трещит:
     -- Как понял?
     Глава пятнадцатая
     Элен Гувер Бойль достает мобильный из  своей белой  с  зеленым сумочки.
Потом достает визитку и набирает  номер, сверяя каждую цифру. В приглушенном
свете  маленькие  зеленые  кнопочки  кажутся  особенно яркими.  Ярко-зеленые
кнопочки под ярко-розовым ногтем. Визитная карточка -- с золотым обрезом.
     Она  подносит  телефон  к уху  под взбитым  облаком розовых  волос. Она
говорит в трубку:
     -- Да, я на вашем  чудесном складе и боюсь, что мне нужна помощь, чтобы
найти выход.
     Она наклоняется к табличке на огромном платяном шкафу, который выше нее
в два раза. Она говорит в трубку:
     --  Я стою рядом... -- она  читает с  таблички, -- с платяным шкафом  в
неоклассическом  стиле  под Роберта Адама с  орнаментальными  арабесками  из
позолоченной бронзы.
     Она смотрит на меня и закатывает глаза. Она говорит в трубку:
     -- Написано: семнадцать тысяч долларов.
     Она  снимает зеленые туфли на высоких каблуках  и  стоит в белых чулках
прямо на голом  бетонном полу. чулки ослепительно  белые, но  не как  нижнее
белье, а скорее как кожа под этим бельем. Они непрозрачные, и поэтому пальцы
у нее на ногах кажутся перепончатыми.
     Сегодня на  ней костюм с  облегающей юбкой. Он зеленый, но не  зеленый,
как  лайм,  а скорее как  лаймовая  начинка  для пирога.  Он не зеленый, как
авокадо, а скорее как авокадовый суп-пюре с  тоненьким завитком цедры лимона
сверху, который подают охлажденным в ярко-желтой тарелке Cristel de Sevres.
     Он  зеленый, как сукно  на бильярдном столе под желтым  шаром -- именно
под желтым, а не под красным.
     Я спрашиваю у Элен Гувер Бойль, что такое код девять-четырнадцать.
     И она говорит:
     -- Мертвое тело. Труп.
     Я говорю, что я так и думал.
     Она говорит в трубку:
     -- Так, а  теперь -- налево  или  направо возле  палисандрового  буфета
Hepplewhite с резным цветочным орнаментом и шелковым напылением?
     Прикрыв рукой трубку, она говорит мне:
     -- Ох уж мне эта Мона. -- Она говорит: -- Представляю  себе это сборище
колдунов: хиппи, пляшущие голышом  вокруг какого-нибудь плоского  камня,  --
вот и весь ритуал.
     Теперь мне видно, что ее  волосы -- не сплошь  розовые. Пряди различных
оттенков, чуть  светлее и чуть  темнее. А если как следует присмотреться, то
видны даже оттенки красного, персикового и малинового.
     Она говорит в трубку:
     --  Ага,  понятно.  Если мне  попадется кромвельское  кресло  атласного
дерева с орнаментом из слоновой кости, значит, надо идти назад.
     Мне она говорит:
     -- Господи, и зачем  вы  все  рассказали Моне?! Мона  расскажет  своему
бойфренду, и конца этому не будет.
     Лабиринт мебели смыкается  вокруг  нас. Красное дерево,  черное дерево,
коричневая полировка. Позолота и зеркала.
     Она  проводит пальцем по кольцу  с бриллиантом  у себя  на руке. Камень
массивный и острый. Она переворачивает кольцо, так что бриллиант возвышается
над ладонью. Она прижимает  ладонь к  полированной  дверце  шкафа. На дверце
остается глубокая царапина в виде стрелки налево.
     Она отмечает дорогу.
     Оставляет свой след в истории.
     Она говорит в трубку:
     --  Большое спасибо.  -- Она заканчивает разговор  и  убирает мобильный
обратно в сумочку.
     Бусы у нее  на шее -- из  какого-то непонятного зеленого камня. Зеленые
бусины перемежаются с золотыми. Под ними -- еще одни бусы, жемчужные. Раньше
я их на ней не видел.
     Она надевает туфли и говорит:
     -- Отныне и впредь  моя основная задача -- держать вас с Моной подальше
друг от друга.
     Она взбивает волосы над ухом и говорит:
     -- Идите за мной.
     Она проводит ладонью по поверхности столика -- рисует еще одну стрелку.
Дубовый  карточный столик Шератон с раздвижными ножками  к откидной крышкой,
как написано на табличке.
     Теперь -- искалеченный.
     Элен Гувер Бойль идет впереди. Она говорит:
     -- И зачем вы вообще занялись  этим делом?! -- Она говорит: --  Вас оно
не касается.
     Потому  что я --  репортер,  она это  имеет в  виду? Потому  что  я  --
репортер, который  взялся расследовать  что-то  такое, о  чем нельзя  никому
рассказать? Потому  что  это  рискованно.  Потому  что  я  в  лучшем  случае
выставляю себя вуайеристом. А в худшем -- стервятником.
     Она останавливается перед большим гардеробом со стеклянными дверцами, и
я  вижу свое собственное отражение у  нее за плечом. Она открывает сумочку и
достает маленький золоченый цилиндр. Губную помаду. -- Именно это я и имею в
виду, --  говорит  она.  Стиль  французский  ампир с египетскими мотивами  в
переплетающемся разноцветном орнаменте, как написано на табличке.
     В   зеркале  --   Элен  Гувер  Бойль   открывает   помаду.   Помада  --
ядовито-розовая.
     Я говорю у нее за спиной: а если это не только работа?
     Может быть, я не только газетный хищник, который гоняется за сенсацией.
     Совершенно без всякой связи мне вспоминается Нэш. Я говорю, может быть,
я узнал про книгу, потому что когда-то она была и у меня. Может быть, у меня
были жена и дочь. Что,  если  я  прочитал им  на ночь этот проклятый стишок,
чтобы они побыстрее заснули? Давайте  представим себе  ситуацию. Разумеется,
гипотетически.   Что,  если  я  их  убил?  Если   ей   нужно   что-то  вроде
рекомендательного письма, такое признание подойдет?
     Она  растягивает губы  и  подкрашивает  их по новой --  розовым  поверх
розового.
     Я  подхожу  еще  ближе  и  говорю:  как  на ваш  взгляд,  я  достаточно
настрадался?
     Она поджимает губы, а потом медленно  приоткрывает. В  последний момент
они залипают на долю секунды.
     Не  дай  бог  никому  выстрадать столько, сколько выстрадала Элен Гувер
Бойль.
     И  я говорю, может  быть, я потерял не  меньше.  Она закрывает  помаду.
Убирает обратно в сумочку и оборачивается ко мне.
     Она стоит передо мной, вся блистательная и спокойная, и говорит:
     -- Гипотетически?
     Я выжимаю улыбку и говорю: разумеется.
     Она прижимает ладонь к зеркальной дверце. На зеркале остается  глубокая
царапина в виде стрелки направо. Она идет дальше, но медленно, ведя рукой по
буфетам,  трюмо и комодам,  по навощенному  дереву, по  полировке  --  идет,
разрушая все, к чему прикасается.
     Она говорит:
     -- А  вы  никогда не задавались вопросом, откуда оно вообще  появилось,
это стихотворение?
     Африканский фольклор, говорю я, стараясь не отставать от нее ни на шаг.
     --  Я говорю про книгу.  Книгу  заклинаний. --  Она  идет  мимо бюро  и
сервантов,  мимо кресел Farthingale. Она говорит:  --  "Книгу теней", как ее
называют ведьмы. У каждой колдуньи она своя.
     "Стихи и потешки со всего света" вышли одиннадцать лет назад, говорю я.
Я кое-что разузнал.  Тираж  был  совсем  небольшой  -- пятьсот  экземпляров.
Издатель, "KinderHaus Press", вскорости обанкротился, и права на переиздание
и  печатные формы с набором  перешли  к  некоему человеку,  который купил их
вместе со  всей остальной обстановкой, когда покупал дом автора-составителя,
который  скоропостижно скончался --  безо всякой видимой причины -- три года
назад. Я  не знаю, как  сейчас обстоит  дело  с  правами. Может, со  смертью
автора-составителя они  переходят  во  всеобщее  пользование.  Я  гак  и  не
выяснил, кому они принадлежат сейчас.
     Элен   Гувер   Бойль   замирает   на   месте,   ладонь  с   бриллиантом
останавливается точно посередине широкого зеркала. Она говорит:
     -- Права сейчас у меня. Я знаю, каким  будет  следующий вопрос, поэтому
отвечаю  сразу. Я их купила три года  назад. Мне удалось разыскать триста из
первоначальных пятисот экземпляров, и я все их сожгла.
     Она говорит:
     -- Но это не самое главное.
     Я  соглашаюсь  с  ней.  Да.  Самое  главное  --  разыскать   оставшиеся
экземпляры  и  остановить  эту  чуму.  Принять  срочные  меры  по  борьбе со
стихийным бедствием. Самое  главное -- найти способ, как забыть песню самим.
Может быть, Мона Саббат и ее компания нам в этом помогут.
     -- Господи, -- говорит Элен, -- только, пожалуйста, не говорите, что вы
собираетесь посетить это шаманское  сборище.  -- Она  говорит: -- Вы, как  я
понимаю, наводили справки о составителе? И что удалось узнать?
     Его звали Бэзил  Франки, и человек он  был вполне заурядный. Он собирал
старые  литературные  произведения,  которые  давно не переиздавались или не
издавались вообще и на которые ни у кого не было авторских прав, и составлял
антологии.  Средневековые  сонеты,  непристойные  лимерики, детские  стишки.
Кое-что он брал из старых букинистических книг.  Кое-что -- из Интернета. Он
был не особо разборчив.  Все, что можно  было добыть бесплатно, он включал в
свои сборники.
     -- Но откуда он взял этот конкретный стишок? -- говорит она.
     Я не знаю. Может быть, из какой-нибудь старой книги, которая до сих пор
лежит где-то в подвале. Может быть, даже в его старом доме.
     -- Нет, там ее нет, -- говорит Элен Гувер Бойль. -- Я купила его старый
дом. Со всем, что в нем  было.  В ведре в кухне под раковиной  еще оставался
мусор, в шкафах лежали его трусы. Но книги там не было.
     Вопрос  напрашивается  сам  собой:  не  она  ли его убила?  --  Давайте
представим себе ситуацию, -- говорят она. -- Разумеется, гипотетически. Если
я  убила  своего мужа  и своего сына, разве я бы не разъярилась на какого-то
безответственного,  жадного и  ленивого дурака плагиатора,  из-за которого я
лишилась всех своих близких?
     Точно так же, как -- чисто гипотетически -- она убила. Стюартов.
     Она говорит:
     -- Я  убеждена, что изначальная  "Книга  теней" не  исчезла. Она где-то
есть.
     Я согласен. И нам надо найти ее и уничтожить.
     И  Элен  Гувер  Бойль  улыбается  своей  ядовито-розовой  улыбкой.  Она
говорит:
     -- Вы, наверное, шутите. -- Она говорит: -- Власть над жизнью и смертью
-- это еще не все. Неужели вам не интересно, какие там есть еще заклинания?
     Все происходит внезапно.  Непроизвольно, как это бывает, когда  на тебя
нападает икота. Я переношу весь свой вес на здоровую  ногу. Я смотрю на Элен
Гувер Бойль и говорю ей: нет.
     Она говорит:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы жить вечно.
     И я говорю: нет.
     А она говорит:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы заставить любого тебя полюбить.
     Нет.
     И она говорит:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы превращать солому в золото.
     И я говорю: нет -- и отворачиваюсь от нее.
     -- Может,  там есть заклинание,  чтобы добиться мира во всем  мире,  --
говорит она.
     Я  говорю:  нет  --  и иду прочь  по узкому  коридорчику между  глухими
стенами из книжных шкафов и гардеробов, письменных столов и спинок кроватей.
По каньонам старинной мебели.
     Она говорит у меня за спиной:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы превращать песок в хлеб.
     Я иду прочь, припадая на больную ногу. И она говорит:
     -- Вы куда? Выход -- в другой стороне.
     У  застекленного шкафчика  из ирландской сосны  с  отбитой  резьбой  на
фронтоне я поворачиваю  направо. У чиппендейловского бюро,  покрытого черным
блестящим лаком, я поворачиваю налево.
     Она говорит у меня за спиной:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы лечить больных. И исцелять калек.
     У бельгийского серванта  с узорчатым  карнизом  я  поворачиваю направо,
потом  --  налево,  у  изящного  шкафчика  эпохи  какого-то  из  Эдуардов  с
хрустальной стенкой из художественного стекла.
     Она говорит у меня за спиной:
     -- Может, там есть заклинание, чтобы раз и навсегда очистить окружающую
среду и превратить мир в земной рай.
     Стрелка,  нaцapaпaннaя на столешнице, указывает в одну сторону, так что
я направляюсь в другую.
     И она говорит у меня за  спиной: может быть, там написано, как получить
неограниченное количество самой чистой энергии.
     Как переместиться назад во времени, чтобы предотвратить трагедию.
     Научиться чему-то новому. Познакомиться с интересными людьми.
     Сделать так, чтобы все были богаты, здоровы и счастливы.
     Может быть, провести  весь  остаток жизни,  хромая из  угла в  угол  по
пустой, одинокой  квартире, где стены дрожат от шума, -- это не  то, что мне
нужно.
     Стрелка   на  вышитой  ширме  указывает  в  одну  сторону,  так  что  я
направляюсь в другую.
     У меня снова бибикает пейджер. Снова -- Нэш.
     И  она говорит у  меня за спиной: если есть заклинание, чтобы убить, то
есть и другое -- чтобы вернуть их к жизни. Тех, кого ты убил.
     Может быть, это мой второй шанс.
     Она говорит у меня за  спиной: может быть, мы  попадаем  в ад не  за те
поступки,  которые  совершили.  Может быть, мы попадаем  в  ад  за поступки,
которые не совершили. За дела, которые не довели до конца.
     У меня снова бибикает пейджер. Нэш просит срочно перезвонить.
     Я не останавливаюсь. Я иду, припадая на больную ногу.
     Глава шестнадцатая
     На это  раз  Нэш  не стоит  у стопки. Он сидит за маленьким столиком  в
глубине бара, в самом темном углу. Если бы на столе не горела свечка, он  бы
сидел в  полной темноте.  Я говорю: привет, получил твою тысячу сообщении на
пейджер. Я говорю: почему вдруг такая спешка?
     На  столе  перед Нэшем  -- газета. Сложенная  так, что  заголовок сразу
бросается в глаза:
        ТАИНСТВЕННЫЙ ВИРУС УНЕС СЕМЬ ЖИЗНЕЙ
     В  подзаголовке  сказано: "Известный  общественный  деятель и  редактор
уважаемой местной газеты предполагается первой жертвой".
     Какой  еще  известный  общественный   деятель?   Я  читаю  статью.  Как
выясняется, это Дункан. А  я и не знал, что его звали Лесли. Но почему вдруг
известный и почему вдруг общественный деятель?
     Не  слишком  ли громко  сказано, тем более если учесть, что журналист и
его репортаж взаимно исключают друг друга.
     Нэш стучит по газете пальцем и говорит:
     -- Ты уже видел?
     Я говорю, что как ушел из редакции с утра, так больше и не возвращался.
И,  черт побери, я  даже забыл отправить  следующий репортаж насчет смерти в
колыбельке. Я читаю статью и натыкаюсь на собственные слова. Для меня Дункан
был больше, чем просто редактор -- это я  якобы  так сказал, -- больше,  чем
просто  наставник.  Лесли  Дункан  был  для  меня как отец.  Черт бы  побрал
Олифанта и его потные руки.
     Все происходит  само  собой. Непроизвольно, как  это бывает, когда тебя
пробирает озноб.  По спине пробегает  льдистый  холодок,  пульс учащается, и
баюльная песня звучит у меня в голове. Не знаю, где сейчас Олифант,  но могу
догадаться, что с ним происходит: он тихо сползает со стула и падает на пол.
Злость, копившаяся годами, прорывается снова.
     Не важно, сколько людей умирает, все равно все остается по-прежнему.
     На  столе   перед  Нэшем  --   пустая  бумажная  тарелка  с   остатками
картофельного салата.  Нэш мнет в руках  бумажную  салфетку, скручивая ее  в
толстый жгут. Он глядит на меня поверх пламени свечи и говорит:
     -- Мы забрали того парня из твоего дома. -- Он  говорит: -- Смерть безо
всякой  видимой причины в  окружении кошек и тараканов. Вскрытие  ничего  не
показало.
     Тот парень, который  свалился  здесь,  в баре, сегодня утром,  парень с
бачками  и  сотовым  телефоном,  --  смерть  безо  всякой  видимой  причины.
Медэксперты в недоумении. Потом  еще  -- трое  людей умерли  прямо на улице.
Между баром и зданием редакции.
     --  Потом еще один,  в  здании редакции, -- говорит Нэш, -- Умер,  пока
дожидался лифта.
     Он говорит,  медэксперты предполагают,  что все он и  умерли по одной и
той же причине. Из-за какого-то непонятного "вируса".
     -- Однако полиция подозревает, что дело и наркотиках, -- говорит он. --
Может  быть, сукцинилхолин. Внутривенно. Сами ширнулись или кто-то вколол им
его насильно.  Нейромышечный  блокиратор. Расслабляет  все  мышцы,  так  что
человек не может нормально дышать и умирает от кислородного голодания.
     Подробности о  той женщине,  которая пыталась меня остановить, когда  я
зашел  за  киношные ограждения, о  женщине  с портативной рацией: у нее были
длинные  черные волосы,  облегающая  футболка  и упругие  сиськи.  Джинсы  в
облипку и  маленькая  аппетитная попка. Нэш вполне  мог  на нее польститься.
Скажем, по дороге в морг.
     Очередная победа.
     Уж не знаю, что Нэш собирается мне сказать, но мне почему-то не хочется
его слушать.
     Он говорит:
     -- Но мне кажется, что полиция ошибается.
     Нэш  проводит  скрученной в  жгут  салфеткой над  пламенем свечи, пламя
дергается, завиток черного дыма поднимается к  потолку. Пламя выравнивается,
я Нэш говорит:
     -- На тот случай, если ты вдруг решишь позаботиться обо мне, как ты уже
позаботился обо всех остальных, -- говорит  он,  --  имей  в виду, я написал
письмо, где изложил все, что знаю, и оставил его у приятеля. Так что если со
мной что случится, он знает, куда передать письмо.
     Я улыбаюсь и говорю: что-то я не понимаю. Какое письмо? Что он знает?
     И Нэш поднимает жгутик из салфетки над пламенем и говорит:
     -- Я знаю,  что ты знал  о смерти соседа. Я знаю,  что парень,  который
стоял  тут за стопкой, свалился замертво, когда ты на него посмотрел, и  еще
четверо человек умерли, пока ты шел отсюда на работу.
     Кончик бумажного жгутика потихонечку тлеет, и Нэш говорит:
     -- Я понимаю, что это еще ничего не доказывает, но это все-таки больше,
чем есть у полиции на данный момент.
     Кончик бумажного жгутика  загорается  крошечным язычком пламени,  и Нэш
говорит:
     -- Может, ты лучше меня объяснишься с полицией.
     Язычок пламени на  кончике  скрученной салфетки  разгорается сильнее. В
баре достаточно  много народу, и кто-нибудь обязательно это заметит. Как Нэш
поджигает бумагу  внутри  помещения. Кто-нибудь  обязательно  это  заметит и
позвонит в полицию.
     Я говорю, что он бредит.
     Пламя все разгорается.
     Бармен глядит в  нашу сторону. Бумажка  в руках  у Нэша  становится все
короче.
     Нэш просто сидит и  наблюдает за  тем, как огонь у  него в руке выходит
из-под контроля.
     Жар от огня -- у меня на губах, глаза немного слезятся от дыма.
     Бармен кричит:
     -- Эй! Потуши сейчас же!
     Нэш подносит горящую салфетку к своей бумажной тарелке.
     Я  хватаю его за  запястье. На белом  манжете его  форменного халата --
желтые пятна  от горчицы.  Кожа под манжетом --  дряблая и мягкая. Я говорю:
хорошо. Я говорю: только ты перестань, хорошо?
     Я говорю, что он должен пообещать ничего никому не рассказывать.
     И Нэш говорит, глядя на салфетку, так и горящую у него в руке:
     -- Да, -- говорит. -- Обещаю.
     Глава семнадцатая
     Элен подходит  с бокалом вина в  руке. Густой  красный всплеск на самом
донышке. Бокал почти пуст. И Мона говорит:
     -- Где ты это взяла?
     --  Вино?  --  говорит Элен.  На ней  пушистая шубка из  какого-то меха
разных оттенков коричневого с белыми кончиками. Шубка расстегнута, и под ней
-- голубой костюм.  Она допивает вино  и говорит: -- На  каминной полке. Вон
там, где поднос с апельсинами и какая-то бронзовая статуэтка.
     Мона  запускает  руки в  своп черные с красным  дреды и сдавливает себе
голову. Она говорит:
     --  Это  алтарь. --  Она  показывает на пустой бокал  и  говорит: -- Ты
выпила мое подношение Богине.
     Элен сует бокал Моне в руку и говорит:
     -- Ну так сделай Богине еще одно  подношение, только  на  этот  раз  --
двойную порцию.
     Мы в  квартире у Моны,  где вся мебель  составлена в маленьком патио за
стеклянными  раздвижными дверями  и  накрыта  синей  полиэтиленовой пленкой.
Таким образом, и большая гостиная,  где мы сейчас находимся, и смежная с ней
комната-ниша абсолютно пусты. Стены и ковролин на полу -- светло-бежевые. На
каминной полке -- поднос  с апельсинами  и статуэтка с  изображением чего-то
индусского  и танцующего.  Там же  разбросаны  желтые маргаритки  и  розовые
гвоздики. Выключатели залеплены широким прозрачным скетчем,  так что свет не
включишь при всем желании. Мона расставила на полу какие-то  плоские камни и
облепила  их свечками.  Свечи белые и красные. Горят не все. В камине вместо
огня -- еще свечи.  Струйки белого дыма поднимаются от ароматных курительных
конусов, расставленных на камнях вместе со свечами.
     Настоящий свет  бывает только  тогда, когда Мона  открывает холодильник
или микроволновку.
     Из-за стен доносится лошадиное ржание  и грохот  пушек. То ли храбрая и
упрямая  красавица  южанка пытается  сдержать  натиск  Армии  Союза, которая
рвется спалить квартиру соседей, то  ли  они смотрят фильм, врубив телевизор
на полную громкость.
     Из квартиры сверху  доносится бой  сирены и вопли, которые нам положено
игнорировать. Визг шин и грохот выстрелов  -- нам приходится делать вид, что
это нормально. Это ненастоящее. Всего-навсего телевизор. От  грохота взрывов
дрожит  потолок. Женщина умоляет  кого-то,  чтобы он  ее  не насиловал.  Это
ненастоящее. Это  все  понарошку.  Всего-навсего  фильм.  Мы  -- цивилизация
мальчиков-шутников.  Мы кричим, что на стадо напали волки. А волков нет  и в
помине.
     Эти драма-голики. Эти покое-фобы.
     Мона босая, в белом махровом халате. Лак у нее на ногтях -- черный. Она
берет  у  Элен  бокал, измазанный по краю розовой помадой, и уносит  его  на
кухню.
     Звонят в дверь.
     Мона сначала подходит к  каминной полке и ставит на нее бокал с красным
вином. Она говорит:
     -- Не ставьте меня в  неудобное положение перед моим ковеном, -- и идет
открывать.
     На пороге стоит  невысокая женщина в очках в широкой  оправе  из черной
пластмассы.  На  ней  --  стеганые кухонные  рукавички, и она держит в руках
накрытую крышкой кастрюльку.
     Я  принес  готовый салат  из  трех видов фасоли,  купленный в ближайшей
кулинарии. Элен принесла макароны из "Чешской кухни".
     Женщина в очках вытирает  ноги о коврик у двери. Она смотрит на  Элен и
на меня и говорит:
     -- Шелковица, у тебя гости.
     Мона бьет себя по виску и говорит:
     --  Шелковица  -- это я. То есть это мое викканское  имя. Шелковица. --
Она говорит: -- Воробей, это мистер Стрейтор.
     Воробей молча кивает.
     Мона говорит:
     -- А это моя начальница...
     -- Шиншилла, -- говорит Элен.
     Микроволновка  начинает бибикать, и Мона  уводит Воробья на кухню. Элен
подходит к камину и отпивает вина из бокала.
     Звонят в дверь. Мона кричит из кухни, чтобы мы открыли.
     На этот  раз -- молодой человек с длинными  светлыми  волосами и  рыжей
козлиной  бородкой, в спортивных  штанах и  футболке с  длинными рукавами. В
руках у него -- железный котелок, накрытый стеклянной крышкой. Из-под крышки
сочится какая-то липкая коричневая жижа, а сама крышка запотела изнутри.  Он
переступает через порог и вручает мне котелок. Снимает свои теннисные туфли,
стягивает футболку через голову. Его длинные волосы рассыпаются  по  плечам.
Он швыряет футболку на котелок у меня в руках и снимает штаны. Штаны он тоже
вручает мне и стоит, руки в боки, в чем мать родила.
     Элен запахивает шубу и допивает остатки вина.
     Котелок очень  тяжелый. От  него горячий дух.  Пахнет жженым коричневым
сахаром и то ли тофу, то ли грязными тренировочными штанами.
     И Мона говорит:
     -- Устрица! -- Она тоже  вышла в коридор. Она  забирает у меня одежду и
котелок и говорит: -- Устрица, это мистер Стрейтор. -- Она говорит:  -- Все,
кто не знает: это мой парень, Устрица.
     Парень убирает волосы с глаз и таращится на меня. Он говорит:
     --  Шелковица думает, что вы знаете текст баюльной песни.  --  Его член
похож  на  мягкий  розовый  сталактит  из  сморщенной  кожи.  Крайняя  плоть
проколота серебряным колечком.
     Элен улыбается мне, но ее зубы сжаты.
     А  этот  парень, Устрица,  хватается  за  отвороты  Мониного  халата  и
говорит:
     -- Блин, на тебе слишком много одежды. -- Он наклоняется к ней и целует
ее, перегнувшись через котелок.
     --  Мы исполняем  обряд без одежды, -- говорит  Мона, глядя  в пол. Она
краснеет и  указывает котелком  на Элен. -- Устрица, это  миссис Бойль, я на
нее работаю.
     Подробности об Устрице: у него очень светлые волосы, они  топорщатся во
все стороны, как иголки на  сосне, в которую ударила молния. У него тело как
у подростка.  Ноги и  руки как  будто  все состоят  из отдельных  сегментов:
массивные крепкие мышцы и узкие суставы -- колени, локти, запястья.
     Элен протягивает ему руку. Устрица пожимает ее и говорит:
     -- Кольцо с оливином...
     Такой  весь  голый  и  молодой,  он  поднимает руку  Элен  повыше. Весь
загорелый и мускулистый, он смотрит на се кольцо, потом скользит взглядом по
ее руке и заглядывает ей в глаза. Он говорит:
     -- Не всякий решится носить такой сильный камень.  Страсть, заключенная
в нем, подчиняет себе волю слабых. -- И он припадает к нему губами.
     -- Мы  исполняем  обряд без  одежды, --  говорит  Мона, --  но  вам  не
обязательно раздеваться. То есть совершенно  не обязательно. -- Она кивает в
сторону кухни и говорит: -- Устрица, пойдем -- ты мне поможешь.
     Уже уходя, Устрица оборачивается ко мне и говорит:
     -- Одежда  -- высшее  проявление нечестности.  -- Он  улыбается уголком
рта, подмигивает и говорит: -- Классный галстук, папаша.
     Я считаю -- раз, считаю --  два, считаю -- три... Когда Мона уходит  на
кухню, Элен говорит мне:
     -- У меня в голове не укладывается, что вы все ему рассказали.
     Она имеет в виду Нэша.
     У меня не было выбора. К тому же он все равно не найдет текста песни. Я
сказал  ему, что свою  книгу  я  сжег.  И все  остальные  книги, которые мне
удалось разыскать. Он  не знает про Элен Гувер Бойль или про Мону Саббат. Он
никогда не узнает, что это за стихотворение.
     Из  оставшихся   книг   еще   несколько  дюжин   хранится  в  публичных
библиотеках.  Может быть,  мы сумеем их разыскать и уничтожить страницу  27,
пока будем охотиться за изначальным источником. -- "Книга теней", -- говорит
Элен. Гримуар, как  его называют ведьмы. Книга заклинаний. Власть над миром,
оформленная в слова.
     Звонят в дверь. Еще один парень раздевается догола прямо в прихожей. Он
представляется  --  Еж. Подробности о Еже: дряблые мышцы, отвисшая  задница.
После рукопожатия у меня на ладони остаются короткие черные волоски -- точно
такие же, какие растут у него на интимном месте.
     Элен прячет руки в  рукавах своей шубки. Она подходит к камину, берет с
алтаря апельсин и принимается его чистить.
     Приходит  мужчина по имени  Барсук с живым попугаем на  плече. Приходит
женщина по  имени Ломонос. Приходит Лобелия. Лазурная птица звонит в  дверь.
Потом  -- Опоссум.  Потом приходит Чечевица, или  она принесла чечевицу -- я
так и не понял. Элен выпивает еще  одно жертвенное подношение. Мона  выходит
из кухни с устрицей, но уже без халата.
     В  коридоре  у двери  остается  куча  грязной  одежды, и мы  с  Элен --
единственные,  кто одет. Где-то  в  куче одежды  звонит мобильный, и Воробей
отрывает его, чтобы ответить. Она  наклоняется  над разбросанной одеждой, ее
груди свисают, на  ней  --  только очки в  черной  пластмассовой оправе. Она
говорит в трубку:
     -- Псих, Полено и Пирог, юридические услуги. -- Она говорит:  -- Можете
описать вашу сыпь?
     Мону  я  узнаю  только  по  ее красно-черной  прическе  и  бесчисленным
цепочкам на шее. Я стараюсь не особенно пялиться,  куда не надо, но волосы у
нее  на  лобке   чисто  выбриты.  Если  смотреть  прямо  спереди,  ее  бедра
представляют собой  два  идеальных  изгиба с  выбритым  треугольничком между
ними. Если смотреть  в  профиль,  ее  груди  слегка  приподняты -- как будто
пытаются прикоснуться к собеседнику розовыми сосками. Если смотреть сзади, у
нее крепкая ладная попка, и  я считаю -- четыре, считаю --  пять,  считаю --
шесть...
     В руках у Устрицы -- белая пластиковая коробка из кулинарии.
     Женщина по имени Жимолость -- из одежды на ней только  хлопчатобумажный
платок-бандана -- рассказывает о своих прошлых жизнях.
     И Элен говорит:
     -- А разве реинкарнацня -- это не просто способ оттянуть неизбежное?
     Я интересуюсь, когда мы будем кушать. И Мона говорит:
     -- Господи, вы прямо как мой отец.
     Я спрашиваю у Элен,  как ей удается держаться,  чтобы не  поубивать тут
всех.
     Она берет очередной бокал вина с каминной полки и говорит:
     -- Пожалуй, их стоит убить. Из милосердия. Чтобы не мучились.
     Курительные палочки пахнут жасмином, а  все собравшиеся в этой  комнате
пахнут курительными палочками.
     Устрица выходит на середину комнаты, поднимает над  головой  коробку  и
говорит:
     -- Ладно. Кто принес эту гадость?
     Это мой салат из трех видов фасоли.
     А Мона говорит:
     -- Не надо. Устрица, очень тебя прошу.
     Устрица держит коробку за ручку брезгливо, двумя пальцами. Он говорит:
     --  Еда без  мяса  означает, что в  ней  нет  мяса.  А ты,  пожалуйста,
помолчи. Кто  принес это? -- Волосы у  него в  подмышках  ярко-рыжие.  Почти
оранжевые. И на лобке тоже.
     Я говорю, это всего лишь салат из фасоли.
     -- С чем? -- хмурится Устрица, потряхивая коробку.
     Ни с чем. Без всего.
     В  комнате  так  тихо, что слышен шум битвы при Геттисберге из соседней
квартиры.  Задумчивые переборы  гитары  --  кто-то  депрессирует наверху под
народную  музыку.  Актер орет  благим  матом, лев  истошно  ревет,  бомбы  с
грохотом падают с неба.
     -- С  ворчестерширским  соусом, -- говорит  Устрица. --  А это  значит,
анчоусы. То есть мясо. То есть жестокость и смерть.  -- Он  держит коробку в
одной руке, а второй рукой указывает на нее. -- Сейчас я спущу это в унитаз,
где ему самое место.
     А я считаю -- семь, я считаю -- восемь...
     Воробей раздает всем  маленькие круглые камушки из  плетеной  корзины у
нее в руке. Один камушек достается мне. Он холодный и серый, и она говорит:
     -- Сожмите его  в руке и постарайтесь настроиться на волну его энергии.
Для обряда мы все должны настроиться на одну волну.
     Я слышу, как в туалете спустили воду.
     Попугай  на плече Барсука вертит головой из стороны в сторону и дергает
клювом зеленые перья. Наклоняет голову,  зацепляет перо  клювом,  как  будто
кусает, и резко тянет. Кожа на месте  вырванных  перьев кажется пупырчатой и
воспаленной. Попугай сидит  на полотенце,  которое Барсук положил на  плечо,
чтобы ему было  за  что  уцепиться.  Сзади  полотенце испачкано  желтоватыми
пятнами --  птичьим дерьмом. Попугай  вырывает очередное перо и деловито его
глотает.
     Воробей дает камень Элен, и Элен убирает его в свою голубую сумочку.
     Я отбираю у  нее  бокал с вином и делаю  глоток.  Сегодня  в редакции я
узнал, что  у  человека, который умер  у  лифта --  у  человека,  которому я
пожелал смерти, -- было трое детей,  причем самому старшему нет еще и шести.
Полицейский, которого я  убил,  содержал престарелых родителей,  чтобы их не
отправили в богадельню. У них с женой был приемный ребенок. Он работал еще и
футбольным тренером --  в детской команде. Женщина с портативной рацией была
беременна. На раннем сроке.
     Я отпиваю еще вина. На вкус оно напоминает розовую помаду.
     Объявление в сегодняшнем номере звучит так:
        ВНИМАНИЮ ВЛАДЕЛЬЦЕВ ФАРФОРОВОЙ ПОСУДЫ DORSET
     В  объявлении сказано: "Если после еды вас тошнит или если у  вас вдруг
случился понос, звоните по указанному телефону".
     Устрица говорит, обращаясь ко мне:
     --  Мона  думает, что вы убили доктора Сару, но мне  кажется, что вы ни
хрена не знаете.
     Мона хочет поставить на каминную полку очередное жертвенное подношение,
но Элен забирает бокал у нее из рук.
     Устрица говорит, обращаясь ко мне:
     -- У  вас нету  власти над  жизнью и смертью,  разве что  только тогда,
когда вы заказываете в Макдоналдсе гамбургер. -- Он дышит  мне прямо в лицо.
Он  говорит:  -- Вы платите свои грязные  деньги, а  где-то совсем в  другом
месте топор опускается на невинное существо.
     И я считаю -- девять, считаю -- десять...
     Воробей  демонстрирует   мне   какую-то   толстую   книгу.   Она   сама
переворачивает  страницы.  Там  -- фотографии  каких-то  жезлов  и  железных
котлов. Серебряных колокольчиков и кристаллов всевозможных расцветок и форм.
Ритуальные  ножи с  черными  рукоятками,  они  называются  "атаме".  Воробей
показывает  мне  фотографии сухих  трав,  связанных пучками-метелками, чтобы
разбрызгивать освященную воду. Она показывает мне амулеты, отполированные до
зеркального блеска, чтобы  отражать плохую  энергию. Ритуальный нож с  белой
ручкой называется "боллине".
     Ее груди лежат на раскрытой книжке, закрывая по полстраницы.
     Устрица никак  не отходит. Вены  у него  на шее вздуваются. Он  сжимает
кулаки и говорит, обращаясь ко мне:
     -- Знаете, почему большинство из тех, кто пережил  геноцид,  становятся
вегетарианцами?  Потому  что  они  знают,  что  это  такое,  когда  с  тобой
обращаются как с животным.
     Он так и пышет жаром. Он говорит:
     --  А в  курятниках-инкубаторах, где содержат несушек... вам  известно,
что всех птенцов мужского пола перемалывают на удобрения -- заживо?
     Воробей перелистывает свою книгу и говорит:
     --  Если сравнить  наши  цены с  ценами других  поставщиков  ритуальных
магических  принадлежностей,  то сразу  понятно,  что  соотношение  цена  --
качество у нас самое лучшее.
     Следующее подношение Богине выпиваю я.
     Следующее за ним выпивает Элен.
     Устрица ходит кругами по комнате. Снова подходит ко мне и говорит:
     -- А вам известно, что большинство свиней не успевают умереть от потери
крови, когда их топят в кипящей воде?
     Следующее   подношение  опять  выпиваю  я.  Вино  похоже  по  вкусу  на
жасминовые курения. Оно похоже по вкусу на кровь убиенных животных.
     Элен  уходит  на кухню с пустым  бокалом. Короткая вспышка  нормального
настоящего  света --  это  Элен  открывает холодильник  и достает  кувшин  с
красным вином.
     Устрица  подходит ко  мне  сзади  и кладет подбородок мне на  плечо. Он
говорит:
     -- Большинство коров умирает не сразу. -- Он говорит: --  Корове на шею
накидывают петлю и волокут ее через бойню. И отрезают ей ноги, когда она еще
жива. Они очень громко кричат, коровы.
     У него за  спиной голая  девушка по  имени Морская  Звезда отвечает  на
звонок по мобильному. Она говорит в трубку:
     -- "Дуля, Домбра и Дурында", юридические услуги.  -- Она говорит: --  А
какого цвета грибок?
     Барсук выходит из ванной,  пригибаясь, чтобы попугай не задел головой о
притолоку.  Кусочек туалетной  бумаги прилип к  его голой заднице.  Его кожа
кажется пуырчатой и воспаленной. Как будто из нее повыдергали все перья. Мне
вовсе не интересно, сидел ли попугай у него на плече, пока  он сам  сидел на
толчке. В дальнем углу гостиной -- Мона. Шелковица.
     Болтает о чем-то с  Жимолостью, смеется. Она убрала  свои черно-красные
дреды  в  высокий  небрежный пучок. Ее  пальцы унизаны  кольцами с  большими
красными  стекляшками.  На  шее  --  бессчетные  цепочки  с   талисманами  и
магическими  амулетами.  Дешевая  аляповатая  бижутерия.  Маленькая  девочка
наряжается во взрослую тетю. Она босиком.
     Ей столько лет, сколько было бы сейчас моей дочке, если  бы у меня была
дочь.
     Элен  возвращается  в  комнату.  Она  слюнявит  два  пальца  и  обходит
гостиную, гася курящиеся благовонные конусы влажными пальцами. Прислонившись
к  каминной  полке,  она  подносит бокал  вина  к ядовито-розовым губам. Она
смотрит  поверх  бокала,  наблюдая  за  тем,  что  творится в  комнате.  Она
наблюдает за тем, как Устрица кружит вокруг меня.
     Ему столько лет, сколько было бы сейчас ее сыну Патрику.
     Элен столько лет, сколько было бы сейчас моей жене, если бы у меня была
жена.
     Устрица -- это сын, который был бы у Элен, если бы у нее был сын.
     Гипотетически, разумеется.
     Это  могла бы быть моя жизнь, если  бы у меня была жизнь. Моя  жена  --
пьяная  и холодная.  Мы с  ней давно уже чужие  люди.  Моя  дочь  увлекается
оккультизмом и проводит какие-то идиотские ритуалы.  Она нас стыдится, своих
родителей. Ее бойфренд -- вот  этот  хипповский придурок -- пытается затеять
ссору со мной, ее отцом.
     Может быть, все-таки можно вернуться в прошлое.
     Повернуть время вспять.
     И воскресить мертвых. Всех мертвых -- прошлых и нынешних.
     Может быть,  это  мой второй шанс.  Прожить жизнь заново -- так, как  я
только что описал, как я мог бы ее прожить.
     Элен в шиншилловой шубе наблюдает за тем, как попугаи поедает себя. Она
наблюдает за Устрицей.
     Мона кричит:
     --  Прошу внимания.  --  Она говорит:  -- Пора  начинать Заклинание. Но
сначала нам нужно создать священное пространство.
     У соседей израненный ветеран Гражданской войны возвращается домой --  к
печальной музыке и Реконструкции.
     Устрица ходит кругами вокруг меня. Камень у меня в кулаке уже теплый. Я
считаю -- одиннадцать, считаю -- двенадцать...
     Мона Саббат  должна быть с нами. Нам нужен кто-то, кто не испачкал руки
в крови. Мона,  Элен, я и  Устрица  -- мы вчетвером отправляемся в путь. Еще
одна с виду благополучная, но совершенно несостоятельная  семья. Всей семьей
-- в отпуск. На поиски нечестивого Грааля.
     Всей семьей  -- на сафари. Сотня бумажных тигров, которых надо убить по
пути.  Сотня библиотек, которые нам предстоит ограбить. Книги, которые  надо
разоружить. Целый мир, который надо спасти от баюльных чар.
     Лобелия говорит Гвоздике:
     -- Читала  сегодня  в газете про  все эти  смерти?  Там  пишут, что это
похоже на болезнь  легионеров,  но, по-моему,  это больше похоже  на  черную
магию.
     Сверкая русыми  волосами в подмышках, Мона  сгоняет  присутствующих  на
середину комнаты.
     Воробей тычет пальцем в свой раскрытый каталог и говорит:
     -- Это необходимый начальный минимум.
     Устрица убирает волосы с глаз  и  давит мне на плечо подбородком. Потом
обходит  меня  и тыкает указательным пальцем мне  в грудь,  точно  по центру
моего синего галстука. Давит так, что мне больно. Он говорит:
     --  Послушай, папаша.  -- Он тычет  пальцем мне в грудь  и говорит:  --
Единственное,  что ты знаешь  в  смысле баюльных песен,  это:  "Мне бифштекс
хорошо прожаренный".
     И я прекращаю считать.
     Все происходит само собой. Непроизвольно, как это  бывает, когда у тебя
сводит ногу. Я кладу руки ему на грудь и отталкиваю  от себя. Все умолкают и
смотрят на нас, и баюльная песня звучит у меня в голове.
     Мне снова  пришлось убивать. Бойфренда Моны.  Сына Элен. Устрица на миг
замирает и смотрит на меня из-под светлых волос, снова упавших ему на глаза.
     С плеча Барсука падает попугай.
     Устрица поднимает руки, растопырив пальцы, и говорит:
     -- Спокойно, папаша. Не горячись. -- Вместе с Воробьем  и остальными он
идет посмотреть  на  мертвого  попугая у ног  Барсука. Мертвого и наполовину
ощипанного. Барсук трогает птицу носком сандалии и говорит:
     -- Ты чего. Смелый?
     Я смотрю на Элен.
     Мою  жену.  Таким  вот  новым и  извращенным  способом. Пока смерть  не
разлучит нас.
     Может быть, если  есть заклинание,  чтобы убить,  то  есть и  другое --
чтобы вернуть их к жизни. Тех, кого ты убил.
     Элен тоже  смотрит на меня. Бокал  у  нее в руке  испачкан розовым. Она
качает головой и говорит:
     -- Это не я. -- Она поднимает три пальца,  соединив на ладони большой и
мизинец, и говорит: -- Честное слово ведьмы.
     Глава восемнадцатая
     Здесь  и сейчас я  пишу  эти строки -- на подъезде к Бигз-Джанкит, штат
Орегон. Мы с Сержантом стоим  на обочине шоссе 1-84; рядом  с нашей машиной,
тут же на обочине, лежит старая меховая шуба. Шуба, щедро политая  кетчупом,
привлекает мух. Это наша приманка.
     На этой неделе в бульварных газетах -- очередное чудо.
     Его  называют  Иисусом Задавленных  Зверюшек. В бульварных  газетах его
называют  "Мессией  с  шоссе  1-84".  Какой-то  парень   катается  по  шоссе
взад-вперед,  и если  где-нибудь  на  дороге  лежит  мертвый  зверь,  сбитый
машиной, он останавливается,  возлагает на  него  руки, и  -- аминь. Мертвая
кошка, раздавленная  собака, даже олень, перерезанный  надвое трактором,  --
они  вдруг  дышат и нюхают  воздух. Они  встают на  своих перебитых  лапах и
моргают глазами, которые выклевали птицы.
     Это записано на видео. Фотографии лежат в Интернете.
     Кошка, дикобраз или койот -- зверь встает, а Иисус Задавленных Зверюшек
берет его голову в ладони и что-то шепчет ему на ухо.
     И через две-три минуты олень,  собака  или енот  --  еще две-три минуты
назад это было сплошь окровавленный мех и перебитые кости, мясо для  воронов
и червей -- убегает к себе восвояси, живой и здоровый.
     Мы с Сержантом сидим в машине.  Неподалеку от нас, но все же достаточно
далеко,  на  обочине  останавливается  пикап.  Из   машины  выходит  старик,
открывает  заднюю  дверцу  и  достает что-то  завернутое  в  клетчатый плед.
Приседает  на корточки,  чтобы положить сверток на землю.  Машины проносятся
мимо в жарком утреннем мареве.
     Старик разворачивает плед.  Там у  него мертвый пес.  Груда  коричневой
шерсти. Ничем практически не отличается от моей меховой шубы.
     Сержант достает обойму из своего пистолета. Обойма заряжена  полностью.
Он возвращает ее на место.
     Старик наклоняется над своим мертвым псом, опираясь ладонями о  горячий
асфальт. Мимо проносятся легковушки  и грузовики, а он трется щекой о  к