сли скелет подвешен таким манером, значит, кости хитроумно соединены, и, следовательно, омерзительный старый болтун либо один, либо с чьей-то помощью воссоздал макабрический образ своей несчастной супруги. Итак, смутные мои догадки, беглые страхи, неясные предчувствия оправдались. Я распахнул окно, решив позвать соседей на помощь. За оградой сада остановился поезд. Наблюдая мою отчаянную жестикуляцию, идиоты-пассажиры приветственно махали носовыми платками. Да и в самом деле: кто мог предположить, что на верхнем этаже этого вычурного и с виду совсем безобидного дома разыгрывается угнетающе нелепая сцена! Я напряг мышцы и вновь ринулся на дверь. И в этот момент в щелку скользнула сложенная вчетверо записка. Со мной начаты переговоры, стало быть. Я развернул послание, напечатанное на машинке, очевидно, во многих экземплярах, ибо строки прочитывались с трудом: "Вы пятый - (единственное слово, написанное от руки), - с которым это случилось. Это не моя жена. Всего лишь учебный экспонат, купленный на распродаже. Впрочем, я никогда не был женат. Более того, моя вилла не продается. Я обыкновенный любитель фарса. Мне скучно в этой дыре, и я иногда позволяю себе маленькое развлечение за счет любопытных приезжих. Вы, конечно, в ярости, и потому я подожду десять минут, прежде чем вас освободить. В знак примирения могу предложить вам сигару и стакан бургундского (бесподобного)". Через несколько минут дверь открыла неряшливая старая служанка, которой я здесь не видел. Я раздраженно спросил: - Где ваш хозяин? Она повернулась и, как ни в чем не бывало, потащилась вниз по лестнице. - Где ваш хозяин? - спросил я куда громче. Ни малейшего эффекта. Тогда я заорал так, что виски заболели. Ее спина даже не дрогнула. Она, вероятно, была дьявольски глуха. Надо полагать, хозяин слышал мои вопли и правильно решил, что до примирения далеко. Он так и не показался. Я вообще его больше не видел. Сигара и стакан бургундского... Жаль. Но вряд ли оно было так уж бесподобно. Милые пустячки Я с детства любил фиалки и музыку. Владимир Набоков Р. нельзя было назвать старой дамой. Еще очень красивая, она сохранила странный осенний шарм, субтильную, деликатную душу. Веселая, тактичная, образованная, она хорошо владела искусством намеков и недомолвок. Высокая и хрупкая, мадам Р. всегда одевалась в чернoe с тем отсутствием изощренности, которое, по сути, и есть сама изощренность. Ее улыбка искрилась дружелюбием, ее карие глаза смеялись, ее узкие в кисти, тщательно ухоженные руки, казалось, матово просвечивали. После нескольких минут беседы ее возраст забывался. Это было тем более легко, что никто его толком и не знал. Правда, когда она предавалась воспоминаниям, то часто называла имена людей, о которых уже многo лет никто ничего не слыхал. Она занимала очаровательную квартиру. Окна выходили в маленький сад, откуда поднимался запах листвы и свежей земли. Ах, эта квартира! Я бы охотно провел там всю жизнь. Меблированная изысканно, с таким редким, сугубо личным вкусом! Страусовые перья, раковины, узлом переплетенные хрустальные нити, крохотные кувшинчики из опала, испанские зеркала, валансьенские кружева. И ни малейших следов пыли, никакого намека на иную эпоху. Эти вещицы, разбросанные наугад, при внимательном рассмотрении создавали впечатление неведомой симметрии, они притягивали и отпугивали атмосферой холодной интимности, некоторой извращенностью продуманного каприза. Мадам Р. нежно любила эфемерное, легкомысленное, многоликое... Я часто посещал ее дом, хотя вообще там редко принимали. Я, скорее, играл роль осведомленного и балованного племянника. Мадам Р. по-своему ценила эти визиты. Она с удовольствием слушала разные разности из светской хроники. Ее всегда необычайно развлекали пикантные сплетни и нескромные анекдоты. В таких случаях она пленительно улыбалась и говорила: - Изволь рассказать еще какой-нибудь милый пустячок. Не участвуя более в интриге, она любила ее аромат. - Ты, знаешь ли, ужасно испорчен, - добавляла она, кокетливо склоняя голову и поглядывая на меня искоса. - Но за это я тебя и люблю. Но вряд ли она меня любила. Она любила свою манеру вести беседу. Ее одиночество скрашивала молодая родственница - бедная, разумеется, скромная, преданная, известная привлекательность коей отнюдь не повышала ее значения в доме. Женщины такого рода, не радуясь непривычному комфорту, живут грустно и незаметно. Эту молодую спокойную блондинку звали мадемуазель Онорина. Я видел ее редко. Когда я приходил, мадам Р. умела удалить ее тактично и необидно. У меня хватило ума не обращать на нее особого внимания, поскольку я знал по опыту, что ухаживание за женщинами малоимущими не приносит ничего, кроме огорчений и забот. Мадемуазель Онорина со своей стороны меня также старалась не замечать. Более того, по отношению ко мне чувствовалось намеренное, даже враждебное безразличие, словно патронесса с чисто женским коварством ловко настраивала ее против меня. Однажды мадам Р. тяжело заболела. Это продолжалось много недель. В первые дни я регулярно справлялся о ее здоровье. Состояние было тяжелым, меня просили не настаивать на встрече, говорили, что таково ее желание, что она позовет меня, как только поправится. Судя по всему, мадемуазель Онорина взяла бразды правления и решила держать меня на дистанции. Я не настаивал. К чему? Мадам Р. пожелала меня видеть только после полного выздоровления. - Простительное кокетство, - сказала она, смеясь, по телефону. - В моем возрасте не следует по-казываться больной. Но сейчас ты можешь зайти. Я, правда, потеряла много сил - едва хожу, представь себе, - но моральный облик великолепен, и лицо тоже более или менее... Я пришел этим же вечером, но атмосфера встречи явно переменилась. Впервые присутствовала мадемуазель Онорина. Я почувствовал что-то новое в их отношениях. Мне предстояло играть новую роль, но какую? Мадам Р. приняла меня несколько театрально. Усадила близ большого кресла, в котором держалась очень прямо. Она мало изменилась - только в глазах блестел какой-то необычный огонек. Она была весела, но ее оживление приобрело лихорадочный колорит. Мадемуазель Онорина вошла без приглашения почти тотчас и, натянуто улыбаясь, осталась стоять у кресла своей благодетельницы, которая нежно и поощрительно похлопала ее по руке. - Ты заметил, - обратилась она ко мне, девочка похорошела? Она сегодня просто красавица. Действительно, мадемуазель Онорина показалась мне почти красивой. Под моим удивленным взглядом она смущенно опустила ресницы, потом резком посмотрела мне прямо в глаза. Ее лицо выражало и удовлетворение, и вызов. Мадам Р. не обратила на это внимания и принялась излагать историю своей болезни с очаровательной небрежностью. Она умела стареть достойно, без ропота и самоистязания. Я поведал ей все последние новости, но хотя старался рассказывать остроумно и занимательно, беседа явно не клеилась. В голове царил сумбур, слова приходили не сразу. Мадам Р. иногда вдруг подолгу замолкала, впадала в задумчивость - казалось, ее занимало совершенно иное. Она неожиданно вздрагивала от нервного, сухого, непривычного смеха, потом похлопывала то по руке мадемуазель Онорины, то по моему колену. Казалось, она хотела выразить нечто важное, какую-то мысль, давно ее преследующую. Она попросила свою компаньонку принести нам чаю и, пользуясь ее отсутствием, нагнулась ко мне: - Ты заметил? Она начала краситься. При этих словах ее щеки порозовели. Ее охватило странное возбуждение, с которым она не могла совладать. Она помолчала, потом добавила: - У ней соблазнительное тело. Эта фраза меня поразила. Мадам Р. никогда не выражалась подобным образом. Я принужденно засмеялся и даже постарался изобразить на лице эротическую гримасу, которую она сочла забавной. - Боже, какой ты страстный мужчина. Настоящий демон. Но я не чувствовал в себе ничего демонического. Мне было ужасно неловко. Возвращение мадемуазель Онорины с подносом и чашечками оборвало наш разговор и рассеяло мимолетный диссонанс. Я все же украдкой к ней пригляделся. И вправду соблазнительна. Я заметил это в первый раз. Через несколько дней мадам Р. устроила мне еще более странный прием. Она возлежала на кушетке. Рядом, на полу, были раскиданы подушки. И на подушках - мадемуазель Онорина в голубом шелковом пеньюаре. Она сидела обхватив ноги и уткнув в колени подбородок. Эта свободная поза и распущенные волосы делали ее гораздо моложе и привлекательней. Она непринужденно улыбалась, и мадам Р. тоже улыбалась. Я улыбнулся в свою очередь и помолчал, чтобы не нарушить очарования этой неожиданной сцены. Мадам Р. заговорила о любви. Я слушал и выжидал, равно как и мадемуазель Онорина. Мы обменялись с ней взглядами, скорее недоуменными, чем понимающими. Мадам Р. это заметила и рассмеялась удовлетворенно, даже торжествующе: - Вы, вероятно, считаете меня старой дурой. Напрасно. Поверьте моему долгому опыту: вы потом будете горько сожалеть о часах, потерянных для любви и наслаждения. О, не будем различать. Все это взаимосвязано гораздо теснее, нежели вы думаете. Самая чистая любовь всегда немного тревожит плоть, а глаза и губы в конце концов пробуждают внимание сердца... Она ласково погладила волосы мадемуазель Онорины и слегка потрепала меня по щеке. - До любых цветов и плодов можно дотянуться при желании, - продолжала она. - На закате дней будет грустно вспоминать о жестах, на которые решался кто угодно, только не вы. Она посмотрела на мадемуазель Онорину, словно приглашая дальше играть заранее оговоренную роль, и та наклонилась чуть-чуть вперед, наполовину обнажив свою грудь. Молчание. Тревожное молчание. Между нами тремя родилась жестокая неопределенность, соединившая нас каким-то беспокойным предчувствием. Что это за спектакль? Что должно произойти? И почему вдруг забилось сердце? Глупо. Откуда-то издалека донесся голос мадам Р.: - А из вас получается милая пара. Поднимитесь, я хочу получше рассмотреть. Дрожащие пальцы коснулись моей руки. Мы с мадемуазель Онориной покорно встали. - Да подойди к ней ближе. Так. Ты выше ее на голову. Она легкая, просто воздушная. Я уверена, ты поднимешь ее на руки и даже не заметишь. Честно говоря, смысл этой игры от меня ускользал. Я машинально взял на руки мадемуазель Онорину. Действительно, легкая, как маленькая девочка. Она не противилась, ее тело трепетало под шелком живой теплотой. Я тут же поставил ее на пол. Все это было искусительно, беспокойно, сладострастно... - Вы наивны, как дети, - в голосе мадам Р. прошла хриплая нота. - Вас, пожалуй, опасно оставлять одних. Мы уселись сконфуженные, не глядя друг на друга. Мадам Р. долго смотрела в открытое окно, потом сказала: - Видишь ли, малышка, это все ерунда. Главное - это... это... - И вдруг закричала: - Да обними же ее, недотепа! Я подошел к нежданно податливой компаньонке, обнял ее плечи, прижался к ее спине. Полагаю, мы оба закрыли глаза. Мое сердце стучало быстро, и другое, вод левой рукой, билось испуганной птицей. Это продолжалось, пока мадам Р. не заговорила вновь. Не могу передать ее слова точно, поскольку смысл таял и пропадал в климате этого момента. Вспоминаю ее нервную тонкую руку на моем пледе, ее лицо, медленно приближающееся к моему. Ее губы страдальчески сжимались и разжимались, открывая зубы, еще ровные и красивые. В ее глазах, в ее чудесных карих глазах мерцала мучительная боль. Наконец она опустила голову: - Оставьте меня, дети... Нам стало неловко и неуютно. Я тут же попрощался. В коридоре дружески протянул руку мадемуазель Онорине. Она подчеркнуто не заметила ее и спросила: - Вы что-нибудь понимаете? Чего она добивается, хотела бы я знать. - Каприз старой дамы, вероятно. - Мне это совсем ни к чему. И после того, как она меня уверяла... Она умолкла. Досада, раздражение, усталость отразились на ее лице. На пороге меня догнал оживленный голос мадам Р.: - Ты придешь в понедельник, как договорились? 'Мы продолжим нашу беседу... Нет, мы ее не продолжили. Через два дня рано утром я услышал по телефону холодные интонации мадемуазель Онорины: - Она умерла этой ночью... Я слушал и не верил. Я был потрясен, несмотря на понятную вероятность такого события. Когда я прибежал, мадемуазель Онорина встретила меня как драгоценного друга и сказала спокойно: - Все кончено. Она приняла слишком много снотворного. - Сказала без всякого комментария. Потом посмотрела мне прямо в глаза: - Вы, конечно, не могли не знать, что она злоупотребляла барбитуратами? - Возможно. Не знаю. Кажется, слышал, - бормотал я не очень вразумительно. Мы прошли в салон. Мадам Р., казалось, мирно спала на кушетке, где я видел ее в последний раз. Я опустился на колени и поцеловал ей руку. Мадемуазель Онорина подождала с минуту, потом сказала: - Я полагаю, надо позвать доктора. - Как! Разве вы еще не позвали? - Я решила дождаться вашего прихода. Она погладила бровь безымянным пальцем. Я смотрел на нее в полном недоумении. В мозгу крутились мысли самые невероятные. - Это настоящее освобождение, - прошептала она. Я боялся ее понимать. - Освобождение? Для кого? - Для нее, разумеется. Она так страдала! Боже, какое авторитетное, вызывающее спокойствие! И я целовал этот рот? Неужели эта женщина трогательно и самозабвенно покоилась в моих руках? - Она приняла большую дозу снотворного. Вы это знаете. Я подошел совсем близко и посмотрел ей в глаза. Резко схватил за плечи, встряхнул. Она откинула голову, опустила ресницы, уголки ее губ разошлись в какую-то неподвижную улыбку. Кончик языка зарозовел, потом исчез. Мне вдруг показалось, что она сейчас меня укусит... Слеза выкатилась и застыла на ее щеке. - Да, я знаю. Звоните доктору. Я тоже не смог удержаться от слез. Куда пойдем вечером? Я не испытываю ничего, кроме нарастающего кошмара воспоминаний. Клод Сеньоль Это случилось в Бремене, в причудливом городе, где после войны современные здания выросли прямо в центре средневековых кварталов. Несколько часов я бесцельно бродил по улицам, пока не спустились вечерние сумерки. Я никогда не бывал здесь прежде, но меня не покидало смутное ощущение привычности этих мест. Мрачные фасады, украшенные барельефами и скульптурами, звон соборных колоколов, какая-то специфическая атмосфера - все это пробуждало расплывчатые воспоминания, которые разум назойливо пытался упорядочить помимо моей воли. Может быть, и не воспоминания вовсе, может быть, образы давнего или недавнего сна, одинокие, блуждающие реминисценции, бледные провозвестия из будущего... Трудно сказать. Я прислонился к стене ратуши и принялся изучать статую Роланда. Острые железные поножи гигантского рыцаря привлекли почему-то мое внимание. Я смотрел и смотрел до боли в глазах... Потом снова двинулся в путь. Я шел по улицам города, похожего на Бремен, но бесконечно более величественного: по мере моего продвижения перспектива расширялась и возрастала, готические аркады сменялись головокружительным лабиринтом колонн, портики открывались на гигантские внутренние площади, где высились роскошные дворцы, которые словно отступали при моем приближении, так что дорога, мощенная серыми квадратными плитами, все удлинялась... Потом я завернул за угол какого-то здания и прошел по набережной. Тысячи фонарей отражались в неподвижной воде и пропадали за горизонтом. Я шел по огромному городу, и ему не было конца, и он был совершенно пуст. Всякая жизнь замерла, как случается по воскресеньям, когда обычно оживленные кварталы дразнят глаза мнимым обещанием вечного безлюдья. Мое сознание, обеспокоенное угрожающими размерами каменных миражей, тщетно искало знакомые ориентиры. Бесполезно. Нить размышления все время рвалась. Помнится, я оказался в парке и стал вслушиваться в хруст гравия под ногами, радуясь несомненной реальности звука, но далее... Далее группировались чудовищные бронзовые статуи всевозможных зверей, они застыли в монолитном динамизме ужасной и беспрерывной борьбы - львы, быки, динозавры... Потом я вошел под своды огромной триумфальной арки. Ее шлифованные глыбы, пораженные какой-то проказой, источали белесую влагу... Я шагал угрюмо и безнадежно, отчаявшись когда-либо вернуться... и вдруг попал на маленькую площадь, где обычные жалюзи маскировали обычные витрины магазинов. Знакомое место. Вот и панель сигнализации - значит, здесь автомобильная стоянка, где осталась моя машина. Но действительно ли это стоянка и моя ли машина тут стоит? Я огляделся. Узкая улица поднималась в гору, и там в подъезде пряталась какая-то старуха. Она следила за мной? Устрашенный живостью полузабытых воспоминаний, я тщетно напрягал свою мысль в поисках породившего их события. Но не мог, как ни старался, сцепить разрозненные обрывки хоть в какое-то удовлетворительное целое. Голова туманилась, объяснения искрились яркой радугой абсурда. Неподалеку от меня на краю тротуара несколько человек ждали автобуса. Я машинально направился к ним, чтобы избавиться от наваждения. В самом деле: я выдумал все это или пережил нечто подобное? Или в мозгу смешались впечатления от путешествий, прочитанных книг, театральных постановок и воображение разорвало реальность на куски? В группе запоздалых пассажиров, терпеливо ожидавших автобуса, я заметил человека без шляпы, одетого в темный, довольно элегантный костюм. Несмотря на седые волосы, в нем чувствовалась сила и молодая энергия. Холод его безразличного взгляда, казалось, только зафиксировал беспорядок моих мыслей. Я был совершенно уверен, что видел его раньше. Он, вне всякого сомнения, был как-то впутан в галлюцинаторный хаос, который я напрасно старался прояснить. Между ним и мной существовала связь куда более прочная, нежели эфемерная нить случайной встречи. Автобус въехал на площадь, поиграл фарами и остановился точно перед нами. Одни пассажиры вышли и торопливо удалились, другие столь же быстро поднялись, и мы остались вдвоем на остановке. Он посмотрел на меня, слегка кивнул и двинулся наискосок по направлению к собору: темно-зеленая колокольня, едва освещенная редкими прожекторами, зловеще фосфоресцировала в ночи. Зачем я пошел вслед - не понимаю. Меня тянуло повелительное и загадочное влечение: я пытался восстановить в памяти события, в которых так или иначе играл роль этот незнакомец. Он шел решительной походкой - звонкий ритмичный стук его каблуков вызвал в памяти картины военного времени, и я невольно ускорил и выровнял шаг. Этот подтянутый мужчина в темном костюме понемногу проступил из глубины моих воспоминаний. Он предстал передо мной в сапогах, в серой униформе, с кортиком у бедра. Я когда-то попал в очень тяжелое положение, и дело грозило обернуться не просто неприятностями. Не помню всех обстоятельств: кажется, пришлось слепо довериться человеку, который в любой момент мог воспользоваться моей беспомощностью и злоупотребить моей информацией. Но этот вражеский офицер не предал меня. Вероятно, я остался жив благодаря его гуманности - безразличной и даже презрительной. ...Он обернулся и сделал знак рукой. Я повиновался и подошел ближе. Когда-то таким приблизительно жестом он дал мне понять, что я свободен. Слева, у входа в парк, сияла цветной иллюминацией ветряная мельница. На углу Контрэскарпа и Кольхокерштрассе он остановился и, щелкнув каблуками, резко повернулся. Мы стояли у двери маленького бара, он дружески пригласил меня. Я вошел, не выразив ни малейшего удивления, и легкие металлические ленты сухо зазвенели над головой. В синеватом от табачного дыма углу сидели несколько молодых людей: они секунду рассматривали нас, потом снова склонились над своим столиком. Теперь, когда представилась возможность лучше рассмотреть его лицо, я заколебался - сходство, правда, было, но, если учесть, сколько лет прошло... Тем не менее я, безусловно, знал случайного спутника: когда он заговорил, тембр голоса мне показался знакомым - низкий густой баритон. Тонкие губы едва шевелились на этом холодном, красивом, странно неподвижном лице. Глаза цвета бледной бирюзы поблескивали жестко и, вероятно, легко загорались жестоким огнем. Он сказал примерно следующее: - Мы уже встречались, не так ли? Капризная судьба иногда скрещивает наши пути. Припоминаете? Я слушал и ничего не мог понять. Выходит, мы встречались не один раз? Воспоминания сходились в расходились в сумасшедших узорах, мысли сталкивались и распадались, рождая яркие и нелепые видения. Кошмарный город вставал из небытия - в нем смешались монументы и здания самых близких и самых удаленных эпох и цивилизаций; среди гигантских портовых кранов воздвигались соборы; широкие пакгаузы раскинулись в публичных садах, где средь бела дня летели освещенные поезда; на асфальтовых двориках шекспировских замков под неистовым солнцем жарились бесчисленные купальщики... Мой спутник продолжал: - Так припоминаете? Копенгаген, возможно, Лиссабон или Лондон. Ну, подумайте хорошенько. Вас еще сопровождала молодая рыжеволосая женщина, которая... - Он наклонился и шепотом уточнил: - ...которая потом умерла. Ледяная дрожь прошла у меня по телу. Сознание постепенно прояснялось. Все возвращалось на свои места: так в фильме, прокрученном наоборот, разрушенный дом вновь обретает архитектурную логику. Да, я видел этого человека несколько раз в жизни. Совсем не удивительно, что он сохранил воспоминание о Линде. Однажды увидев, никто не мог ее позабыть. Но то, что он знал о ее смерти, не зная даже имени, меня поразило. Линда умерла пять лет назад, сразу после нашей поездки в Данию, умерла в Лондоне. - Откуда вам известно... - начал я, не осмеливаясь поднять глаза. Гарсон принес бутылку рейнского вина, с должным почтением откупорил, наполнил два высоких бокала. - Прозит! - Незнакомец даже не улыбнулся. - Прозит! Горло у меня сжалось, и я пил великолепное вино с трудом. - Меня зовут Зодербаум, - сказал он. - Но есть и разные другие имена. Смотря по обстоятельствам... Он говорил с легким акцентом, который придавал словам неожиданную мягкость. - Не грустите, майн герр, расскажите-ка лучше об этой молодой рыжеволосой женщине. У нее было слабое здоровье, не так ли? Я бы хотел что-нибудь узнать об этом человеке, но сразу стало понятно - бессмысленная это затея. И при этом его присутствие завораживало, лишало воли меня. Под его холодным, безжалостным взглядом я распутал горестный клубок моих воспоминаний. Рассказал о знакомстве с Линдой, о часах, проведенных с женщиной более чем странной, о местах, где мы побывали, о том, чем я пожертвовал ради нее. Рассказал о наших радостях и печалях, о тяготах артистической карьеры, о цене настоящего успеха... Он слушал внимательно и равнодушно. К моему великому изумлению, два раза поправил даты и вообще вел себя так, словно я повторяю прочитанную им лекцию, а он лишь контролирует точность усвоения. Но я больше не хотел ничего понимать. Спросил наудачу, откуда он все это так хорошо и даже лучше меня знает и зачем побудил меня к бесполезной откровенности. Но в глазах цвета бирюзы не отразилось никакой реакции, а молчание было поистине минеральным. - Пойдемте отсюда, - сказал он наконец. - Мне надоела голова этого достойного бюргера позади вас. Я обернулся. На стене висела гравюра, изображающая знаменитого юриста Отто Менкениуса в парике и жабо. - Знаете, у него такая же горькая складка рта, как и у вас. Сходство поразительное. Я, честно говоря, никакого сходства не приметил. Он заплатил, и мы вышли. Он увлек меня на Биркенштрассе в "Атлантик-Сити" - стандартный шикарный ресторан, обычный для любого большого города: много персонала, много скучающих пар, много мужчин, пьющих в одиночку у стойки. Банальная приманка для страдающих сплином или бессонницей. Директор приветствовал моего нового знакомого как примечательного завсегдатая. Зодербаум меня представил и, пока я усаживался, прошептал ему на ухо несколько слов. Оркестр - "Танцкапелла Маринга", согласно броской надписи на эстраде, - играл нечто монотонное и медлительное: по крайней мере две или три пары танцевали неубедительно, без всякого энтузиазма. Когда кельнер принес бутылку шампанского, барабанная дробь возвестила аттракцион "Дамы ангажируют кавалеров". Десяток девиц ринулись приглашать мужчин, не разбирая, одиноки те или нет; счастливые избранники вяло спускались на танцевальную площадку, не очень сообразуясь с тактом дурацкого военного марша. - Все это малоинтересно, - сказал Зодербаум, - но подождите немного. Будет сюрприз, уверяю вас. Сенсационный номер под названием "Листопад". Меня клонило в сон от теплого шампанского. Мой компаньон внимательно осматривался, словно кого-то поджидал. Директор плавно проскользнул между столиками и в свою очередь прошептал что-то ему. Глаза Зодербаума беспокойно вспыхнули. Новая барабанная дробь. Прожектор заметался по залу и остановился в центре площадки, осветив молодую рыжеволосую женщину в зеленом платье. - Линда! - крикнул я и рванулся встать. Рука Зодербаума удержала меня. - Это Линда? - Я смотрел на него растерянно, не понимая ровно ничего. Линда. Что за бред! Случайное сходство исключалось. Галлюцинация? В таком месте? Чепуха! Ее лицо: резковатые скулы, всегда удивленный взгляд, характерный наклон головы вправо. Какие могут быть сомнения? Я пристально следил за ее жестами, ловил нервный поворот плеч, присущую только ей несколько развязную грацию. Она. Несомненно она. Впрочем, мне и не было надобности изучать фигуру на площадке. Я чувствовал Линду всем своим существом. Зодербаум разглядывал меня с интересом. - Ради этого стоило немного поскучать. Экстраординарное сходство, не так ли? - О каком сходстве вы говорите? Это она. Я сейчас к ней подойду и поговорю. Его губы искривила жесткая усмешка. - Секунду! Сидите спокойно. Вы еще не все видели. Странная фраза. Говорил ли он о продолжении номера или имел в виду что-то связанное с самой Линдой? Я не мог, разумеется, прервать представление, но с нетерпением ждал конца. Сейчас брошусь к этой женщине - будь это Линда или ее двойник, - скажу ей... А что, собственно, скажу? Сколько лет прошло. Все происходящее - немыслимая, издевательская фантасмагория... Под лучом прожектора Линда двигалась медленно и отнюдь не танцующим шагом. Лениво качая бедрами, сделала оборот, платье зашелестело, соскользнуло, и она раскрылась, словно апельсин. Но расцвет эротического шоу прервался отчаянным сухим отрывистым кашлем. Приступ согнул ее вдвое, она задыхалась, хваталась за горло, раздирая резкими взмахами чарующий ритм блюза. Кашель не отпускал ее, артерия напряглась, бешеная судорога изуродовала обращенное ко мне лицо... Кровь сначала потекла струйкой, затем хлынула ручьем на грудь... Линда сжала пальцами виски, замотала головой, закричала хрипло и страшно... На мое плечо легла железная рука Зодербаума. Я и без этого не мог шевельнуться, зафасцинированный, парализованный зрелищем окровавленной Линды. Все произошло очень быстро. Прозвучал громкий, гортанный голос - прожектор выключили. В темноте послышался стук бегущих каблуков... Линда умирала точно так же, как в Лондоне пять лет назад. Когда зажегся свет, Зодербаума рядом не было. Кельнер старательно вытирал паркет щеткой, обернутой в шерстяную тряпку. Я так и не смог увидеть Линду. Все мои вопросы разбивались о холодную вежливость, о стену молчания. Меня встречало настороженное сочувствие, деликатное недоумение. Люди поспешно прекращали разговор, ссылаясь на неотложные дела... Но это был только первый этап моего крестного пути. Каждый год при тех или иных обстоятельствах живая Линда появляется передо мной и каждый раз умирает, захлебываясь собственной кровью, и каждый раз я бессилен что-либо сделать. Это будет продолжаться до моей смерти. По крайней мере, если Зодербаум не перестанет меня пытать. Беспощадная судьба скрещивает наши пути. Я всегда узнаю его, кем бы он ни притворялся. Ибо только ему я обязан периодической реальностью этого кошмара. Решетка Из могил поднимаются страждущий юноша и девственница в снежном саване. Уильям Блейк К полуночи она встревожилась и сказала, что времени много и ей пора возвращаться. Скомкала розовый фуляровый платок, который, очевидно, служил для защиты прически от ветра, и прижала к груди. Потом чуть отвела руку с платком, наклонила голову и внимательно посмотрела на белую материю платья. В гардеробной почти никого. Праздник был в разгаре. - Маленькая неприятность? - поинтересовался он. Она смущенно улыбнулась: - Это от вина. Слегка не повезло. Сама виновата, нечего садиться за стол с любителями "божоле". Тем более если сама не пьешь. - Чепуха. Не обращайте внимания. Он тактично старался не смотреть на пятно, которое она заботливо прикрывала. Предложил подвезти, она сразу согласилась и в полутьме кабины не выказала никакой робости, когда он взял ее за подбородок и нежно поцеловал. Она жила за городом в лесистом предместье. Он покорно крутил руль согласно ее указаниям. Машина часто останавливалась. Ему нравилось отдавать инициативу девушке и ощущать покусывания на губах и языке. Она, правда, не страдала излишней уступчивостью. Сентиментальные паузы удлиняли дорогу, но вот она подняла руку: - Это здесь. Остановите. Момент расставания затуманил глаза и вызвал бледную тень вокруг ее губ. - Я не могу отпустить вас просто так. - Его голос прерывался. - Когда мы увидимся? Может быть, вы черкнете адрес? Она помолчала, потом попросила клочок бумаги. Он достал две визитные карточки и ручку. Она написала свое имя и адрес. Перед тем как сунуть в карман кусочек картона, он прочел вслух ее имя: Анна Сигурд. Они вышли из машины и прижались друг к другу в томительном порыве. Она прошептала: - До свидания. Дам о себе знать. Обещаю. - Как я счастлив, что вы есть на свете, - улыбнулся он. Она убежала, помахав своим фуляровым платком. Тучи сгустились, от земли поднимался терпкий запах весны. Он грустно следил, как быстро пропадает в темноте белое платье. Сейчас она, должно быть, толкнула решетку меж двух маленьких домиков -послышался скрежет железа - и побежала по саду. Он уселся в машину растроганный и счастливый. Все улицы в этом лесистом предместье выглядели примерно одинаково. Высокие живые изгороди, парки, запущенные сады, виллы, утопающие в густой зелени, покрытые вьющимися растениями, хорошо защищенные от любопытных глаз и уличного шума. Он несколько раз изучал план квартала, чтобы обнаружить авеню Мелез и номер тридцать восемь. Пришлось отъехать от главного шоссе и петлять по довольно узкой дороге, мощенной цветными плитами в шахматном порядке. К тому же таблички с номерами сплошь заслонял плющ. Наконец, после длительных поисков, он прочел: "Сигурд". Он облегченно вздохнул. Местность была ему, правда, совершенно незнакома. Ему казалось, что месяц назад он отвез свою "ночную фею", как он мысленно ее называл, совсем не сюда. Но тогда дело было ночью и на деревьях едва пробились почки. Пышная нынешняя зелень, вероятно, совсем изменила пейзаж. Он прошел немного по аллее и очутился перед железной решеткой, выкрашенной белой краской. Нажатия на кнопку звонка ни к чему не привели - он заметил, что провод прогнил. Попытался открыть калитку; трава разрослась так, что только после основательных усилий удалось сдвинуть решетчатую дверцу на четверть оборота и протиснуться не без некоторого ущерба. Он поплутал по тропинке, едва различимой в буйных зарослях, и выбрался к дому. Тишина, деревенская тишина. Шелест листвы, крик невидимой птицы. Он позвонил несколько раз, подождал и огорченно решил, что двери здесь вообще не открываются. Но он ошибся. На пороге появился старик с водянисто-голубыми глазами. Он провел пальцами по тщательно выбритой щеке - кожа была натянутая, практически без морщин, желтоватого оттенка - и принялся переминаться с ноги на ногу, недоверчиво и опасливо поглядывая на пришельца. Ему явно не понравился неожиданный визит - видимо, его отвлекли от какого-то домашнего занятия. - Извините за вторжение, - мягко обратился к нему молодой человек. - Я бы хотел поговорить с мадемуазель Сигурд. Недоверчивость сменилась откровенной враждебностью. - Не понимаю, - отрезал старик. - Не понимаю, что вам нужно от моей племянницы. Опасаясь, что его выпроводят прежде, чем он сумеет объясниться, молодой человек заторопился: - Выслушайте меня, месье, умоляю вас, и простите мою назойливость. Это крайне важно. В его тоне прозвучало столько тоски и наивной непосредственности, что старик, сохраняя прежний недоверчивый вид, предложил ему высказаться. - Месяц назад я провел вечер с прелестной девушкой. Теперь выяснилось, что она ваша племянница. Ее зовут Анна Сигурд. Мы должны были встретиться через неделю. С тех пор я не имею о ней никаких вестей. Возможно ли увидеть ее, поговорить с ней? Она здесь? Худой, сгорбленный пожилой человек смотрел на него внимательно и очень сосредоточенно. - Ваше поведение, месье, меня удивляет и удручает. Правда, я искренне надеюсь, что вы не пришли сюда издеваться или зубоскалить. Но моя племянница Анна, с которой вы изволили познакомиться, давно умерла. Ваш приход вызвал ужасные воспоминания, поймите. Посетитель побледнел. Он попросил повторить, опять ничего толком не понял и так и остался стоять, не способный ничего ответить. Потом с трудом повернулся, чтобы уйти, чтобы не продолжать тягостного недоразумения, чтобы поскорее избавиться от запущенного сада, от опустелого дома, от престарелого вестника смерти. Старик сжалился над ним и пригласил на минутку войти в неуютную гостиную, где пахло пылью и где благодаря плотной желтой обивке мебели мерцал золотистый полумрак. Он указал кресло визитеру и сам уселся на маленький низкий стульчик, где его изможденное тело казалось совсем скрюченным. Молодой человек заговорил спокойно и серьезно: - Меня зовут Ирвин Ольмен, я работаю в институте экономики и социальных наук. Встретил вашу племянницу на балу юридического факультета ровно месяц назад, день в день. Последовало подробное описание девушки. Посетитель старался как можно точнее выразить свое впечатление от продолговатых голубых глаз, волнистых черных волос, изящного белого платья... Старик слушал все более внимательно. Он хмурился, нервничал и, видимо, никак не мог разгадать собеседника. - Вы встретили мою племянницу впервые? После утвердительного ответа он прибавил: - Я вам сейчас покажу несколько семейных фотографий. Там есть два снимка несчастной Анны. Если вы их идентифицируете, я вам поверю. Сейчас. Во время короткого отсутствия хозяина дома Ирвин Ольмен рассмотрел гостиную, пытаясь представить свою исчезнувшую подругу среди этой обстановки. Мебель и безделушки, насколько он мог судить, отличались высоким качеством и могли бы составить счастье одного антиквара из числа его друзей. Но все это плохо гармонировало с веселыми и свободными манерами девушки. - Вот, - сказал старый Сигурд, возвращаясь с большим желтым конвертом, который он положил на маленький столик. - Прошу вас. Он подошел к окну и раздвинул занавески. Этот жест - резкий и вместе с тем неуверенный - напомнил Ирвину Ольмену позу одного странного персонажа картины Балтуса, название которой он забыл. Сходство с этой зловещей бредовой картиной настолько поразило его, что он вздрогнул. - Итак? - старый Сигурд нагнулся к нему, неуверенно улыбаясь. Ирвин Ольмен просмотрел фотографии и не без некоторого колебания отложил две. На одной из них безусловно Анна: ее серьезное, чуть ироническое лицо, смеющиеся глаза, нежные припухлые губы. Другой снимок изображал девочку-подростка, курьезно напоминающую Анну Франк - маленькую еврейку из Амстердама. - Это случайное совпадение, - проворчал старик скептически. - Вообще это невозможно, исключено. Однако его твердость была, видимо, поколеблена. - Но вы мне обещали поверить, если я идентифицирую фотографию. У меня есть еще одно свидетельство, о котором вы не можете подозревать. - Господи, но что толку! К чему все это может привести? Ирвин подумал о маленьком кусочке картона. Анна своей рукой написала имя и адрес. Благодаря ему он сейчас здесь. Он достал его из бумажника и протянул недоверчивому дяде. Узнав почерк, тот сильно побледнел. Против очевидного не поспоришь. Он протер глаза, почесал лоб, его лицо страдальчески напряглось. - Невероятно, необъяснимо! Сказать, что я потрясен, - значит ничего не сказать! Я бы предпочел вас никогда не встречать. По вашей милости, я почти готов заявить "по вашей вине", я принужден сомневаться в самой очевидной реальности и строить гипотезы одна глупей другой. Сколько времени я привыкал к моей печали, моему одиночеству, и вот вы явились и опрокинули даже понятие о здравом смысле. Я теперь готов вопреки всякой логике поверить неизвестно во что, поверить в чудо... После долгого разговора Ирвину Ольмену удалось убедить старого Сигурда обратиться к властям. Разрешение на эксгумацию было получено не без труда - под предлогом анонимного письма, где намекалось на неестественную смерть Анны Сигурд. Ирвин Ольмен и старый Сигурд, объединенные общей болью и лихорадочным желанием узнать правду, встретились в назначенный день у входа на кладбище В. И здесь Ирвина Ольмена поджидал еще один удар. Он никогда здесь не был, никогда не присутствовал ни на чьих похоронах. Он вдруг вспомнил лязг железной решетки; по бокам двухстворчатой железной калитки стояли два маленьких домика - низенькие кирпичные строения с черепичными крышами. Единственное окошко в домике справа было разбито и наспех заколочено досками. Сюда, именно сюда он проводил девушку несколько недель назад, в ночь праздника. Теперь понятно, почему он так долго блуждал в поисках авеню Мелез и жилища Сигурдов. Он отвел старика в сторону и рассказал ему обо всем этом. Морщинистое лицо согбенного, измученного человека исказилось, бледность сменилась таким багровым румянцем, что Ирвин перепугался. Злополучный родственник Анны порывался что-то сказать и не мог. Между тем несколько рабочих под наблюдением прокурора и полицейского инспектора высвободили и переместили на деревянных катках могильную плиту. Распространился резкий запах гумуса и скошенной травы. Гроб вытащили и поставили рядом с холмиком свежевырытой глинистой земли. Гроб выглядел как новый, даже медные ручки нисколько не позеленели. Плотник ловко и осторожно выполнил свою задачу. Когда крышка была снята, некоторые закричали, другие закрыли лицо руками. Свежая, нежная мертвая девушка покоилась в длинном белом платье. На груди алело яркое пятно. Наступило молчание страшнее истерического воя. Все словно съежились от холода, просквозившего из неведомой расщелины между жизнью и смертью. Голос прокурора срывался хриплыми синкопами: - Когда было произведено погребение? - Пять лет тому назад, - ответил, закашлявшись, кто-то. - Но что могло воспрепятствовать разложению трупа? Доктор, ваше мнение? Судебный эксперт наклонился над гробом, потом выпрямился и посмотрел на всех озадаченно: - Ткань пронизана живыми капиллярами. В этот момент старый Сигурд поднял заступ, который лежал около могильной ямы. Прежде чем