и вниз по животу под тугим кушаком зудит как коньяк в пальцах моих ног и ушных мочках и пальцах поглаживающих пушистый коротко остриженный череп робкие щекочущие пальцы ощупывают очертание твердого бессмертного черепа под мясом скелет с черепом в очках сидит в саду под сияющими редкими дождевыми каплями в новой защитной форме в моем двадцатилетнем теле которое плавало в Марне в бело-красных полосатых трусах в Шалоне весной. РИЧАРД ЭЛСУЭРС СЕВЕДЖ Когда Дик был маленький, он ничего не знал о своем отце, но по вечерам, готовя в своей каморке на чердаке школьные уроки, он иногда думал о нем; он кидался на кровать и лежал на спине, пытаясь вспомнить, как он выглядел, и Оук-парк, и что было до того, как мама стала такой несчастной и им пришлось перебраться на восток и поселиться у тети Беатрисы. Пахнет вежеталем и сигарным дымом, и он сидит на спинке коврового дивана рядом с толстым мужчиной в панаме, и, когда тот начинает хохотать, диван трясется: он хватается за папину спину и колотит его по руке выше локтя, и мускулы на руке твердые, как стул или стол, и, когда папа хохочет, смех эхом отдается у него в спине. "Дики, убери грязные ноги с моего костюма", и он ползает на четвереньках в солнечных лучах, льющихся сквозь кружевные занавески, и пытается сорвать с ковра большие, пурпурные розы; они все стоят перед красным автомобилем, и у папы красное лицо, и он пахнет подмышками, и кругом появляется белый пар, и все говорят: "Предохранительный клапан". Папа и мама обедают внизу, и у них гости, и вино, и новый лакей, и, должно быть, всем очень весело, потому что они беспрерывно смеются, и ножи и вилки все время стучат: клик-клик; папа ловит его - он подглядывает в ночной рубашке из-за портьер - и выходит к нему ужасно веселый и возбужденный, от него пахнет вином, и он шлепает его, и мама выходит и говорит: "Генри, не бей ребенка", и они стоят за портьерами и шипят друг на друга сдавленными голосами, потому что рядом гости, и мама хватает Дика и несет его, плача, наверх, на ней вечернее платье, все в кружевах и рюшках, с большими шелковыми буфами; от прикосновения к шелку у него ноют зубы, мурашки бегают по спине. У него и у Генри желтые пальто с карманами, как у взрослых, и желтые кепи, и он потерял пуговку со своего кепи. И все время солнце и ветер. Дик уставал и слабел, когда пытался вспомнить все это, и был до того захвачен, что никак не мог сосредоточиться на завтрашних уроках, и доставал "Двадцать тысяч миль под водой", спрятанные под матрацем, так как мама отнимала у него все книги, не имевшие прямого касательства к урокам, и сначала только заглядывал в книгу, а потом забывал за чтением все на свете и назавтра не знал ни одного Урока. Тем не менее он учился очень хорошо, и учительницы любили его, в особенности мисс Тизл, учительница английского, за то, что у него были хорошие манеры и он умел говорить разные пустяки, которые не были дерзки и в то же время смешили их. Мисс Тизл говорила, что он пишет определенно неплохие английские сочинения. Однажды он послал ей к рождеству сочиненное им стихотвореньице про младенца Христа и трех волхвов, и она заявила, что у него есть дарование. Чем больше ему нравилось в школе, тем неприятней становилось дома. Тетя Беатриса брюзжала и брюзжала с утра до вечера, как будто бы он сам не знал, что он и его мать едят ее хлеб и спят под ее крышей; но они же платят за стол и квартиру, верно ведь? - ну, правда, не столько, сколько платят майор Глен и его жена или доктор Керн, - а работают они во всяком случае так много, что окупают себя. Он слышал, как миссис Глен говорила пришедшему в гости мистеру Этвуду, когда тети Беатрисы не было в комнате, что это просто стыд и срам, что бедненькая миссис Севедж, такая прелестная женщина, и притом такая набожная, да еще генеральская дочь, принуждена работать, как поденщица, на свою сестру - сварливую старую деву, дерущую такие дикие цены, правда, хозяйство у нее замечательное и стол отличный, совсем не как в пансионе, а скорей как в самой аристократической семье, прямо счастье, что удалось найти такой дом в Трентоне, в этом коммерческом городе, где столько рабочих и инородцев; какая жалость, что дочерям генерала Элсуэрса приходится содержать пансион; Дик подумал про себя, что миссис Глен могла бы обмолвиться и о том, как он выгребает золу и убирает снег и тому подобное. Все же не следует отрывать от занятий и нагружать домашней работой ученика средней школы. Доктор Этвуд был настоятелем англиканской церкви св.Гавриила. Дик пел там в хоре каждое воскресенье по два раза, в то время как его мать и брат Генри, который был на три года старше его и служил в Филадельфии в чертежном бюро и приезжал домой только в конце недели, сидели на удобной скамье. Мама любила церковь св.Гавриила, потому что все в ней было на английский лад, крестные ходы и даже ладан. А Дик ненавидел ее за то, что он должен был петь в хоре и беречь свой стихарь, и у него никогда не было карманных денег, и он не мог играть в кости за скамьей в ризнице, и ему вечно выпадало сторожить у двери и шептать: "Прячьте", когда кто-нибудь входил. Однажды в воскресенье, вскоре после того, как ему исполнилось тринадцать лет, он шел домой из церкви с мамой и Генри; он был голоден и всю дорогу гадал, будут ли к обеду жареные цыплята. Все трое как раз поднимались на крыльцо, мама слегка опиралась на руку Дика, и пурпурные и зеленые маки на ее широкополой шляпе покачивались в лучах октябрьского солнца, как вдруг он увидел за стеклянной парадной дверью встревоженное худое лицо тети Беатрисы. - Леона, - сказала она взволнованным и укоризненным тоном, - он здесь. - Кто, дорогая Беатриса? - Ты сама знаешь... Я не знаю, что делать... Он говорит, что ему нужно повидаться с тобой. Я просила его обождать внизу, в передней, из-за... э-э... наших друзей. - Господи боже мой, Беатриса, неужели я еще не достаточно страдала из-за него? Мама опустилась в передней на скамейку под оленьими рогами, служившими вешалкой для шляп. Дик и Генри удивленно смотрели на бледные лица женщин. Тетя Беатриса поджала губы и сказала неприязненно: - Дети, пойдите-ка пройдитесь по улице. Прямо невозможно - два взрослых лодыря весь день бродят по дому. Ровно в половине второго будет обед, и вы вернетесь... А теперь марш. - Что случилось с тетей Беатрисой? - спросил Дик, когда они вышли на улицу. - Спятила, должно быть... Терпеть ее не могу, - сказал Генри высокомерно. Дик шел, ударяя носками по панели. - Послушай-ка, сходим выпьем содовой... У Драйера замечательная содовая. - Деньги есть? Дик покачал головой. - Не воображай, пожалуйста, что я тебя стану угощать... Черт возьми, до чего поганая дыра этот Трентон... Я видел в Филадельфии одно заведение минеральных вод, так там содовый сифон был длиной в полквартала. - Да что ты! - Держу пари, Дик, что ты не помнишь, как мы жили в Оук-парке... Да, Чикаго - это город! - Конечно, помню... Мы с тобой еще ходили в детский сад, и папа там был, и вообще. - Фу черт, как курить хочется! - Мама заметит. - А мне плевать, пускай замечает. Когда они пришли домой, тетя Беатриса встретила их у парадной с кислой, как лимон, миной, и сказала, чтобы они спустились в нижний этаж. Мама хочет поговорить с ними. На черной лестнице пахло воскресным обедом и куриным фаршем. Они ползли вниз как можно медленней - должно быть, опять скандал из-за того, что Генри курит. Мама сидела в темной передней нижнего этажа. При свете стенного газового рожка Дик не мог разглядеть лицо мужчины. Мама пошла им навстречу, и тут они увидели, что у нее красные глаза. - Дети, это ваш отец, - сказала она слабым голосом. Слезы потекли по ее лицу. У мужчины была седая, бесформенная голова, волосы коротко острижены, веки красные и без ресниц, глаза того же цвета, что и лицо. Дик испугался. Он видел этого человека, когда был маленьким, только это не папа. - Ради бога, перестань реветь, Леона, - сказал мужчина слезливым голосом. Стоя и разглядывая мальчиков в упор, он слегка пошатывался, словно у него подгибались колени. - Славные ребятишки, Леона... Должно быть, они не часто вспоминают о своем бедном, старом папе. Все четверо стояли, не говоря ни слова, в темной передней, среди жирных, душных запахов воскресного обеда, доносившихся из кухни. Дик почувствовал, что ему нужно заговорить, но в глотке застрял ком. Он пролепетал: - В-в-вы были больны? Мужчина повернулся к маме. - Ты им лучше все расскажи, когда я уйду... Не щади меня. Меня никто никогда не щадил... Не глядите на меня, как на привидение, мальчики, я вас не обижу. - Нижнюю часть его лица передернула нервная судорога. - Меня самого всю жизнь все обижали... Да, от Оук-парка досюда - далекий путь... Я только хотел поглядеть на вас, будьте здоровы... Я думаю, людям, подобным мне, лучше уходить черным ходом... Ровно в одиннадцать жду тебя в банке, Леона, больше я уже никогда ни о чем тебя не попрошу. Когда открылась дверь и отраженный солнечный свет затопил переднюю, газовый рожок побагровел. Дик трясся от страха, что мужчина поцелует его, но тот лишь потрепал их дрожащей рукой по плечу. Одежда висела на нем мешком, и он, по-видимому, с трудом волочил ноги в широких ботинках по ступенькам, ведущим на улицу. Мама захлопнула дверь. - Он едет на Кубу, - сказала она. - Больше мы его не увидим. Надеюсь, бог простит ему все, а ваша бедная мать простить не может. По крайней мере он вырвался из этого ада. - Где он был? - спросил Генри деловым тоном. - В Атланте. Дик убежал наверх, на чердак, в свою комнату, и, всхлипывая, повалился на кровать. Ни тот ни другой не сошли вниз к обеду, хоть они и были голодны и на лестнице вкусно пахло жареными цыплятами. Когда Перл мыла посуду, Дик спустился на цыпочках в кухню и выклянчил у нее целую тарелку с жареным цыпленком, фаршем и картошкой; она сказала, чтобы он шел на задний двор и ел поскорей, потому что у нее сегодня выходной день и ей нужно еще перемыть всю посуду. Он сел на пыльную стремянку в буфетной и стал есть. Он с трудом глотал куски, его горло как-то странно окостенело. Когда он кончил есть, Перл заставила его вытереть вместе с ней тарелки. Летом его устроили мальчиком на побегушках в небольшую гостиницу в Бей-Хеде, которую содержала одна дама, прихожанка доктора Этвуда. Перед отъездом майор Глен и его супруга, самые почетные тетины постояльцы, дали ему бумажку в пять долларов на карманные расходы и "Маленького пастуха грядущего царства" для вагонного чтения. Доктор Этвуд попросил его остаться в воскресенье после урока закона божьего и рассказал ему притчу о таланте (*9), которую Дик и так знал назубок, потому что доктор Этвуд четыре раза в год произносил проповедь на эту тему, и показал ему письмо от директора Кентской школы о том, что в будущем году он будет принят стипендиатом, и сказал, что он должен усердно учиться, ибо господу угодно, чтобы каждый из нас трудился сообразно своим способностям. Затем он рассказал ему то немногое, что следует знать подрастающему мальчику, и сказал, что он должен избегать соблазнов и оставаться чистым душой и телом, дабы достойно служить господу и блюсти себя для той прелестной чистой девушки, которая некогда будет его женой, все же прочее неизбежно приводит к помешательству и болезням. Дик ушел с горящими щеками. В "Бейвью" все складывалось, в общем, недурно, только все жильцы и прислуга были старики; лишь Скинни Меррей, второй мальчик на побегушках, был почти одних лет с ним - высокий, светловолосый парнишка, ни о чем не умевший толком поговорить. Он был года на два старше Дика. Они спали на двух койках в тесной, душной каморке под самой крышей, которая к вечеру так накалялась, что к ней больно было прикоснуться. Через тонкую перегородку они слышали, как в соседней комнате возятся и хихикают, ложась спать, служанки. Дику были омерзительны эти звуки, и бабий дух, и запах дешевой пудры, проникавший сквозь щели в стене. В особенно жаркие ночи он и Скинни вынимали оконную раму и ползли вдоль кровельного желоба на плоскую крышу верхней веранды. Там их терзали москиты, но все-таки это было лучше, чем лежать без сна на койках. Однажды служанки выглянули из окна и увидели, как они ползут вдоль желоба, и подняли страшный крик, будто мальчишки подглядывают, и пригрозили пожаловаться хозяйке, и они перепугались до смерти и всю ночь строили планы, что они будут делать, если их выгонят. Они отправятся в Барнегат и наймутся на рыболовное судно; но наутро служанки никому не сказали ни слова. Дик был даже разочарован, потому что ему надоело прислуживать и бегать на звонки вверх и вниз по лестнице. Скинни первому пришла идея завести побочный заработок - продавать домашние сладости. Когда Дик получил от матери посылку с домашними сладостями, он продал ее за четвертак одной из служанок. Миссис Севедж еженедельно посылала по почте посылки с конфетами и постным сахаром, и Дик и Скинни стали продавать их в коробочках постояльцам. Скинни покупал коробочки и вообще делал большую часть работы, но Дик убедил его, что с его стороны нечестно будет брать больше десяти процентов прибыли, так как основной капитал принадлежит ему и его матери. Следующим летом эта торговля конфетами развилась в целое предприятие. Скинни трудился еще больше, чем в прошлом году, потому что Дик провел всю зиму в частной школе и водился с богатыми мальчиками, родители которых имели уйму денег. К счастью, никто из них не приехал на лето в Бей-Хед. Он рассказывал Скинни про школу, декламировал баллады о святом Иоанне Иерусалимском (*10) и святом Христофоре (*11), сочиненные им и напечатанные в школьном журнале; он рассказывал ему, как он пел в алтаре, и как прекрасна христианская вера, и как он играл левого аутсайда в бейсбольной команде младших классов. Дик каждое воскресенье таскал Скинни в маленькую английскую церковь, именовавшуюся церковью Богоматери-на-водах. Дик обычно оставался в церкви после службы и обсуждал разные канонические и обрядовые вопросы с мистером Терлоу, молодым священником, который в конце концов позвал его к себе обедать и познакомил со своей женой. Супруги Терлоу жили в некрашеном бунгало с островерхой крышей на песчаном строительном участке близ станции. Миссис Терлоу была смуглая брюнетка с тонким орлиным носом и челкой, она курила сигареты и ненавидела Бей-Хед. Она говорила, как ей скучно и как она шокирует всех пожилых прихожанок, и Дику она показалась замечательной женщиной. Она была горячей поклонницей "Светской жизни" и "Черной кошки" (*12) и разных книг, считавшихся передовыми, и издевалась над попытками Эдвина вновь сделать примитивное христианство ходовым, как она выражалась, товаром. Эдвин Терлоу поднимал на нее бледные глаза с бесцветными ресницами и робко лепетал: - Не говори так, Хильда, - потом он оборачивался к Дику и мягко говорил: - Вы знаете, собака, которая лает, - не кусает. Они подружились, и Дик стал забегать к ним всякий раз, как ему удавалось вырваться из гостиницы. Несколько раз он брал с собой Скинни, но Скинни, как видно, чувствовал, что их разговоры ему недоступны, и сидел недолго; он заявлял, что ему нужно идти продавать конфеты, и исчезал. Следующим летом Дик довольно охотно отправился работать в "Бейвью" только потому, что рассчитывал опять увидеться с супругами Терлоу; миссис Хиггинс назначила его клерком из-за его хороших манер. Дику было шестнадцать, и у него ломался голос; ему снились разные истории с женщинами, он много думал о грехе и был тайно влюблен в Спайка Келбертсона, белокурого капитана школьной команды. Он ненавидел свою жизнь дома, тетку, запах ее пансиона, мысли об отце и украшенные цветами шляпы матери; его мучило, что у него нет денег, чтобы хорошо одеться или поехать на шикарный летний курорт, куда ездили его товарищи по школе. Его все страшно возбуждало, и ему с трудом удавалось это скрыть. Покачивание бедер и грудей служанок, подающих обед, женское белье в витринах, запах купален, и соленое щекотное прикосновение влажного купального костюма, и загорелая кожа юношей и девушек, валяющихся в купальных костюмах на солнечном пляже. Он всю зиму писал Эдвину и Хильде длинные письма обо всем, что приходило в голову, ко, когда наконец увидал их, испытал странное смущение. Хильда душилась какими-то новыми духами, от которых у него щекотало в носу; даже за столом, когда он завтракал у них, и ел холодную ветчину и картофельный салат из гастрономической лавки, и говорил о примитивных литаниях и грегорианской музыке, он невольно раздевал их обоих мысленно и представлял себе, как они лежат голые в кровати; он ненавидел себя за эти мысли. По воскресеньям после обеда Эдвин ездил в Элберон, где он служил еще в одной маленькой летней церкви. Хильда оставалась дома и приглашала Дика гулять или пить чай. У них постепенно создавался свой маленький мир, с которым Эдвин не имел ничего общего; они вспоминали о нем только для того, чтобы посмеяться над ним. Хильда стала являться Дику в его странных, отвратительных снах. Хильда начала говорить о том, что вот она и Дик, в сущности, брат и сестра и что люди, лишенные страстен и никогда ничего по-настоящему не желающие, не могут понять таких людей, как они. Дику редко удавалось вставить слово. Он и Хильда сидели на ступеньках заднего крыльца в тени и курили египетские сигареты, покуда их не начинало слегка тошнить. Хильда говорила, что ей наплевать, видят ее или нет эти омерзительные прихожанки, и говорила и говорила, как бы ей хотелось, чтобы в ее жизни что-нибудь произошло, и хорошо бы иметь элегантные платья, и путешествовать по чужим странам, и тратить деньги без счета, и не возиться с хозяйством, и как ей иногда кажется, что она готова убить Эдвина за эту его кроткую, овечью физиономию. Эдвин обычно приезжал поездом в 10:53, и, так как Дик бывал воскресными вечерами свободен, он и Хильда ужинали вдвоем, а потом ходили гулять на пляж. Хильда брала его под руку и шла, прижавшись к нему; он спрашивал себя, чувствует ли она, как он вздрагивает, когда их бедра соприкасаются. Всю неделю он думал потом об этих воскресных вечерах. Иногда он говорил себе, что больше он не пойдет. Он оставался дома и читал Дюма, либо ходил гулять со знакомыми ребятами; после этих встреч с Хильдой он всегда чувствовал себя ужасно мерзко. Потом однажды лунной ночью, когда они пошли на пляж и забрели далеко за розовые отсветы костров, разложенных дачниками, и сели на песок, и сидели бок о бок, беседуя об "Индийской любовной лирике", которую Хильда вечером читала вслух, она внезапно прыгнула на него, и растрепала ему волосы, и уперлась коленями ему в живот, и, засунув обе руки под рубашку, стала шарить по его телу. Она была довольно сильна для женщины, но ему все же удалось оттолкнуть ее, при этом он схватил ее за плечи, и она повалилась на пего. Никто из них не сказал ни слова, они лежали на песке и тяжело дышали. Наконец она прошептала: - Дик, мне нельзя иметь ребенка... У нас нет средств на ребенка... Поэтому Эдвин не живет со мной. Господи, я хочу тебя, Дик. Понимаешь, как все это ужасно! - Она говорила, а руки ее жгли его, ползали по его груди, по бедрам, по округлости живота. - Не надо, Хильда, не надо. Москиты жужжали над их головами. Невидимые волны прибоя с протяжным шипеньем разбивались у их ног. В эту ночь Дик не пошел, как обычно, на станцию встречать Эдвина. Он вернулся в "Бейвью" с трясущимися коленями и повалился на кровать в своей душной каморке под крышей. Он задумал покончить с собой, но боялся попасть в ад; он пробовал молиться, вспомнить хотя бы "Отче наш". Он дико испугался, когда оказалось, что он даже не может вспомнить "Отче наш". Может быть, они согрешили против святого духа. Когда он наконец заснул, небо уже посерело, и на дворе зачирикали птицы. Весь следующий день, сидя с осунувшимся лицом за конторкой, передавая служанкам просьбы постояльцев относительно холодной воды и полотенец, отвечая на вопросы, есть ли свободные комнаты и когда отходят поезда, он мысленно сочинял поэму о пурпуре моего греха, и пурпуре твоего греха, и темных птицах, что с криком над волнами моря летают, и проклятых душах, что страстно вздыхают. Когда поэма была написана, он показал ее супругам Терлоу. Эдвин поинтересовался, откуда у него такие нездоровые идеи, но был доволен, что вера и церковь в конце все-таки восторжествовали. Хильда истерически рассмеялась и сказала, что он смешной мальчик, но что, может быть, он когда-нибудь будет писателем. Когда Скинни приехал на двухнедельные каникулы и заменил одного заболевшего мальчика на побегушках из новеньких, Дик весьма высокопарно заговорил с ним о женщинах и о грехе и о том, что он живет с замужней женщиной. Скинни сказал, что это ни к чему, ведь есть сколько угодно доступных женщин, которые вполне могут удовлетворить любого парня. Но когда Дик узнал, что он никогда еще не путался с бабой, несмотря на то что был на два года старше, он до того расхвастался насчет своих греховных приключений, что однажды вечером, когда они пошли в заведенье минеральных вод выпить содовой, Скинни подцепил двух баб, и они вчетвером отправились на пляж. Бабам было по крайней мере по тридцати пяти лет, и Дик только то и делал, что все время рассказывал своей спутнице, какая у него несчастная любовь и что он должен быть верен своей возлюбленной, хотя она, быть может, и изменяет ему в эту самую минуту. Она сказала, что в его годы не стоит относиться к таким вещам серьезно и той женщине должно быть стыдно, что она заставляет мучиться такого славного мальчика. - Господи, с какой радостью я бы осчастливила парня, если бы только могла, - сказала она и разревелась. На обратном пути в "Бейвью" Скинни все беспокоился, не поймал ли он чего-нибудь такого, но Дик сказал, что все физическое несущественно и что раскаянье есть ключ к искуплению. Оказалось, что Скинни действительно заболел, таи как летом он написал Дику, что он платит доктору пять долларов в неделю за леченье и что это на него ужасно действует. Дик и Хильда продолжали грешить по воскресным вечерам, покуда Эдвин служил в Элберонской церкви, и, когда Дик осенью вернулся в школу, он чувствовал себя настоящим бонвиваном. Во время рождественских каникул он поехал вместе с супругами Терлоу в Ист-Ориндж, где Эдвин получил место помощника настоятеля церкви св.Иоанна Апостола. Там он познакомился за чаем у настоятеля с Хайрамом Хелси Купером, адвокатом и политическим деятелем из Джерси-Сити, любителем англиканской церкви и первых изданий Гюисманса; он пригласил Дика к себе. Когда Дик пришел к нему, мистер Купер угостил его стаканом хереса, показал ему первые издания Бердслея, Гюисманса и Остина Добсона, повздыхал о своей потерянной юности и предложил ему место у себя в конторе, как только Дик кончит школу. Оказалось, что покойная жена мистера Купера была урожденная Элсуэрс и кузина матери Дика. Дик обещал присылать ему все свои стихи и статьи из школьного журнала. Всю неделю, что он прожил у супругов Терлоу, он пытался остаться с Хильдой наедине, но она избегала его. Он узнал о существовании презервативов и хотел сообщить ей об этом, но только в последний день Эдвин ушел из дому, чтобы навестить кое-кого из прихожан. На этот раз Дик был атакующей стороной, и Хильда отталкивала его, но он все же заставил ее раздеться, и, лежа вместе, они все время смеялись и хихикали. На этот раз они уже не так сокрушались о греховности своего поведения, и Эдвин, вернувшийся к ужину, спросил их, отчего у них такое хорошее настроение. Дик принялся рассказывать разные смешные небылицы про тетю Беатрису и ее постояльцев, и они распрощались на вокзале, заливаясь смехом. Летом в Балтиморе был партийный съезд. Мистер Купер снял там дом и очень много принимал. В обязанности Дика входило сидеть в приемной и быть вежливым с посетителями и записывать их фамилии. Он носил синий костюм и производил прекрасное впечатление своими волнистыми черными волосами, похожими, по словам Хильды, на вороново крыло, ясными синими глазами и розово-белой кожей. Он не вполне разбирался в том, что происходило, но вскоре стал понимать, кого мистер Купер действительно хочет видеть, а кого нужно просто водить за нос. Потом, когда он и мистер Купер оставались вдвоем, мистер Купер доставал бутылку Амонтильядо, наливал себе и ему по стакану, и садился в глубокое кожаное кресло, и тер себе лоб ладонью, словно хотел выкинуть политику из головы, и начинал говорить о литературе и девяностых годах и как бы ему хотелось опять быть молодым. Подразумевалось, что он даст Дику деньги на Гарвардский университет. Только что Дик осенью вернулся в школу, как получил телеграмму от матери: "Возвращайся немедленно, дорогой, твой несчастный отец скончался". Он не очень расстроился, ему скорей было стыдно, и он боялся встретиться с кем-нибудь из учителей или товарищей, чтобы они не задавали ему разные вопросы. На станции он никак не мог дождаться поезда. Была суббота, и на вокзале было несколько его товарищей до классу. В ожидании поезда он думая только об одном - как бы не столкнуться с кем-нибудь из них. Он сидел выпрямившись на своей скамейке в пустом вагоне и глядел на красно-бурые октябрьские холмы, сжимаясь от страха - не дай бог, кто-нибудь с ним заговорит. Он облегченно вздохнул, выйдя с Большого Центрального вокзала на шумные нью-йоркские улицы, где его никто не знал и где он никого не знал. Сидя на пароме, он чувствовал себя счастливым и готовым на любую авантюру. Он с ужасом думал о необходимости ехать домой и нарочно пропустил первый поезд в Трентон. Он зашел в буфет Пенсильванского вокзала, съел печеных устриц и сладкого маису и потребовал стакан хереса, хотя и побаивался, что негр-официант не подаст ему спиртного. Он долго сидел в буфете, читал "Светскую жизнь" и пил херес, чувствуя себя светским мужчиной и путешественником, но его ни на минуту не покидала мысль о том человеке, о его дрожащем, бледном, измученном лице и как он тогда плелся по лестнице. Ресторан постепенно пустел. Официанту, пожалуй, кажется смешным, что он так долго сидит. Он уплатил по счету и, прежде чем успел собраться с мыслями, уже сидел в трентонском поезде. У тети Беатрисы все выглядело и пахло по-старому. Мама лежала на кровати, шторы были опущены, и на лбу у нее был платок, пропитанный одеколоном. Она показала ему фотографию, полученную из Гаваны, - ссохшийся человек, летний костюм и панама казались на нем слишком широкими. Он служил писцом в консульстве и оставил в ее пользу десятитысячную страховую премию. Во время разговора появился Генри с озабоченным и сердитым лицом. Братья вышли на задний двор и закурили. Генри сказал, что перевезет маму к себе в Филадельфию, надо избавить ее от грызни тети Беатрисы и этого проклятого пансиона. Он хотел, чтобы Дик поехал с ним и поступил в Филадельфийский университет. Дик сказал нет, он поступит в Гарвард. Генри спросил, откуда он достанет деньги. Дик сказал, что устроится, ему не нужно ни гроша из этой проклятой премии. Генри сказал, что и он не прикоснется к этим деньгам - деньги принадлежат маме, и они пошли обратно, готовые дать друг другу по морде. Все же у Дика стало легче на душе, можно будет рассказать товарищам по школе, что отец был консулом в Гаване и умер от тропической лихорадки. Все лето Дик служил у мистера Купера и получал двадцать пять долларов в неделю; он составлял проект для художественного музея, который тот намеревался основать в Джерси-Сити, и посвятил мистеру Куперу стихотворный перевод Горациевой оды "Меценату", сделанный им при помощи подстрочника. Мистер Купер был так растроган, что подарил ему тысячу долларов на ученье в университете; чтобы соблюсти форму и чтобы Дик чувствовал ответственность, он выписал на эту сумму вексель сроком на пять лет из четырех процентов годовых. Он провел две недели каникул у супругов Терлоу в Бей-Хеде. Он еле усидел в поезде, до того ему хотелось поскорей увидать Хильду, но все вышло не так, как он думал. Эдвин был уже не таким белесым и робким, как прежде; его назначили помощником настоятеля богатой церкви на Лонг-Айленде, и его волновало только одно, что часть прихожан против англиканской обрядности и слышать не хочет ни о пении, ни о ладане. Он утешался тем, что ему позволили по крайней мере зажигать свечи в алтаре. Хильда тоже изменилась. Дик расстроился, заметив, что за ужином она и Эдвин держались за руки. Когда они остались одни, она сказала ему, что она и Эдвин теперь очень счастливы и что у нее будет ребенок, а что было, то прошло. Дик шагал взад и вперед и ерошил волосы и туманно говорил про смерть и про муки ада и что он решил, чем скорей, тем лучше, провалиться в преисподнюю, но Хильда только рассмеялась и сказала, чтобы он не валял дурака, что он красивый и привлекательный мальчик и найдет сотню прелестных девушек, которые будут добиваться его любви. До того как он уехал, у них был длинный разговор о религии, и Дик сказал им, бросив горящий взгляд на Хильду, что он потерял веру и отныне верит только в Пана и Вакха - древних богов сладострастия и вина. Эдвин был прямо-таки огорошен, но Хильда сказала, что все это вздор и болезни роста. Уехав, он написал весьма туманную поэму со множеством античных имен, которую назвал "К обыкновенной проститутке" и послал Хильде с припиской, что намерен посвятить свою жизнь Красоте и Греху. У Дика была переэкзаменовка по геометрии, по которой он провалился весной, и еще один дополнительный экзамен по латыни, так как он хотел получить по латыни высший балл; поэтому он приехал в Кембридж за неделю до начала занятий. На Южном вокзале он сдал чемоданы транспортной компании, а сам сел в поезд подземной дороги. На нем был новый серый костюм, на голове - новая серая фетровая шляпа, и он все время боялся потерять чек на Кембриджский банк, лежавший у него в кармане. Когда поезд вышел из туннеля и понесся по мосту, мелькающие краснокирпичные дома Бостона и Капитолий штата с золотым куполом за сине-серыми водами реки Чарлз напомнили ему те чужие страны, о которых он мечтал с Хильдой. Кендел-сквер... Сентрал-сквер... Гарвард-сквер. Поезд остановился, нужно было сходить. Когда он увидел щит с надписью "В университет", по спине у него побежали мурашки. Он и двух часов не пробыл в Кембридже, а уже заметил, что шляпе его следовало бы быть не серой, а коричневой, и не новой, а старой и что он совершил непростительную ошибку - первокурсник не должен был селиться в университетском общежитии. Может быть, именно потому, что он жил в университетском общежитии, он познакомился с людьми, с которыми не следовало знакомиться, - с двумя-тремя евреями-социалистами с первого курса юридического факультета, с окончившим университет молодым человеком со Среднего Запада, сдавшим экзамен на доктора философии, с неким юношей из Дорчестера - приверженцем ХСМЛ, каждое утро ходившим в церковь. Вместе с прочими первокурсниками он занимался греблей, но не вошел ни в одну команду и три раза в неделю греб один в ялике. Ребята, с которыми он встречался на лодочной станции, были с ним вполне любезны, но большинство из них жило на Золотом пляже, либо в Беке, и все разговоры между ними ограничивались "приветом" и "пока". Он ходил на все футбольные матчи, и "мальчишники", и пивные вечера, но непременно попадал туда вместе с кем-нибудь из своих приятелей - евреев или бывших студентов, и поэтому никак не мог познакомиться с действительно стоящими людьми. Однажды весной в воскресное утро он столкнулся в клубе с Фредди Уиглсуорсом - оба они шли завтракать; они сели за один столик. Фредди, старый товарищ Дика по Кенту, был уже на предпоследнем курсе. Он спросил Дика, что он поделывает и с кем встречается, и, по-видимому, пришел в ужас от того, что услышал. - Дорогой мой мальчик, - сказал он, - теперь у тебя один выход - попытаться попасть в "Ежемесячник" или в "Адвокат"... Не думаю, чтобы тебе подошло "Злодеяние", как по-твоему? - Я сам хотел разослать по журналам кое-что из моих вещей, но только у меня духу не хватает. - Как жалко, что мы не встретились прошлой осенью... Мы же с тобой все-таки старые товарищи, я должен был бы поначалу все тебе объяснить. Разве тебе никто не говорил, что в университетском общежитии живут только старшие курсы? - Скорбно покачав головой, Фредди выпил кофе. Потом они пошли в комнату Дика, и Дик прочел несколько своих стихотворений вслух. - Ну что ж, по-моему, не так плохо, - сказал Уиглсуорс, попыхивая сигаретой. - Чуточку слишком пышно, я бы сказал... Дай несколько штук перепечатать на машинке, я их отнесу Р.Дж. Давай встретимся в понедельник на той неделе в восемь часов в клубе и пойдем вместе к Копи... Ну пока, мне пора. Когда он ушел, Дик зашагал по комнате, сердце сильно стучало. Хотелось поговорить с кем-нибудь, но ему надоели все его кембриджские знакомые, поэтому он сел за стол и написал Хильде и Эдвину длинное письмо со стихотворными вставками о том, как он преуспевает в колледже. Наконец настал понедельник. Заранее утешая себя на тот случай, если Фредди Уиглсуорс забудет о свидании и не явится, Дик пришел в клуб на целый час раньше назначенного времени. Глухой шум и запах ресторана, глупые остроты студентов за его столом и потная лысина мистера Кенрича, прыгающая над медными духовыми инструментами оркестра на хорах, - все казалось ему в этот вечер особенно мерзким. В стриженых садиках Кембриджа цвели тюльпаны, время от времени дуновенье ветра приносило запах лилий. У Дика зудило под платьем все тело; ноги не слушались, но он все ходил и ходил вокруг желтых стандартных домов и зеленых газонов, к которым так хорошо успел приглядеться. Кровь так быстро и так жарко пульсировала в жилах, что, казалось, остановиться невозможно. Либо он вырвется из Кембриджа, либо сойдет с ума. Когда он ровно в восемь медленно поднимался по лестнице клуба, Уиглсуорса, разумеется, еще не было. Дик поднялся выше, в библиотеку, и взял какую-то книгу, но так нервничал, что не мог даже прочесть название. Он опять спустился вниз и стал ждать в вестибюле. Студент, работавший рядом с ним в 1-й физической лаборатории, подошел к нему и заговорил о чем-то, но Дик с трудом выдавил из себя ответ; Студент удивленно взглянул на него и отошел. Было двадцать минут девятого. Ну конечно, он не придет, будь он проклят, глупо даже было думать, что он придет, станет этот напыщенный сноб Уиглсуорс ходить на свидание с таким, как ты. Фредди Уиглсуорс стоял перед ним, засунув руки в карманы. - Ну-с, пошли, - сказал он. С ним был еще кто-то, мечтательного вида юноша с пушистыми золотыми волосами и очень бледными голубыми глазами. Дик не мог отвести от него глаз, до того он был красив. - Это Блейк, мой младший брат... Вы на одном курсе. Блейк Уиглсуорс едва взглянул на Дика, когда они обменивались рукопожатьем, но рот его скривился в улыбку. Когда они шли по университетскому двору ранними летними сумерками, студенты лежали на подоконниках и орали "Рейнхарт, о, Рейнхарт", и птицы чирикали в вязах, и с Массачусетс-авеню доносился скрежет трамвайных колес; но в комнате с низким потолком, освещенной свечами, царила мертвая тишина, и обшарпанный маленький человечек читал вслух рассказ Киплинга "Человек, который хотел быть королем". Все сидели на полу и внимательно слушали. Дик решил стать писателем. На второй год Дик и Блейк Уиглсуорс стали закадычными друзьями. Дик снимал комнату в Риджли, и Блейк дневал и ночевал у него. Дик внезапно почувствовал, что он любит университет, недели пролетали для него незаметно. Истекшей зимой "Адвокат" и "Ежемесячник" напечатали каждый по одному его стихотворению; он и Нед, как он окрестил Блейка Уиглсуорса, пили после обеда чай и беседовали о книгах и поэтах и зажигали в комнате свечи. В столовке они почти никогда больше не обедали, хотя Дик был там абонирован. У Дика не осталось ни гроша на мелкие расходы после того, как он заплатил за стол и право учения и комнату в Риджли, но Нед получал от родителей сравнительно большие деньги, которых хватало на двоих. Уиглсуорсы были состоятельные люди, по воскресеньям они приглашали Дика к себе в Нахант обедать. Отец Неда был когда-то художественным критиком и носил седую вандейковскую бородку; в гостиной у них был итальянский мраморный камин, над которым висела картина, изображавшая мадонну с двумя ангелами и лилиями; Уиглсуорсы утверждали, что это - Боттичелли, хотя Б.Б. - по злому умыслу, как объяснял мистер Уиглсуорс, - настаивал на том, что это Боттичини. Субботними вечерами Дик и Нед отправлялись в Бостон и обедали у "Торндайка" и чуточку пьянели от искристого итальянского вина. После обеда они шли в театр или в варьете. Следующим летом Хайрам Хелси Купер агитировал за Вильсона. Несмотря на иронические письма Неда, Дик до самозабвения увлекся "Новой свободой" (*13) - _Мы слишком горды, чтобы воевать, Нейтралитетом на словах и наделе, Промышленной гармонией между капиталом и трудом_ - и работал по двенадцати часов в день, печатая воззвания, уговаривая провинциальных редакторов, чтобы они предоставляли побольше места в своих газетах речам мистера Купера, в которых клеймился монополистический капитал и привилегии. Он испытал разочарование, когда ему пришлось вернуться к умирающим вязам университетского сада и лекциям, в которых никто ни за что не боролся и ни на кого не нападал, к "Холму снов" и послеобеденному чаю. Он получил стипендию филологического факультета и снял вместе с Недом комнату на Гарден-стрит. У них завелось много приятелей, интересовавшихся литературой, изящными искусствами и тому подобным; они собирались в комнате Дика и Неда в сумерки и засиживались до позднего вечера при свечах, в клубах дыма и ладана, курившегося перед бронзовым Буддой, которого Нед как-то купил спьяна в китайском квартале, пили чай, и ели кекс, и разговаривали. Нед не произносил ни слова и оживлялся, только когда речь заходила о выпивке или парусных судах; когда кто-нибудь заговаривал о политике или войне или еще о чем-нибудь в этом роде, он закрывал глаза, откидывал голову назад и говорил: "Белиберда". В день выборов Дик так волновался, что пропустил все лекции. После обеда он и Нед пошли погулять по Нортэнду и дошли до верфи. Был промозглый, серый день. Они обсуждали свой план, которым никогда ни с кем не делились: по окончании занятий они решили раздобыть ялик или кеч и добраться вдоль побережья до Флориды и Вест-Индских островов, а потом выйти Панамским каналом в Тихий океан. Нед купил учебник навигации и зубрил его. Он сердился на Дика за то, что тот не склонен был разговаривать о мореплавании, а все гадал вслух, за кого будет голосовать такой-то штат, а за кого - такой-то. Они мрачно пошли ужинать в "Венецию"; ресторан был битком набит, и они ели холодные scalopini [эскалопы (итал.)] и спагетти; подавали отвратительно. Не успели они выпить fiasco белого Орвието, как Нед заказал еще одну; они вышли из ресторана преувеличенно твердой походкой, слегка прислонившись друг к другу. Бестелесные лица проносились мимо них в розовато-золотых сумерках Ганновер-стрит. Внезапно они очутились на краю площади в толпе, которая читала бюллетень выборов, висевший на здании "Бостон геральд". - Кто победил? Бей его... Да здравствуют наши! - орал Нед, не переставая. - Вы что, не знаете, что сегодня выборы? - сквозь зубы сказал за их спиной кто-то, не разжимая рта. - Белиберда, - заблеял ему Нед прямо в лицо. Дику пришлос