицист. -- Ну как, нравится вам игра, в которую мы играем? А журналист продолжал спрашивать: -- Правда, что он потерял память? -- И правда, и неправда, -- ответил Галип. -- А то, что у него много адресов в городе, которые он держит в тайне? - Тоже: и верно, и неверно. -- Может, он сейчас изнывает в одиночестве от страданий в одной из своих квартир, -- сказал публицист. - Если бы это было так, он бы позвал кого-нибудь, кого считает близким, -- выска зал предположение журналист. -- Нет такого человека, нет у него близких, -- настаивал публицист. - Юноша, наверно, так не считает, -- сказал журналист. -- Кстати, вы не назвали своего имени. Галип назвался. - Скажите, Галип-бей, -- продолжал журналист, -- ведь у Джеляль-бея, который сейчас заперся бог знает в каком состоянии, есть люди, которых он считает близкими настолько, чтобы передать им свои литературные тайны, свое наследие? Ведь не настолько он одинок? Галип подумал: "Нет, он не так одинок". -- Кого бы он позвал к себе, -- спросил публицист. -- Вас? - Сестру, -- уверенно сказал Галип, -- у него есть сестра по отцу, на двадцать лет моложе его, он позвал бы ее. -- И задумался. Вспомнил кресло, из распоротого брюха которого выскочили ржавые пружины. -- Кажется, вы начали понимать логику нашей игры, -- отметил старый публицист, -- и, похоже, получаете от нее удовольствие. В таком случае я вам прямо скажу: все хуруфиты плохо кончают. Фазлаллах Астарабади (основатель шиитской общины хуруфитов), основатель ордена хуруфи, был убит, как собака, к ногам его привязали веревку и труп таскали по всем базарам. Знаете ли вы, что шестьсот лет назад он начинал с толкования снов, как Джеляль-бей? Только он занимался этим не в газете, а в пещере за городом. - Можно ли понять человека, проникнуть в тайны его жизни с помощью подобных сравнений? -- рассуждал журналист. -- Я, например, уже больше тридцати лет пытаюсь разгадать несуществующие тайны наших бедных артистов, которых мы, подражая аме риканцам, называем звездами; в конце концов я понял: неправда, что люди созданы парами, -- никто ни на кого не похож. Каждая бедная девушка бедна по-своему. Каждая звезда на небе несравненна и одинока. - Кроме голливудских оригиналов, -- не согласился старый публицист. - Я гово рил вам, кому подражал Джеляль-бей. Кроме тех, кого мы уже называли, он постоянно заимствовал что-то у Данте, Достоевского, Мевляны, Шейха Галипа. - Каждая жизнь неповторима! -- возразил журналист. - Каждая история является историей потому, что не похожа на другую. Любой писатель несчастен и одинок. Я так не считаю! -- не уступал старый публицист. -- Возьмем статью Джеляля "Когда отступили воды Босфора", которая так всем понравилась. Разве светопреставле ние не заимствовано из книг, написанных тысячу лет назад, где рассказывалось о конце света перед пришествием Махди (так в исламе называют Мессию); разве не заимствовано оно из Корана и Ибн Хальдуна ? Да еще он добавил к этому рассказ об обыкновенном бандите. Тут нет ничего значительного. И причина взволнованного восприятия статьи небольшой группой читате лей и сотней истеричных женщин, звонивших нам в тот день, конечно же, не в чепухе, которая описана в статье. В тексте есть "послания", которые не можем понять ни я, ни вы, а могут понять мюриды (Мюрид -- ученик, последователь суфизма -- возникшего в X - XII вв. в исламе мистического течения о приближении к Богу и слиянии с ним через любовь и экстатические "озарения"), знающие шифры. Эти заполонившие всю страну мюриды, половина из которых проститутки, а половина -- педерасты, воспринимают послания как приказ к действию и с утра до вечера звонят в газету, чтобы их шейха, Джеляля, не выгнали за то, что он пишет такой вздор. Несколько человек постоянно караулят его у редакции. Откуда нам знать, Галип-бей, не из их ли вы числа? -- Галип-бей нам понравился, -- сказал журналист, -- мы увидели в нем что-то от нашей молодости. Мы прониклись к нему симпатией настолько, что открыли ему кое-какие свои тайны... Что такое, молодой человек уходит?.. Выйдя на улицу, Галип внимательно посмотрел по сторонам. На противоположном тротуаре, где когда-то юноши из лицея имени имама Хатипа сожгли газету из-за статьи Джеляля, в которой осмеивалась религия, тоскливо стояли продавец апельсинов и какой-то лысый мужчина. Не было никого, кто мог бы ждать Джеляля. Галип подошел к торговцу, купил апельсин и, очистив, начал есть. И вдруг почувствовал, что кто-то следит за ним. Он шел в свою контору через площадь Джалалоглу, размышляя над тем, почему именно в этот момент ощутил, что за ним следят; медленно передвигаясь по спуску и заглядывая в книжные витрины, он никак не мог понять, почему это чувство столь реально. Словно над затылком у него находился какой-то "глаз", который просто едва различимо обозначал свое присутствие, и больше ничего. Когда, замедлив шаг у одной из витрин, он встретился взглядом с другой парой глаз, он обрадовался так, будто встретил близкого человека. Это был магазин издательства, выпускающего детективные романы, которые запоем читала Рюйя. Самоуверенная сова, эмблема издательства, которую он так часто видел на обложках книг, снисходительно смотрела на проходящую мимо лавки субботнюю толпу и на Галипа. Галип вошел в магазин и купил три старых романа, которые, как он считал, Рюйя не читала. Выйдя на улицу, Галип осмотрелся, но ничто не привлекало внимания: женщина, повязанная платком, с ребенком в на вырост пальто, разглядывавшая бутерброды в витрине; две школьницы в одинаковых зеленых гольфах; старик в коричневом пальто, ожидающий удобного момента, чтобы перейти улицу. Но как только он двинулся дальше к своей конторе, он снова почувствовал затылком следящий за ним "глаз". Увидев слепого безногого нищего у двери рядом со входом в его контору, Галип подумал, что кошмар, в котором он оказался, связан в равной мере как с исчезновением Рюйи, так и с бессонницей. Войдя в офис, он сразу подошел к окну и, распахнув его, стал смотреть вниз, наблюдая за движением на улице. Когда он сел за стол, рука, против обыкновения, потянулась не к телефону, а к пачке бумаги. Достав чистый лист, он, не раздумывая, написал: Рюйя может быть: у бывшего мужа; у родственников; у подруги Бану; в компании занимающихся политикой; в компании интересующихся политикой; в литературной компании; просто в знакомой компании; в доме у кого-нибудь в Нишанташи; в чьем-нибудь доме в любом другом районе. Он отложил ручку, после недолгих размышлений снова взял ее и вычеркнул все, кроме "у бывшего мужа". После этого он стал составлять второй список: Рюйя с Джелялем могут быть: в одной из квартир Джеляля; в гостиничном номере; в кино. Он словно увидел, что они находятся где-то вместе. Рюйя и Джеляль. Рюйя и Джеляль? Галип позвонил домой, долго держал трубку около уха -- напрасно. Тогда он набрал номер тети Хале. Тетя сообщила, что беспокоилась о здоровье Рюйи и была у них дома, так как не могла дозвониться -- никто не брал трубку, но и дверь никто не открыл; она вернулась ни с чем. Чтобы тетя не начала задавать вопросы, Галип на одном дыхании выложил ей: они не могли позвонить, потому что сломался телефон; болезнь Рюйи прошла за ночь, она совершенно здорова, довольна жизнью, а в настоящий момент сидит в своем фиолетовом пальто в такси "шевроле-56" и ждет Галипа: они едут в Измир навестить старого друга, который тяжело болен; пароход скоро отчаливает, Галип звонит из бакалейной лавки по пути, спасибо бакалейщику, разрешил позвонить: "До свиданья, тетя, до встречи!" Тетя Хале все же успела спросить, хорошо ли они закрыли дверь и надела ли Рюйя зеленый шерстяной свитер. Галип размышлял о том, что происходит с человеком, когда он долго разглядывает карту города, в котором никогда не был. Позвонил Саим: после ухода Галипа он продолжил поиски в своем архиве и нашел кое-какие данные, которые могут быть полезными; виновный в смерти старушки Мехмет Йылмаз, возможно, до сих пор жив, но живет не под именем Ахмета Качара или Хальдуна Кара, а бродит по городу, как призрак, под именем Муаммера Эргенера, которое не похоже на вымышленное. Этим именем подписаны две статьи, жестко критикующие Джеляля. Опубликованы они в старом номере маленького учебного журнала "Эмеин саати" ("Час труда".), и в этом же номере есть статья за подписью: Салих Гельбаши; причем налицо тот же стиль и те же орфографические ошибки. Установив, что это имя и фамилия имеют одинаковые согласные с именем и фамилией бывшего мужа Рюйи и даже рифмуются с ними, Саим выписал для Галипа адрес редакции, находящейся за городом: Гюнтепе, ул. Рефет-бея, 13, Синанпаша, Бакыркей. Найдя квартал Гюнтепе на карте города, Галип поразился: бесплодный холм, на котором двенадцать лет назад стояла одинокая маленькая лачуга, где после замужества поселились Рюйя с мужем, чтобы заниматься просвещением рабочих, превратился в густонаселенный квартал. Судя по карте, квартал был разбит на участки улицами, носившими имена героев Освободительной войны. На окраине была обозначена зелень парка, мечеть и помеченная маленьким квадратиком площадь с памятником Ататюрку посередине. Об этом районе Галип подумал бы в последнюю очередь. Позвонив в редакцию и узнав, что Джеляль-бей еще не появился, Галип связался с Искендером. Он сказал, что нашел Джеляля, что Джеляль в принципе не против встретиться с английскими телевизионщиками, но в настоящее время очень занят. Искендер сообщил, что англичане пробудут в Стамбуле еще минимум шесть дней. Им очень хвалили Джеляля, и он уверен, что они подождут свидания с ним; если Галип хочет, он может сам позвонить им в гостиницу "Пера палас" (Одна из первых (1895 г. ) гостиниц в центре Стамбула, в районе Бейоглу). "Глаз" В тот период своей жизни он каждый день писал статью объемом не менее пяти страниц. Абдуррахман Шереф Случай, о котором я расскажу, произошел со мной зимней ночью. Это было нелегкое для меня время: первые и трудные годы журналистского труда остались позади, но усилия, потраченные на то, чтобы добиться минимального признания, давно иссушили волнение, с которым я осваивал свою профессию. Холодными зимними ночами я говорил себе: "Все-таки я сумел удержаться!" Но вместе с тем я понимал, насколько опустошен. Как раз в ту зиму у меня началась бессонница, которая стала мучением всей моей жизни, и я иногда оставался до поздней ночи в редакции вместе с дежурным по номеру и готовил некоторые материалы, которые не смог бы написать при дневном шуме и суете. Вечер как нельзя лучше подходил для подготовки материалов в рубрику "Хочешь -верь, хочешь - не верь", довольно модную в то время и в европейских газетах и журналах. Я раскрывал какую-нибудь европейскую газету с уже сделанными вырезками и внимательно рассматривал иллюстрации в рубрике "Хочешь -- верь, хочешь -- не верь" (изучать какой-либо иностранный язык я считал ненужным, более того, мешающим полету моей фантазии); рассмотрев рисунки, я тут же брался за ручку и с воодушевлением писал то, на что они меня вдохновляли. В ту зимнюю ночь во французской газете ("Иллюстрасьон") я увидел монстра со странной мордой (один глаз внизу, другой наверху); посмотрев некоторое время на это изображение, я одним махом набросал материал об одноглазых чудовищах: я вкратце изложил прошлое этого существа, которое пугало юных дев в "Деде Коркуте" ("Сказки моего деда Коркута" -- название тюркского эпоса), видоизменяясь, являлось под именем Циклопа в поэме Гомера; было самим Даджалом в "Истории пророков" Бухари (Бухари (810 - 869) - ученый и знаток хадисов (преданий о поступках и изречениях Мухаммеда) из Бухары.); входило в гаремы визирей в сказках "Тысячи и одной ночи"; плясало в пурпурном одеянии перед встречей в Дантовом раю с прекрасной Беатриче, которая казалась мне такой знакомой; преграждало путь караванам в "Месневи" Мевляны Джалалиддина; я написал, на что похож этот странный и единственный глаз, сидящий прямо посередине лба, как темный колодец, почему он заставляет нас вздрагивать, почему надо бояться и избегать его; после всего этого я добавил к своему исследованию два рассказика, которые как-то сами оказались на кончике пера, сочинились в пылу душевного подъема: некий человек, живущий в одном из бедных кварталов на берегу Золотого Рога, по ночам входит в грязную, покрытую пятнами мазута воду, идет неизвестно куда и встречается с чудовищем, а некоторые говорят, что он сам и есть одноглазое чудовище, и в полночь он направляется в дорогие публичные дома Пера, и девушки пугаются и падают в обморок, хотя ведет себя чудовище вежливо и его даже называют лордом. Оставив материал художнику, обожавшему подобные темы (я и записочку написал: пусть чудовище будет с усами и в сапогах), я вышел из редакции после полуночи и, поскольку мне не хотелось сразу возвращаться в свою пустую и холодную квартиру, решил побродить по старым улицам Стамбула. Я шагал по кривым и пересекающимся окраинным улицам, которые постепенно сужались и становились все темнее. Я шел, сопровождаемый звуком собственных шагов, под слепыми окнами темных домов, эркеры которых почти вплотную подходили друг к другу. На эти заброшенные богом, забытые улицы не решались ступать не только стаи собак, сонные сторожа и наркоманы, но даже призраки. Почувствовав, что за мной откуда-то наблюдает "глаз", я поначалу не придал этому значения, решил, что это ощущение возникло под влиянием только что написанной мною статьи: я считал, что никакого глаза нет ни в боковых окнах нависающих над улицей покосившихся эркеров, ни во тьме заброшенного пустыря. Наблюдающий "глаз" был моей неясной фантазией, и мне не хотелось обращать на него внимание. Вокруг была абсолютная тишина, лишь доносились свистки сторожей да лай собачьих стай из отдаленных кварталов; однако ощущение, что за мной наблюдают, постепенно росло и стало настолько сильным, что я понял: избавиться от этого упорного преследования, делая вид, что его нет, невозможно. "Глаз", все видящий и находящий меня повсюду, откровенно наблюдал за мной! Здесь не было никакой связи с героями выдуманных мною историй; он не был пугающим, безобразным или смешным; не был чужим и холодным; совсем наоборот, это было что-то знакомое: "глаз" знал меня, а я -- его. Мы давно подозревали о существовании друг друга, но для того, чтобы мы могли так явно друг друга заметить, понадобилось ощущение, испытанное мною в ту ночь на той улице, и острота видения обретенного. Название этой улицы на холме над Золотым Рогом ничего не скажет читателю, не знающему хорошо Стамбул. Сейчас, через тридцать лет после проведенного мной метафизического опыта, большинство подобных мест сохранилось в прежнем виде: представьте себе мощеную улицу с мрачными деревянными домами, тенями эркеров, тусклыми фонарями, выхватывающими из тьмы кривые ветки деревьев. Мостовые грязные и узкие. Стена мечети этого маленького квартала пропадает во тьме. И в черной точке, куда тянутся улица, стена - перспектива, -- меня ждал этот нелепый (как еще я могу его назвать?) "глаз". Ясно, что он не хотел мне зла, не собирался меня испугать, задушить, зарезать, убить; потом уже я додумался до того, что он ждал меня, чтобы я побыстрее вошел в этот "метафизический опыт", скорее напоминающий сон, он хотел помочь мне. Не было слышно ни звука. Я довольно быстро догадался, что весь этот эксперимент каким-то образом связан с тем, куда завела меня журналистская профессия, с моей внутренней пустотой. Самые реальные кошмары человек видит, когда устает! Но это не было кошмаром, это было ощущение вполне определенное, отчетливое и почти математическое. "Я знаю, что опустошен". Так я подумал. А потом прислонился к стене мечети: "Он знает, что я опустошен!" Он знал, о чем я думал, что делал до сих пор, но все это было не важно, потому что "глаз" был знаком чего-то другого, причем совершенно определенного. Я создал его, а он - меня! Я думал, что эта мысль промелькнет в голове и исчезнет, как ненужное слово порой приходит и просится из-под пера, но она прочно поселилась в моем мозгу. Таким образом, через дверь, открытую этой мыслью, я вошел в новый мир - совсем как тот английский кролик, упавший в пустоту через норку под изгородью. Сначала я создал этот "глаз". Разумеется, чтобы он видел меня и наблюдал за мной. Я не хотел выпадать из его поля зрения. Я сформировал себя под этим взглядом, и он был мне приятен: Я чувствовал, что существую, так как каждый миг нахожусь под наблюдением. Словно, если этот "глаз" не будет меня видеть, я перестану существовать. Это было настолько очевидно, что я, забыв о том, что сам создал его, испытывал благодарность к "глазу" зато, что он констатировал мое существование. Мне хотелось повиноваться его приказам! Словно тогда я начал бы более приятную жизнь; сделать это было трудно, но, с другой стороны, это была не трудность, сопряженная со страданием, а просто форма жизни, нечто обыденное, что надо было естественным образом принять. Так что воображаемый мир, в который я окунулся, прислонившись к стене мечети, не был похож на кошмар, это было своеобразное счастье, сотканное из воспоминаний и почему-то знакомых картин несуществующих художников, о странностях которых я писал в разделе "Хочешь -- верь, хочешь -- не верь". В полночь, стоя у стены мечети, я увидел себя в саду этого счастья, я будто наблюдал свои материализовавшиеся мысли. Я сразу понял, что тот, кого я увидел мысленным взором, не есть мое подобие: это я сам. И тогда я почувствовал, что ощущаемый мною взгляд "глаза" - это мой взгляд. То есть я стал тем, что еще недавно было "глазом", и наблюдал себя со стороны. Это не было ни странно, ни чуждо и уж совсем не страшно. Я вспомнил, что наблюдать за собой со стороны у меня вошло в привычку. Многие годы, глядя на себя со стороны, я думал: "У меня все в порядке", или "Нет, недостаточно похож", или "Похож, но не в той степени, как хотелось бы". А иногда, опять же взглянув на себя со стороны, говорил: "Я похож, но надо еще постараться"; были и счастливые моменты, когда я был доволен: "Наконец я добился сходства, какого хотел! Да, я похож, я стал Им!" Кто Он? Мои внимательные читатели, разумеется, поняли, что я заменил слово, но все же поясню: "Он" -- это не что иное, как "глаз". Глаз -- это человек, которым я хотел бы быть. Сначала я создал не "глаз", а Его, человека, которым хотел быть. А Он, тот, кем я хотел быть, устремил на меня свой безжалостный уничтожающий взгляд. "Глаз" видел все, что я делаю, осуждал меня, ограничивал мою свободу, он повис над моей головой и остался там, как проклятое, постоянно светившее мне солнце. Только не подумайте, что я жалуюсь. Я был вполне доволен блестящей перспективой, которую предлагал мне "глаз". Наблюдая за собой в геометрическом, абсолютно чистом пространстве (это было приятной стороной дела), я сразу понял, что создал Его сам, но каким образом я это сделал, я мог лишь смутно догадываться. Некоторые моменты указывали на то, что я создал Его из собственного жизненного материала и воспоминаний. В Нем, которому я хотел подражать, присутствовали черты любимых литературных героев моего детства, Его движения порой напоминали позы писателей-философов, фотографии которых я видел в зарубежных иллюстрированных журналах; эти величавые люди позировали перед своими священными жилищами -- там, в библиотеках, за рабочими столами они развивали "глубокие и многозначительные" мысли. Конечно, я хотел бы быть похожим на них, но до какой степени? В том, из каких именно подробностей своего прошлого я сотворил Его в этой метафизической географии, были некоторые противоречия: трудолюбивый и богатый сосед -- объект восхищения моей матери; паша, проникшийся идеями Запада и посвятивший себя спасению страны; учитель, что в наказание за дурные поступки не разговаривал с нами; мой школьный товарищ, который говорил родителям "вы" и был настолько богат, что каждый день мог менять носки; умные, удачливые и находчивые герои зарубежных фильмов (тех, что показывали в центре города), их манера держать бокалы, их спокойствие, раскованность и - в случае необходимости - решительность в общении с женщинами, красивыми женщинами; знаменитые писатели, философы, ученые, первооткрыватели и изобретатели, истории жизни которых я читал в энциклопедиях и предисловиях к книгам; некоторые военные; герои, спасшие город от оползня... Я создал Его из воспоминаний и людей, ставших воспоминаниями. Его взгляд, парящий над моей головой, превратился в мой взгляд, и было во всем этом что-то диковинное, нечто от коллажа, где мне был виден каждый человек отдельно. В этом взгляде я видел сейчас себя и всю свою жизнь. Я доволен, что этот "глаз" наблюдает за мной: благодаря Ему я слежу за собой, живу с верой, что, подражая Ему и тем самым стремясь к Нему приблизиться, я стану таким, как Он, стану Им. Я живу не вместе с надеждой, а ради надежды стать другим, стать Им. Нет, пусть не думают читатели, что этот "метафизический опыт" был неким пробуждением, поучительным событием, был проделан ради, желания увидеть истину. В мире чудес, в который я вошел там, у стены мечети, все отличалось безупречной геометрией. Как-то во сне я видел такую же улицу, такую же перспективу, и сияющая полная луна, подвешенная на небе, окутанном такой же синевой ночи, постепенно превратилась в сияющий циферблат часов. Все вокруг меня было светлым, прозрачным и гармоничным, как в давнем сне. Человеку приятно смотреть на радостные картины. Обо всем этом я думал, глядя на себя со стороны. Потом Я, наблюдающий себя со стороны, начал двигаться вдоль стены мечети, а когда она кончилась - вдоль однообразных деревянных домов с эркерами, пустырей, фонтанов, лавок с опущенными ставнями, мимо кладбища к своему дому, к своей постели. Мы бываем удивлены, когда, шагая по людному проспекту и разглядывая лица и фигуры людей, вдруг в витрине лавки или в глубине, в широком зеркале за строем манекенов видим себя; подобное удивление испытывал я, глядя на себя со стороны. Я словно пребывал во сне, я знал, что нет ничего удивительного в том, что человек, которого я наблюдаю со стороны, есть я сам. Я чувствовал, что этот человек мне близок, и питал к нему какую-то невероятную теплоту, искреннюю расположенность и любовь. Я понимал, насколько Он раним, несчастен, грустен и в каком безвыходном положении Он находится; в то же время я знал, что этот человек не такой, каким Он кажется, и мне хотелось, как отцу, даже как Аллаху, защитить Его, взять под свое крыло этого трогательного ребенка, это многострадальное доброе существо. Он долго бродил по окраинам (о чем Он думал, почему был печален, отчего так устал и обессилел?) и вышел на центральный проспект. Он шел, бросая рассеянные взгляды на неосвещенные витрины бакалейных и кондитерских лавок. Руки в карманах, голова чуть наклонена вперед. Он шел из района Шехзадебаши по направлению к Ункапаны и не обращал внимания на проносящиеся мимо редкие машины и свободные такси. Может, у Него и денег не было. Слава Всевышнему! Без всяких приключений Он добрался до своего дома (дом назывался Шехрикальп) в Нишанташи! Я полагал, что, войдя в свою квартирку под самой крышей, Он ляжет спать, забыв о тех проблемах, что мне так хотелось понять и разрешить. Но нет, усевшись в кресло, Он некоторое время курил, просматривая газету. Потом принялся ходить по комнате: старый стол, выцветшие занавески, бумаги, книги. Сел за стол, поерзал на скрипящем стуле и, наклонившись, взял ручку, чтобы написать что-то на чистом листе бумаги. Я был совсем рядом с Ним, здесь, подле этого заваленного бумагами стола. Я видел Его с очень близкого расстояния: Он был старателен, как ребенок, и спокоен, как человек, смотрящий любимый фильм, но взгляд Его был обращен внутрь себя. Я следил за Ним с гордостью отца, наблюдающего, как любимый сын пишет Ему первое в своей жизни письмо. К концу предложений кончики Его губ стягивались, а глаза, просматривающие написанное, подрагивая, быстро передвигались по бумаге. Увидев, что Он заканчивает страницу, я прочитал написанное и ужаснулся. Я надеялся прочитать слова, идущие из Его души, которую мне так важно было понять, а Он всего лишь повторил то, что вы сейчас здесь прочитали. Это были не Его, а мои мысли, и слова были не Его, а мои, те самые, что вы так быстро (помедленнее, пожалуйста) п