ее влюблен, я стал другим, человеком, не любящим ее, - и моя любовь умерла, когда я изменился. Однако тот факт, что я изменился, что я не люблю больше Альбертину, не причинял мне страданий; и конечно, то, что я расстанусь когда-нибудь с телом, никоим образом не могло внушить мне столь же сильную грусть, как раньше мысль, что я разлюблю Альбертину. Однако, с каким безразличием я думал теперь о том, что теперь я не люблю ее! Эти последовательные смерти, так сильно страшившие "я", подлежащее уничтожению, и столь безразличные и безвредные по исполнению, что тот, кому они грозили, больше не помышлял о них, показали мне, как глупо страшиться смерти. Однако теперь, когда она стала для меня безразличной, иные страхи по новой овладели мной, но уже в другой форме, поскольку я боялся не за себя, а за книгу, - ведь для ее рождения, по крайней мере, какое-то время, эта жизнь, подверженная стольким опасностям, необходима. Виктор Гюго писал: Необходимо, чтоб трава росла, чтоб дети умирали208. Я говорю, что это жестокий закон искусства: люди умирают и мы сами умрем, исчерпав страдания, чтобы пробилась трава - не забвения, но вечной жизни, густая трава плодотворных произведений, на которой грядущие поколения, не беспокоясь о тех, кто спит внизу, раскинут свой веселый "завтрак на траве". Я говорил о внешних опасностях; но есть и внутренние. Если несчастный случай и не грозил мне извне, то кто знает, не помешает ли мне воспользоваться этой льготой какая-нибудь внутренняя опасность, катастрофа, которая случится еще до истечения времени, необходимого для написания книги. Я вернусь сейчас домой Елисейскими полями, но что вселит в меня уверенность, что меня не сразит та же болезнь, от которой умерла бабушка, когда она, не подозревая о том, вышла туда на свою последнюю прогулку, пребывая в свойственном нам неведении о стрелке, подошедшей к неведомой точке, за которой дернувшаяся пружина механизма прозвонит наш час? Может, страх, что минута, предшествующая первому удару часов, уже почти истекла, и они вот-вот зазвонят, может быть, эта боязнь удара, который сейчас пошатнет мой мозг, была неким предчувствием неминуемого, будто отсвет в сознании шаткого состояния мозга, артерии которого вот-вот дрогнут, - и это в той же степени возможно, как внезапное узнавание смерти, когда раненные, хотя медик и желание жить пытаются обмануть их, говорят, предчувствуя то, что сейчас произойдет: "Я сейчас умру, я готов", и пишут женам последнее "прости". И правда, я еще не взялся за работу, а кое-что необычное уже произошло; предчувствие пришло ко мне в такой форме, о которой ранее я не мог и помыслить. Как-то я отправился на прием, там мне сказали, что я выгляжу лучше, чем раньше, и все удивлялись, что мои волосы черны. А я едва не упал три раза, пока спускался по лестнице. Я вышел только на два часа; но когда вернулся, я чувствовал, что у меня теперь нет ни памяти, ни мысли, ни сил, ни жизни. Приди ко мне кто-нибудь, чтобы поболтать, провозгласить королем, схватить, арестовать, - и я и не пошевелился бы, не сказал бы и слова, не открыл бы глаз, как люди, пораженные морской болезнью при пересечении Каспийского моря, которые не окажут и малейшего сопротивления, если им скажут, что сейчас их выбросят за борт. Собственно говоря, я ничем не был болен, но я чувствовал, что более я ни на что не способен, как старики, которые еще вчера ходили, а потом, сломав бедро или получив несварение, какое-то время длят существование, уже не вставая с постели, и теперь их жизнь - только более или менее долгое приготовление к неотвратимой кончине. Одно из моих "я", посещавшее варварские пиры, именуемые "светскими ужинами", где для мужчин в черном и полуобнаженных оперенных женщин все ценности настолько извращены, что тот, кто, будучи приглашен, пропустит празднество, или придет только к горячему, совершит нечто намного более предосудительное, нежели аморальный поступок, о котором с легкостью упомянут на том же ужине - как и о недавних смертях, и только смерть или тяжкое заболевание извинят ваше отсутствие - при условии заблаговременного предупреждения о своей скорой смерти, чтобы пригласили кого-нибудь четырнадцатым, - этому "я" по-прежнему были известны угрызения совести, но оно утратило память. Зато вспоминало другое "я", замыслившее произведение. Я тогда получил приглашение от г-жи де Моле и узнал о смерти сына г-жи Сазра. Я решился потратить один из часов, после которых я больше не мог произнести и слова, ибо язык коченел, как бабушка в агонии, да даже выпить молока, на извинения г-же де Моле и соболезнования г-же Сазра. Но спустя несколько мгновений я забыл, что я должен сделать. Блажен забывчивый, ибо память о произведении бодрствовала и, в этот час бессмертия, выпавший мне на долю, бралась за закладку фундамента. К несчастью, когда я собрался писать и взял тетрадь, из нее выпала карточка приглашения г-жи Моле. Тотчас "я" забывчивое, однако возобладавшее над другим, как то бывает у щепетильных ужинающих варваров, оттолкнуло тетрадь и застрочило г-же Моле (она, впрочем, была бы польщена, узнав, что ответ на ее приглашение я предпочел своим архитектурным штудиям). Одно слово из моего ответа неожиданно напомнило мне, что г-жа Сазра потеряла сына, я и ей написал, а затем, принеся в жертву реальный долг искусственной обязанности - быть вежливым и отзывчивым, - я упал без сил, закрыл глаза, и еще неделю приходил в себя. Однако, если никчемные обязанности, в жертву которым я готов был принести истину, через несколько минут забывались мною, мысль о творении не оставляла меня ни на секунду. Я не знал, станет ли это церковью, где верующие мало-помалу приобщаются к истинам, гармониям и большому общему плану, или же это останется, как друидический монумент на горе какого-нибудь острова, сооружением, куда никто не ходит. Но я решил посвятить этой постройке силы, будто нехотя иссякавшие, словно оставляя мне время на то, чтобы, когда окружность будет описана, закрыть "гробовую дверь". Вскоре я смог показать несколько набросков. Никто в них ничего не понял. И даже те, кто был снисходителен к моему пониманию истин, которые я наконец решился запечатлеть в храме, поздравляли меня, что я нашел их "под микроскопом", - а я использовал телескоп, чтобы разглядеть предметы, которые кажутся крошечными только оттого, что расположены на огромном расстоянии от нас, ибо все они суть миры. Когда я открывал всеобщие законы, мне говорили, что я копаюсь в деталях. Впрочем, к чему я за это взялся? В молодости я был одарен, Бергот назвал мои университетские страницы "совершенными". Но вместо того, чтобы работать, я жил в праздности, я предавался удовольствиям, я болел, жил в хлопотах и причудах, и принялся за работу у гробовой доски, ничего не зная о своем ремесле. Я больше не находил в себе сил, чтобы исполнять светские обязанности, равно, чтобы исполнить долг по отношению к своему замыслу и произведению, и еще менее, чтобы взяться за то и другое разом. Что до первых, я забывал писать письма, т. п., и это слегка упрощало мою задачу. Но внезапно, на исходе месяца, что-то ассоциативно напомнило мне об этих угрызениях, и я был удручен ощущением собственного бессилия. Меня удивляло собственное безразличие, но дело в том, что с того дня, как у меня затряслись колени, когда я спускался по лестнице, это безразличие стало всеобъемно, я жаждал только покоя, ожидая последнего успокоения, которое наступит в конце. И не потому, что я рассчитывал на большой успех, который, наверное, после моей смерти выпадет на долю моего произведения - я был безразличен к голосам лучших людей нашего времени. Те, кто придет после моей смерти, могут думать, что им угодно - это меня беспокоило не больше. В действительности, если я думал о произведении, а не о письмах, ждавших ответа, то не потому, что находил существенное отличие между двумя этими вещами, как во времена моей лености и затем, когда я уже работал, вплоть до того дня, когда мне пришлось схватиться за лестничные перила. Организация моей памяти и интересов была завязана на произведении, и если полученные письма забывались спустя мгновение, мысль о произведении в душе, всегда та же, пребывала в вечном становлении. Заодно она стала мне надоедать. Она словно бы стала сыном, о котором умирающая мать должна еще, тяготясь, беспрестанно заботиться, улучая время между банками и уколами. Может быть, она еще любит его, но ей об этом напоминает только тягостная обязанность: тревога о нем. Мои писательские силы уже не были на той же высоте, что и эгоистические потребности произведения. С того дня на лестнице ничто в мире - радость дружбы, успехи в работе, надежда славы - больше не досягало меня, только как большое бледное солнце, которое уже не могло меня согреть, дать силы, вызвать во мне хоть какое-нибудь желание, - и еще, сколь бы ни было оно тусклым, оно слишком ярко светило для моих глаз, которым так хотелось закрыться, и я отворачивался к стене. Мне кажется, - в той мере, в какой я уловил движение губ, - я слегка улыбнулся уголком рта, когда одна дама написала мне: "Я очень удивилась, не получив ответа на свое письмо". Тем не менее, это напомнило мне ее послание, и я ей ответил. Мне хотелось, чтобы меня не сочли неблагодарным, довести свою теперешнюю вежливость до уровня вежливости, проявленной людьми по отношению ко мне. И я был раздавлен, наложив на свое агонизирующее существование сверхчеловеческие тяготы жизни. Несколько помогала утрата памяти, облегчая бремя обязанностей; их подменило произведение. Мысль о смерти окончательно водворилась в моей душе, как прежде мысль о любви. Не то чтобы я любил смерть, - я ее ненавидел. Но, возможно, с той поры, как я стал понемногу размышлять о ней как о женщине, в которую мы еще не влюблены, мысль о ней переплелась с самыми глубинными пластами сознания, и если какой-либо предмет еще не пересек мысли о смерти, я не мог заняться им; даже если я был свободен и пребывал в полном покое, мысль о смерти постоянно жила во мне, как мысль о себе. Я не думаю, что в тот день, когда я наполовину омертвел, все это были какие-то сопутствующие обстоятельства - невозможность спуститься по лестнице, вспомнить имя, подняться, - каким-то бессознательным даже действием мысли определившие ее, идею смерти, то, что я был уже почти мертв; все это, скорее, явилось вместе, и огромному зеркалу духа надлежало отразить новую реальность. Однако, мне все равно не было ясно, как мои болезни ни с того ни с сего могут привести к окончательной кончине. Но тогда я подумал о других, о тех, кто с каждым днем близится к концу, ведь пропасть между их болезнью и смертью не представляется нам чем-то огромным. Я также подумал, что если некоторые недомогания не казались мне смертельными, то это потому, что (даже если не учитывать кривую призму надежды) я смотрел на них изнутри, взяв отдельно, хотя и верил в свою смерть, - подобно тому, кто и сам знает, что смерть у порога, но с той же легкостью убеждает себя, что если он и не может произнести некоторых слов, то это не имеет никакого отношения к удару, афазии и т. д., но вызвано усталостью языка, нервным состоянием, подобным заиканию, либо истощением, обусловленным несварением. Я все-таки должен был написать что-то другое, более долговечное, книгу, которая послужит не мне одному. Это произведение нужно писать долго. Днем я, самое большое, пытался бы уснуть. Если бы я и работал, то это было бы только ночью. Но мне нужно много ночей, может, сто, может, тысячу. И я жил бы, тревожась по утрам, когда я прерывал бы мой рассказ, что повелитель судьбы, не столь снисходительный, как султан Шахрияр209, не отложит последнюю остановку, не позволит мне продолжить рассказ следующим вечером. Не то чтобы я рассчитывал хоть чем-то повторить Тысячу и одну ночь или Мемуары Сен-Симона, также писавшиеся ночью, или какую-нибудь другую любимую мною книгу, - поскольку я по детской наивности привязался к ним, как к любовным чувствам, и не мог без ужаса представить отличное от них произведение. Так и Эльстир воссоздал Шардена, и нельзя воскресить то, что любишь, сперва не потеряв. Наверное, мои книги тоже, как живая плоть, в конце концов умрут. Надо покориться смерти. Мы смиряемся с тем, что через десять лет нас самих, а через сто лет наших книг больше не будет. Вечная жизнь отпущена книгам не в большей степени, чем людям. Может быть, это была бы такая же длинная книга, как Тысяча и одна ночь, только совсем другая. Наверное, когда мы влюблены в произведение, то хотелось бы создать что-то подобное, - но следует жертвовать преходящей любовью и помнить не о своих пристрастиях, а только об истине, она не спрашивает о наших предпочтениях, она запрещает и думать о них. И если мы следуем ей одной, мы когда-нибудь вдруг поймем, что рассказываем то, от чего сбежали, и написали, забыв о них, Арабские сказки или Мемуары Сен-Симона своего времени. Но было ли еще у меня время, не слишком ли поздно? Я спрашивал себя не только: есть ли еще время, но и в состоянии ли я еще. Болезнь, что вынудила меня, как грубый духовник, умереть для света, сослужила мне службу ("ибо если зерно пшеницы не умрет после того, как его посеяли, оно останется одно, но если умрет, оно принесет много плода"210), - теперь она, как раньше леность охранила меня от легкомыслия, быть может, обережет меня от лености; но заодно она поглощала мои силы, и, как я давно уже заметил, как раз тогда, когда разлюбил Альбертину, силы моей памяти. Но воссоздание памятью впечатлений, которые надлежало затем углубить, осветить, преобразить в духовные эквиваленты, - не было ли это одним из условий, если не самой основой произведения искусства, такого, каким оно представилось мне только что в библиотеке? О, если бы у меня были силы, еще нетронутые в тот воскрешенный моим воспоминанием вечер, когда я впервые увидел Франсуа ле Шампи! Ведь к тому вечеру, когда мать поддалась, восходит медленная бабушкина смерть, закат моей воли и здоровья. Все определилось минутой, когда, не в силах больше ждать завтрашнего дня, чтобы прикоснуться губами к лицу матери, я решился и спрыгнул с кровати и, в ночной рубашке, подбежал и приник к окну, откуда лился лунный свет, а потом услышал, как уходит Сван. Мои родители проводили его, я услышал, как калитка открывается, звонит, закрывается... И вдруг я понял, что если у меня еще найдутся силы исполнить мое произведение, то этот утренник, на котором я открыл и идею моего произведения, и узнал страх, что я не успею осуществить его, несомненно запечатлит для меня форму, некогда предчувствованную в комбрейской церкви, остающуюся нам обычно неведомой, форму Времени. Конечно, наши ощущения подвержены большому числу ошибок, искажающих реальный облик мира, и самые разные эпизоды этого повествования поведали нам о том. В точнейшем переложении, которое я постараюсь создать, можно было бы, на крайний случай, не переставляя звуки, попытаться не извлекать их из причины, к которой рассудок приписывает их задним числом, - ведь если я отниму у дождя его тихую песню в комнате и солью с потопом во дворе кипение отвара, то, наверное, это не отвлечет сильнее, чем расхожие приемы художников - яркие цвета в картинах изображаются сообразно законам перспективы, очень близко или очень далеко от нас, и сперва обманувшийся взгляд показывает нам парус или пик вблизи, а затем рассудок перемещает их в даль. Я мог бы, хотя это более серьезное заблуждение, по-прежнему, как и раньше, приписывать какие-либо черты лицу прохожей, тогда как вместо носа, щек и подбородка там нет ничего, кроме пустой породы, на которой, самое большее, играет отсвет наших желаний. И даже если у меня и не хватит времени подготовить (что гораздо важнее) сотню масок, которые подошли бы одному и тому же лицу, даже если бы они были только проекцией смотрящих на него глаз, чувства, прочтенного ими в чертах, и, для тех же глаз, плодом надежды и страха или, напротив, любви и привычки, скрывающих на протяжении тридцати лет изменение возраста, - даже, наконец, если бы я не взялся - без чего, как показала мне связь с Альбертиной, все искусственно и ложно, - за изображение некоторых лиц не извне, но изнутри нас, где малейшие действия этих людей могут привести к смертельным бедствиям, и не перекрашивал бы также и цвет морального неба сообразно давлению нашей чувственности или простому облачку опасности, которое, взволновав нашу безмятежную уверенность, столь сильно умалившую предмет, в мгновение ока умножает его величину; даже если бы я не смог внести эти и множество других изменений (необходимость которых, если мы собираемся изображать реальность, может возникнуть по ходу рассказа) в транскрипцию универса, подлежащего полной переделке, то по меньшей мере я не упустил бы описание человека как предмета, обладающего длиной не только тела, но и лет, предмета вынужденного, - задача все более и более трудная, которая, в конце концов, сломит его, - двигаясь, волочить их за собою. Впрочем, то, что мы занимаем беспрерывно расползающееся по Времени место, чувствуют все, и эта всеобщность могла меня только обрадовать, ибо мне предстояло истолковать истину, о которой догадывается весь свет. Мы чувствуем, что занимаем место во времени, даже самые непритязательные люди определяют его на глаз с той же уверенностью, с которой мы определили бы наше место в пространстве, и даже не особо проницательные, встретив двух незнакомых мужчин (допустим, в их усах нет седины, или они гладко выбриты), скажут, что одному из них двадцать, второму сорок. Конечно, в этой оценке мы часто ошибаемся, но то, что ее принято считать возможной, свидетельствует: мы воспринимаем возраст как что-то измеримое. И действительно, второй мужчина с черными усами постарел на двадцать лет. И если теперь во мне утвердилось намерение обрисовать идею накопленного времени, неотделимых от нас истекших лет, то только оттого, что даже в эти минуты, в гостях у принца де Германт, шум шагов моих родителей, провожавших Свана, мерцающие, железистые, неистощимые, визгливые и бодрые трели колокольчика, возвестившие мне наконец, что Сван ушел, что мама сейчас поднимется, - что я их слышал еще, я их слышал, какими они были, хотя они и покоились в отдаленном прошедшем. Между мгновением, когда я услышал их, и этим утренником Германтов невольно разместилось громадное количество событий, и я испугался, когда вспомнил об этом, потому что это был все тот же колокольчик, еще звеневший во мне, и я ничего не мог изменить в его прерывистом звоне, и поскольку я плохо помнил, как он умолк, и не мог повторить его, чтобы расслышать получше, я должен был затворить слух, чтобы мне не мешали все эти маски, болтавшие вокруг меня. Я должен был опуститься вглубь себя, чтобы расслышать его поближе. Значит, во мне всегда звенел этот колокольчик, и между его звоном и этим мгновением уместилось безгранично развернувшееся прошедшее, а я и не думал, что несу его в себе. Когда он зазвенел, я уже жил, и с тех пор, чтобы я по-прежнему мог слышать этот звон, не должно было возникнуть никакой прерывности, я обязан был думать и существовать, длить мысль о себе, поскольку это давнее мгновение еще держалось за меня и я мог к нему вернуться, обратившись к глубинам души. И именно потому, что они нагружены часами прошлого, человеческие тела могут сделать столько зла тем, кто их любит, потому что в них заключены бесчисленные воспоминания о радостях и желаниях, уже бесцветных для их глаз, но слишком ярких для того, кто созерцает и удлиняет в строе времени любимое тело, ревнуемое им так сильно, что он мечтал бы его разрушить. Ибо после смерти Время покидает тело, и незначимые и блеклые воспоминания уже изгладились в той, которой больше нет, они изгладятся скоро и в том, кого еще мучат, в котором они в конце концов погибнут, когда желание живого тела больше не затеплит их жизнь. Я испытал усталость и страх, представив, что это долгое время сплошь прожито, продумано, порождено мной, что оно стало моей жизнью, мною самим, что я непрерывно должен был держаться за него, что оно несет меня, взгромоздившегося на его головокружительную вершину, и невозможно и тронуться, не переместив ее. Точка, в которой я услышал звон колокольчика в комбрейском саду, была далека и вместе с тем внутри меня, она была ориентиром в бескрайних величинах, хотя и сам я не подозревал, что такой ориентир существует. У меня закружилась голова, когда я увидел внизу и при всем том в себе, - как если бы во мне было много лье высоты, - великое число лет. И я понял, отчего герцог де Германт, чьей моложавостью я восхищался, пока он сидел на стуле, хотя под его ногами было гораздо больше лет, чем под моими, привстав и силясь устоять на колеблющихся ногах, затрясся, как иные старые архиепископы, у которых если и есть что-то прочное, то только металлический крест, когда к ним поспешают юные крепкие семинаристы, - и не смог и ступить, не дрожа, как лист, по непроходимой вершине восьмидесятитрехлетия, будто люди стоят на постоянно растущих, подчас выше колоколен, живых ходулях, отчего, в конце концов, их передвижения становятся трудны и опасны, и они падают. (Не от того ли несведущим глазам было так трудно спутать лица людей определенного возраста с лицами молодых, проступавшим сквозь них, как своего рода облако?) Меня ужаснуло, как высоки мои, мне подумалось, что я еще недолго смогу удерживать это прошлое, опускавшееся столь глубоко. Все-таки, если мне отпущено достаточно сил, чтобы исполнить мою работу, то прежде всего я опишу людей, даже если в результате они будут походить на чудовищ, и их место, подле такого ограниченного, отведенного им в пространстве, место, напротив, безмерно вытянутое, поскольку они синхронно касаются, как гиганты, погруженные в года, самых удаленных эпох, между которыми может уместиться столько дней - во Времени. Конец. ------------------------ ПРИМЕЧАНИЯ 1. Несколько словно о тексте Осенью 1912 Марсель Пруст (10.07.1871 - 18.11.1922) заканчивает роман, выросший из материалов к неоконченному произведению Против Сент-Бева и носивший название Перебои сердца. В этом романе было две части: Утраченное время и Обретенное время. К несчастью (или к счастью), и Фаскель и N.R.F. отказываются от публикации книги, и Пруст издает первую часть - По направлению к Свану - за свой счет. Второй том романа, Обретенное время, должен был выйти в 1914, однако началась война. В результате двухчастный роман становится семитомной эпопеей. К работе над Обретенным временем Пруст возвращается в 1917, но так и не успевает довести ее до конца. Пруст умирает за работой над Пленницей, а Исчезнувшая Альбертина (Беглянка) и Обретенное время остаются собранием текстов, изначально написанных в разное время и не прошедших окончательной правки. Итак, Обретенное время - это пять тетрадей различных записей, сделанных на протяжении 1909-1916 гг., и шесть тетрадей чистовиков, над которыми Пруст работал в 1916-1917 гг. Но на этом Пруст не остановился. По мере правки и окончательной редакции других томов Поисков (вспомним, что к этому времени только-только вышла в свет вторая часть романа - Под сенью девушек в цвету), Пруст делает многочисленные пометы, исправления, в рукопись добавляются "бумажища" - длинные листы бумаги, приклеенные с двух концов к тому или иному месту в рукописи (не всегда возможно сказать точно, к какому точно и на каком основании - конечно же, все эти вставки предполагали последующую окончательную редакцию, до которой дело так и не дошло). Весной 1922 г. Пруст пишет на последнем листе "Тетради двадцатой и последней": Конец. Роман Обретенное время впервые увидел свет только в 1927, уже после смерти писателя. С тех пор каждое новое издание книги пытается воссоздать замысел автора, и мы можем предположить, что это движение и эти попытки будут продолжаться до тех пор, пока читателей интересует текст Пруста. 2. Несколько слов о переводе В переводе использованы издания Тьери Лаже (Робер Лафон, 1987), Жан-Ива Тадье (Библиотека Плеяды, 1989), Пьера Кларака и Андре Ферре ("Галлимар", 1954). Примечания основаны на комментариях Эжена Николя, Брайана Роджерса и Эдмона Робера, а также Андре Алена Морелло, Энциклопедии Британника, Энциклопедии Ларусс, Словаре Карманный Ларусс, Энциклопедическом Словаре Робер, энциклопедии "Кирилла и Мефодия" и собственных сведениях. Впервые этот перевод был опубликован в электронной библиотеке Максима Мошкова (http://lib.ru) в августе-сентябре 1999 г. 1 Комбре - вымышленное место летнего отдыха семьи первого лица повествования. Топография разработана в первой части романа "По направлению к Свану". Сторона Мезеглиза и сторона Германтов - два направления детских и юношеских прогулок героя, в романе наделены почти метафизическим значением. "Сторона Германтов олицетворяет собой путь духовных и беллетристических исканий, мечтаний, сторону "аполлоническую", сторона Мезеглиза (она же - "сторона к Свану") "дионисическую" сторону чувственного опыта, первого контакта с пороком" (A. Морелло). Ниже: правда, в обратном направлении - герой теперь сам "на стороне Мезеглиза" (в Тансонвиле, где находится дворец Германтов). 2 Теодор упоминается в первом томе. В частности, он помогает Франсуазе заботиться о тетке Евлалии. 3 В последних изданиях этот фрагмент включается в роман "Беглянка". Мы следуем прежним. 4 Тема "непроизвольной памяти" (читатели "Поисков" уже знакомы с ней по роману "По направлению к Свану") впервые возникает в раннем романе "Жан Сантей", затем она входит в "Против Сент-Бева", что, в конечном счете, предопределило отказ Пруста от работы над ним и начало работы над "Поисками". Ниже эта тема будет теоретически обоснована. 5 <...> писателем. Развитие темы читатель увидит ниже (предложение не закончено Прустом). 6 См. "Беглянку". 7 Прозвище Мореля. 8 Феодора (497-548) - византийская императрица, жена Юстиниана. В юности - актриса, она вышла замуж за императора в 525. 9 Сен-Лу подражал стилю эпохи Людовика XIV. Ниже этим будет заниматься герцогиня. 10 ...битве при Ульме... - 25.09-20.10.1805, между наполеоновской армией и австрийской под началом барона Карла Макка. Окруженный наполеоновскими войсками, барон был вынужден капитулировать, не дождавшись шедших на подмогу русских войск. Битва при Люлебургазе - ноябрь 1912, Первая балканская война. 11 Имеется в виду Шарль Фурье (1772-1837), утопический социалист. Тобольск - город в Сибири, попал в поле зрения писателя, по-видимому, в связи с пребыванием там семьи Николая II. 12 Гонкуры - братья Жюль (1830-1870) и Эдмон (1822-1896). Судя по описанным в этом месте "Дневника" событиям, отрывок принадлежит перу Эдмона. "Дневник" - монументальный памятник жизни Гонкуров (см. ниже отрывок), полностью был издан только в 1950 годы. 13 Позавчера залетает... - букв.: "падает". Эта особенность гостей Гонкуров вскрыта ими и в других произведениях. Пародии на Бальзака, Флобера, Ренана, Сен-Симона - L'Affaire Lemoine - печатались Прустом в "Фигаро", а гонкуровский "пастиш" был создан Прустом специально для "Поисков". Ниже: Уистлер Джеймс (1834-1903) - американский художник. Был близок с импрессионистами. Своего рода реабилитация Вердюрена (ниже вздыхать о нем будет Эльстир). Неожиданный Вердюренов морфинизм больше нигде не упоминается. Фромантен Эжен (1820-1876) - художник и писатель, "Мадлен" - героиня его творения Доменик (1862), прототипом которой, стало быть, и послужила будущая г-жа Вердюрен. Книга "Старые мастера" (1876), упоминаемая ниже, посвящена фламандской живописи. Шарль Блан (1814-1882) - академик, профессор эстетики в Коллеж де Франс. Сен-Виктор (1825-1881) - критик преимущественно театральный, также его перу принадлежат статьи о литературе и живописи. Шарль Огюстен Сент-Бев (1804-1869) - критик. Отчасти и его памяти посвящено сочинение Пруста "Против Сент-Бева". Бурти (1830-1890) - критик, друг Гонкура. Теофиль Готье (1811-1872) - уже, стало быть, почивший поэт. Андреа Сансовино (ок. 1467-1529) - флорентийский скульптор, архитектор, работал в Венеции. Институт - приют пяти французских Академий. ...о Салюте на картинах Гварди... - Санта Мария делла Салюте, венецианский собор в благодарение за избавление от чумы, начат в 1631 Валтасаром Лонгеной. Освящен в 1687. Величествен, массивен, он расположен прямо у устья Большого Канала. Франческо Гварди (1712-1793) - художник, представитель венецианской школы. 14 улицы дю Бак - или Паромной, Барочной улицы. Мирамьенки - "дочери милосердия", или, как у нас их принято называть, его сестры. Община их была основана в 1634 св. Винцентом де Полем. ...что за возлюбовь охватывает меня... - неологизм, обозначающий повторное появление чувства любви, изобретен настоящим Гонкуром. ...вывеску Маленького Дюнкерка... - Мелочная парижская лавка, располагавшаяся на углу улиц Менар и Ришелье. Габриель де Сент-Обен (1724-1780) - французский график и рисовальщик. ...к Устрице и Сутягам... - Лафонтен, IX, 9. Гонкур (Пруст) допускает ошибку: басни Лафонтена в издании "Фермье Женеро" не выходили. Эрцгерцог Родольф (1858-1889) - сын Франца-Иосифа, героя Музиля, и Елизаветы, героини Висконти, его самоубийство с 17-летней баронессой Марией Вецерой вошло в светский фольклор. Обстоятельства этих выстрелов "в упор" проясняет запись в черновике: "Родольф, которому она была обручена". Однако, судя по всему, разговор происходит еще до этих печальных событий, и последующую популярность Родольфа Гонкур предвосхищает. (Попав к Вердюренам, Сван узнает о недавних сложностях на похоронах Гамбетты (1882), при описании рокового вечера с Форшвилем упоминается, что "почти год Сван ходил только к Вердюренам". Т.е., Гонкур посетил Вердюренов году в 1883. Все равно остается неясность с упоминаемым ниже художником. Дело в том, что уже после разрыва со Сваном Вердюрены отправляются с ним в путешествие по Средиземноморью. Остается еще малая вероятность, что Сван, - как сообщает Пруст, - посещавший иногда (крайне редко) Вердюренов после брака с Одеттой, присутствует на вечере во времена свиданий автора с Жильбертой. Правда, в этом случае Гонкур мог бы описать и молодого автора "Поисков". Так что, это именно райские времена сонаты Вентейля и свиданий на улице Лаперуза). "Актриса Фостен" - роман Э. Гонкура (1882). На западе не понимают... - Гонкур вспоминает, что творчеству братьев не сопутствовал успех. Ниже об этом: заговор Сорбонны. Карл Великий является покровителем высших учебных заведений, праздники отмечают 28 января. Юн Чин - имеется в виду император Шицзун, третий из маньчжурской династии Цин (он же Инь Член, Юнчжэн, 1678-1735, годы правления 1722-1735). 15 Мари Жанна Дю Барри, графиня (1743-1793) - последняя любовница Людовика XV. В Лусьене, ныне Лувесьяне, недалеко от Парижа, находился ее замок. Признала бы, вероятно, благодаря Готьеру, о котором Гонкур вспомнит ниже. Жан д'Ор - замок на Маасе, который Гонкур посетил в 1881. ...леовийское...- разновидность бордо, г-н Монталиве - старший министр при Луи-Филиппе. Чин-Хон - Tchi-Hong - речь идет не об императоре, но о, вероятно, цзиндэчженьском, фулянском фарфоре той же маньчжурской династии. Лоренс Томас (1769-1830) - английский художник. Готьер - чеканщик (1740-1806), работал в Лусьене по заказам г-жи дю Барри. 16 Дени Дидро (1713-1784) - писатель, философ, Софи Волан - приятельница философа, которой он писал письма. Письма полны воодушевления образца эпохи Просвещения. В Нимфенбурге, баварском городе, расположен завод, выпускающий фарфор с середины XVIII в. Анри Фантен-Латур (1836-1904) - академический художник, "мастер цветов". Люксембургский - музей, располагавшийся в Люксембургском дворце. В 1939 он был преобразован в Национальный Музей Современного Искусства. Стивенсон Роберт Луис (1850-1894), двойники в романе "Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда" (1886). 17 В отличие от Гонкура, выдуманная Прустом мемуаристка, схожая в чем-то с г-жой де Севинье. 18 Гюго, Созерцания, III, 2. 19 "Кузина Бетта" (1846), "Турский священник" (1832) - романы Бальзака. 20 Анна Элизабет де Ноайль, княгиня Бранкован, графиня Матье (1876-1933). Одна из ведущих писательниц довоенной Франции. 21 Известный прогрессивный издатель; первый успех Ренуара в Салонах был связан с семейным портретом его (Ш.) жены и детей. 22 Директория - французское революционное правительство, последующее Террору и предшествующее Бонапарту (11.1795-11.1799). Верхняя палата парламента, из списков, представленных Нижней, выбирала пять Директоров. Последние назначали всех остальных и это способствовало расцвету всякого рода коррупции. Времени были также свойственны экстравагантные моды, свобода нравов, излишества досуга. 23 (1773-1835) Жена (1794) Жана Ламбера Тальена, одного из руководителей термидорианской реакции. Прозвище г-жи - Нотр-Дам де Термидор. 24 Франсуа Жозеф Тальма (1763-1826) - французский трагический актер. 25 Виктория (1819-1901) - королева английская с 1837. Пизанелло, Антонио ди Пуччо ди Черрето (1395-1455), художник, медальер. 26 "Закон трех лет" - после германских военных приготовлений был вынужденной контрмерой, увеличившей (с 1913) военную службу (сокращенную в 1905) с двух до трех лет. Закон был принят несмотря на сопротивление социалистов и радикал-социалистов. 27 "Замогильные записки" виконта Франсуа Рене де Шатобриана (1768-1848); кн. III, гл. 1 и кн. IV, гл. 5. Тема памяти и "строя времен" будет развита ниже. 28 Слово "бош" - французское обозначение принадлежности к нации, аналогичное нашему "ганс", "фриц". Санкюлоты, шуаны, синие - различные политические и социальные силы времен Французской революции. Пруст развивает метафору Директории. 29 Гогенцоллерны - бранденбургские курфюрсты 1415-1701, прусские короли 1701-1918, германские императоры 1871-1918. Вильгельм II Гогенцоллерн (1859-1941) - германский император и прусский король в 1888-1918. Ниже: "упертые" - jusqu'au-boutiste, то есть, буквально, те, которые пойдут до конца. Это слово живет во французском языке до сих пор. 30 "Партии герцогов" принадлежали все дворяне - члены французской Академии. Г-н д'Осонвиль (1843-1924) - правнук г-жи де Сталь. 31 Grand Quartier General - так называлось генеральное командование французских армий, куда входили генералы Жоффр, Нивель, Петен, де Пьерфо. В вольном переводе: Ставка Верховного Главнокомандующего. 32 Тино - Константин I (1868-1923), сын Георгия I Греческого. Фонфонс - Альфонс XIII (1886-1941) из династии Бурбонов. 33 Имеется в виду дело Дрейфуса. 34 Дрейфусары тяготели к пацифизму, а во времена Процесса Дрейфуса наибольшее количество их противников служило в военном ведомстве, сопротивлявшемся пересмотру этого дела, даже когда Галифе был военным министром (1899-1900). 35 Имеется в виду молодой племянник Вердюренов (впрочем, презиравший дядю за неумение одеваться), любитель спортивного времяпровождения. Также его можно было перевести "Впросаком". Читатель знакомится с ним во втором томе. В "Беглянке" Октав неожиданно воскресает как молодой и талантливый сочинитель скетчей и поклонник Альбертины, ищущий, в связи со всем этим, знакомства с автором. После смерти Альбертины он женится на Андре. 36 Бакст Лев Самуилович (1866-1924) - художник, график. Член "Мира искусства". Дюбуф (1853-1909) - художник и декоратор. 37 Зазернить - это слово, обозначает затемнение определенных частей печатного текста в цензурных целях. Впервые употреблено применительно к царской России. Лиможнуть кого-либо - отправить отдыхать, отставив с поста, в Лимож. Персен - французский генерал. 38 В переводе Н. М. Любимова - чета Говожо. 39 Отель в Париже. 40 На бульваре Османн, 102, Пруст поселился в 1906. 41 Церковь Святого-Андрея-В-Полях: см. предыдущие тома эпопеи. 42 Канкан - прозвище г-на Камбремера. 43 Эдуард VII (1841-1910) - король Великобритании. 44 05-12.09.1914 на реке Марна французские войска под командованием ген. Ж. Жоффра остановили немецкое наступление. 45 Мольтке (старший) Хельмут Карл (1800-1891), в 1871-1888 начальник германского генштаба. 46 Директор бальбекского Гранд-Отеля - персонаж эпопеи, "космополит", "уроженец Монако", употреблявший "выражения неправильные, но казавшиеся ему изысканными", впервые появляется в романе "Под сенью девушек в цвету". 47 В шестом томе Эме сообщает автору о мимолетном романе Сен-Лу и лифтера. Ниже: "двинуть галуны" - т.е., продвинуться по службе. Консьерж также увешан галунами. 48 Президент Франции (1913-1920). 49 Общественный деятель, предложивший устроить кабинки. 50 Жоффр Жозеф Жак (1852-1931) - маршал, французский главнокомандующий (1914-1916). 51 Tauben (голуби) - название немецких авиационных частей. 52 Негрие, Франсуа Оскар де (1839-1913), генерал. По (1848-1932) - генерал. Эта четверка принимала участие в войне 1870. Фош, Фердинанд (1851-1929) - маршал. Кастельно, Эдуард де (1851-1944) - генерал. Петен Анри Филипп (1856-1951) - маршал, главнокомандующий с 1917. Во время Второй Мировой войны возглавил вишистское правительство. 53 Так "на гражданке" называли (букв.: 'косматый' или 'небритый') рядовых французских солдат, участвовавших в войне 1914-18 гг.; "gars qui n'a pas froid aux yeux" (Le Petit Robert). 54 Майоль Аристид (1861-1944) - французский скульптор. 55 Ромен Роллан попал в нехорошую компанию по причине своего пацифизма. 56 Дю Пати де Клам (1853-1916) одним из первых обвинил Дрейфуса. Пьер Кийар - журналист (1864-1912). 57 Вальми - французское селение, возле которого 20.09.1792 французская армия разбила австро-прусскую и роялистскую. 58 В связке. 59 Die Wacht am Rhein - название патриотического стихотворения Макса Шнекенбургера, написанного в 1840 и положенного на музыку Карлом Вильгельмом в 1854; во время франко-германской войны 1870-71 гг. стала одной из любимейших песен прусской армии. 60 Франсуа Феррари - светский хроникер "Фигаро". Нужно отметить, что и сам Пруст печатал в "Фигаро" светскую хронику. 61 В Отеле Риц, помимо прочего, был ресторан, в котором Пруст встречался с друзьями после 1917 г. Дом свободной торговли - водевиль Фейдо, поставленный в 1894. 62 "Балкон" из "Цветов зла" Бодлера. Пер. К. Бальмонта. 63 Гинденбург, Пауль фон (1847-1934) - генерал-фельдмаршал (1914), с августа 1916 начальник Генштаба, один из самых удачливых военачальников в истории. Президент Германии с 1925. Несмотря на переизбрание в 1932, фактически передал власть Гитлеру. 64 Арколь - итальянская деревня близ Венеции, где 15-17.11.1796 Наполеон разбил австрийцев. Экмюль - здесь 22.04.1809 Наполеон победил опять-таки австрияков. 65 Эти два абзаца повторяют друг друга; издания исключают из них то один, то другой. Мы следуем за теми, которые сохраняют оба. 66 Анри Биду (1873-1943), журналист. 67 Отметим, что собеседники встретились в 1916, за несколько дней до смерти Сен-Лу. 68 Актеры: Брессан (1815-1886), Делоне Луи Арзень (1826-1903) - социетарий Комеди-Франсез. 69 Манжен Шарль (1866-1925) - генерал. В 1915 году, после оккупации Германией Сербии, англо-французские войска высадились в Салониках, однако никакие конкретные действия за этим не последовали. В 1916 Черногория была оккупирована Австрией. Соединенные Штаты помогли, объявив Германии войну 6 апреля 1917 года. Чтобы выве