все  меньше  и
меньше камней.  Обычно,  когда  видишься с  человеком  каждый  день,  ты  не
замечаешь,  как  он  меняется. Но  когда я наблюдаю  за  Денни из окна своей
комнаты  на втором этаже, когда я  наблюдаю за  тем, как  он  увозит из дома
камни - огромные камни; он возит их  в магазинной тележке,  - я замечаю, что
он с  каждым днем все крупнее.  Его старая клетчатая рубашка уже не висит на
нем  как  на  вешалке.  Скоро  она будет  ему  мала.  Он  не  то чтобы  стал
здоровенным лосем, но все же заметно раздался в  плечах. Для  прежнего Денни
он очень крупный. И лицо у него загорело.
     Я наблюдаю за ним из окна. Я - камень. Я - остров.
     Я кричу ему: может, помочь?
     Денни озирается по сторонам, прижимая камень к груди.
     - Я здесь, наверху, - говорю. - Помощь нужна?
     Денни  кладет  камень в  магазинную тележку и  пожимает  плечами. Потом
качает головой и смотрит на меня снизу, прикрывая глаза ладонью.
     - Не нужна, - говорит он. - Но можешь помочь, если хочешь.
     Ладно, проехали.
     Я просто хочу быть кому-то нужным.
     Нужным и необходимым. Мне нужен кто-то, кому я мог бы отдать всего себя
- все свое свободное время, все свое внимание и заботу. Кто-то, зависимый от
меня.
     Обоюдная зависимость.
     Смотри также: Пейдж Маршалл.
     Точно  так же  наркотики могут  быть  в  чем-то  плохими,  а  в  чем-то
хорошими.
     Ты не ешь. Ты не спишь. Ты  говоришь Лизе: «Я тебя съем», -
но это не та еда. Спать с Сарой Бернар - это не значит спать по-настоящему.
     Чем хороша  одержимость  сексом:  ты  больше  не  чувствуешь  голода  и
усталости, скуки и одиночества.
     На  столе  в  столовой -  очередная стопка  открыток, чеков и пожеланий
всего хорошего от незнакомых  людей, которым хочется верить, что для кого-то
они герои. Которые  убеждены, что они кому-то нужны. Одна женщина пишет, что
она  начала молитвенную цепочку за меня. Очередная афера. Духовная пирамида.
Как будто можно закорешиться с Богом. Как будто можно навешать Ему лапши.
     Тонкая черта между молитвой и жалостливым нытьем.
     Во вторник  вечером голос на автоответчике спрашивает у меня разрешения
перенести маму  на третий этаж. Третий этаж в больнице Святого Антония - это
этаж для безнадежных больных. Сюда их привозят умирать. Первая мысль: это не
доктор Маршалл. Не ее голос.
     Я говорю, обращаясь к автоответчику:  ну конечно. Переносите ее наверх,
эту полоумную стерву. Создайте  ей там все удобства, но я не буду платить за
какие-то   дополнительные  героические   потуги.  Зонды  для  искусственного
кормления.  Аппараты для искусственного дыхания. Конечно, я мог среагировать
и полюбезнее, но меня взбесил тихий  и проникновенный голос администраторши.
Меня  взбесили   ее  доверительные   интонации.  Она   как   будто   заранее
предположила, что я - человек добрый и чуткий.
     Я говорю этому  милому голосочку, записанному на автоответчик: и больше
мне не звони, пока миссис Манчини не отойдет в мир иной.
     Мне не  нужно,  чтобы меня  жалели - если только я не пытаюсь  надыбать
денег. Пусть лучше меня ненавидят.
     Я не  злюсь. Мне  не  грустно. Я  давно уже ничего не  чувствую,  кроме
физического возбуждения.
     Среда - это Нико.
     В женском сортире. Ее лобковая кость  бьется мне  в нос.  Нико скачет у
меня на лице  вверх-вниз. В течение двух часов она держит руки, сцепленные в
замок,  у  меня  под  затылком  и  прижимает мое лицо к  своей разгоряченной
штучке, ее лобковые волосы лезут мне в рот, и я уже задыхаюсь.
     Я  вожу языком  по ее  labia minora  и  представляю себе,  что это  ухо
доктора Маршалл. Я дышу носом и тянусь языком к спасению.
     Четверг - сначала Вирджиния Вульф. Потом - Анаис  Нин. Потом  - сеанс с
Сакагавеа, а потом - уже утро и мне надо идти на работу в 1734 год.
     В перерывах я записываю в блокнот свое прошлое.  Работаю над  четвертой
ступенью. Составляю полную опись своих грехов.
     Пятница - это Таня.
     К пятнице в мамином доме не остается ни одного камня.
     Таня приходит ко мне домой, и Таня значит анальный секс.
     Анальный  секс чем хорош, что задница - она  всегда тугая и тесная, как
влагалище  девственницы.  И Таня приносит с  собой  игрушки. Бусы,  пруты  и
стержни, которые  пахнут отбеливателем с хлоркой. Она  приносит  их в черной
кожаной сумке,  которая  постоянно лежит у  нее в багажнике. Таня берет  мой
член в рот и обрабатывает его,  помогая себе одной рукой, а свободной  рукой
пропихивает мне в задницу первый резиновый шарик на Длинной леске.
     Я закрываю глаза и пытаюсь расслабиться.
     Вдох. Выдох.
     Думай про обезьяну с каштанами.
     Ровно и медленно. Вдох, выдох.
     Таня пропихивает в меня первый шар, и я говорю:
     - Ты мне скажи, если я вдруг стану уж слишком проникновенным, ладно?
     Первый шарик проходит внутрь.
     - Почему мне никто не верит, -  говорю я, - когда я говорю, что мне все
равно?
     Второй шарик проходит внутрь.
     - А  мне правда на все  наплевать,  - говорю.  - Я давно  уже ничего не
чувствую.
     Третий шарик. Я говорю:
     - Больше никто никогда не сделает мне больно. Четвертый.
     Таня по-прежнему  трудится  над моим членом. Она берет  бусы покрепче и
резко дергает.
     Представьте себе,  что  приходит к вам женщина, запускает  руку  вам  в
задницу и выдергивает кишки.
     Смотри также: моя умирающая мама.
     Смотри также: доктор Пейдж Маршалл.
     Таня  дергает  еще раз,  и я кончаю. Брызги спермы  летят  на обои. Она
дергает бусы, и мой член пульсирует в сухих конвульсиях. В нем уже ничего не
осталось, но он все равно пульсирует,
     И я говорю:
     - Черт. Нет, правда. Это я точно почувствовал. Чего бы Иисус никогда не
сделал?
     Я стою, наклонившись  вперед и упираясь руками в  стену. Колени  слегка
согнуты. Я говорю:
     - Ты там полегче. - Я говорю Тане: - Ты же не газонокосилку заводишь.
     Таня стоит подо мной на  коленях и  смотрит на красные шарики на  полу,
жирные от вазелина. Она говорит:
     -  О  господи.  - Она  поднимает бусы  из красных  резиновых шариков  и
показывает их мне. - Вроде бы их было десять.
     Шариков только восемь. И на леске - явный избыток свободного места.
     Задница  так  болит,  что  я лезу туда  рукой, чтобы проверить,  нет ли
крови. Судя по тому,  как у меня  там  болит,  кровь должна просто  хлестать
фонтаном.
     Стиснув зубы, я говорю:
     - Неплохо так позабавились, да? И Таня говорит:
     - Подпиши мою увольнительную. - Она убирает шарики в сумку и говорит: -
И все же сходи в травмопункт.
     Смотри также: инородное тело в толстой кишке.
     Смотри также: закупорка кишечника.
     Смотри также: спазмы, жар, септический шок, паралич сердца.
     Я пять дней ничего не ел. Просто не чувствовал голода и не  вспоминал о
том, что  надо поесть. Я не чувствовал жажды или усталости. Я не  злился, не
переживал, не испытывал страха.  Если где плохо пахнет, я этого все равно не
чувствую. Я знаю только, что сегодня пятница, потому что здесь Таня.
     Пейдж со  своей зубной нитью. Таня со своими  игрушками. Гвен со  своим
«выручательным словом». Они все тянут меня на веревке. На леске,
на нитке. Тянут и дергают.
     -  Да  нет, - говорю  я Тане,  Я расписываюсь у нее в  увольнительной в
графе «.Поручитель». - Все  нормально. Я не чувствую,  чтобы там
что-то осталось, внутри.
     Таня берет у меня увольнительную и говорит:
     - Что-то не верится.
     Самое смешное, что и мне самому как-то не верится.


        Глава 34

     Без  страховки и  даже  без  водительских  прав  мне  удается уговорить
таксиста  помочь  мне завести с  толкача  старую  мамину  машину.  По  радио
передают  информацию  об автомобильных  пробках:  авария  на такой-то улице,
заглохший трейлер на шоссе к аэропорту. Я заправляюсь, еду к месту ближайшей
аварии и становлюсь в  очередь. Просто  чтобы почувствовать,  что  я тоже  к
чему-то причастен.
     Я стою в  пробке. Сердце бьется спокойно и ровно. Я не один. Запертый в
этой  ловушке, я могу сделать  вид, что я - самый  обыкновенный,  нормальный
парень, который  едет с работы домой. К жене и детишкам. В  свой собственный
дом.  Я могу  притвориться, что  моя жизнь  -  не  одно  тягостное  ожидание
очередной  беды;  что  у меня  в  жизни  есть что-то  еще. Что я  знаю,  как
правильно функционировать. Другие детишки играют в «больницу», в
«дочки-матери»,  в «магазин»;  я играю в  пассажира,
который ездит в общественном транспорте по сезонному проездному билету.
     После работы я еду к Денни -  на пустырь, куда он свез  все свои камни.
Где  скоро «будет  новый  квартал»,  по  заверениям строительной
компании  «Меннингтон». Денни  составил  камни  рядами  один  на
другой, скрепив их известковым раствором, так что теперь у него есть стена.
     Я говорю:
     - Привет.
     И Денни говорит:
     - Привет. Он говорит:
     - Как твоя мама?
     И я говорю, что не знаю. Мне все равно.
     Денни  размазывает  мастерком  слой   серой  зернистой  грязюки  поверх
последнего ряда  камней. Разравнивает раствор заостренным  концом  мастерка.
Потом берет палочку и разглаживает швы между камнями.
     Неподалеку,  под   яблоней,  сидит  девушка.  Это  Черри   Дайкири   из
стриптиз-бара.  Она сидит  на разложенном  одеяле.  Достает  из  коричневого
бумажного  пакета  белые  картонки с  едой  из  фаст-фуда,  открывает  их  и
расставляет на одеяле.
     Денни укладывает на раствор очередной ряд камней.
     Я говорю:
     - Чего строишь?
     Денни пожимает плечами. Вжимает квадратный коричневый камень поглубже в
раствор. Потом набирает раствор мастерком и втирает его между двумя камнями.
Собирает все поколение своих детей во что-то единое и большое.
     А разве сначала не нужен проект?  -  говорю. План на бумаге? И кажется,
нужно  еще  получить  разрешение  на  строительство  от  какой-то  комиссии;
заплатить налог. Есть какой-то строительный кодекс - его надо знать.
     И Денни говорит:
     - Да ну?
     Он  ворочает  камни ногой, выбирает  который получше  и  кладет  его  в
кладку.  Он  говорит:  если ты собираешься написать картину,  тебе  не нужно
ничье  разрешение.  Если  ты пишешь  книгу,  тебе не  нужны  никакие  планы,
заверенные в какой-то там  комиссии. А ведь книги бывают разные.  Есть очень
вредные  книги: он, Денни, за  всю  свою  жизнь  не причинит  столько вреда,
сколько его причиняет одна такая книженция. Если ты сочиняешь стихотворение,
ты не зовешь  никаких инспекторов. Существует  такое  понятие,  как  свобода
самовыражения.
     Денни говорит:
     -  Если  ты  собираешься завести ребенка, на это не  нужно специального
разрешения. А если хочешь построить дом, нужно?!
     И я говорю:
     - А если твой дом будет уродливым и опасным для окружающих?
     И Денни говорит:
     - А  если  ты вырастишь  мерзкого и противного  ребенка,  опасного  для
окружающих?
     Я поднимаю кулак и говорю:
     - Надеюсь, дружище, ты  не  меня имеешь в виду? Денни смотрит  на Черри
Дайкири на траве под яблоней и говорит:
     - Ее зовут Бет. Я говорю:
     -  И даже не думай, что городские власти купятся на твою  логику Первой
Поправки.
     Я говорю:
     - На самом деле она не такая уж и симпатичная.
     Денни  вытирает  пот с лица низом  рубашки.  Когда  он задирает рубаху,
видны рельефные мышцы у него на животе. Он говорит:
     - Тебе надо с ней повидаться.
     Я говорю, что могу посмотреть на нее и отсюда.
     - С мамой, я имею в виду, - говорит он.
     Она все равно меня узнает. Она не будет по мне скучать.
     - Не ради нее, - говорит Денни. - Ради себя.
     Денни  с его накачанными руками, где твердые мускулы перекатываются под
кожей. Денни с его плечами, которым теперь тесно в старой футболке. Уже и не
скажешь, что когда-то он был таким  хилым  и тощим. С каждым новым рядом ему
приходится поднимать камни все выше и выше. С каждым новым рядом камней  ему
надо быть чуть сильнее. Он говорит:
     - Поесть с нами  не  хочешь? Китайской еды?  - Он говорит: - Вид у тебя
усталый.
     Я говорю: ты теперь спишь с этой Бет?
     Я говорю: она что у тебя, беременная?
     Денни  держит в  руках большой серый камень, прижимая его  к  бедру. Он
пожимает плечами. Еще месяц назад этот камень мы не подняли бы и вдвоем.
     Я говорю, если ему вдруг понадобится машина - у меня мамина на ходу.
     - Вот  и  поезжай к маме, -  говорит  Денни. -  А  потом  возвращайся -
поможешь.
     Я говорю: все тебе передают привет, из колонии Дансборо.
     И он говорит:
     - Да ладно, дружище, не ври. Меня-то как раз подбодрять не надо.


        Глава 35

     Сижу  -  проверяю  сообщения  на  автоответчике.  Все  тот  же  мягкий,
проникновенный голос. Он говорит:
     - Состояние ухудшается... Он говорит:
     - Критическое состояние... Он говорит:
     - Ваша мама... Он говорит:
     - Необходимо вмешательство...
     Сижу - нажимаю на кнопку быстрой прокрутки.
     Кассеты на вечер уже ждут  на полке. Колин Мур, знать бы еще» кто
такая. Констанция Ллойд - тоже  не знаю. Джуди Гарланд. Ева Браун.  Остался,
как говорится, второй состав.
     Голос в автоответчике останавливается и включается снова:
     - ...обзвонила больницы и центры искусственного оплодотворения, которые
упоминаются в дневнике его матери...
     Это Пейдж Маршалл.
     Я отматываю пленку назад.
     -  Добрый день,  это доктор Пейдж Маршалл, - говорит  она. -  Мне нужно
поговорить с Виктором Манчини. Пожалуйста, передайте мистеру Манчини,  что я
обзвонила   больницы   и  центры   искусственного   оплодотворения,  которые
упоминаются  в дневнике его матери, и  оказалось, что все они  действительно
существуют. И больницы, и даже врачи. - Она говорит: - И что самое странное,
они почему-то все  очень расстраивались,  когда я начинала  расспрашивать их
про Иду Манчини.
     Она говорит:
     - Похоже, что это не просто больные фантазии миссис Манчини.
     Возникает еще один голос, на заднем плане. Он говорит:
     - Пейдж? Мужской голос.
     -  Послушайте,  -  говорит  она.  -  Тут  рядом  мой   муж.  Передайте,
пожалуйста, Виктору Манчини, чтобы он нашел меня в  больнице Святого Антония
как можно скорее.
     Мужской голос говорит:
     - Пейдж? Ты что там опять затеваешь? Почему ты шепчешь...
     На пленке - короткий гудок.


        Глава 36

     Суббота, стало быть - визит к маме.
     В вестибюле  больницы  Святого  Антония  я  говорю девушке  за  стойкой
регистратуры,  что я  -  Виктор Манчини  и пришел  повидать свою  маму,  Иду
Манчини.
     Я говорю:
     -  То  есть... то  есть  если она  еще  не  умерла.  Девушка за стойкой
регистратуры смотрит  на  меня  тем особенным  взглядом,  как будто  ей меня
жалко. Она прижимает  подбородок  к  груди и  смотрит  на  меня снизу вверх.
Взгляд послушания и покорности.  Она поднимает брови и смотрит на меня снизу
вверх. Взгляд, исполненный невыразимой  жалости. Уголки губ печально опущены
вниз. Брови слегка нахмурены. Она смотрит на меня и говорит:
     - Разумеется, ваша мама по-прежнему с нами. И я говорю:
     - Не поймите меня неправильно, но лучше б ее с нами не было.
     Она на миг забывает  о жалости, и  ее печальная  улыбка превращается  в
волчий оскал. Если женщина  смотрит тебе в глаза,  проведи языком  по губам.
Как правило, женщины сразу отводят взгляд. Есть и такие, которые не отводят,
но их очень мало. Они - как неожиданный выигрыш в лотерею.
     Миссис  Манчини  в   той  же  палате,   говорит   девушка  за   стойкой
регистратуры. На первом этаже.
     Я  говорю:  мисс  Манчини. Моя мама  не  замужем,  если  только  вы  не
рассматриваете меня с точки зрения вариации царя Эдипа.
     Я спрашиваю, на месте ли доктор Маршалл.
     - Конечно, на  месте, - говорит девушка за стойкой регистратуры. Теперь
она отвернулась и смотрит на меня краем глаза. Взгляд недоверия.
     Все эти старые сумасшедшие Ирмы, Лаверны, Виолеты и Оливии в ходунках и
инвалидных колясках уже собираются в стайку за  стеклянной дверью и начинают
медленную миграцию в  мою сторону.  Все хронические  раздевальщицы. Все  эти
утилизированные  бабули   и   склеротичные   белки  с   карманами,  набитыми
пережеванной  едой,  -  старые  маразматички,  которые  забывают,  как  надо
глотать, с легкими, полными жидкости и кусков пищи.
     Все они мне  улыбаются.  Просто  сияют. У всех на  руках -  пластиковые
браслеты,  блокирующие  замки на  дверях. Но они, эти божьи одуванчики,  все
равно выглядят лучше, чем я себя чувствую.
     В комнате  отдыха  пахнет розами, сосной  и лимоном.  Громкий маленький
мирок  в  телевизоре  требует к себе внимания. Кусочки  картинок-головоломок
раскиданы  по  столу.  Маму пока  еще  не перевели на  третий  этаж, на этаж
смерти, и доктор Пейдж  Маршалл сидит у нее в палате на медицинской кушетке,
перебирает свои бумаги. Она видит, что я вхожу, и говорит:
     - На кого вы похожи?! - Она говорит: - Кажется, зонд для искусственного
кормления нужен не только вашей маме.
     Я говорю, я прослушал ее сообщение на автоответчике.
     Мама лежит на кровати.  Кажется, она  спит. Ее живот  - как раздувшийся
холмик под  одеялом. Руки - сплошь кожа да кости. Голова утопает в подушках,
глаза закрыты. Она скрипит зубами во сне и тяжело глотает слюну.
     Потом она открывает  глаза и  протягивает  ко мне  руки с серо-зелеными
пальцами. Как будто в замедленной съемке. Как будто она - под водой и плывет
ко мне,  вся в  дрожи  и  ряби,  как  свет  на самом  дне бассейна  ночью, в
очередном  мотеле,  на  съезде  с очередного шоссе,  когда я был  маленьким.
Пластиковый браслет висит у нее на запястье, и она говорит:
     - Фред.
     Она снова глотает слюну, морщась от усилия, и говорит:
     -  Фред  Хастингс.  - Она  смотрит  на  Пейдж, не  поворачивая  головы,
улыбается и говорит: - Тамми. - Она говорит: - Фред и Тамми Хастингсы.
     Ее адвокат и его жена.
     Мои записки о Фреде Хастингсе остались  дома. Я не помню,  какая у меня
машина:  «форд» или  «додж».  Я не помню,  сколько у
меня детей. И в какой цвет мы в итоге выкрасили столовую. Я вообще ничего не
помню о своей жизни как Фреда.
     Пейдж так и сидит на кушетке. Я подхожу к ней, кладу руку ей на плечо и
говорю:
     - Как вы себя чувствуете, миссис Манчини?
     Ее  кошмарная серо-зеленая рука приподнимается и покачивается в воздухе
вправо-влево  - международный  жест, означающий «так себе».  Она
закрывает глаза, улыбается и говорит:
     -  Я надеялась,  что  сегодня  придет  Виктор.  Пейдж  поводит  плечом,
сбрасывая мою руку. И я говорю:
     - Мне казалось, со мной вам общаться приятней. Я говорю:
     - Виктора никто не любит.
     Мама тыкает пальцем в сторону Пейдж и говорит:
     - Вы его любите? Пейдж смотрит на меня.
     - Фред, - говорит мама, - а ты его любишь?
     Пейдж нервно щелкает шариковой  ручкой с убирающимся стержнем. Не глядя
на меня, уткнувшись в свои записи на дощечке с прищепкой, она говорит:
     -Да.
     И мама улыбается, и тыкает пальцем в меня, и говорит:
     - А ты ее любишь?
     Может  быть, как дикобраз любит свою  вонючую палочку,  если  это можно
назвать любовью.
     Может быть, как дельфин любит гладкие стенки бассейна.
     И я говорю:
     - Ну, наверное.
     Мама склоняет голову набок, смотрит на меня строго и говорит:
     - Фред.
     И я говорю:
     - Ну, хорошо, хорошо. Я люблю ее.
     Она кладет свою страшную  серо-зеленую руку обратно на  вздутый живот и
говорит:
     - Вы двое  такие  счастливые. - Она закрывает глаза и говорит: -  А вот
Виктор, он не умеет любить.
     Она говорит:
     - Чего я больше всего боюсь: что, когда я умру, в мире уже не останется
никого, кто любил бы Виктора.
     Старичье. Человеческие огрызки.
     Как я их ненавижу.
     Любовь  - бред. Чувства  - бред. Я  - камень.  Мерзавец. Бесчувственная
скотина. И горжусь этим.
     Чего бы Иисус никогда не сделал?
     Если   приходится   выбирать   между  быть  любимым  и  быть  уязвимым,
чувствительным и ранимым, тогда оставьте свою любовь при себе.
     Я не знаю, что это было - ложь или клятва, - когда я  сказал, что люблю
Пейдж.  Но все  равно это была уловка. Очередная порция  бреда. Никакой души
нет, и я, блядь, совершенно точно не буду плакать.
     Мама лежит с  закрытыми  глазами. Ее  грудь  вздымается  и опадает  под
одеялом.
     Вдох. Выдох. Представьте себе, что на вас мягко давит какой-нибудь вес,
прижимая голову, грудь и руки к кровати. Все глубже и глубже.
     Она засыпает.
     Пейдж  поднимается с кушетки, кивает на дверь, и я выхожу следом за ней
в коридор.
     Она оглядывается по сторонам и говорит:
     - Может, пойдем в часовню? Я что-то не в настроении.
     - Просто поговорить, - говорит она.
     Я говорю: ладно. Мы идем по коридору, и я говорю:
     - Спасибо за те слова. За ту ложь, я имею в виду. И Пейдж говорит:
     - А кто говорит, что это была ложь?
     Значит ли это, что она меня любит? Нет. Невозможно.
     - Ну,  ладно, - говорит она. - Может быть, я  чуть-чуть приврала. Но вы
мне нравитесь. В чем-то.
     Вдох. Выдох.
     Мы заходим в часовню, Пейдж закрывает за нами дверь и говорит:
     - Вот. - Она берет мою руку и прикладывает ее к своему плоскому животу.
- Я измерила температуру. Сейчас - не опасное время.
     В животе неприятно урчит. Я говорю:
     - Правда? - Я говорю: - Зато у меня очень даже опасное.
     Таня  с  ее  резиновыми  анальными  игрушками.  Пейдж отворачивается  и
медленно отходит прочь. Она говорит, не оборачиваясь ко мне:
     - Я даже не знаю, как все это рассказать. Солнечный свет  льется сквозь
витражи.  Вся  стена  -  сотни  оттенков золота. Белесый  деревянный  крест.
Символы, символы. Алтарь, ограждение, у которого принимают причастие,  - все
присутствует. Пейдж садится на скамью и вздыхает. Она приподнимает бумаги на
своей дощечке с прищепкой, и под ними виднеется что-то красное.
     Мамин дневник.
     Она отдает дневник мне и говорит:
     -  Можете сами проверить. На самом  деле я  даже  рекомендую проверить.
Ради собственного душевного спокойствия.
     Я  беру  книжку.  Но  для  меня  это  -  китайская  грамота. Ну  ладно,
итальянская грамота. И Пейдж говорит:
     - Единственное, что  здесь хорошо, - это что нет никаких доказательств,
что генетический материал взяли от реального исторического лица.
     А  все остальное - вполне реально, говорит она. Даты,  больницы, врачи.
Все подтвердилось. Хотя церковники, с которыми она говорила, утверждали, что
украденная  реликвия,  крайняя  плоть,  ткани которой  были  использованы  в
эксперименте,   была   единственно  подлинной.   В  Риме  по   этому  поводу
однозначного мнения нет. Мол, дело темное, сам черт ногу сломит.
     - И что еще  хорошо, - говорит она,  - я никому не рассказывала о  том,
кто вы на самом деле.
     Иисус милосердный.
     - Нет, я имею в виду, кто вы теперь, - говорит она. Я говорю:
     - Нет, вы  не  поняли. Это  я так ругаюсь.  Ощущение такое, словно  мне
выдали на руки результаты плохой биопсии. Я говорю:
     - И что все это значит? Пейдж пожимает плечами.
     - Если подумать, то вообще ничего, - говорит  она. Она указывает кивком
на дневник  у меня  в руках и  говорит: - Если  вы не хотите испортить  себе
жизнь, я бы вам посоветовала его сжечь.
     Я говорю: а как все это отразится на нас?
     - Нам больше не надо встречаться,  - говорит она, - если вы спрашиваете
об этом.
     Я говорю: но вы ведь не верите в этот бред, правда? И Пейдж говорит:
     - Я вижу, как вы  обращаетесь  с  нашими пациентками. Как они  обретают
покой  после  того,  как вы с  ними  поговорите. - Она  сидит,  наклонившись
вперед, подпирая рукой подбородок. Она говорит: -  Я просто не знаю. А вдруг
это правда? Не могут же все заблуждаться - все, с кем я говорила в Италии. А
что, если вы в самом деле сын Божий?
     Благословенное и совершенное смертное воплощение Бога.
     Отрыжка все-таки прорывается. Во рту - кислый привкус.
     «Утренний  токсикоз» -  не  совсем  верное  слово,  но  это
первое, что приходит на ум.
     - То есть вы пытаетесь мне сказать, что вы спите только со смертными? -
говорю.
     Пейдж  подается вперед и смотрит на меня с жалостью - точно так же, как
девушка за  стойкой  регистратуры: подбородок  вжат в грудь, брови  подняты,
взгляд снизу вверх. Она говорит:
     -  Не надо мне  было  влезать в это дело. Но  я никому ничего не скажу,
честное слово.
     - А как же мама?
     Пейдж вздыхает  и пожимает плечами.  - Тут все  просто. Она - человек с
неуравновешенной психикой. Ей никто не поверит.
     - Нет, я имею в виду, она скоро умрет?
     - Может быть, - говорит Пейдж. - Если не произойдет чуда.


        Глава 37

     Урсула смотрит на меня. Трясет рукой, хватает себя за запястье, сжимает
и говорит:
     - Если бы ты был маслобойкой, мы бы сбили все масло еще полчаса назад.
     Я говорю: ну, извините. Она плюет себе на ладонь, берет мой член в руку
и говорит:
     - Как-то оно на тебя не похоже.
     Я уже даже не притворяюсь, что знаю, кто я и что на меня похоже.
     Еще один  долгий неспешный день  в 1734 году. Мы валяемся на сеновале в
конюшне.  Я  лежу на  спине,  подложив руки  под голову, Урсула пристроилась
рядом. Мы почти  не  шевелимся, потому что при каждом  движении сухая солома
впивается в тело  через  одежду.  Мы  оба  смотрим  наверх,  на  стропила  и
деревянные балки под потолком. На паутину и пауков.
     Урсула наяривает мне рукой и говорит:
     - Ты видел Денни по телевизору?
     - Когда?
     - Вчера вечером.
     - И чего Денни? Урсула мотает головой:
     - Да ничего. Чего-то строит. Соседи жалуются. Они решили, что это будет
какая-то церковь, только он не говорит какая.
     Странные мы существа: если мы чего-то  не понимаем,  нас это бесит. Нам
обязательно  нужно  навешать  на все  ярлыки, разложить все по полочкам, все
объяснить. Даже то, что по природе своей необъяснимо. Даже Господа Бога.
     «Разрядить  взрывоопасную  обстановку»  - не совсем  верная
фраза, но это первое, что приходит на ум.
     Я  говорю:  это не  церковь.  Забрасываю  галстук за  плечо,  чтобы  не
мешался, и вытаскиваю из штанов перед рубашки.
     И Урсула говорит:
     - А по телевизору говорили, что это церковь.
     Я  легонько давлю  себе на  живот  кончиками  пальцев, вокруг пупка, но
пальпация ничего не дает. Я постукиваю пальцами, отслеживая изменения звука,
которые могут указывать на затвердения, но прослушивание ничего не дает.
     Анальный сфинктер - это большая мышца в заднепроходном  канале, которая
не дает  говну  самопроизвольно  вываливаться наружу. Когда ты суешь  себе в
задницу посторонний предмет и он проходит за эту мышцу, его уже не достанешь
без  посторонней  помощи.  В  травмопунктах   это   называется:   извлечение
инородного тела из заднего прохода.
     Я прошу Урсулу послушать, что там у меня в животе.
     -  Денни  всегда был  таким неуверенным, -  говорит  она  и прижимается
теплым ухом к моему животу. К моему пупку. К имбиликусу - по латыни.
     Типичный   пациент,  обращающийся  к  врачам   на  предмет   извлечения
инородного  тела  из  заднего прохода, -  мужчина в  возрасте от  сорока  до
пятидесяти. Инородное тело  всегда попадает туда в  результате самовведения,
как это называется у врачей. Урсула говорит:
     - А чего надо слушать? Позитивные кишечные звуки.
     - Урчанье, бульканье, шумы - в  общем, любые звуки, -  говорю я. - Все,
что  указывало бы на то, что в ближайшее  время у меня  все-таки будет стул;
что  фекалии  не  накапливаются внутри,  потому  что не  могут  выйти  из-за
какой-то преграды.
     Вот что интересно: число обращений по поводу извлечения инородного тела
из заднего прохода с каждым годом неуклонно растет.  Известны  случаи, когда
инородные тела оставались в прямой кишке на протяжении нескольких лет и люди
при этом  не испытывали никаких  неудобств.  Так что даже если Урсула что-то
услышит, это  еще ничего не значит. По-хорошему надо  бы сделать  рентген  и
проктосигмоидоскопию.
     Представьте  такую  картину:  вы лежите на  смотровом  столе,  подтянув
колени к груди - в позе складного  ножа. Вам раздвигают  ягодицы и фиксируют
их  в таком положении  пластырем. Один  врач  давит вам на живот,  а  второй
вводит  вам в задний  проход  хирургические  щипцы  и пытается  подцепить  и
извлечь инородное тело.  Понятно, что все происходит под местной анестезией.
Никто, разумеется, не смеется и не фотографирует, и тем не менее...
     Я сейчас о себе рассказываю.
     Представьте, что показания  сигмоидоскопа выводятся на  экран монитора,
яркий  свет протискивается  вперед  по  зажатому каналу слизистой  оболочки,
влажной и розовой, - вперед, в  сморщенную  темноту, а потом на экране вдруг
возникает изображение. На всеобщее обозрение. Дохлый хомяк.
     Смотри также: голова куклы Барби.
     Смотри также: красный резиновый шарик.
     Урсула давно прекратила наяривать  мне рукой,  она слушает  мой живот и
говорит:
     - Слышу,  как  бьется  сердце.  - Она  говорит:  -  Как будто ты сильно
волнуешься.
     Нет, говорю я. С чего бы мне вдруг волноваться? Мне хорошо.
     - А по тебе и не скажешь. - Она жарко дышит мне в живот. Она говорит: -
У меня, кажется, начинается кистевой туннель.
     - Кистевой  туннельный  синдром, - поправляю я. - И у тебя его  быть не
может, потому что он появился только в эпоху промышленной революции.
     Чтобы  инородное тело не  продвинулось  дальше  в  прямую кишку,  можно
произвести тракцию  при  помощи  катетера Фоли и  ввести  за инородное  тело
воздушный  шар.  Потом  надуть шарик. Но чаще всего  над инородным предметом
образуется вакуум, и особенно если этот предмет - пивная или винная бутылка.
     Все еще прижимаясь ухом к моему животу, Урсула говорит:
     - А ты хоть знаешь, чье это? И я говорю: не смешно.
     Если бутылка засунута горлышком вверх, нужно  ввести катетер Робинсона,
чтобы кончик  зашел за бутылку  и  воздух пробил вакуумную  прослойку.  Если
бутылка засунута горлышком вниз,  нужно протолкнуть в горлышко расширитель и
наполнить   бутылку   гипсовым  раствором.  Когда  гипс  затвердеет   вокруг
расширителя, потяните за ручку, и бутылка выйдет наружу.
     Клизма тоже иногда помогает, но это не самый надежный способ.
     Мы с  Урсулой валяемся на сеновале в конюшне, а на улице начался дождь.
Дождь стучит  по  соломенной  крыше, вода ручьями  течет по  улицам. Свет за
окнами - хмурый, серый. Слышно, как люди бегут по лужам.  Под крышу. Увечные
черно-белые  цыплята  протискиваются  в  конюшню  сквозь  щели  в  стенах  и
распушают перышки, чтобы стряхнуть воду.
     И я говорю:
     - А что еще говорили про Денни, по телику? Денни и Бет.
     Я говорю:
     - Как ты думаешь, Иисус знал, что он Иисус, с самого начала, или кто-то
ему сказал - например, мама - и он вошел в образ?
     Что-то тихонько сопит в районе моего живота, но не у меня в животе.
     Урсула заснула. Ее рука падает с моего члена, который тоже уже увял. Ее
волосы рассыпались у меня по ногам. Ее теплое ухо давит мне на живот.
     Спина жутко чешется, это солома впивается в кожу через рубашку.
     Цыплята возятся в пыли. Пауки плетут паутину.


        Глава 38

     Ушную  свечу   сделать  просто:   берете  кусочек  обычной   бумаги   и
сворачиваете его в тонкую  трубочку. Ничего сложного в этом нет. Но начинать
нужно с малого.
     Все это - издержки моего медицинского образования.
     Обрывки знаний  для просвещения школьников,  которых  водят  в  колонию
Дансборо на экскурсии.
     Ушная свеча - это не чудо. Но может быть, надо как следует потрудиться,
чтобы в конце концов совершить настоящее чудо.
     Денни весь день громоздил свои камни под проливным дождем, а вечером он
приходит ко мне и говорит, что у него в ухе серная пробка и он совсем ничего
не  слышит.  Он садится на табуретку на кухне.  Бет пришла  с ним. Она стоит
привалившись задницей к кухонной стойке. Денни сидит положив руку на стол.
     Я говорю ему: сиди смирно. Не дергайся.
     Я сворачиваю кусочек бумажки в плотную трубочку и говорю:
     -  Я  вот  что  думаю:  а   что,  если  Иисусу  Христу  пришлось  долго
практиковаться в роли сына Божьего, пока у него не начало получаться.
     Я прошу Бет выключить верхний  свет  и вворачиваю Денни в  ухо бумажную
трубочку - в темный и плотный слуховой проход. В ушах у него растут  волосы,
но их  не так много, так что опасности возникновения пожара  нет. Вворачиваю
ему в ухо бумажную трубочку. Не очень глубоко. Так, чтобы она держалась и не
выпадала, когда я ее отпущу.
     Я пытаюсь сосредоточиться и не думать об ухе Пейдж Маршалл.
     -  А  что,  если Иисус  поначалу вообще  ничего не умел, -  говорю. - И
только потом у него начали получаться нормальные чудеса.
     Денни сидит в темноте, и у него в ухе торчит белая бумажная трубочка.
     -  Странно  только, что  в Библии  ничего не написано  про  его  первые
неудачные попытки, - говорю я. - Он вроде как начал творить чудеса уже после
тридцати. А до тридцати что он делал?
     Бет  выпячивает лобок, я чиркаю спичкой  о  молнию  у нее на  джинсах и
подношу крошечный огонек к кончику трубочки в ухе у Денни.
     В кухне пахнет жженой серой.
     От горящего кончика трубочки поднимается струйка дыма, и Денни говорит:
     - А больно не будет? Ты там осторожнее, ладно?
     Пламя  подбирается  ближе  к  его  голове. Прогоревший  конец  трубочки
разворачивается   и   отрывается.   Черные   хлопья   сгоревшей   бумаги   с
ярко-оранжевыми  искорками по  кромке сперва поднимаются к потолку, а  потом
падают на пол остывшими завитками.
     Ушная свеча называется так вовсе не от балды. И я говорю:
     - Наверное, Иисус начинал с  того, что  просто  делал людям  добро, ну,
типа переводил старушек через  дорогу или  подсказывал водителям,  что у них
фары остались гореть. - Я говорю: - То есть не то чтобы конкретно старушки и
фары, но общий смысл, я надеюсь, понятен.
     Я говорю, наблюдая за тем, как огонь подбирается к уху Денни:
     - Наверное, Иисус  не  один год готовился к своему грандиозному чуду  с
хлебами и  рыбами. И воскрешение  Лазаря -  тоже,  наверное, не  просто  так
получилось, а после долгой и тщательной подготовки.
     Денни  отчаянно косит глазами вбок, пытаясь определить,  где там огонь.
Он говорит:
     - Бет, я там еще не горю?
     Бет смотрит на меня:
     - Виктор?
     И я говорю:
     - Все в порядке.
     Бет еще плотнее вжимается задницей в стойку, отводит глаза и говорит:
     - Похоже на средневековую пытку.
     - Может быть, - говорю я,  - может  быть, поначалу он даже не  верил  в
себя, Иисус.
     Я наклоняюсь над ухом Денни и задуваю пламя. Одной рукой беру Денни под
подбородок,  чтобы он  не дергал  головой, а свободной рукой вынимаю остаток
бумажной  трубки  у   него  из  уха.   Показываю  ее   Денни.  На  бумаге  -
темно-коричневые подтеки. Серная пробка.
     Бет включает верхний свет.
     Денни вручает ей обожженную трубочку.
     Бет ее нюхает и говорит:
     - Воняет. Я говорю:
     -  Может  быть,  чудеса - это тот  же  талант, и надо  его развивать, и
начинать с малого.
     Денни  прижимает  ладонь  к  уху  и резко ее убирает. Еще  раз. Еще. Он
говорит:
     - Да, теперь явно лучше.
     - Я  не в том смысле, что Иисус показывал  всякие фокусы с  картами,  -
говорю  я.  - Но  можно начать хотя бы с  того, чтобы не  обижать людей,  не
делать им больно. Уже будет неплохо.
     Бет  подходит к  Денни и наклоняется над  его  ухом,  придерживая одной
рукой  волосы,  чтобы  они  не  мешались.  Она  щурится  и  вертит  головой,
пристально вглядываясь в его ухо под разными углами.
     Я скручивай? из бумаги еще одну трубочку и говорю:
     - Я слышал, тебя тут по телику показали. Я говорю:
     - Это я виноват. - Я все скручиваю  бумажку в тугую трубочку. Я говорю:
- Прости.
     Бет  выпрямляется и смотрит  на меня.  Денни ковыряется пальцем  в ухе,
потом вынимает его и нюхает. Я говорю:
     - Я хочу измениться: стать лучше. Ну хотя бы попробовать.
     Я больше не буду обманывать, больше не буду давиться едой в ресторанах.
Спать с кем попало. Больше - ни-ни. Никаких беспорядочных половых связей.
     Я говорю:
     -  Это я  позвонил  в Городской совет  и  пожаловался на  тебя.  Это  я
позвонил на телевидение и наговорил им всего.
     В животе - жуткие рези. Но я  не  знаю:  то ли  это вина, то  ли запор,
вызванный закупоркой прямой кишки.
     В любом случае я под завязку набит дерьмом.
     Я боюсь смотреть Денни в глаза. Поэтому я смотрю в сторону  - в ночь за
темным окном над  раковиной. Мое отражение в черном  стекле  напоминает  мне
маму  -  такое   же  изможденное  и  исхудавшее.  Новоиспеченный  праведник,
предположительно богоподобный и богоравный Святой  Я.  Бет смотрит  на меня,
сложив руки на  груди.  Денни сидит  за столом,  ковыряется  пальцем в ухе и
смотрит, чего он там наковырял.
     - Мне просто хотелось, чтобы ты понял, что я тебе нужен, - говорю  я. -
Чтобы ты мне сказал: дружище, мне нужна твоя помощь.
     Денни с Бет смотрят на меня - внимательно смотрят, по-настоящему, - а я
смотрю на наши отражения в оконном стекле.
     - Ну да,  - говорит  Денни.  - Мне  нужна  твоя помощь. -  Он  говорит,
обращаясь к Бет: - А когда нас показывали по телику?
     Бет пожимает плечами:
     - Во вторник, кажется. - Она говорит:  - Нет, подожди. А сегодня  какой
день недели?
     И я говорю:
     - Так я тебе нужен?
     И Денни кивает на бумажную трубочку у  меня в  руке. Он подставляет мне
ухо и говорит:
     -  Слушай,  дружище,  прикольная  штука. Давай  повторим.  Второе  тоже
почистим, ага?


        Глава 39

     Когда я добираюсь до церкви, на улице уже темно. Начинается дождь. Нико
ждет меня на стоянке. Она возится у себя под пальто, вытащив руку из рукава.
На пару секунд рукав  провисает пустой, а  потом она снова сует в него руку.
Лезет во второй рукав и вытаскивает оттуда что-то белое и кружевное.
     - Вот,  подержи  пока, - говорит она и сует мне в  руку теплый  комочек
кружев и эластичной ткани.
     Ее бюстгальтер.
     Она говорит:
     - У меня нет карманов.
     Она  улыбается уголком рта  и  легонько прикусывает нижнюю губу.  В  ее
глазах - дождь и отблески уличных фонарей.
     Нет, говорю я ей. И больше не надо совать мне свое белье.
     Нико пожимает  плечами  и  засовывает бюстгальтер  обратно в рукав. Все
сексоголики  уже  наверху,  в  комнате  234.  Пустынные  коридоры.   Сияющий
навощенный линолеум  и  доски  объявлений  на  стенах.  Церковные новости  и
детские  рисунки. Портреты Иисуса  и  апостолов, нарисованные прямо пальцем.
Иисус и Мария Магдалина.
     Мы идем в комнату 234. Я иду первым,  Нико  отстает на шаг. И вдруг она
хватает меня за ремень и тянет к стене. К доске объявлений.
     Я еле иду. В животе - жуткие  рези.  Когда  Нико резко дергает меня  за
ремень, ремень давит на вздутый живот, и  боль  выходит отрыжкой, обжигающей
горло кислотой.  Она  прижимает меня к стене, раздвигает  мне ноги коленом и
обнимает  за шею. Грудь у нее - теплая  и мягкая. Она впивается губами мне в
губы, и мы оба  дышим ее духами. Ее язык - у меня во рту. Она трется об меня
ногой, но эрекции нет. Есть только закупоренный кишечник.
     Спазмы и рези могут  означать рак ободочной  и прямой кишки. Или острый
аппендицит. Или гиперпаратиреоз. Или надпочечную недостаточность.
     Смотри также: закупорка кишечника.
     Смотри также: инородное тело в прямой кишке.
     Кто-то курит.  Кто-то  кусает  ногти.  Для меня  главным лекарством был
секс, но сейчас, когда Нико страстно елозит по мне, я ничего не могу.
     Она говорит:
     - Ладно. Поищем другое место.
     Она отступает, и я сгибаюсь пополам от  боли в животе и кое-как ковыляю
к двери в комнату 234. Нико идет следом за мной и шипит.
     Она шипит:
     - Нет.
     В комнате 234 ведущий объявляет:
     - Сегодня мы будем работать над четвертой ступенью.
     - Только не здесь, - говорит  Нико, но мы  с ней  уже стоим в дверях, и
вся толпа  смотрит на нас. Они сидят за большим столом, заляпанным краской и
измазанным пластилином. Пластмассовые стулья такие низкие, что у всех колени
торчат чуть ли не над столом. Они все смотрят на нас. Эти мужчины и женщины.
Городские легенды. Клинические сексоголики.
     Ведущий говорит:
     - Кто-нибудь уже начал работать над своей четвертой ступенью?
     Нико прижимается ко мне и шепчет мне в ухо:
     - Если ты пойдешь к ним, к этим законченным неудачникам, между нами все
кончено.
     Это говорит Нико.
     Смотри также: Лиза.
     Смотри также: Таня.
     Я обхожу стол и падаю на свободный стульчик.
     Все таращатся на меня, и я говорю:
     - Привет. Меня зовут Виктор.
     Я смотрю Нико в глаза и говорю:
     - Меня зовут Виктор Манчини, и я сексоголик.
     Я говорю, что, похоже, я крепко застрял на своей четвертой ступени.
     Странно, но нет ощущения конца. Есть ощущение начала.
     Нико  по-прежнему  стоит  в  дверях, и у  нее  в  глазах  дрожат слезы.
Настоящие слезы, и она размазывает их по  щекам,  и на щеках остаются черные
пятна,  потому  что  тушь  у нее  потекла. И  она говорит. Нет. Кричит.  Она
кричит:
     - А я - нет!
     И бюстгальтер па