кто-либо успел вмешаться, он размахнулся и с неожиданной силой рубанул горло мертвеца. Словно нож гильотины обрушился - алая кровь брызнула, заструилась по изуродованному телу. Все засуетились, кто-то кричал о помощи. Кто-то сообразил вырвать заступ из рук старика, который гордо оглядывался, довольный, очевидно, своим действием. Но тут же схватился за голову и принялся рыдать и повизгивать, совсем как ребенок. - Так будет лучше, - простонал он сквозь слезы. - Вы же видите, так будет лучше. Бедная девочка обретет наконец покой. Еще ее мать, когда... - Его речь перешла в бессвязное бормотанье, и никто более ничего не разобрал. Ирвин Ольмен окаменел от горя и ужаса. Его милая ночная подруга... Он потянулся было к ее руке, но не осмелился прикоснуться - он заметил трансформацию: тело Анны разлагалось на глазах. Черноватая жижа, минутой позднее студенистые комья, минутой позднее зернистый пепел... Кто-то позади него спросил: - И вы верите в вампиров? Кто-то категорически заявил: - Самое лучшее - это сжечь и развеять пепел. Здесь оставаться незачем. Ирвин незаметно отделился от группы. Он чувствовал себя так, будто его долго молотили кулаками. Он думал о загадочной судьбе Анны в этом мире и в ином, об их фатальной встрече, об отчаянном порыве старого Сигурда, который один знал, но что именно?.. Никто, по-видимому, не обратил внимания на его уход. Он издали видел, что дискуссия у раскрытого гроба продолжается. Потом все начали расходиться, только полицейский инспектор остался ждать каких-то инструкций. Все это уже не имело никакого значения. Ирвин долго бродил по кладбищу. Ему хотелось еще раз взглянуть... Но еще более хотелось убежать куда угодно, забыть как можно скорее кошмар разлагающейся на глазах плоти. Он услышал скрип ветвей, поднял голову и увидел черную птицу. Он вспомнил хриплый птичий крик после страшного удара заступом. Теперь птица, неуклюже перелетая, почти перепрыгивая с дерева на дерево, торопилась за ним по кладбищенским аллеям. Он бросился бежать, достиг проклятой лязгающей решетки, прыгнул в машину. Птица, казалось, потеряла его из виду, бросаясь в затяжные зигзаги. Но когда машина тронулась, птица спланировала и уверенно полетела за ней. Донатьен и ее судьба Надобно похоронить старые и дурные песни, тяжелые и тоскливые сны. Но где мне найти достаточно вместительный гроб для этого? Генрих Гейне Донатьен остановилась и рассмотрела дом. "Это очень злой дом", - решила она. Дом действительно не внушал ни малейшей симпатии. Тесный и высокий. Дверь когда-то покрасили зеленой краской, и время не прибавило ей прелести. Черную плиту у порога заметно стерли бесчисленные ноги. На уровне земли - решетчатое окно. Чуть выше поднятой руки еще окно, потом два других соответственно на каждом этаже. На окнах мятые грязные занавески. "Самый подходящий дом для этого", - вздохнула Донатьен. Мрачный, серый. Стены в омерзительной коросте чешуйчатой проказы. Внутри, должно быть, пахнет прогорклым жиром и сточной канавой. Донатьен отступила несколько шагов, пытаясь преодолеть брезгливость. Ей ужасно хотелось повернуться и бежать от этого дома, из этого квартала, где блуждает лохматая тень преступления, соучастия, лжесвидетельства. На улице ни души. Напротив - маленькая жалкая лавчонка. Донатьен могла различить витрину с позолоченными полками, где были выставлены старые слепки и довольно крупных размеров статуэтка - маленькой девочки, сколько можно разглядеть. Донатьен пересекла улицу и приблизилась к витрине, довольная даже таким скупым развлечением. На плече гипсовой девочки сидела птица об одном крыле. В этот момент из лавчонки вышел сутулый, среднего роста человек с карандашом за ухом и в расстегнутом жилете. Этот противный тип улыбался, щурился, цокал языком, ощупывал ее лицемерными глазами, покачиваясь, заложив руки за спину. Секундой позже он появился за своей витриной, убрал статуэтку девочки с птицей и поставил Дон Кихота мефистофелевского вида. Ноги славного идальго напоминали паучьи лапы, а копье - вязальную спицу. Донатьен следила за действиями лавочника с интересом. Он снова вышел на улицу и обратился к ней: - Вам это нравится? - Что "это"? - Рыцарь. - Забавно. Донатьен захотелось как можно скорей от него избавиться. Этот мерзкий субъект действовал ей на нервы. Она открыла сумку и поискала клочок бумаги, на котором несколько часов назад написала адрес мадам Дианы. Потом спросила, стараясь не поднимать глаз: - Мадам Диана... Это здесь напротив, дом тридцать два? Лавочник нервно потер ладони и ни с того ни с сего сильно ущипнул себя за нос. Он был бы забавен... в других обстоятельствах. - Вы идете к этой... этой Диане? Донатьен покраснела и приметно вздрогнула от волнение и стыда. - Вы, - прибавил он, - такая молодая и прелестная! Лицо Донатьен совсем загорелось. Лавочник принялся вытирать ладони о бедра. Гнусная рожа! "Если он меня тронет, - решила Донатьен, - я влеплю ему пощечину". Но лавочник стоял спокойно. Сказал только весьма ласковым тоном отеческого наставления: - Не спешите туда, моя милая. Дайте свершиться вашей судьбе. Верьте мне. - И ушел, жестом приглашая ее следовать за ним в лавку. Но Донатьен напряженно выпрямилась, расправила плечи и повернулась к нему спиной. Пересекла улицу, без колебаний толкнула дверь и скрылась в доме. Сырой коридор, мрачная лестница, грязные ступени. К засаленным железным перилам она не прикоснулась. Только стена сияла недавней покраской: коричневая внизу, бледно-зеленая вверху. Донатьен поднималась медленно, беспокойно, нерешительно. Господи, что делать? Как ее примет эта женщина? Что ей сказать? Про нее говорили, что она знающая и умеет молчать. Адрес дала надежная подруга. Донатьен всхлипнула, ей хотелось расплакаться вовсю. Не от стыда, нет. От страха. Почему она вынуждена идти одна в этот жуткий, молчаливый дом? На площадке второго этажа узкое окно выходило во двор. Донатьен не торопясь смотрела в мутное стекло. Белье, развешанное на четырех веревках, ржавая бочка под цинковой водосточной трубой, куча отбросов в углу. И эти стены - высокие, угрюмые, - тюрьма, да и только. Дверь в какую-то квартиру. Маленькая табличка гласила: Месье Самбо артист Донатьен приложила ухо. Месье Самбо, без сомнения, отсутствовал. Ни малейшего шума, и все же ей вдруг послышалось тяжелое шарканье домашних туфель. Но какое ей дело, в конце концов, до этого месье Самбо? Кто он? Живописец? Музыкант? Акробат? Или добрый клоун, всегда готовый чуть-чуть распотешить, - таких часто нанимают богатые родители для своих больных детей. И эта низкая зловонная раковина, которая, очевидно, служит заодно писсуаром... И глухая монотонная капель из неисправного крана, изъеденного зеленой лепрой... Месье Самбо, должно быть, бедолага. Какой-нибудь наемный скрипач в пенсне и с потрепанным воротничком. Уж конечно, его не сравнить с прекрасным сверкающим клоуном. Иначе он обязательно приколол бы к двери свою фотографию в белой бархатной шапочке и с серебряной звездочкой на правой щеке. Капля из крана регулярно хлюпала. Возле сточной трубы лежали три обгорелые набухшие спички. Донатьен поднялась на несколько ступенек. Запахло какой-то кислой пылью и затхлым бельем. С верхнего этажа доносилось гуканье и бормотанье ребенка. Бред какой-то. Галлюцинация. Наваждение. Разве здесь место для ребенка - в пагубной, смертоносной берлоге? Поступь Донатьен сделалась более легкой, более упругой. Перед самой лестничной площадкой она вытянула шею. Дверь была полуоткрыта. Изнутри явственно слышались детские глоссолалии. Это радостное бормотание, этот булькающий речитатив - банальность при любых других обстоятельствах - казались здесь странными и неуместными. Еще три ступеньки и Донатьен открыла дверь. В крохотной кухоньке, возле жирной и осклизлой газовой плиты, на полу, среди смятых бумажных клочков, совсем маленький ребенок играл с белой чашкой. Он поднял заслюненный подбородок, засмеялся и тотчас принялся за свое гуканье. - Мадам Диана... мадам Диана! - крикнула Донатьен. - Есть кто-нибудь? Ответа не было. Ребенок замолчал и уставился на нее. Она прошла вперед, мимоходом потрепала курчавую белокурую головку и толкнула дверь в глубине кухни. Застыла и зажала рот, чтобы не вскрикнуть. На убогой постели лежала старая женщина - мертвая, с открытыми глазами. По краям ее желтых век ползала муха. Одна рука свесилась к полу, другая покоилась на груди. На полу валялись засморканные платки и черное нижнее белье - жесткое, словно кожа угря. Донатьен отшатнулась и, ступая осторожно, как слепая, прошла кухню, не оглянувшись на ребенка, который начал всхлипывать. Перевела дыхание на площадке и бросилась вниз по лестнице. Запыхавшись, она почти прыгнула на тротуар и тут резко остановилась. С другой стороны улицы чертов лавочник сделал ей знак подойти. Он несколько раз согнул и выпрямил указательный палец с видом ироническим и всезнающим - прямо школьный учитель, поймавший мальчишку на какой-нибудь шалости и приглашающий его к заслуженному наказанию. В этом пустяковом жесте было столько убедительной силы, что Донатьен с трудом подавила инерцию механического послушания. Она не хотела пересекать улицу. Ей хотелось остаться одной, не видеть и не слышать никого. Ей было страшно. Кто дал знак подойти? Плюгавый ли этот лавочник, или жуткий Дон Кихот на паучьих лапах, или вообще кто-то другой, кого она всегда боялась встретить, кто-то, простодушный в своей неопределенности, в глазах которого сквозь подленькое всепонимание мерцала безысходная жестокость. Донатьен поняла, что необходимо сейчас же, не медля ни секунды, свершить крестное знамение. Когда она коснулась пальцами лба, где-то наверху звонко треснуло оконное стекло и осколки посыпались перед ней на тротуар. Она инстинктивно закрыла лицо ладонями и кинулась бежать. Дверь лавочника стояла открытой. Владелец исчез. Донатьен, ничего не соображая, ринулась в темень... И снова на улице ни звука, ни дуновения. На верхнем этаже дома вздрагивала разбитая рама. Послышался тренькающий смешок или, быть может, бормотание одинокого ребенка. С витрины проклятой лавчонки снова улыбалась девочка с птицей на плече. И на пороге ОН снова занял свой пост. Синяя змея Я хочу как можно медленнее похоронить свои грезы... Мануэль Дель Кабраль На картине был изображен пейзаж: речка в пологих берегах, поросших кустарником, и ярко-синее небо. Маленький пейзаж, очень скромный, очень светлый. Стекло, вделанное в раму, отстояло от полотна сантиметров на пять. И в этом пространстве я вдруг увидел синюю змею... Толщиной с добрый большой палец. Поначалу она огибала контур полотна, образуя синее повторение правого нижнего угла, потом сдвинулась влево. Она походила на одну из странных разноцветных жил, которые в бездонной глубине тысячелетий пробороздили некоторые кристаллы. Чем она занималась в пространстве между пейзажем и стеклом, на котором вспухала иногда крохотная испаринка в том месте, где открывалась ее маленькая хищная пасть? С минуту я созерцал с интересом ее граненую головку, ее тонкий раздвоенный язык, молниеносный, как лихорадочная антенна, которой бился, беспомощный, о прозрачную стену. Потом мне стало не по себе. Отец стоял рядом. Он, видимо, находил все это совершенно естественным. Он стоял, засунув руки в карманы и смешно задрав бороду. Я повернулся к нему: - Мне это не нравится. Надо ее убить. - Она такая, такая синяя... - Тем хуже! Мальчишки обязательно захотят ее потрогать. У моего отца имелось много оружия. Он был страстным любителем стрельбы в цель. Я посоветовал ему взять пистолет, приставить дуло к стеклу и убить змею без риска. Он пожал плечами и неохотно вышел из комнаты. Я продолжал наблюдать змею, лениво скользящую по берегу нарисованной речки, как вдруг дверь с треском распахнулась. Отец вошел. Но какая муха его укусила? Он заорал: "Пригнись!" - и начал стрелять с порога, целясь в картину. Он держал по пистолету в каждой руке, но эти руки отчаянно тряслись. Комната наполнилась дымом и пороховой гарью. Я прижался на четвереньках к стене под картиной, что служила мишенью моему отцу. Пули вонзались в мебель, в потолок, повсюду. Любой выстрел мог принести мне смерть. Я обезумел от злости: какого черта он стреляет с порога, не соизволив даже подойти и убить эту тварь наверняка? Так просто. И к чему столько грохота, столько ущерба? В этот момент я почувствовал шуршанье на стене. Что-то тяжелое и гибкое хлестнуло по руке. Слишком поздно. Синяя змея скользнула между плинтусом и стеной. На моей кисти осталась с тех пор странная белая метина. Мой отец, расстреляв патроны, отшвырнул пистолет, бросился на пол и горько, глухо, исступленно зарыдал. Свинья Бледные и жирные свиньи, проколотые ржавым острием... Джойс Мансор Туман не рассеивался. Напротив, неодолимо сгущался. Полосы более разреженные жадно поглощались пеленой, и сдвоенные светлые кольца фар плясали на белой, воздвигнутой в ночи стене. Вести машину становилось все более опасно. Белые, легкие, влажные хлопья, рожденные невесть где, в каких-то оврагах, неслышно собирались, стягивались в плотную, непроницаемую массу. Артур Кроули резко сбавил скорость. Каждый момент надо было тормозить перед воображаемым препятствием. Чудился то грузовик, то дерево посреди дороги, то объекты совсем маловероятные: катер, катафалк, группа скаутов на велосипедах... Он чувствовал, что не может более выносить изнуряющего напряжения. Продолжать путь было утомительно и страшно. Да и куда он доедет среди ночи? Он еще более сбавил ход и решил остановиться в любом мало-мальски подходящем месте. Ему неожиданно повезло. Справа, на небольшом расстоянии от шоссе, неоновая вывеска замаячила в тумане. Он свернул и поехал по разбитой булыжной дороге вдоль вспаханной полосы. Вывеска гласила: "Красный мак". Это был довольно объемистый коттедж недавней постройки, возведенной, очевидно, на территории старой фермы - там, в глубине, ее строения поднимались в тумане мрачными смутными кубическими блоками. Артур Кроули ехал согласно стрелке, указующей "паркинг". На бетонной площадке в одиночестве пребывал черный автомобиль. Кроули поставил свою машину рядом, погасил фары, и тьма сразу обступила его со всех сторон. Понемногу забрезжил странный серый полумрак. Когда он хлопнул дверцей, занавеска в окне коттеджа отодвинулась и кто-то выглянул. Это помогло сориентироваться, он зашагал по мощеной кирпичом дорожке и открыл дверь. Обычное бистро, каких множество на всех трассах. Лакированная стойка, ряды бутылок с крикливыми этикетками, музыкальный аппарат с механической сменой пластинок, блестящий, словно электрическая кухонная плита, откуда вылетало нечто бравурное и назойливое. Несколько столиков, покрытых клеенкой в красно-белую клетку. Под потолком тянулись балки слишком светлого дерева. Артур Кроули закрыл за собой дверь и постоял немного, разглядывая помещение, смешанная деревенско-американизированная атмосфера коего производила довольно жалкое впечатление. Облокотившись на стол возле стойки, женщина, еще молодая - хозяйка, судя по всему - болтала с клиентом. Она была полная, аппетитная, с пышной черной прической и заметной бородавкой на щеке. Ее глаза, несмотря на утомленность, сверкали озорством. Клиент - здоровенный рыжий детина с кожей добротного кирпичного оттенка, толстыми губами и низким лбом - напоминал персонаж с картины голландского экспрессиониста. Он вяло потряхивал игральными костями и время от времени бросал их в бэкет, обтянутый зеленым сукном. Артур Кроули приблизился к стойке и поздоровался. Женщина молча подняла на него глаза. Он спросил пива. Хозяйка дружески похлопала по сытой щеке партнера и принялась обслуживать явно неожиданного клиента. Пока она открывала бутылку, Кроули осведомился, нет ли свободной комнаты. Она громко засмеялась и обернулась к рыжему: - Он не прочь переночевать. Но флегматичный игрок не шевельнулся и продолжал о чем-то мечтать, подперев щеку ладонью. - Прошу прощения, - кивнула она озадаченному Артуру Кроули, - но здесь, видите ли, не отель. Она старалась изъясняться галантно и поспешила добавить: - Вы понимаете, что я хочу сказать? Впрочем, если вы не очень требовательны, можно устроить. Он объяснил, что был вынужден остановиться из-за тумана и намерен уехать рано утром. - Отлично. Я покажу вам комнату. Несите ваши вещи. А этот брюзга пусть поскучает. В скором времени Артур Кроули получил на ночь не слишком уютную, холодную, но опрятную комнату. Он проверил постель по своей дорожной привычке и обнаружил вполне чистые и немного влажные простыни. Хозяйка посматривала на него, двусмысленно улыбаясь: - Подойдет? - Благодарю. Все прекрасно. - Вы не собираетесь ложиться сейчас? Не надо ли поправить постель? - Нет, я пойду выпить свой стакан и не прочь съесть что-нибудь. Если, конечно, найдется. - Здесь кончается тем, что всегда все находится... Пока они спускались по лестнице, входная дверь шумно распахнулась и вошли трое мужчин, громко разговаривая и перебрасываясь острыми словечками. Они окружили хозяйку, фамильярно приветствуя ее и расточая ей любезности порой весьма смелого характера. Рыжий здоровяк, который их, очевидно, хорошо знал, пошел к ним с протянутой красной пятерней и неуклюже мотнул головой в сторону приезжего: потише, мол... - Порядок, порядок, - успокоил его главный весельчак. - Не беспокойся, мы люди тихие, вежливые. Все миролюбиво устроились за стойкой и быстро познакомились с Артуром Кроули. Выпили по нескольку стаканов, пошутили, посмеялись. Потом один из новоприбывших объявил: - А теперь сыграем в свинью. И потребовал бэкет и кости. Хозяйка настороженно подняла брови, как бы вопрошая: "А как быть с этим типом?", но инициатор ничуть не смутился, а, напротив, спросил Кроули: - Вы сыграете с нами? - Хорошо. А какова ставка? - Это секрет. - А все-таки? - Выигравший получает право лицезреть свинью. - Что вы имеете в виду? - Узнаете, если выиграете. Артур Кроули был заинтригован. Он сел играть и выиграл. * * * Хозяйка вывела его наружу. Они прошли по мощенному кирпичом двору, направляясь к строениям фермы, которые плохо различались в темноте. Он почувствовал, что ему в руку суют фонарик. - Батарейка садится, - шепнула она. - Экономьте. Он щелкнул кнопкой, светлый кружок просверлил туман и метнулся по стене. - Это здесь. Я вас оставляю. Он хотел ее удержать, но она исчезла в темноте. Секундой позже дверь коттеджа открылась, плеснув немного света в ночной туман, и захлопнулась. Перед ним тускло белело известковыми стенами крытое гумно с дощатым навесом над дверью. Внутри он смог разглядеть подвешенную на гвоздь лестницу, бочки, кучу пустых бутылок, доски, лейки и даже дамский велосипед. В глубине виднелась низкая дверь. Свинарник, без сомнения. Он подошел и снял щеколду. Горло перехватило от резкого зловонья. Луч фонарика скользнул по соломе и по розово-бледной массе, очертания которой поначалу он плохо различал. Да и через минуту он еще сомневался, возможно ли это. На соломе, свернувшись калачиком, лежала голая женщина средних лет, белокурая, судя по страшным грязным лохмам. У нее были мясистые плечи и большой жирный зад. Она тяжело спала, дыхание с присвистом вырывалось из открытого рта и шевелило солому. Артур Кроули не знал, что и думать, охваченный отвращением, изумлением, состраданием и еще Бог знает чем. Потревоженная неожиданным светом женщина потянулась, засопела, попыталась приподнять голову... Он погасил фонарик и побежал к выходу. Кто эта несчастная? Что она там делает? Для какой мерзкой потехи она там валяется? Как вообще возможны такие вещи? Он вернулся в бистро подавленный и мрачный. Присутствующие сразу угадали его состояние. - Что-то скоро, - фыркнула хозяйка. - Она спала? - спросил рыжий. - Вы небось не догадались поднять ее на четыре лапы? - посочувствовал другой. - Там за дверью есть палка с гвоздем для прокола туши. Она бы тогда живо вскочила на локти и колени. Артур Кроули молчал. Что он мог сказать? Он повернулся к лестнице. - Словом, - заметил еще кто-то, - испортили вы спектакль. - С первого раза каждый может сплоховать, - рассудила хозяйка. Он вошел в свою комнату. Его тошнило, и хотелось плакать. Разделся и лег в холодную постель. Снизу доносился хохот. Потешались над ним, безусловно. Потом он услышал, как несколько человек пересекли двор, влезли в гумно, потом опять хохот и визг... Он стал представлять, что могли сделать "свинье". Эта жалкая, отвратительная сцена преследовала его всю ночь. Его травмированное воображение заполняло сон кошмарами, грустными и душераздирающими. Нерешительность, порожденная шоком, превратилась в отчаянную оскорбительную трусость. Он чуть ли не обвинял себя в судьбе затравленного существа, низведенного до житья в хлеву. Он все время видел эту бледную, жирную, содрогающуюся плоть, бесстыдно раскинутую на соломе. Она ползла к нему, упираясь коленями и ладонями, рыдая, разрываясь в дебильной патетике. Он рвался ей помочь... и отворачивался, задыхаясь от презренной брезгливости. "Свинья" подползла к постели, обхватила его икры мягкими, жадными розовыми руками, взгромоздившись подле него, прижалась, завизжала, захрюкала от счастья... К этому визгу и хрюканью примешался осатанелый хохот его новых компаньонов, которые толпились за дверью и поочередно глазели в замочную скважину. Артур Кроули проснулся на рассвете, вероятно, от запаха свежего кофе. Выглянув в окно, он с удовольствием убедился, что туман совершенно рассеялся. Он с некоторым любопытством созерцал незнакомый, в сущности, пейзаж: монотонная равнина, перерезанная кое-где проволочными оградами, уходила в необъятную даль, и на горизонте только виднелись деревья, похожие на ивы. Он отвлекался от горизонта, посмотрел на двор и увидел гумно, куда он, к стыду своему, проник несколько часов назад. Его передернуло от злости и отвращения. Как вообще возможно, чтобы затеи такого рода творились явно и никто не сообщил властям? Несмотря на исключительную верность принципу никогда не вмешиваться в чужие дела, он почувствовал, что сегодня особый случай. Пусть это на какое-то время задержит его поездку. Он выдаст полиции гнусный секрет этих людей, что в тысячу раз лучше молчаливого соучастия. Он собрал вещи и спустился. Хозяйка в цветастом утреннем платье дружелюбно поздоровалась и спросила, как ему спалось. Подать ли ему бекон или яичницу с ветчиной? - Не надо ветчины! Не надо бекона! Его затрясло. Его, верно, всегда будет трясти при одном их упоминании. - Яйцо вкрутую, хлеб и кофе, побольше кофе! Пока готовился завтрак, он вышел уложить вещи в машину. Странно, как изменилась округа. Каким колдовством туман и ночь преобразили эти мирные места в гибельную западню? Из кустов вдоль дороги доносился деловой птичий щебет. Норовистая малолитражка обогнала красный грузовик с прицепом. Послышался собачий лай... Он зашагал по мощенному кирпичному двору. Гумно неодолимо влекло его. Он уступил искушению и толкнул дверь. Несомненно, то самое место. И земляной пол тот же - песок, перемешанный с глиной. Вот и лестница на стене, доски, бочки, пластмассовая лейка, бутылки... Он толкнул низенькую дверь, и в лицо знакомо пахнуло прелью, соломой, навозом. В боковое оконце свободно проникал свет... Громадная свинья, ворча, поднялась с подстилки, повернула к нему рыло. В ее глазах, прикрытых жесткими белыми ресницами, блеснул мрачный, лукавый огонек. - Завтрак на столе, - послышался голос хозяйки. Он вышел, пятясь, почему-то до смерти страшась повернуться к свинье спиной. На солнечном пороге он усмехнулся: какую дикую двойственность придает освещение даже пустяковым предметам и существам! Ночь и солнце - какая разница, ночь и солнце... Но это здравое рассуждение утешило его только наполовину. - Кофе! - снова крикнула хозяйка. В последний раз он бросил взгляд на полуоткрытую дверь, чтобы никогда больше не забивать голову подобной чепухой. Свинья мирно лежала на боку, выпятив огромное брюхо. Все тихо и мирно. Очевидно, это его воображение сыграло с ним злую шутку. И однако... И однако, куда девался дамский велосипед, прислоненный к стене? Доктор Вавилон Людей воистину загадочных очень мало. Э. В. Эшман Сначала это казалось далеким гулом колокола. Или наковальни... Уточнить, честно говоря, было трудно. Во всяком случае, гул металлический. Бронзовые удары по железной плите. Ухо мое, безусловно, распознавало железную плиту. Дальний тонкий, хрупкий звук повторялся в одной и той же каденции, усиливался, наливался мало-помалу, приближался, нарастал и заполнял весь дом. Сначала я сжимал пальцами уши и бормотал про себя: "Это там внутри". Но там внутри все молчало. Я не решался откровенно сказать: "В доме привидение". Чушь какая-то. Да и потом, слово "привидение" казалось слишком наивным и устарелым. Однако другого объяснения не находилось. Самым логичным оставалось признать, что привидение удостоило дом своим присутствием. Мой приятель Терпугов только накалил мою суеверную подозрительность. Однажды он остался у меня ночевать. На рассвете удрал без завтрака, даже не дождавшись моего пробуждения. Позже сознался, что в моем доме его все время мучило ощущение присутствия чего-то сверхъестественного, от которого необходимо избавиться как можно скорее; вероятно, прибавил он, это не угрожало хозяину дома, но ему - несомненно. И с тех пор я не мог успокоиться и напряженно вслушивался в ночь. Мне казалось, что до меня доносится шорох маятника и тихий звон часов. Я говорил себе: "Ночь совершенно тихая. Это бьют часы у соседа". Нонсенс. С той стороны нет соседей, там пустырь. Конечно, это не случалось часто. Иногда ничего не происходило целыми неделями. Однажды ночью я услышал что-то. Нет, не часы. Шум воды в трубах. Но шум непривычный, необъяснимый. Спустя несколько дней вновь донеслись бронзовые удары по железной плите, но почему-то со стороны бульвара. Я даже подумал, не ремонтируют ли трамвайные пути. Беглый взгляд в окно убедил в ошибочности моего предположения. И я довольно быстро оставил поиск рациональных объяснений. Все говорило в пользу странного и тайного присутствия. Согласившись с этим, я почувствовал облегчение. Думаю, меня поймут многие. * * * Но произошла вещь более серьезная. Однажды ночью я вдруг проснулся от страха. Я приподнялся на постели, застыл, затаив дыхание, и так сидел долгие минуты, слушая прерывистый стук сердца. С верхнего этажа, с чердака возможно, кто-то спускался. Около дверей моей комнаты шаги остановились в нерешительности. Затем шорох, царапанье ногтем о дверную панель. Я живу один. Кто мог фланировать по дому? Увы, у меня не хватало смелости вскочить, распахнуть дверь, закричать: "Кто там?" Меня парализовал постыдный страх неведомой, ужасной встречи. Я продолжал сидеть на постели. На лбу проступил холодный пот, губы тряслись, ноги заледенели, а сердце выстукивало уж не знаю какую мольбу... По счастью, шаги возобновились, удаляясь. Спускались по лестнице. Скрипнула, открылась парадная дверь, дабы кого-то выпустить. Потом ее толкнули извне, и она закрылась с тем мучительным треском, от которого всегда дрожал весь дом. Я сразу пришел в себя, вскочил, пробежал по ступенькам, зашлепал босыми ногами по плиточному полу коридора. В коридоре и близ входной двери ко мне вернулось ощущение уверенности и даже некоторой смелости: за дверью была улица, ходили люди, ездили машины - можно было убежать, позвать на помощь, скрыться от неведомой угрозы пустого дома... Схватившись за ручку двери, я вдруг обратил внимание на странную вещь: дверь была тщательно закрыта... изнутри. Немыслимо. Снял засовы, ступил на порог, посмотрел... Пустынная улица. Метрах в двадцати маячил силуэт неторопливо удаляющегося прохожего. - Эй! Месье! Прохожий неуверенно обернулся, поискал, кто зовет, увидел меня в светлом проеме раскрытой двери. - Месье, будьте добры. Одну минуту. Он медленно двинулся в мою сторону. Я схватил с вешалки пальто и накинул на пижаму. - Извините, Бога ради, - обратился я к незнакомцу, который приближался с недоверчивой физиономией, - можно вам задать один вопрос? Это был симпатичный с виду мужчина среднего роста. Он носил пальто строгого, почти военного покроя, застегнутое наглухо. Сдвинутая назад шляпа открывала интеллигентный лоб. Лет, вероятно, около шестидесяти. - Извините за нелепый вопрос, - начал я. - Вы сейчас не выходили из этой двери? Он озадаченно смотрел на меня серыми, очень живыми, очень подвижными глазами. Видимо, соображая, как себя вести с человеком, который заранее извинился за нелепость вопроса. Возможно, принял меня за субъекта сомнамбулического или безумного. Возможно, знал куда больше меня. - Нет, месье, - ответил он спокойно и терпеливо. - Нет, я не выходил из вашего дома. Я опустил глаза, боясь заметить неискренность в его взгляде, и невольно обратил внимание на его ноги. Любопытной формы ботинки, отделанные замшей, с черными застежками. Он добавил: - Сами посудите, что я мог бы делать у вас? Справедливо. Этот мужчина, гладко выбритый, элегантный и сдержанный, основательно поколебал мою уверенность. - Но может быть, - настаивал я без всякой убежденности, - может быть, вы заметили кого-нибудь, выходящего из этой двери? Новый удивленный и сочувствующий взгляд. - Успокойтесь. Пока я проходил мимо вашей двери, на улице не было ни единой души, уверяю вас. Вам приснилось, надо полагать. - Приснилось? Я оглядел улицу. На тротуаре и мостовой лежала яркая прямоугольная полоса, пробитая нашими двумя тенями. Несмотря на холодное время года, было довольно тепло. В светлом сумраке неба ползли густые облака. Ничего себе "приснилось"! В моих ушах еще отзывались шаги на лестнице, сердце еще вздрагивало при воспоминании о шуме закрывающейся двери. Я запахнул пальто и машинально потер одну голую ногу о другую. Неизвестный продолжал смотреть на меня сочувственно. - Холодно так стоять. Идите и постарайтесь заснуть. Доброй ночи. Боже мой, заснуть! Я содрогнулся от этих слов. Лечь в постель и заснуть? Остаться одному в доме? Никогда, ни за что! Этот человек не должен, не может меня так оставить. Но как сказать? Словно цепляясь за последнюю надежду, я схватил его кисть обеими руками: - Не оставляйте меня одного, умоляю вас! Ах, если б вы только знали! Благожелательное лицо незнакомца изменилось. Несмотря на видимое спокойствие, угадывалось некоторое замешательство. Если мое присутствие провоцировало не страх, то, во всяком случае, что-то родственное: неуютность, желание оказаться где угодно в другом месте, стесненность, порожденную навязчивостью субъекта, которого неудобно резко оборвать. Он помолчал немного, потом заговорил: - Вы просто взвинчены, вы находитесь под влиянием вашего кошмара. Выпейте холодной воды и ложитесь в постель. Но я уже увлек его в коридор и захлопнул дверь. Господи! Тот же самый мучительный треск! Нет, я не спал! Все что угодно, только не спал! - Позвольте ваше пальто, - быстро и категорически попросил я. Удивленный незнакомец не сопротивлялся, протянул мне шляпу, потом снял пальто, скроенное наподобие сюртука дуэлиста. Почему это слово пришло мне в голову? Вероятно, потому, что визитер предстал в тонкой шелковой рубашке с кружевными манжетами, словно герой Стендаля. Он подошел к зеркалу и, улыбаясь, слегка пригладил волосы. Но, верно ли, он улыбался? Мне показалось, что лицо, отраженное в зеркале, имело совсем иное выражение... Безразличная вежливость с оттенком коварства. Что-то трудноопределимое, дразнящее, беспокойное... Это впечатление скользнуло и пропало. Незнакомец повернулся ко мне, ожидая приглашения. Меня одолевало сомнение в его искренности. Что, если он солгал? Вдруг это и есть автор зловещих шагов, который вырвал меня из постели, которого, вопреки всякому разуму и всякой осторожности, я дружески позвал в то самое место, откуда он столь недавно удалился? Однако было слишком поздно менять решение. Мы закрылись от внешнего мира. Нечто возникло между нами помимо моей утомленной воли. Вялым жестом (трудно сказать, что, собственно, этот жест выражал - раздражение или гостеприимство) я пригласил его пройти. Мы поднялись в салон и разместились в глубоких креслах друг против друга. Настольная лампа рассеивала мягкий свет в нашем углу, скрывая темнотой остальное пространство. Некоторое время сидели молча. Потом гость, слегка наклонясь, заговорил: - Хотя мое имя вам ничего не скажет, приличие требует, чтобы я представился. Доктор Вавилон... Только случай, - продолжал он, - завел меня в вашу окрестность, но я слишком уважаю причуды судьбы, чтобы отклонить ваше предложение. Может статься, нам действительно есть что поведать друг другу. Впрочем, насколько я помню, говорил в основном гость. Он рассказывал о себе с той ошеломительной откровенностью, коей отличаются пассажиры в поезде или самолете: убежденные, что встреча единственная и последняя, они часто поверяют нам чуть ли не самые интимные секреты своей жизни. Он был женат, обманут, осмеян. Глубокая сердечная рана и растерзанное самолюбие, несмотря на годы, еще кровоточили. Хотя он и обходил некоторые щекотливые моменты, я понял, что холодная решимость не растаяла со временем и что он отнюдь не отчаялся встретить тех, кого столь долго и целеустремленно искал. Потом он пожаловался на жестокую усталость и поднялся попрощаться. Я удержал его. - Послушайте, у меня наверху есть комната для гостей. Там все приготовлено. Сделайте мне... удовольствие, проведите ночь здесь. Всему виной моя нервозность... я так вас задержал. Ну куда вы пойдете в такой час? Я даже не поинтересовался, где он квартирует. В отеле или где-нибудь у друзей? Не все ли равно, в сущности? Я решил проявить гостеприимство до конца. К тому же я чувствовал, что доктор Вавилон, столь куртуазный и даже чопорный, каким-то образом вплетен в капризный узел событий. Пусть уж все идет как идет. Гость не заставил себя просить и принял предложение просто и охотно. Он буквально засыпал и с трудом держал глаза открытыми. Я его проводил до комнаты на верхнем этаже, где было все готово для ночлега. Пока я задергивал шторы, он уселся на кровати, отчаянно зевая. Я спустился за пижамой и по возвращении застал его совсем раздетым, с полотенцем, повязанным вокруг бедер. Мы пожелали друг другу доброй ночи. Он крепко пожал мне руку. Уходя, я взглянул на ночной столик, где стояли часы: уже четыре утра. Добрался наконец до постели и лег, приготовившись к худшему. Но усталость придавила настолько, что сторожить поведение гостя оказалось свыше моих сил. Слабо сопротивляясь, я погрузился в сон. Утро, надо полагать, наступило давным-давно, когда я проснулся. Я быстро привел себя в порядок и пошел наверх проведать доктора Вавилона. В комнате никого не было. Постель разворочена - там, безусловно, спали. Красное пятно на подушке сразу притянуло мой взгляд. И потом... на ночном столике лежал старинный, инкрустированный перламутром пистолет. Он словно появился из истории девятнадцатого века. Он до сих пор у меня. Доктор Вавилон исчез. Я медленно и задумчиво спустился по лестнице, держа в руках эту любопытную реликвию какой-то драмы времен Второй империи. Внизу я констатировал нечто... признаться, я не был удивлен. Замки были заперты изнутри... Не все ли теперь равно, в конце концов! После этого странного события мой дом стал похож на все дома. Воцарился нормальный порядок, ночи проходили спокойно, как раньше. Но - стоит ли говорить? - я чувствовал себя покинутым. Черный клубок Не переходите из одной жизни в другую. Бернар Коплен Новый цементный пол изобиловал буграми и выемками. Балконная решетка была испещрена ржавчиной во многих местах. Тремя этажами ниже отливал серебром живописный изгиб реки. Снаружи окно комнаты не особенно радовало глаз: краска облупилась, с переплетов там и сям обсыпалась замазка. Сторонний наблюдатель, стоя на земле, мог бы заметить грязную пустую бутылку на балконе. Странно для респектабельного отеля, расположенного в столь чудесной долине. Неттесгейм ушел с балкона и сел на кровать. Он неторопливо стянул туфли, потом лег, сунув ладони под голову, и принялся размышлять. Надо купить газет, пообедать в городе, но прежде всего надо разобрать чемодан и достать синий костюм. Этих людей он повидает завтра... Пока он так лежал и размышлял, яркое голубое небо и округлый зеленый холм вдалеке подернулись акварельной дымкой. Дорожная усталость взяла свое: приятная истома отяжелила тело, мысли расползлись неясными намерениями, Неттесгейм задремал и под конец заснул. Вечерняя свежесть пробудила его. Он вскочил, прошел на балкон и облокотился на перила, созерцая окрестности. Река, что казалась светло-серебристой двумя часами ранее, мерцала в закатном свете мрачной полированной сталью. Шорохи и смутную разноголосицу прорывал довольный рокот лихтера, спускающегося по течению, потом тяжелое сопение идущего в обратном направлении буксира. Ветерок поднимал к балкону тонкие и терпкие ароматы вечерней долины. Тремя этажами ниже, под каштанами с обстриженными верхушками, оркестр играл что-то знакомое и скучное для запоздалых клиентов. Эта вялая мелодия не то чтобы портила настроение, но, скорее, неприятно рассеивала. Подъем, облегчение, ощущение свободы - все, что испытал Неттесгейм, когда после полудня открыл балкон на панораму широкой цветущей долины, постепенно улетучилось, и вместе с наступающей ночью подкралась тоска и разочарованность. Он так жаждал отдыха, а сейчас его удручало одиночество. Он повернулся спиной к реке, шагнул в синий сумрак комнаты, закрыл балконную дверь, задернул шторы и протянул руку, отыскивая на ощупь шнур выключателя над кроватью. В момент, когда зажегся свет, случился пустяковый инцидент, который, однако, чуть-чуть изменил атмосферу и даже отношения комнаты с внешним миром. С легкого, очень белого одеяла какая-то штучка, напоминающая темный шерстяной клубок, скатилась под голубое плюшевое кресло. Слово "скатилась" не слишком точно выражает действие. Нечто, напоминающее клубок, подпрыгнуло или слетело, словно крохотный котенок или птичка. Единственным живым существом, которое ассоциировалось с этим гибким, теневидным, ворсистым или волосатым комочком, была, вероятно, летучая мышь. Неттесгейм наклонился, чтобы заглянуть под кресло, но ничего не обнаружил. Он уселся, заинтересованный и даже заинтригованный необычайной легкостью и плавностью движения этого маленького объекта, который, казалось, обладал волей и целенаправленностью. Откинувшись в глубоком кресле, он машинально гладил плюш. Все-таки он плохо рассмотрел эту штучку. И тут ему послышалось внизу, на полу, под креслом, легкое быстрое дыхание, чуть прерывистое, словно у затаившегося грызуна. Он