своего хищника антиквара? - Да. Он объяснял мне на примере картины Дега смысл жизни. Своей. Не Дега, конечно. - Странно, как много мы получаем отовсюду советов. - И вы тоже получаете? - То и дело. Каждый хочет меня воспитывать. И каждый знает все лучше меня. Слушая эти советы, можно подумать, что счастья полно в каждом доме. Но это не так. Человек - мастер давать советы другим. Я посмотрел на нее: - Думаю, вы не очень нуждаетесь в советах. - Мне их нужно бесконечно много. Но они для меня бесполезны. Я делаю все наоборот. Я не хочу быть несчастной и тем не менее я несчастна. Я не хочу быть одинокой и тем не менее я одинока. Теперь вы смеетесь. Думаете, что у меня много знакомых. Это правда. Но и другое тоже правда. Она выглядела прелестно в сгущавшихся сумерках, оглашаемых последними криками хищных зверей. Я слушал этот ее детский вздор с тем же чувством, с каким слушал сегодня Силверса: жизнь Наташи казалась мне непонятной и такой далекой от моей собственной. Она тоже была во власти простых эмоций и бесхитростных горестей; тоже никак не могла понять, что счастье - не стабильное состояние, а лишь зыбь на воде; но ни ее, ни таких, как она, не мучил по ночам орестов долг мести, сомнения в своей невинности, увязание в грехе, хор эриний, осаждающих нашу память. Можно было позавидовать счастью и успехам окружавших меня людей, их усталому цинизму, красноречию и безобидным неудачам, пределом которых была утрата денег или любви. Они напоминали мне щебечущих райских птичек из другого столетия. Как бы я хотел стать такой птичкой, все забыть и щебетать вместе с ними! - Иногда человек теряет мужество, - сказала Наташа. - А иной раз кажется, что к разочарованию можно привыкнуть. Но это не так. С каждым разом они причиняют все большую боль. Такую боль, что становится жутко. Кажется, будто с каждым разом ожоги все сильнее. И с каждым разом боль проходит все медленнее. - Она подперла голову рукой. - Не хочу больше обжигаться. - А как вы думаете избежать этого? - спросил я. - Уйти в монастырь? Она сделала нетерпеливый жест. - От самой себя не убежишь. - Нет, это можно. Но только раз в жизни. И пути назад уже нет, - сказал я и подумал о Моллере, о том, как в душную ночь в Нью-Йорке он одиноко висел на люстре в лучшем своем костюме и чистой сорочке, но без галстука, по словам Липшюца. Он считал, что в галстуке смерть была бы более мучительной. Я этому не поверил. Какая разница? Ведь это все равно, как если бы пассажир в поезде решил, что скорее доберется до места, бегая взад и вперед по коридору. Это заинтересовало Рабиновича, и он принялся было распространяться по этому поводу, исследуя проблему с холодным любопытством ученого. Тогда-то я и ушел. - Несколько дней назад вы сказали мне, что несчастны, - заговорил я. - Потом сами же опровергли свои слова. У вас все так быстро меняется! Значит, вы очень счастливый человек! - Ни то ни другое. Вы действительно так наивны? Или просто смеетесь надо мной? - Ни то ни другое? - повторил я. - Я уже научился ни над кем не смеяться. И верить во все, что мне говорят. Это многое упрощает. Наташа с сомнением взглянула на меня. - Какой вы странный, - сказала она. - Рассуждаете, как старик. Скажите, вам никогда не хотелось стать пастором? Я рассмеялся. - Никогда! - А иногда вы производите именно такое впечатление. Почему бы вам не посмеяться над другими? Вы так серьезны. Вам явно не хватает юмора! Ох уж эти немцы... Я покачал головой. - Вы правы. Немцы не понимают юмора. Это, пожалуй, верно. - Что же вам заменяет юмор? - Злорадство. Почти то же самое, что вы именуете юмором: желание потешаться над другими. На какой-то миг она смутилась. - Прямо в цель, профессор! Как же вы глубокомысленны! - Как истинный немец, - рассмеялся я. - А я несчастна. И в душе у меня пусто! И я сентиментальна. И все время обжигаюсь. Вам это непонятно? - Понятно. - Это случается и с немцами? - Случалось. Раньше. - И с вами тоже? К столу подошел официант. - Шофер спрашивает, может ли он заказать порцию мороженого, ванильного и шоколадного. - Две порции, - сказал я. - Все из вас надо вытягивать, - нетерпеливо произнесла Наташа. - Можем мы, наконец, поговорить разумно? Вы тоже несчастны? - Не знаю. Счастье - это такое расплывчатое понятие. Она озадаченно посмотрела на меня. С наступлением темноты ее глаза заметно посветлели. - Тогда, значит, с нами ничего не может произойти, - как-то робко сказала она. - Мы оба на мели. - Ничего с нами не произойдет, - подтвердил я. - Мы оба обожглись, и оба стали чертовски осторожны. Официант принес счет. - Кажется, уже закрывают, - сказала Наташа. На какой-то момент я ощутил знакомое мне паническое чувство. Мне не хотелось быть одному, и я боялся, что Наташа сейчас уйдет. - Машина в вашем распоряжении до закрытия театров? - спросил я. - Да. Хотите куда-нибудь прокатиться? - С большим удовольствием. Мы поднялись с мест. Терраса и парк совсем опустели. Темнота черным полотном затянула кроны деревьев. Такое было впечатление, точно стоишь на деревенской площади: где-то в бассейне, тихонько плескаясь, как негритята, купались морские львы, а чуть поодаль размещались стойла буйволов и зебу. - В это время в Сентрал-парке уже становится опасно? - Пока это час патрулей и извращенцев. Они околачиваются возле скамеек, на которых целуются влюбленные. Час воров-карманников, насильников и убийц наступает позже, когда совсем стемнеет. Тогда же появляются и бандиты. - И полиция ничего не может с этим поделать? - Она прочесывает аллеи и рассылает патрули, но парк велик и в нем есть где спрятаться. А жаль. Хорошо, если бы летом все было по-другому. Но сейчас бояться нечего, мы ведь не одни. Она взяла меня под руку. "Сейчас бояться нечего, мы ведь не одни", - думал я, ощущая ее близость. Темнота не таила в себе опасности; она защищала нас, сохраняя скрытые в ней тайны. Я чувствовал обволакивающую нежность, у которой еще не было имени, - она ни к кому конкретно не относилась и свободно парила, как ветерок поздним летним вечером, и тем не менее уже была сладостным обманом. Она не была безоблачной, а слагалась из страха и опасения, что прошлое нагрянет вновь, из трусости и желания выстоять в этот таинственный и опасный промежуточный период беспомощности, втиснувшийся где-то между бегством и спасением; она, как слепец, хваталась за все, что представлялось ей надежной опорой. Мне было стыдно, но я легкомысленно убеждал себя в том, что и Наташа не лучше меня, что и она словно лиана цепляется за ближайшее дерево, не терзая себя вопросами и угрызениями совести. Ей, как и мне, не хотелось быть одной в трудные минуты жизни. Эта едва теплившаяся нежность витала вокруг нее и казалась такой безопасной, потому что у нее еще не было имени и ее еще не успела закогтить боль. - Я обожаю тебя! - неожиданно, к собственному моему удивлению, вырвалось у меня, когда мы проходили под освещенной желтыми фонарями аркой, которая вела к Пятой авеню. Перед нами маячила широкая тень шофера. - Я не знаю тебя, но я обожаю тебя, Наташа, - повторил я, поймав себя на том, что впервые обратился к ней на "ты". Она повернулась ко мне. - Это неправда, - ответила она. - Ты лжешь, все неправда, хотя такие слова и приятно слышать. Я проснулся, но прошло некоторое время, прежде чем я уяснил себе, что видел сон. Лишь постепенно я снова стал различать темные контуры своей комнаты, более светлые очертания окна и красноватый отблеск нью-йоркской ночи. Но это было тягучее, медленное пробуждение, будто мне приходилось выбираться из трясины, где я чуть не задохнулся. Я прислушался. По-видимому, я кричал. Я всегда кричал, когда видел этот сон, и каждый раз мне требовалось много времени, чтобы прийти в себя. Мне снилось, что я кого-то убил и закопал в заросшем саду у ручья; что по прошествии долгого времени труп нашли, это навлекло на меня большие несчастья, и я был схвачен. Я никогда толком не знал, кого же я убил - мужчину или женщину. Не знал также, почему я это сделал, и, кроме того, мне казалось, будто я уже забыл во сне, что я совершил. Тем ужаснее был для меня страх и глубокое замешательство, еще долго преследовавшие .меня после пробуждения, будто сон все-таки был явью. Ночь и внезапный испуг сокрушили все защитные барьеры, которые я воздвиг вокруг себя. Побеленное известью помещение в крематории с крюками, на которых подвешивали людей, и пятнами под ними, оставленными головами, дергавшимися от ударов и обивавшими известку, снова явилось мне в эту душную ночь; потом я увидел скелетообразную руку на полу, которая еще шевелилась, и услышал жирный голос, который повелевал: "Наступи на нее! Грязная тварь, растопчешь ты ее, наконец, или нет? Быстрее, или я тебя уничтожу! Мы и тебя, свинья, подвесим, но не торопясь, с наслаждением!" Мне вновь послышался этот голос, и я увидел холодные глумящиеся глаза, и в сотый раз повторил себе, что он уничтожит меня, как назойливую муху, как десятки других узников, просто удовольствия ради, если я не выполню его приказа. Он только и ждал, что я откажусь. И все же я чувствовал, как пот ручьями лил у меня из-под мышек, и я стонал, беспомощный и мучимый тошнотой. Этот жирный голос и эти садистские глаза должны быть уничтожены. Мэрц, думал я. Эгон Мэрц. Потом он меня выпустил при очередном послаблении режима, потому что я не был евреем, и тогда я бежал. До границы с Голландией было рукой подать - я хорошо знал эти места и воспользовался оказанной помощью, - но и тогда уже понимал, что это лицо садиста еще не раз возникнет передо мною прежде, чем я умру. В эту короткую летнюю ночь я сидел на кровати, подобрав ноги, оцепенев. Сидел и размышлял обо всем, что хотелось похоронить и спрятать глубоко под землей, и снова о том, что это невозможно и что мне надо вернуться назад, пока я не подох раньше срока от ужаса и отчаяния, как это случилось с Моллером. Я должен остаться в живых и спастись - спастись во что бы то ни стало. Я сознавал, что ночью все кажется более драматичным, умножаются ценности, меняются понятия, и тем не менее я продолжал сидеть, ощущая распростертые надо мной крылья грусти, бессильной ярости и скорби. Я сидел на кровати, ночная мгла рассеивалась, и я разговаривал сам с собой, как с ребенком, я ждал дня, а когда он наступил, я был совершенно разбит, будто всю ночь бросался с ножом на бесконечную черную ватную стену и никак не мог ее повредить. XIV Силверс послал меня к Куперу, тому самому, который приобрел танцовщицу Дега. Мне было ведено доставить ему картину и помочь ее повесить. Купер жил на четвертом этаже дома на Парк-авеню. Я думал, что дверь откроет прислуга, но навстречу мне вышел сам Купер. Он был без пиджака. - Входите, - сказал он. - Давайте не спеша подыщем место для этой зелено-голубой дамы. Хотите виски? Или лучше кофе? - Спасибо, я с удовольствием выпью кофе. - А я виски. Самое разумное в такую жару. Я не стал возражать. Благодаря кондиционерам в квартире было прохладно, как в склепе. Голова Купера напоминала созревший помидор. Это впечатление еще более оттеняла изысканная французская мебель в стиле Людовика XV, а также маленькие итальянские кресла и небольшой роскошный желтый комод венецианской работы. На обитых штофом стенах висели картины французских импрессионистов. Купер сорвал бумагу с полотна Дега и поставил его на стул. - Это ведь было мошенничество с картиной, не так ли? - спросил он. - Силверс утверждал, будто подарил ее жене и та устроит скандал, если, вернувшись домой, вдруг не обнаружит ее. Какой блеф! - Вы поэтому и купили ее? - спросил я. - Конечно, нет. Я купил ее потому, что мне хотелось ее иметь. Вы знаете, сколько Силверс содрал с меня за это полотно? - Нет, не знаю. - Тридцать тысяч долларов. Купер испытующе посмотрел на меня. Я сразу понял, что он лжет, устраивает мне проверку. - Ну? - сказал он. - Немалая сумма, верно? - Для меня целое состояние. - А сколько бы вы за нее заплатили? Я рассмеялся. - Ни гроша! - Почему? - быстро спросил Купер. - Очень просто: у меня нет на это денег. В данный момент от полного безденежья меня отделяют тридцать пять долларов. - А сколько бы вы заплатили, если бы у вас были деньги? - не унимался Купер. Я решил, что отработал свою чашечку кофе и расспросов с меня довольно. - Столько, сколько имел бы. Если вы оцените ваши картины, то убедитесь, что увлечение искусством довольно прибыльное дело. Выгодней и не придумаешь. Мне кажется, Силверс охотно купил бы некоторые ваши картины и при этом не прогадал бы. - Мошенник! Чтобы через неделю снова предложить их мне - только на пятьдесят процентов дороже! Купер откулдыкал, точно индюк после кормежки, и на этом успокоился. - Итак, где будем вешать танцовщицу? Мы прошли по квартире. В это время Купера позвали к телефону. - Осмотритесь не спеша, - сказал он мне. - Может, найдете какое-нибудь подходящее местечко. Квартира была обставлена с тонким вкусом. Должно быть, Купер либо сам знал толк в этом деле, либо имел прекрасных советчиков, а может, и то и другое вместе. Я послушно шел за горничной. - Это спальня мистера Купера, - сказала она, - здесь, пожалуй, найдется место. Над широкой кроватью в стиле модерн висела картина в позолоченной раме - лесной пейзаж с трубящим оленем, несколькими косулями и ручьем на переднем плане. Я безмолвно рассматривал эту низкопробную мазню. - Мистер Купер написал это сам? - поинтересовался я. - Или получил в наследство от родителей? - Не знаю. Картина у него висит все время, пока я здесь. Чудесно, а? Совсем как в жизни! - Вот именно. Даже пар перед мордой оленя - и тот не забыли. Что, мистер Купер охотник? - Не знаю. Я огляделся и увидел венецианский пейзаж Цима. У меня прямо слезы навернулись на глаза от умиления: я разгадал тайну Купера. Здесь, в собственной спальне, ему незачем было притворяться. Тут было то, что ему действительно нравилось. Все прочее было показухой, бизнесом, возможно, даже увлечением - кто мог это знать, да и кому это было интересно? Но трубящий олень - это уже была страсть, а от сентиментального венецианского пейзажа веяло дешевой романтикой. - Пойдем дальше, - сказал я девушке. - Картины здесь так хорошо висят, что мы только все испортим. Наверху тоже есть комнаты? - Там терраса и маленькая гостиная. Она повела меня вверх по лестнице. Слышно было, как в кабинете Купер грубо, лающим голосом отдавал приказания по телефону. Интересно, похожа ли обстановка кабинета на спальню: второй трубящий олень был бы там как раз к месту. У двери, ведущей на террасу, я остановился. Подо мной, насколько хватало глаз, лежал Нью-Йорк в душном летнем зное - он показался мне в этот момент африканским городом с небоскребами. На горизонте угадывался океан. Это был город из камня и стали, производивший как раз то впечатление, какого добивались его строители: возникший бурно и целенаправленно, без вековых традиций, воздвигнутый решительно и смело трезвыми, не отягощенными предрассудками людьми, высшим законом для которых была не красота, а целесообразность, - он являл собою пример новой, дерзкой, антиромантической, антиклассической, современной красоты. Я подумал, что на Нью-Йорк, наверное, надо смотреть сверху, а не снизу, задрав голову к небоскребам. Сверху они производили более спокойное впечатление, будто являлись извечной органической составной частью окружающего - жирафы в стаде зебр, газелей и гигантских черепах. Я слышал, как, тяжело дыша и шаркая ногами, по лестнице поднимался Купер. - Ну, нашли место? - Здесь, - ответил я и показал на террасу. - Хотя солнце скоро погубит картину. Но танцовщица над городом - согласитесь, в этом что-то есть... Может, поместить ее рядом, в гостиной, на той стене, куда не попадает солнце? Мы вошли в гостиную. Она была очень светлая, с белыми стенами и мебелью, обитой пестрым английским ситцем. На одном из столов я заметил три китайские бронзовые статуэтки и двух танцовщиц. Я взглянул на Купера. Что же он все-таки такое? Не лучше ли было бы ему вместо бронзовых статуэток эпохи Чжоу приобрести, скажем, три старинных бокала, а вместо фигурок танцовщиц из терракоты - фарфоровых гномиков или слонов? - Там, у стены, за бронзовыми статуэтками, - сказал я. - Зелено-голубой цвет бронзы почти того же оттенка, что и танцовщица. Купер все еще поглядывал на меня с опаской и сопел. Я приложил картину к стене. - В таком случае придется дырявить стену, - сказал он наконец. - А если потом понадобится снять картину, останется дырка. - Тогда на ее место можно будет повесить другую картину, - сказал я и с удивлением взглянул на Купера. - Кроме того, отверстие можно залепить гипсом, так что его почти не будет видно. - Ну и крохобор! Вот так, наверное, он и скопил свои миллионы. Удивительно только, что это меня не раздражало: трубящий олень в спальне примирил меня с ним. Все остальное в квартире было враждебно Куперу, хотя он и не отдавал себе в этом отчета. Он понимал, что на такого рода покупки требуется много денег, но сколько платить и за что - не знал и потому так старался все у меня выспросить. Он толком не понимал, в каком соотношении находятся деньги и искусство, и в этом смысле походил на истинного любителя. Наконец Купер решился. - Ну, пробейте небольшое отверстие. Самое маленькое, какое только можно. Видите вот этот патентованный крюк - для него нужен лишь тонкий гвоздик, а висеть на нем может большая картина. Я быстро вбил крючок под недоверчивым взглядом Купера. А потом позволил себе поглазеть на китайские фигурки из бронзы и даже подержать их в руках. Я сразу же почувствовал нежную теплоту и в то же время прохладу патины. Это была чудесная бронза, и у меня возникло странное чувство, будто я вернулся домой, к своему погасшему очагу. Фигурки отличались безукоризненным совершенством. Это было неописуемое чувство, возникавшее от сознания того, что кому-то, много веков назад, посчастливилось овладеть материализованной "иллюзией вечности". - Вы разбираетесь в бронзе? - спросил Купер. - Немного. - Сколько они стоят? - сразу же спросил он, и мне захотелось его обнять, до того он был искренен и неподделен в эту минуту. - Им нет цены. - Что? Как это? В них надежнее вкладывать капитал, чем в картины? - Этого я не сказал, - ответил я, проявив мгновенную осторожность, чтобы не нанести Силверсу удар с фланга, - но они превосходны. Лучших нет даже в музее Метрополитен. - Неужели? Гляди-ка! Их всучил мне однажды какой-то мошенник. - Вам просто повезло. - Думаете? - Он закулдыкал, как шесть индюков, и пренебрежительно взглянул на меня. Казалось, он прикидывал, дать мне на чай или нет, но так и не решился. - Хотите еще кофе? - Благодарю. Я вернулся к Силверсу и все ему рассказал. - Старый разбойник! - воскликнул Силверс. - Он каждый раз устраивает дознание, когда я кого-нибудь посылаю к нему. Прирожденный случайный покупатель. А начинал-то ведь с тачки железного лома! Это уж потом он продавал целые поезда с ломом. А накануне войны, в самый подходящий момент, занялся военным бизнесом. Кстати, он поставлял оружие и железный лом Японии. А когда эта возможность отпала, переключился на Соединенные Штаты. За каждое приобретенное им полотно Дега заплатили жизнью сотни, если не тысячи, ни в чем не повинных людей. Я еще никогда не видел Силверса таким рассерженным. То, что он сказал насчет Дега, было, разумеется, абсолютной выдумкой, но слова его все же отложились в моем сознании. Фальшь и лицемерие производят большее впечатление, чем истина. - Почему же тогда вы ведете с ним дела? - поинтересовался я. - Ведь таким образом вы становитесь его соучастником? Силверс хоть и рассмеялся, но все еще кипел от негодования. - Почему? Потому что я ему что-то продаю! Не могу же я, в самом деле, быть квакером в бизнесе! Соучастник? В чем? В войне? Это просто смешно! Мне стоило известных усилий успокоить его и объяснить, что все мои вопросы вытекают из моего пристрастия к логическому мышлению. Это всегда приводит к недоразумениям. - Не выношу этих торгашей смертью, - изрек, наконец, Силверс, успокоившись. - И тем не менее! Я выудил из него на пять тысяч больше, чем была оценена картина. Надо было содрать с него еще тысяч пять. Он принес себе виски с содовой. - Хотите? - Спасибо. Я уже напился кофе. Надо наказать Купера, подумал я, звонкой монетой. Зато в случае удачи я сумею выбраться из трясины прошлого. - Вы вполне сможете наверстать свое, - сказал я. - Вероятно, он скоро опять придет. Я ему дал понять, что другое полотно Дега составило бы великолепную пару с тем, которое он купил, и что, на мой вкус, вторая картина в художественном отношении куда ценнее. Силверс задумчиво посмотрел на меня. - Вы делаете успехи! Заключаем пари: если в течение месяца Купер явится за второй картиной Дега, вы получаете сто долларов! Перед отелем "Плаза" я вдруг увидел Наташу. Она пересекала площадь, засаженную разросшимися деревьями, направляясь к Пятьдесят девятой улице. Впервые после долгого перерыва я увидел ее днем.. Она шла быстрым и размашистым шагом, чуть наклонившись вперед. Меня она не видела. - Наташа! - окликнул я, когда она поравнялась со мной. - Думаешь о том, какую диадему взять сегодня вечером напрокат у "Ван Клеефа и Арпельса"? Она на какой-то момент опешила. - А ты? - бросила она. - Стащил у Силверса картину Ренуара, чтобы оплатить счет в ресторане "Эль Марокко"? - Я человек скромный, - вздохнул я. - Я думаю всего лишь о прокате, а ты сразу о грабеже. Ты далеко пойдешь. - Зато проживу, наверное, меньше. Не хочешь ли со мной пообедать? - Где? - Я тебя приглашаю, - сказала она, смеясь. - Так не годится. Для сутенера я слишком стар. К тому же я недостаточно обаятелен. - Ты совсем не обаятелен, но не в этом дело. Пойдем, и не терзайся. Мы все постоянно обедаем здесь по талонам. Оплата в конце месяца. Так что за свое достоинство можешь не беспокоиться. Кроме того, мне бы хотелось, чтобы ты встретился с одной старой дамой. Очень богатой, которая интересуется картинами. Я рассказывала ей о тебе. - Но, Наташа! Я ведь не торгую картинами! - Не ты, так Силверс. А если ты приведешь к нему клиента, он должен будет заплатить тебе комиссионные. - Что? - Комиссионные. Так принято. Ты что, не знаешь разве, что добрая половина людей живет за счет комиссионных? - Нет. - Тогда тебе пора это усвоить. А теперь пошли. Я голодна. Или ты боишься? Она вызывающе посмотрела на меня. - Ты очень красивая, - сказал я. - Браво! - Если что-нибудь получится с комиссионными, я приглашу тебя на обед с икрой и шампанским. - Браво. D'accord (1). Ты перестанешь в таком случае терзаться? - Несомненно. Теперь у меня осталась только боязнь пространства. - Не так уж сильно ты отличаешься от других, - сказала Наташа, Ресторан был почти полон. У меня было такое ощущение, будто я попал в элегантную клетку, где находились вместе бабочки, галки и попугаи. По залу порхали официанты. Как всегда, Наташа встретила здесь много знакомых. - Ты знаешь, наверное, половину Нью-Йорка, - сказал я. - Чепуха. Я знаю лишь бездельников и людей, имеющих отношение к моде. Как и я. Чтобы тебя опять не мучила боязнь пространства, посмотрим летнее меню. - Странное название - летнее меню. Она рассмеялась. - Это просто одна из диет. Вся Америка питается по какой-нибудь диете. - Почему? У всех здесь довольно здоровый вид. - Чтобы не толстеть. Америка помешана на том, чтобы сохранить молодость и фигуру. Каждый хочет быть юным и стройным. Старость здесь не в почете. Почтенный старец, пользовавшийся таким уважением в Древней Греции, в Америке попал бы в дом для престарелых. - Наташа закурила сигарету и подмигнула мне. - Не будем сейчас говорить о том, что большая часть мира голодает. Ты, наверное, это имел в виду? - Я не такой дурак, как ты полагаешь. Я совсем не об этом думал. ----------------------------------------- (1) Согласна (франц.). - Ну, допустим! - Я думал о Европе. Там не так уж голодают, но, конечно, продуктов там значительно меньше. Она взглянула на меня из-под полуопущенных век. - Не кажется ли тебе, что было бы куда полезней поменьше думать об Европе? - спросила она. Меня поразило ее замечание. - Я пытаюсь не думать об этом. Она рассмеялась. - Вот идет эта богатая старуха. Я ожидал увидеть расфуфыренную выдру, этакое подобие Купера, а к нам подошла изящная женщина с серебристыми локонами и румяными щечками - она, несомненно, всю жизнь была такая холеная и ухоженная, точно и не покидала стен детской. Ей было около семидесяти, но можно было спокойно дать ей пятьдесят. Выдавали ее только шея и руки, поэтому на ней было ожерелье из четырех рядов жемчуга, уложенных друг на друга, которое закрывало всю шею и в то же время придавало даме сходство с портретом эпохи Империи. Ее интересовал Париж, и она принялась меня расспрашивать. Я же поостерегся рассказывать ей о своей жизни там и преподносил все так, будто никакой войны там нет и в помине. Я смотрел на Наташу и рассказывал о Сене, об острове Св. Людовика, набережной Великих Августинов, о летних вечерах в Люксембургском саду, на Елисейских полях и в Булонском лесу. Я видел, как теплели Наташины глаза, и мне легче было говорить обо всем этом. Нас быстро обслужили, и менее чем через час миссис Уимпер стала прощаться. - Вы не заедете за мной завтра в пять часов? - спросила она меня. - Мы поехали бы к вашему Силверсу посмотреть его коллекцию. - Хорошо, - ответил я и хотел еще что-то добавить, но Наташа толкнула меня под столом ногой, я я прикусил язык. Когда миссис Уимпер ушла, Наташа рассмеялась. - Ну как, роды прошли безболезненно? Ты, конечно, хотел ей объяснить, что у Силверса только открываешь ящики, ведь так! Ни к чему это. Многие здесь занимаются лишь тем, что дают советы невежественным толстосумам и сводят их со знакомыми антикварами. - Словом, агент по продаже, - резюмировал я. - Консультант, - возразила Наташа. - То есть достойный, уважаемый человек, который защищает бедных, беспомощных миллионеров от грабителей-антикваров. Пойдешь к ней? - Конечно, - ответил я. - Браво! - Из любви к тебе. - Еще раз браво! - Откровенно говоря, я и без того пошел бы к ней. Я куда меркантильнее, чем ты думаешь. Она слегка ударила в ладоши. - Ты постепенно становишься почти очаровательным. - То есть становлюсь человеком? Если прибегнуть к твоей терминологии. - Еще не человеком. Скажем, статуей, делающей первые шаги. - Все уладилось удивительно быстро. А ведь миссис Уимпер ничего обо мне не знает. - Ты рассказывал о том, что она любит: Париж, лето в Булонском лесу, Сена осенью, набережные, лотки букинистов... - И ни слова о картинах... - Это ей особенно понравилось. Ты правильно сделал: ни слова о делах. Мы спокойно шли по Пятьдесят четвертой улице. На душе у меня было легко и радостно. Мы остановились возле антикварного магазина, где были выставлены египетские ожерелья. Они сияли в бирюзовом свете, а рядом с ними стоял большой ибис. С аукциона в "Савое" выходили люди, унося с собой ковры. Прекрасно было это ощущение жизни! И как далеко еще была ночь. - Сегодня вечером я тебя увижу? - спросил я. Она кивнула. - В гостинице? - Да. Я пошел обратно. Солнце светило сквозь пелену пыли. Пахло выхлопными газами, воздух был раскален. Я постоял перед "Савоем", где происходил аукцион, и, наконец, вошел внутрь. Зал был наполовину пуст, атмосфера была какая-то сонная. Аукционист выкрикивал цены. Распродажа ковров закончилась; теперь с молотка пошли фигурки святых. Их вынесли на сцену и расставили в ряд, точно готовили к новому мученичеству. Некоторые из них пришлось распаковывать прямо на сцене. Цветные фигурки спросом не пользовались и стоили очень дешево. В военное время святые первыми попадают в тюрьму. Я снова вышел на улицу и стал рассматривать витрину. Среди массивной мебели эпохи Ренессанса стояли две бронзовые китайские фигурки; одна была явной копией фигурок эпохи Мин, а вот вторая вполне могла быть подлинной. Патина, правда, была плохая, может быть, даже подвергалась обработке, и все же в этой бронзе было что-то, придававшее ей вид подлинной. Наверное, какой-то профан счел статуэтку копией и пытался ее подделать. Я вернулся в сумрачное помещение, где проходил аукцион, и попросил дать мне каталог очередной распродажи. Бронзовые фигурки были перечислены без указания эпохи - среди оловянных кувшинов, всякой медной утвари и прочих дешевых вещей. По-видимому, стоить они будут недорого, ибо трудно ожидать участия крупных антикваров в столь обыденной распродаже. Я вышел из "Савоя" и направился вниз по Пятьдесят четвертой улице ко Второй авеню. Там я свернул направо и пошел дальше - к магазину братьев Лоу. У меня появилась мысль купить бронзу, а потом перепродать ее Лоу-старшему. Я был уверен, что он ее не заметил среди оловянных кувшинов и массивной мебели. Потом я подумал о Наташе и вспомнил тот вечер, когда она довезла меня в "роллс-ройсе" до гостиницы. Я тогда наспех простился с ней, да и, по правде говоря, всю дорогу был очень молчалив - я думал лишь о том, как бы поскорее выбраться из этого шикарного автомобиля. Причина была поистине детская: мне срочно требовалась уборная. Но поскольку в Нью-Йорке это заведение куда труднее отыскать, чем в Париже, я терпел, в результате чего мне просто не хватило времени для прощания. Наташа с возмущением смотрела мне в след, и сам я, облегчившись, злился потом на себя за то, что опять все испортил по собственной глупости. Однако на следующий день этот эпизод представился мне уже в совершенно ином свете, даже с каким-то романтическим оттенком, ибо вместо того, чтобы велеть шоферу остановиться у ближайшего отеля и попросить Наташу подождать в машине, я предпочел мучиться и терпеть. Я счел это глупостью, но в то же время и верным признаком сердечной склонности, и меня охватило неподдельное чувство нежности. С этим чувством я и подошел к магазину братьев Лоу. Лоу-младший стоял между двумя белыми лакированными креслами в стиле Людовика XVI и задумчиво смотрел на улицу. Я собрался с духом, отбросил мысль о своем первом самостоятельном бизнесе и переступил порог. - Как дела, мистер Лоу? - нарочито небрежным тоном спросил я, опасаясь вызвать недовольство у этого романтика. - Хорошо! Брата сейчас нет. Он ест свою кошерную пищу, вы же знаете! А я - нет, - добавил он, сверкнув глазами. - Я питаюсь по-американски. Близнецы Лоу напоминали мне известных сиамских близнецов, из которых один был трезвенник, а другой - горький пьяница. Поскольку система кровообращения у них была одна, несчастному трезвеннику приходилось выдерживать не только опьянение, но и последующее похмелье своего пропойцы-брата. Как всегда, страдала добродетель. Так и у Лоу - один был ортодоксальным евреем, а другой - вольнодумцем. - Я обнаружил бронзовые статуэтки, - объяснил я. - Они будут продаваться с аукциона по дешевке. Лоу-младший махнул рукой. - Скажите об этом моему брату-фашисту, я утратил интерес к бизнесу: меня занимают сейчас только проблемы жизни и смерти. - Он повернулся ко мне и вдруг спросил: - Скажите честно, что вы мне посоветуете: жениться или нет? Это был коварный вопрос: при любом ответе я проигрывал. - Кто вы с точки зрения астрологов? - ответил я вопросом на вопрос. - Что? - Когда вы родились? - Какое это имеет значение? Ну, двенадцатого июля. - Так я и думал. Вы - Рак. Легкоранимая, любвеобильная, художественная натура. - Так как же все-таки? Жениться мне? - От Рака трудно отделаться. Он крепко вцепляется в тебя, пока ему не отрежешь клешни. - Какой кошмарный образ! - Образ чисто символический. Если перевести его на язык психоаналитиков, это означает всего лишь: пока не вырвешь ему половые органы. - Всего лишь? - жалобно воскликнул Лоу. - Оставьте наконец шутки и скажите ясно и просто: жениться мне или нет? - В католической Италии я бы вам ответил: нет. В Америке это проще: вы всегда можете развестись. - Кто говорит о разводе? Я говорю о женитьбе! Дешевую шутку "это почти одно и то же" мне, к счастию, не пришлось произносить. Равно как и ничего не стоящий совет: раз ты спрашиваешь, жениться тебе или не жениться, то не женись. В магазин вошел Лоу-старший, весь сияя после тяжелой кошерной трапезы. Младший брат взглядом призвал меня к молчанию. Я кивнул. - Как поживает паразит? - весело спросил Лоу-старший. - Силверс? Он только что добровольно прибавил мне жалованье. - Это он может. На сколько? На доллар в месяц? - На сто. - Что? Оба брата уставились на меня. Первым оправился от удивления старший. - Ему бы следовало прибавить двести, - заметил он. Такое присутствие духа восхитило меня, но я решил не поддаваться. - Он так и хотел, - сказал я. - Но я отказался. Считаю, что еще не заслужил. Может быть, через год - тогда другое дело. - С вами нельзя говорить разумно, - пробурчал Лоу-старший. - Напротив, - сказал я. - Особенно если речь идет о бронзовых статуэтках. - Я поведал ему о своем открытии. - Я могу купить их для вас на аукционе. Все будут считать их подделками. - А если это действительно подделки? - Ну, значит, мы ошиблись. Или вы хотите, чтобы я еще застраховал вас от убытков? - Почему бы и нет? - ухмыльнулся Лоу. - При ваших-то доходах! - Я их и сам могу купить. Это даже проще, - сказал я разочарованно. Я рассчитывал на большую благодарность за такой совет. Как всегда, это оказалось заблуждением. - Ну, как чечевичный суп? - спросил я. - Чечевичный суп? Откуда вы знаете, что я ел чечевичный суп? Я показал на лацкан его пиджака, где прилипла половинка раздавленной чечевицы. - Слишком тяжелая пища для этого времени года, мистер Лоу. Рискуете получить апоплексический удар. Всего хорошего, господа! - Вы человеколюбивая бестия, господин Росс, - с кисло-сладкой улыбкой заметил Лоу-старший. - Но надо понимать шутку! Сколько могут запросить за эту бронзу? - Я рассмотрю ее еще раз, как следует. - Хорошо. Я ведь не могу этого сделать: если я посмотрю на нее два раза, эти типы почуют недоброе. Они знают меня. Вы меня предупредите? - Разумеется. Я уже был почти за дверью, когда Лоу-старший крикнул мне вслед: - С Силверсом все неправда, да? - Правда! - бросил я. - Но у меня есть предложение получше - от Розенберга. Не прошел я и десяти шагов, как меня охватило раскаяние. Не из этических соображений, а из суеверия. В своей жизни я проделал уже немало афер с Господом Богом, в которого всегда начинал верить лишь в минуту опасности, - подобно тому, как тореадоры перед боем приносят к себе в каморку статуэтку Мадонны, украшают ее цветами, молятся, давая обет ставить ей свечи, служить мессы, вести благочестивую жизнь, воздерживаться отныне и во веки веков от выпивки и так далее и тому подобное. Но вот бой закончен, и статуэтка Богоматери летит в чемодан вместе с грязным бельем, цветы выбрасываются, обещания забываются, при первом же удобном случае на столе появляется бутылка текилы - и так до очередной корриды, когда все повторяется сначала. Мои аферы с Господом Богом были в том же духе. Но иногда я поддавался и иному суеверию - чувство это, правда, уже давно не возникало во мне, потому что в основе его лежало не стремление избежать опасности, а скорее боязнь спугнуть ожидание. Я остановился. Из магазина рыболовных принадлежностей на меня смотрели чучела щук, возле которых кольцами была разложена леска. "Чтобы не спугнуть ожидание, надо прежде всего чего-то ждать", - подумал я, и мне вдруг стало ясно, что я уступил братьям Лоу свой маленький бизнес тоже из суеверия. Мне хотелось настроить в свою пользу не только Бога, который незримо поднимал сейчас свою сонную главу над крышами домов, но и судьбу, ибо произошло то, во что, казалось, я больше не верил: я снова ожидал чего-то, и это что-то не было материальным, осязаемым - это было теплое чувство, преисполнявшее меня блаженным сознанием того, что я еще не совсем превратился в автомат. Я вспомнил старые, забытые ощущения - сердцебиение, учащенное дыхание; в эту минуту я реально ощутил все эти симптомы, питаемые светом двух жизней - моей собственной и другой безымянной. XV Когда на следующее утро я сообщил Силверсу о предстоящем визите миссис Уимпер, он отнесся к моим словам весьма пренебрежительно. - Уимпер, что за Уимпер? Когда она придет? В пять? Не знаю, буду ли я дома. Но мне было точно известно, что этот ленивый крокодил только тем и занимался, что поджидал клиентов, попивая виски. - Ну, что же, - сказал я, - тогда отложим ее визит, может, потом у вас появится время. - Ладно, привозите, привозите вашу даму, - снисходительно бросил он. - Лучше сразу покончить с таким пустяковым делом. "Вот и прекрасно, - подумал я. - У меня будет возможность рассмотреть как следует бронзовые статуэтки в "Савое" после обеда, когда там не толкутся покупатели, как в обеденный перерыв". - Вам понравилось, как обставлен дом у Купера? - спросил Силверс. - Очень. У него, по-видимому, великолепные советчики. - Так оно и есть. Сам он ничего в этом не понимает. Я подумал о том, что и Силверс мало в чем разбирается, кроме одной, узкой области живописи - французских импрессионистов. Но даже этим у него не было особых оснований гордиться: картины являлись для него бизнесом, так же как для Купера - оружие и железный лом. При этом у Купера было преимущество перед Силверсом: он владел еще и прекрасной мебелью, тогда как у Силверса не было ничего, кроме мягких диванов, мягких кресел и скучной, стандартной мебели массового производства. Он будто угадал мои мысли. - Я тоже мог бы обставить свой дом мебелью конца восемнадцатого века, - сказал он. - Я этого не делаю из-за картин. Весь этот хлам в стиле барокко или рококо только отвлекает. Обломки минувших эпох! Современному человеку они ни к чему. - У Купера другое дело, - поддакнул я. - Ему незачем продавать картины, поэтому он может позволить себе и хорошую мебель. Силверс рассмеялся. - Если бы он действительно стремился к стилевому единству своих интерьеров, ему следовало бы расставить по комнатам пулеметы и легкие орудия. Это было бы уместнее. В его словах отчетливо проступала неприязнь к Куперу. Он испытывал подобные чувства ко всем своим клиентам. Показное добродушие моментально слетало с него, как слетает с медяшки дешевая позолота. Он считал, что презирает своих клиентов, скорее же всего он им завидовал. Он старался внушить себе, что цинизм сохраняет ему свободу, но это была дешевая свобода, вроде "свободы" клерка, за глаза ругающего своего шефа. Он усвоил привычку многих односторонне образованных людей потешаться над всем, чего не понимал. Однако эта удобная, но сомнительная позиция не очень-то ему помогала, иногда в нем неожиданно проглядывал просто разнузданный неврастеник. Это и вызывало во мне интерес к Силверсу. Его елейные проповеди можно было выносить, лишь пока они были внове, а потом они нагоняли только скуку - я еле сдерживал зевоту от этих уроков житейской мудрости. В полдень я отправился на аукцион и попросил показать