. С одинаковым интересом он читал воспоминания помощника механика, водившего первый появившийся в Стамбуле "форд" модели "Т", и рассуждения о необходимости поставить в каждом районе Стамбула башню с музыкальными часами; в одной статье объяснялось, почему в Египте были запрещены те места сказок из "Тысячи и одной ночи", где изображались свидания гаремных женщин с черными рабами; далее шли разглагольствования о том, как удобно спрыгивать на ходу из старого трамвая на конной тяге, рассказ о том, почему из Стамбула улетели попугаи, а вместо них прилетели вороны, отчего в городе начались снегопады. Он вспрминал, как читал эти статьи в первый раз, а сейчас делал заметки на клочке бумаги, иногда перечитывал какие-то абзацы, предложения; прочитанные складывал в коробки и с волнением доставал новые. Солнце двигалось в сторону дома напротив; постепенно оптимизм Галипа стал улетучиваться. Вещи, слова, понятия как будто оставались на своих местах, но чем больше он читал, тем больше чувствовал, как ускользает прочная нить, связывающая их с Джелялем. Читая письма, вынутые из другой коробки, он, почти как в детстве, восхищался и радовался, что такие разные люди проявляют интерес к Джелялю: в письмах просили денег, обвиняли друг друга, сообщали, что жены других журналистов, с которыми авторы писем полемизировали, -- проститутки, доносили о заговорах тайных сект, о взятках, получаемых монополистами, выражали свою любовь и ненависть; чтение писем не принесло Галипу успокоения, напротив, усилило нарастающую в нем неуверенность. Наверно, это было связано с тем, что по мере чтения менялся образ Джеляля, существовавший в его представлении. Утром все вещи и предметы были продолжением понятного мира, Джеляль же в своих статьях неизменно подчеркивал "неизвестные" стороны жизни. После обеда Галип понял, что Джеляль в его представлении перестал быть такой совершенной личностью, как прежде. Стол, за которым он сидел, мебель вокруг и вся комната изменились. Вещи стали опасными, совсем не дружественными знаками мира, который не откроет так просто своих тайн. Эта перемена была как-то связана с тем, что Джеляль написал о Мевляне, и Галип решил заняться этой темой. Он вытащил все статьи Джеляля о Мевляне и стал читать их. К самому значительному в истории поэту-мистику Джеляля привлекали не стихи, написанные в Конье (Конья -- город в Турции, где долгие годы жил и умер Д. Руми и где сейчас находится его музей.) в тринадцатом веке по-персидски, и не знаменитые строки, отобранные как примеры для преподавания на уроках в средней школе. Мевлевийские радения (Исполнение традиционного обряда дервишей ордена мевлеви -- танца "вертящихся дервишей".), на которых зарабатывали туристические фирмы и изготовители рекламных открыток, интересовали его не больше, чем отделанные перламутром старые книги посредственных писателей. В течение семисот лет после смерти Мевляны о его ордене и творчестве, получивших широкое распространение, были написаны десятки тысяч томов толкований; Джеляль-журналист испытывал неизменный интерес к его личности. Больше всего в Мевляне Джеляля интересовала мистическая и сексуальная связь с некоторыми мужчинами в разные периоды жизни и то, какое отражение нашло это в его поэтических произведениях. В Конье, где Мевляна получил по наследству от отца звание шейха, его любили не только его мюриды, но обожал весь город; уже немолодой Мевляна попал под влияние бродячего дервиша' Шемса Тебризи, чьи взгляды на жизнь были совершенно не похожи на его собственные. Джеляль считал, что это обстоятельство невозможно понять без нового подхода. И свидетельством тому были усилия толкователей, на протяжении семисот лет пытавшихся объяснить эти отношения. После того как Шемс пропал или был убит, Мевляна, вопреки недовольству других мюридов, приблизил к себе обыкновенного, ничем не примечательного ювелира. Джеляль полагал, что такой выбор -- знак, указывающий на нравственное состояние самого Мевляны, а не показатель чрезвычайно сильного влияния Шемса из Тебриза, как это пытались доказать все толкователи. После того как умер второй "близкий друг", его место занял третий, такой же заурядный. Джеляль считал, что выдумывать невесть что, пытаясь сделать непонятное понятным, наделять каждого из приближенных Мевляной к себе трех халифов2 несуществующими добродетелями, а тем более выстраивать фальшивое генеалогическое древо, приобщая халифов к роду Мухаммеда и Али -- а это продолжалось на протяжении веков, -- значило упускать что-то очень важное в Мевляне, нашедшее отражение в произведениях поэта. Джеляль посвятил Мевляне воскресную статью в день ежегодных памятных церемоний, устраиваемых в Конье. Когда Галип читал статью в детстве, она показалась ему скучной, как и все статьи на религиозные темы, он запомнил ее лишь потому, что в том же номере газеты были изображены только что выпущенные марки с портретом Мевляны (розовая -- за пятнадцать курушей3, голубая -- за тридцать и самая редкая, зеленая -- за шестьдесят); сейчас, спустя двадцать два года, когда он перечитал статью, он почувствовал, что все окружающее предстало в новом свете. Джеляль верил, что Мевляна, как об этом тысячи раз писали толкователи, поддался влиянию бродячего дервиша Шемса Тебризи сразу, как только увидел его в Конье. Но не потому, что из диалога, начавшегося вопросом, заданным Шемсом Тебризи, Мевляна понял, что дервиш--ученый человек. Даже в наиболее ортодоксальных книгах разговор между ними представляется как самый рядовой, один из тысяч образцов "смирения и скромности". Если Мевляна действительно такой ученый человек, как утверждают, на него не могла оказать воздействие такая обычная беседа, однако он мог сделать вид, что оказала. Именно так он и поступил. Он сделал вид, будто открыл в Шемсе глубокую, сильную духом личность. По мнению Джеляля, в тот дождливый день Мевляна, которому было сорок пять лет, испытывал потребность встречи с кем-то, в ком увидел бы отражение самого себя. Поэтому, встретившись с Шемсом, Мевляна вообразил, что это именно тот человек, которого он ищет, а уж убедить Шемса, что он высокодуховная личность, было совсем не трудно. Сразу после встречи 23 октября 1244 года они закрылись в келье медресе и ни разу не вышли оттуда в течение шести месяцев. Чтобы не сильно гневить верующих читателей, Джеляль осторожно касается "светского" вопроса, которого редко касаются толкователи и исследователи: что делали они в этой келье шесть месяцев, 6 чем разговаривали, -- а потом переходит к основной теме. Мевляна всю жизнь искал "другого", кто вдохновит его, заставит действовать, искал зеркало, которое отразит его лицо и душу. Поэтому то, что они говорили и делали в келье, было словами, делами, голосами или одного человека, который воплотился в образы сразу нескольких людей, или нескольких людей, которые слились в образ одного человека. Чтобы противостоять восхищению окружающих его глупых (и вездесущих) мюридов и удушающей атмосфере анатолийского города тринадцатого века, поэту нужны были люди, за которыми он мог бы при необходимости укрыться, спрятаться, как в хранившихся в шкафу одеяниях. В другой статье Джеляль повторил это соображение, написав, что Мевляна вел себя как падишах, не выдерживавший груза власти в дикой стране среди подхалимов и хранивший крестьянскую одежду в шкафу, чтобы, надев ее, найти успокоение в ночных прогулках. Через месяц после публикации этой статьи, на которую, как и ожидал Галип, фанатичные читатели откликнулись письмами, где угрожали автору смертью, а светские читатели поздравлениями, Джеляль снова затронул эту тему, хотя владелец газеты просил к ней не возвращаться. Новую статью Джеляль начал с обстоятельств, которые знали все мевлевиты: других мюридов мучила зависть из-за того, что Мевляна так приблизил к себе этого дервиша, какую-то темную личность, и они пригрозили Шемсу смертью. После этого утром 15 февраля 1246 года (Галип очень любил пристрастие Джеляля к точным датам, как в лицейских учебниках по истории) Шемс исчез из Коньи. Мевляна не мог перенести отсутствия своего любимого второго "я". Получив письмо от Шемса из Дамаска, он предпринял все возможное, чтобы вернуть свою "любовь" (Джеляль сознательно писал это слово всегда в кавычках, чтобы еще больше заинтриговать читателей) и тут же женил "любимого" на одной из своих приемных дочерей. Но это не убавило зависти мюридов, и вскоре, в последний четверг декабря месяца 1247 года, группа заговорщиков -- среди них был и сын Мевляны Алааддин -- устроила Шемсу засаду и заколола его ножами; труп в ту же холодную и дождливую ночь был брошен в колодец неподалеку от дома Мевляны. Джеляль рассказывал о Мевляне так, будто рассказывал о себе; пользуясь незаметной читателю волшебной игрой слов, он превращался в Мевляну. Галип убедился в этом, видя, как повторяются в неизменном виде предложения и даже целые абзацы в "исторических" статьях о Мевляне и тех, где Джеляль писал о себе. Подтверждение этой пугающей игры Галип нашел в личных его тетрадях, неопубликованных черновиках, беседах на исторические темы, эссе о Шейхе Галипе, толкованиях снов, воспоминаниях о Стамбуле и многих других статьях. В рубрике "Хочешь -- верь, хочешь -- не верь" Джеляль написал сотни историй о королях, которые представляли себя кем-то другим, о китайских императорах, которые, чтобы стать другими, сжигали свои дворцы, о падишахах1, для которых переодевание и хождение в народ стало чем-то вроде болезненной страсти, и они проводили много времени вне дворцов, забросив государственные дела. В одной тетради Галип прочитал недописанные рассказики, похожие на воспоминания, где Джеляль в обычный летний день видел себя поочередно Лейбницем, знаменитым богачом Джев-дет-беем, Мухаммедом, владельцем газеты, Анатолем Франсом, хорошим поваром, знаменитым имамом-проповедником, Робинзоном Крузо, Бальзаком и еще шестью людьми, о чем писал с некоторым смущением. Галип увидел карикатуры на Мевляну, изображаемого на марках и плакатах; попался ему также не очень удачно выполненный рисунок гробницы, на которой было написано: Мевляна Джеляль. А одна из ненапечатанных статей начиналась словами: "Месневи", книга, которую называют самым великим произведением Мевляны, от начала и до конца -- плагиат!" Перелистывая "Месневи", Галип увидел, что Джеляль отчеркнул непристойные места, некоторые страницы были испещрены вопросительными знаками, междометиями, исправлениями, а отдельные абзацы даже гневно вычеркнуты зеленой ручкой. Прочитав эти страницы с густыми пометками Джеляля, Галип понял, что многие статьи, которые он в детстве и юности читал как оригинальные сочинения Джеляля, на самом деле взяты из "Месневи" и приспособлены к Стамбулу двадцатого века. Галип вспомнил, что Джеляль мог часами говорить о подражании в искусстве, утверждая, что только в этом -- настоящее мастерство; пока Рюйя поглощала купленные по дороге пирожные, Джеляль рассказывал, что многие, а может быть, и все публицистические статьи он пишет с помощью других, и добавлял, что важно не создать нечто совсем новое, а вытащить из забвения то гениальное, что создавали тысячи умов на протяжении тысячелетий и на основании этого сказать что-то свое. Галип вернулся к колодцу с пауками, куда был брошен труп Шемса. Мевляна, потеряв "друга и любимого", обезумел от горя. Он не верил, что Шемс убит и брошен в колодец, мало того, он гневно обрушивался на тех, кто хотел показать ему этот колодец, находящийся у него под носом, он придумывал всякие предлоги, чтобы искать "любимого" в других местах: разве не мог Шемс отправиться в Дамаск, как это было, когда он исчез в первый раз? Мевляна отправился в Дамаск и начал искать "любимого" на улицах города. Он обошел все улицы, проверил каждый дом, каждое питейное заведение, каждый угол, заглянул под каждый камень, навестил старых друзей "любимого", общих знакомых, мечети, обители, места, которые тот любил, в общем, проверил все, что было можно; через какое-то время искать стало чем-то вроде самоцели, более важным, чем найти. В этом месте статьи читатель попадал в пронизанный мистикой и пантеизмом мир, где были летучие мыши, розовая вода и наркотики, где главным был не исчезнувший любимый, а любовь как повод, где тот, кого ищут, и ищущий менялись местами и главным было не найти любимого, а поиск, движение к цели. Далее проводилась параллель между приключениями поэта на улицах города и ступенями, которые следовало преодолеть вступающему в орден на пути к совершенству: изумление, когда он узнал, что любимый сбежал, и начало поисков соответствуют ступени отрицания утверждения; хождение по местам, где бывал Шемс и жгли душу горькие воспоминания, где можно было встретить его друзей и врагов, соответствует ступени испытаний. И если сцена в публичном доме - это растворение в любви, то исчезновение в долине тайн, о чем писал Аттар (Фарид ад-дин Аттар (ок. 1142-1220) - знаменитый персидский поэт-мистик) , означало - потеряться в раю и аду строк, содержащих игру слов, литературные ловушки и псевдонимы, вроде зашифрованных в письмах, которые были обнаружены в доме Хал-ладж-и-Мансура (Халладж-и-Мансур (857-922) - персидский мистик.) после его смерти. "Любовные истории", которые рассказывают посетители питейного заведения, взяты у Аттара из поэмы "Беседа птиц"; из той же книги и образ поэта, бродящего среди лавок и домов по улицам города, полным тайн; поэта вдруг осеняет: то, что он ищет на горе Каф, - это он сам, это пример, абсолютного отождествления (абсолютного растворения). В длинной статье Джеляля приводились эффектные строки аруза (Аруз - система стихосложения в арабской, персоязычной и тюркоязычной поэзии.), написанные другими суфиями по поводу единства того, кого ищут, и того, кто ищет. Джеляль ненавидел стихотворные переводы, поэтому вставил прозаический перевод знаменитой строки Мевляны, уставшего от многомесячных поисков в Дамаске. "Оказывается, я - это он! - сказал поэт в один из дней, когда заблудился в лабиринтах города. - Зачем тогда я ищу?" В этом месте статьи Джеляль изложил известный всем мевлевитам факт: после явившегося ему откровения Мевляна собрал все свои стихи, написанные в тот период, в книгу, которую озаглавил "Диван Шемса Тебризи". В этой истории Галипа, как в детстве, больше всего заинтересовала детективная часть сюжета. Джеляль приходил к выводу, вызвавшему гнев религиозных читателей и радость светских читателей-республиканцев: "Мевляна сам повелел убить Шемса и бросить его в колодец!" Свое мнение Джеляль обосновал с помощью доводов, к которым часто прибегали прокурор и полицейские в те времена, когда он в пятидесятые годы работал корреспондентом в Бейоглу и министерстве юстиции. С уверенностью прокурора Джеляль заявлял, что из убийства любимого самую большую пользу извлекал Мевляна: из рядовых хаджи4 он попал в ряд крупнейших мистических поэтов, а потому больше всех этого убийства желал именно он. Шаткий юридический мостик между "хотеть" и "осуществить" Джеляль преодолевает, показывая, что нежелание Мевляны верить в смерть, потеря им рассудка, отказ взглянуть на труп в колодце, являются выражением чувства вины, которое, как известно, часто испытывают убийцы, совершившие преступление впервые; далее Джеляль переходит к новой теме: что же означают поиски, которые после убийства месяцами ведет преступник в Дамаске, подолгу бродя по одним и тем же улицам из конца в конец города? По карте Дамаска, которую Галип нашел в коробке, где хранились билеты на давние футбольные матчи (Турция - Венгрия, 3 : 1) и в кино ("Женщина в окне", "Возвращение домой"), и по некоторым заметкам в тетрадях Галип понял, что этой темой Джеляль занимался гораздо больше, чем могло показаться при чтении статьи. Маршруты Мевляны в Дамаске были отмечены зеленой авторучкой. Поскольку Мевляна не мог искать Шем-са, зная, что тот убит, он должен был заниматься в городе чем-то другим; чем же? Был отмечен каждый уголок города, куда заглядывал поэт; названия кварталов, домов, караван-сараев, мейхане, куда он заходил, были написаны на обороте карты. В буквах и словах, составляющих эти названия, выписанные одно под другим, Джеляль пытался выискать какой-то смысл, искал в них тайную симметрию. Уже вечером Галип нашел карту Каира и выпущенный в 1934 году стамбульским муниципалитетом "Гид по Стамбулу"; они лежали в коробке, где хранились всякие мелочи, попавшие в руки Джеляля в те дни, когда он опубликовал статью о детективных историях в сказках "Тысячи и одной ночи" ("Али Зайбак", "Ловкий вор"). Места действия сказок были отмечены на карте Каира зеленой авторучкой. На картах городского путеводителя он тоже увидел зеленые стрелки, правда нанесенные другой ручкой. Следя за продвижением зеленых стрелок по разложенным перед ним картам, Галип обнаружил, что видит географию своих прогулок по городу. Он пытался убедить себя, что заблуждается, что зеленые стрелки указывают на дома, в которых он не был, мечети, куда не заходил, подъемы, по которым не поднимался, но понимал, что он был в соседних домах, заглядывал в мечети, находящиеся рядом с указанными на карте, взбирался на отмеченные холмы, хотя и по другим улицам: словом, карта ясно показывала, что немало людей бродили по Стамбулу одними и теми же маршрутами. Он решил сравнить карты Дамаска, Каира и Стамбула, как об этом писал когда-то Джеляль, вдохновленный Эдгаром По. Для этого пришлось из книги-путеводителя вырезать карты; на лезвии, взятом из ванной, сохранилось несколько волосков - доказательство того, что оно скользило по подбородку Джеляля. Когда карты легли рядом, он сначала не мог сообразить, как сопоставить нанесенные на них черточки и значки. Потом он поступил так, как они поступали с Рюйей в детстве, когда перерисовывали картинки из журналов: он наложил карты одну на другую на стекло двери гостиной, направил с противоположной стороны свет от лампы и стал рассматривать. Потом разложил карты на столе, том самом, где мать Джеляля когда-то раскладывала выкройки, и стал смотреть, пытаясь вычислить недостающие части ребуса. Единственное, что ему удалось разглядеть в наложенных одна на другую картах, было едва различимое лицо очень старого человека, морщинистое и незнакомое. За завтраком он осознал, почему испарился оптимизм, с которым он садился за письменный стол: после восьми часов чтения его представление о Джеляле в корне переменилось; таким образом, он и сам словно бы стал другим. Еще совсем недавно он верил в мир, простодушно думал, что, усердно работая, он разгадает главную тайну, которую этот мир прячет от него, и ему совершенно не хотелось быть кем-то другим. Но внезапно статьи и все предметы в этой комнате, которую он, казалось, так хорошо знал, превратились в непонятные объекты неведомого непостижимого мира, и Галипу захотелось лишь одного: избавиться от человека внутри себя, так безнадежно смотрящего на мир, он жаждал стать другим. Когда он начал читать некоторые воспоминания Джеляля, чтобы ухватить нити, которые помогут ему лучше раскрыть отношение Джеляля к Мев-ляне и ордену мевлеви , в городе наступило время ужина, из окон домов с телевизионных экранов на улицу Тешвикие полился голубой свет. Джеляль интересовался орденом мевлеви не только потому, что эту тему страстно любили читатели, но и потому, что к этому ордену принадлежал его отчим. Мать Джеляля была вынуждена развестись с дядей Мелихом, долго не возвращавшимся из Европы и Северной Африки, и, не в состоянии прокормить себя и сына шитьем, вышла замуж за человека, посещавшего мевлевийскую обитель на окраине района Явуз Султан, недалеко от оставшегося с византийских времен водохранилища; Галип узнал об этом из статьи Джеляля, в которой тот с возмущением светского человека и вольтерьянской насмешкой описывал "гнусавого сутулого адвоката", посещающего тайные сборища. Читая статью Джеляля, в которой тот вспоминал о днях, что он провел в пахнущей клеем и бумагой мастерекой переплетчика, где работал после ухода из кинотеатра "Шех-задебаши", Галип наткнулся на слова, казалось относящиеся к нему. Это была расхожая фраза, которую произносили все журналисты, вспоминая о своем горьком или счастливом детстве: "Я читал все, что попадало мне в руки". Это относилось не к Джелялю тех лет, когда он работал у переплетчика, а к Галипу, который читал все написанное Джеля-лем и о Джеляле, что попадало ему в руки. До самой полуночи, до выхода из квартиры, Галип все время думал об этой фразе, он воспринял ее как подтверждение того, что Джеляль знал, чем он тогда занимался. И с этой точки зрения неделя его поисков показалась ему уже не попыткой найти Рюйю, а частью игры, которую затеял с ним Джеляль (а возможно, и Рюйя). В полночь ему захотелось поскорее выбраться отсюда не только потому* что от напряженного чтения невыносимо болели глаза, но и потому, что на кухне он не нашел никакой еды. Он вынул из шкафа у двери и надел темно-синее пальто Джеляля: если привратник Исмаил и его жена Камер еще не спят, увидев сонными глазами ноги и это пальто, они решат, что вышел Джеляль. Не зажигая света, он спустился по лестнице: в низком окошке привратника, выходящем на входную дверь, света не было. Так как у него был ключ только от квартиры, парадное он не закрыл, а только прикрыл дверь. Ступив на тротуар, он вдруг почувствовал страх: сейчас из темноты выйдет человек, звонивший по телефону, о котором он старался не думать все это время. Он представил, 4fо в руках этого человека, который, как он догадывался, не будет незнакомым, окажется не папка с документами, подтверждающими подготовку нового военного переворота, а что-то гораздо более ужасное, например орудие убийства; но на улице никого не было. Он не мог избавиться от чувства, что человек, звонивший по телефону, будет следить за его передвижениями по улицам. Нет, он не ставил себя ни на чье место. "Я все вижу так, как есть", - подумал он, проходя мимо полицейского участка. Он долго шел по улицам; по мостовым текли, смешиваясь с тающим снегом и издавая печальные звуки, потоки воды, вырывавшиеся из водосточных труб; он шел под каштанами, тополями и чинарами, прислушиваясь к своим шагам и шуму, доносящемуся из кофеен; добравшись до Каракея, он насытился, съев курицу, суп и кадаиф1, купил фрукты, хлеб и сыр и вернулся в дом Шехрикальп. Загадки на лицах Обычно людей различают по лицам. Льюис Кэрролл Когда Галип садился за стол, заваленный газетными вырезками, настроение у него не было столь оптимистичным, как вчера утром. Он включил телефон, вспомнил телефонный разговор с человеком, который называл себя Махиром Икинджи. Слова человека о "сундучном убийстве" и военном перевороте заставили Галипа вспомнить о некоторых статьях Джеляля. Он вытащил их из коробки, прочитал внимательно и вспомнил некоторые статьи и отдельные места в статьях Джеляля, где говорилось о разных Махди. Отыскивать эти места, разбросанные по разным статьям, пришлось долго. Галип устал, будто провел за столом целый рабочий день. Когда в начале шестидесятых годов Джеляль в своих статьях приветствовал военный переворот, он, видимо, помнил слова Мевляны: писатель, желающий внушить читательской массе какую-то идею, должен поднять ее из глубин читательской памяти, как обломки потерпевшего крушение галеона, веками лежащие на дне Черного моря! Читая то, что написал Джеляль на основе исторических источников, Галип, как хороший читатель, ждал, что придут в движение глубинные пласты его памяти, но оживилось только воображение. Он читал о том, как двенадцатый имам запугал на Капалычарши ювелиров, пользующихся неверными весами; о том, как сын шейха, вошедший в "Историю" Силяхтара (Силяхтар Мехмет Ага (1658-1724) - турецкий историк и писатель), объявленный своим отцом Махди, с помощью курдских пастухов и кузнецов захватывал крепости; о том, как помощник посудомойки увидел во сне Мухаммеда, сидящего на заднем сиденье белого открытого "кадиллака", едущего по грязным мостовым Бейоглу, и после этого объявил себя Махди, чтобы поднять проституток, цыган, карманников, несчастных, бездомных, детей, торгующих сигаретами, и чистильщиков обуви против бандитов и негодяев; Галип отчетливо видел цвет прочитанного: это был цвет красной черепицы и померанцевого рассвета его собственной жизни и мечтаний. Некоторые тексты оживляли в его памяти картинки прошлого: читая, например, о Лжемехмете Ав-джи, который объявил себя наследником, потом падишахом, а потом и пророком, он вспомнил, как однажды вечером Рюйя сонно улыбалась, а Джеляль рассуждал о том, что нужно, чтобы написать статью "под Джеляля" (это может сделать тот, кто сумеет пользоваться моей памятью, сказал он тогда). Вспомнив это, Галип вдруг испугался, почувствовал, что его вовлекают в игру, грозящую смертью. Тут зазвонил телефон, и, конеч но, звонил тот же человек. -Я рад, что вы включили телефон, Джеляль-бей! - сказал знакомый голос человека средних лет. - Я даже думать не хочу, что ты можешь быть не в городе, не в стране в такие дни, когда в любой миг может произойти непоправимое. - До какой страницы справочника ты дошел? -Я усиленно занимаюсь этим, но дело идет медленнее, чем я предполагал. Часами глядя на цифры, человек начинает задумываться о вещах, о которых раньше не думал. Я начал замечать в цифрах волшебные формулы, определенный порядок, повторение комбинаций. И моя работа идет не так быстро. - А лица видишь? - Да, но лица появляются в результате сочетаний некоторых цифр. Цифры не всегда разговаривают, иногда они молчат. Иногда я слышу, как мне что-то шепчут четверки, шагая одна задругой. Выстраиваются по две, удваиваются, распределяются симметрично по клеткам, и смотришь-вышло шестнадцать. А на освобожденные ими места вступают семерки, и они тоже нашептывают что-то свое. Наверно, это случайные глупые совпадения, но разве Тимур, сын Йылдырыма, имеющий телефонный номер 140-22-40, не заставит тебя вспомнить анкарскую битву 1402 года (Битва турецкого султана Баязида I с монгольским правителем Тимуром (Тамерланом), состоявшаяся 28 июля 1402 г), а заодно и то, что Йылдырым, победив варвара Тимура, взял к себе в гарем его жену? Справочник сросся со всей нашей историей, со Стамбулом! Мне это интересно, я медленно переворачиваю страницы, но в конце концов доберусь до тебя, так как знаю, что только ты можешь остановить самый опасный заговор. Только ты, Джеллль-бей, можешь остановить этот военный переворот, потому что ты натянул тетиву лука, стрела которого привела его в движение! - Почему? - Когда мы разговаривали в прошлый раз, я не сказал, что они напрасно верили в Махди, ждали Его. Их всего горстка, этих военных, но они прочитали некоторые старые рукописи. Причем прочитали с верой, как я. Вспомни свои статьи начала ) 961 года, просмотри статью-подражание "Великому инквизитору", посмотри конец статьи, где ты насмехаешься, глядя на идиллическое изображение семейного счастья на лотерейных билетах (мать вяжет, отец читает газету - возможно, твою статью, сын делает уроки, бабушка и кошка дремлют у печки. Если все счастливы, если все семьи такие же, как моя, почему тогда продается так много лотерейных билетов?). Перечитай свои тогдашние статьи о кино. Почему ты так издевался над отечественными фильмами? Почему, когда ты смотрел эти фильмы, рассказывающие нам о нас, на которые ходило так много людей, ты видел только флаконы одеколона, стоящие на комоде рядом с кроватью, фотографии, выставленные на подернутом паутиной пианино, на котором никто не играет, открытки, воткнутые по краям зеркала, фигурки спящих собак на радиоприемнике? - Не знаю. -Прекрасно знаешь! Ты показывал все это как знаки нашей нищеты и падения. Ты одинаково писал о старых вещах, выбрасываемых в пространство между домами, о семьях, которые жили в одном доме, о поженившихся двоюродных брате и сестре, о креслах, покрытых чехлами, чтобы не изнашивались: все это ты представлял как постыдные знаки падения, пошлость, в которой мы погрязли. Но потом в так называемых "исторических" статьях ты давал понять, что всегда есть надежда на спасение; даже в самый тяжелый день может появиться некто, кто сумеет вытащить нас из нищеты. Спаситель, который жил много веков назад, воскреснет и вернется в Стамбул в образе Мевляны Джа-лалиддина, Шейха Галипа или журналиста! -- Сейчас-то ты чего от меня хочешь? - Я хочу просто увидеть тебя. - Зачем? Ведь на самом деле у тебя нет никаких документов? - Я хочу увидеть тебя, я все объясню. - Я кладу трубку... - Умоляю, - сказал голос озабоченно и уныло, - если я встречусь с тобой, я все расскажу. Галип выключил телефон. Он достал из шкафа в коридоре ежегодник, на который обратил внимание еще вчера, и сел в кресло, куда садился вечерами, вернувшись с работы, усталый Джеляль. Он держал в руках добротно переплетенный ежегодник военного училища за 1947 год: помимо фотографий и высказываний Ататюрка, Президента, начальника Генерального штаба, командующих армиями и начальника училища, здесь были фотографии слушателей. Переворачивая переложенные папиросной бумагой страницы, он не знал точно, почему после телефонного разговора ему захотелось посмотреть этот ежегодник, но, разглядывая его, он думал о том, что все эти люди и их глаза были поразительно похожи друг на друга, совсем как фуражки на головах и знаки различия в петлицах. Большинство из тех, кто готовил в шестидесятых годах окончившийся неудачей военный переворот-кроме пашей, которые, не подвергая свою жизнь опасности, издалека поощряли бунтарей, - должны были быть среди молодых офицеров, чьи фотографии были напечатаны в этом ежегоднике. Когда стемнело, Галип принес в кабинет все ежегодники, альбомы и фотографии из газет и журналов, что сумел найти в шкафу; поставив перед собой коробки, забитые фотографиями, он рассматривал их и словно пьянел от представшей перед ним картины. "Что может быть значительнее, красноречивее и интереснее, чем фотография, документ, запечатлевший выражение человеческого лица?" - подумал Галип. Он думал с непонятной грустью, что даже в самых "пустых" лицах, глубина выражения и смысл которых были вытравлены искусной ретушью, все равно остаются следы чего-то, что невозможно объяснить словами: старательно спрятанной тайны, истории, полной воспоминаний и страха, потому что это отразилось в глазах, бровях, во взгляде. Галип готов был расплакаться, глядя на изумленное и счастливое лицо обойщика, выигравшего главный приз Национальной лотереи, страхового агента, ударившего жену ножом, или турецкой королевы красоты, получившей третье место в Европе. Галип встал из-за стола и пересел в кресло, чтобы было легче рассматривать лица на фотографиях, собранных Джелялем за тридцать лет, которые стали для него отражением того нового мира, где он хотел жить. Он стал без разбора доставать из коробки фотографии и рассматривать лица, стараясь не видеть в них тайн и знаков. И каждое лицо стало казаться просто лицом: с носом, глазами, ртом, как на фотографиях для документов. Иногда он засматривался, например, на печальное красивое лицо женщины со страховым свидетельством в руке, и его охватывала тоска, но он тут же переводил взгляд на другую фотографию, которая не выражала никакой горечи и за которой не проглядывала история, а была просто фотографией. Чтобы не оказаться под влиянием историй, отраженных на лицах, он не читал тюдпиеи под фотографиями и пометки Джеляля, сделанные на них и рядом. Он заставлял себя видеть на фотографиях только карты человеческих лиц, и это длилось довольно долго; на Нишанташи начался час пик, а он все смотрел и смотрел, и из глаз его лились слезы; когда он оторвался от своего занятия, оказалось, что он просмотрел лишь незначительную часть фотоархива Джеляля. Палач и плачущее лицо Не плачь, не плачь, ну пожалуйста, не плачь. Холит Зия Почему мы не выносим вида плачущего мужчины? Мы видим плачущую женщину, это нам понятно, мы знаем, что женщина-создание чувствительное, она имеет право на слезы. Плачущий же мужчина ужасает нас, наводит на мысль о безысходности. Как будто человек исчерпал себя, все свои возможности, рушится его мир - как это бывает, например, со смертью любимой женщины, - или он живет в каком-то особенном мире, никак не совпадающем с нашим; есть в мужском плаче что-то тревожное, даже пугающее. Всем известно, какой ужас и удивление мы испытываем, когда хорошо знакомая нам карта, которую мы называем лицом, вдруг оказывается совершенно неведомой страной. Подобный сюжет мне попался в шестом томе истории Наймы (Найма (1655-1716) - османский историк). Не так давно, лет триста назад, весенней ночью к крепости Эрзурум приближался на коне Кара Омер, самый знаменитый палач того времени. Двенадцать дней назад ему сообщили решение падишаха и вручили фирман: на него возлагали обязанность осуществить смертную казнь Абди Паши, управляющего крепостью Эрзурум. Он был доволен: расстояние Стамбул - Эрзурум, на которое в эту пору мог уйти и месяц, он преодолел за двенадцать дней. Весенняя ночная прохлада приятно освежала, однако его охватило внутреннее оцепенение, не свойственное ему перед исполнением службы; он чувствовал, что непривычная робость, нерешительность, смутное предчувствие проклятия могут помешать ему достойно сделать свое дело. Работа его была не из легких: надо войти в помещение, полное людей незнакомого ему паши, передать фирман, причем сделать это уверенно, так чтобы паша и его окружение поняли тщетность сопротивления решению падишаха; если паша почувствует хоть на миг неуверенность палача, его тут же убьют. Палач был человек исключительно опытный: за тридцать лет работы он казнил около двадцати наследников престола, двух садра-замов3, шестерых визирей, двадцать три паши и прочего люда-виновного и невиновного, честных и воров, женщин, мужчин, детей, стариков, христиан, мусульман-более шестисот человек; тысячи людей он подверг пыткам. Утром перед въездом в город он сошел с коня на берегу реки и под веселый птичий гомон совершил омовение и намаз. Он редко молился и просил у Аллаха помощи в делах. Всемогущий, как всегда, принял молитву своегоусердного раба. Все шло своим чередом. Паша сразу узнал палача по петле у пояса и красному войлочному колпаку, понял, что его ждет, и покорился судьбе. Возможно, он знал свою вину и давно был готов к такому повороту событий. Паша прочитал приговор не менее десяти раз и всякий раз со все большим вниманием (так поступали все, кто действовал по правилам). Прикоснулся губами к фирману и приложил его ко лбу (это был жест, рассчитанный на окружающих, палач счел его неуместным). Сказал, что хочет почитать Коран и совершить намаз (так обычно поступали искренне верующие или те, кто хотел потянуть время). После намаза, со словами "Помните обо мне", паша снял с себя драгоценные кольца, камни, булавки и раздал окружающим -чтобы все это не досталось палачу (поступок тех, кто очень цеплялся за жизнь и был настолько глуп, что с ненавистью относился к палачу). Как и большинство приговоренных, он пытался сопротивляться, когда ему на шею набросили петлю, но получил удар в челюсть, осел и уже покорно ждал смерти. Он плакал. В этом не было ничего необычного, плакали почти все жертвы, но в плачущем лице паши было нечто такое, что палач смутился - впервые за тридцать лет. И впервые за тридцать лет он сделал то, чего не делал никогда: перед тем как удавить жертву, накинул ей на лицо кусок ткани. Так поступали другие палачи, но он всегда осуждал их: он считал, что палач должен до конца смотреть в глаза жертвы, только тогда работа будет сделана быстро и качественно. Удостоверившись в смерти, палач, не теряя времени, отделил специальной бритвой, называемой "шифре", голову покойника от тела и положил ее в привезенную с собой волосяную торбу с медом: он должен будет предъявить голову в целости и сохранности в качестве доказательства выполненного поручения. Аккуратно погружая голову в торбу, он еще раз увидел плачущие глаза паши; выражение этого лица внушало ему необъяснимый ужас: оно стояло перед глазами палача до самого конца жизни, который, кстати сказать, был не так уж далек. Вскочив на коня, палач выехал из города: у него всегда было желание поскорее удалиться от места казни на расстояние хотя бы двух дней пути, чтобы не слышать горестных воплей, сопровождающих церемонию предания земле тела жертвы. Через полтора дня непрерывного пути он добрался до крепости Кемах (Крепость в Восточной Анатолии). Поел в караван-сарае, заперся в комнате со своей торбой и лег спать. Палач проспал глубоким сном полдня; во сне он видел себя в городе своего детства Эдирне: он подошел к огромной банке сваренного матерью варенья из инжира, аромат которого во время варки заполнял не только дом и двор, но и весь квартал, и тут увидел, что зеленые кружочки - не плоды инжира, а глаза плачущего лица; он чувствовал себя виноватым оттого, что видит выражение ужаса на плачущем лице, словно свершилось что-то неправедное; он открыл крышку банки и застыл в страхе, услышав мужские рыдания. На следующий день, когда он ночевал в другом караван-сарае, ему приснился один из вечеров в юности: он шел по улице Эдирне перед закатом солнца. Друг, имени которого он никак не мог вспомнить, привел его сюда посмотреть, как на одном конце неба садилось солнце, а на другом поднималась бледная полная луна. Когда солнце зашло, круг луны стал делаться ярче, ярче, а потом на нем проступило отчетливо видное лицо плачущего человека. Улицы Эдирне сразу превратились в беспокойные улицы другого города, и все непонятней становилось, как луна могла превратиться в плачущее лицо. Утром ему показалось, что увиденное во сне связано каким-то образом с его жизнью. Зато время, что он работал палачом, он видел лица тысяч плачущих мужчин, но ни одно из них не пробудило в нем жестокости, страха или чувства вины. В противоположность тому, что о нем думали, вид жертв огорчал и печалил его, но он тут же подавлял эти чувства доводами разума: он совершает вынужденный и справедливый акт, и иначе нельзя. Он был уверен, что жертвы, которым он отрезал головы, ломал шеи, душил, лучше палачей знали цепочку причин, приведших их к смерти. Нет ничего более невыносимого, чем вид мужчин, с рыданиями и мольбами, в слезах идущих к смерти. Он не уподоблялся глупцам, которые презирали плачущих мужчин, считая, что приговоренные к смерти должны вести себя гордо и говорить смелые слова, которые войдут в историю и легенды, но и не поддавался парализующей жалости, как другие, не способные понять случайной и неотвратимой жестокости жизни. Что же мучило его во сне? Солнечным сияющим утром, проезжая по скалам над пропастями с привязанной к седлу волосяной торбой, палач вспомнил нерешительность, охватившую его перед въездом в Эрзурум, и смутное предчувствие проклятья; вспомнил, как на лице, которое надлежало забыть, он увидел тайну, заставившую его перед удушением прикрыть лицо жертвы куском грубой ткани. Потом, на протяжении долгого дня, пока он гнал коня среди скал поразительных очертаний (парус, кастрюля, лев с деревом инжира вместо головы), среди незнакомых сосен и берез, по странного вида гальке по краям холодных, как лед, рек в ущельях, он ни разу больше не подумал о выражении лица в торбе, притороченной к седлу. Мир вокруг б