ока сентиментальность не появится, я был в безопасности. Я мог порвать с ней сравнительно безболезненно. Я любовался ее красивыми плечами, ее прелестными руками, бесшумно шевеля пальцами, делая пассы и шепча заклинания: "Останься со мной, существо из другого мира! Не покидай меня раньше, чем я покину тебя! Да будет благословенна твоя сущность - воплощение необузданности и покоя!" - Что ты делаешь? - спросила Наташа. Я опустил руки. - Разве ты меня видишь? - удивился я. - Ведь ты лежишь на животе! Она показала рукой на маленькое зеркальце, стоявшее на ночном столике рядом с радиоприемником. - Хочешь меня заколдовать? - спросила она. - Или уже успел пресытиться радостями домашнего очага? - Ни то, ни другое. Мы не тронемся с места, не выйдем из этой крепости; правда, из нее уже почти выветрился запах борделя, но зато здесь попахивает гомосексуализмом. Самое большее, на что я готов решиться - это пройтись после обеда по Пятой авеню, как все приличные американские граждане, потомки тех, кто прибыл на "Мейфлауерс"(1). Но мы тут же вернемся к своему радио, бифштексам, электрической плите и любви. Мы не вышли на улицу даже после обеда. Вместо этого мы открыли на час окна, и в комнату хлынул горячий воздух. А потом мы включили на полную мощность кондиционер, чтобы не вспотеть. В конце этого дня у меня появилось странное чувство: мне казалось, что мы прожили почти год в безвоздушном пространстве, в состоянии покоя и невесомости. XX - Я устраиваю небольшой прием, - сообщил Силверс. - Вас я тоже приглашаю. - Спасибо, - сказал я без особого энтузиазма. - К сожалению, я вынужден отказаться. У меня нет смокинга. - И не надо. Сейчас лето. Каждый может прийти в чем хочет. Теперь у меня не было пути к отступлению. - Хорошо, - сказал я. - Смогли бы вы привести с собой миссис Уимпер? - Вы ее пригласили? - Пока еще нет. Ведь она ваша знакомая. Я взглянул на Силверса. Ну и хитрец! - Не думаю, чтобы ее можно было так вот взять и привести. Кроме того, вы утверждали, что она ваша знакомая, и притом очень давняя. - Я сказал это просто так, к слову. У меня будут очень интересные люди. Я отлично представлял себе, что это за интересные люди. Та часть человечества, которая живет на доходы от купли-продажи, воспринимает прикладную психологию весьма примитивно. Люди, на которых можно заработать, - интересные. Остаток рода человеческого делится на людей приятных и безразличных. Что же касается людей, из-за которых можно потерять деньги, то они, безусловно, подлецы. Силверс фактически строго придерживался этой классификации. И даже, пожалуй, шел еще дальше... ----------------------------------------- (1) Имеется в виду корабль, на котором прибыли первые поселенцы в Америку. Рокфеллеров, Фордов и Меллонов я на приеме не увидел, хотя, по рассказам Силверса, они являлись его лучшими друзьями и должны были присутствовать обязательно. Зато другие миллионеры пришли - очевидно, миллионеры в первом поколении, а не во втором и тем паче в третьем. Они вели себя шумно и благодушно, ибо находились сейчас на ничейной земле между царством чистогана, где чувствовали себя очень уверенно, и царством живописи, где чувствовали себя не очень уверенно. Все они считали себя коллекционерами, а не людьми, случайно купившими несколько картин, чтобы повесить их дома. В этом заключался самый главный трюк Силверса: он делал из своих клиентов коллекционеров, то есть заботился о том, чтобы музеи время от времени брали у них какую-нибудь картину для выставки и вносили ее в каталог с пометкой: "Из собрания мистера и миссис X". Благодаря этому клиенты Силверса подымались еще на одну ступеньку выше по вожделенной лестнице, ведущей в светское общество. Внезапно я увидел напротив себя миссис Уимпер. Она поманила меня пальцем. - Что мы делаем здесь, среди этих акул? - спросила она. - Для чего меня, собственно, пригласили? Ужасные люди. Не сбежать ли нам? - Куда? - Все равно куда. В "Эль Марокко" или ко мне домой. - Я бы с удовольствием, - начал я. - Но не могу. Я здесь, так сказать, по долгу службы. - По долгу службы? А как же я? Ведь у вас есть долг и по отношению ко мне. Вы должны доставить меня домой. Меня пригласили из-за вас. Ее аргументация показалась мне весьма занятной. - Вы, случайно, не русская? - осведомился я. - Нет. А почему вы спрашиваете? - Да потому, что некоторые русские дамы умеют возводить стройные логические построения, основываясь на ложных посылках и ложных умозаключениях, а потом предъявлять претензии к другим. Очень привлекательная, очень женственная и очень опасная черта. Миссис Уимпер вдруг рассмеялась. - У вас так много знакомых русских дам? - Есть несколько. Эмигрантки. Я заметил, что они обладают гениальной способностью предъявлять ложные обвинения ни в чем не повинным мужчинам. По их мнению, это не дает угаснуть любви. - И все-то вы знаете! - заметила миссис Уимпер, бросив на меня долгий испытующий взгляд. - Когда же мы уйдем? Не желаю выслушивать фарисейские проповеди этой Красной Шапочки. - Почему Красной Шапочки? - Тогда волка в овечьей шкуре. - Это уже не из сказки о Красной Шапочке. Это из Библии, миссис Уимпер. - Спасибо, профессор. Но и тут и там фигурирует волк. Скажите, неужели вам не становится худо при виде этой стаи малых и больших гиен и волков, которые шныряют взад и вперед с Ренуарами в пасти? - Пока нет. Я воспринимаю это иначе, чем вы. Мне нравится, когда человек серьезно рассуждает о материях, в которых он ничего не смыслит. Это звучит по-детски и успокаивает нервы. Узкие специалисты нагоняют скуку. - А ваш верховный жрец? Он говорит о картинах со слезами на глазах, будто это его родные дети, а потом выгодно продает их. Впрочем, он продаст и мать, и отца. Я не мог удержаться от смеха. Она хорошо разбиралась в этой ярмарке тщеславия. - Нам здесь нечего делать, - сказала она. - Проводите меня домой. - Могу отвезти вас домой, но потом я должен вернуться. - Хорошо. Я бы и сам мог догадаться, что у подъезда миссис Уимпер ждет машина с шофером, но для меня это было почему-то неожиданностью. Она заметила мое удивление. - Все равно, отвезите меня домой. Я не кусаюсь, - сказала она. - Шофер доставит вас обратно. Ненавижу приходить домой одна. Вы не представляете себе, какой пустой может казаться собственная квартира. - Ошибаетесь, - возразил я, - представляю. Машина остановилась, шофер распахнул дверцу. Миссис Уимпер вышла из машины и, не дожидаясь меня, направилась к подъезду. Разозленный, я последовал за ней. - Как ни жаль, но мне придется ехать обратно, - сказал я. - Вы, конечно, понимаете, что иначе нельзя. - Можно, - сказала она. - Но в этом вы опять-таки ничего не смыслите. Спокойной ночи. Джон, отвези господина... Извините, забыла вашу фамилию. Я оторопело взглянул на нее. - Мартин, - сказал я без запинки. Миссис Уимпер и бровью не повела. - Господина Мартина, - повторила она. Секунду я размышлял, не лучше ли мне отказаться. Потом сел в машину. - Довезите меня до ближайшей стоянки такси, - сказал я шоферу. Машина тронулась. Мы проехали две улицы, и я сказал: - Остановитесь! Вон - такси. Шофер повернулся ко мне: - Почему вы хотите выйти? Для меня сущий пустяк довезти вас до места. - А для меня не пустяк. Он усмехнулся. - Боже мой! Мне бы ваши заботы. Мы остановились. Я протянул ему чаевые. Он покачал головой, но деньги все же взял. Я поехал на такси к Силверсу. И вдруг сам покачал головой и подумал: "Какой я идиот!" - Отвезите меня, пожалуйста, не на Шестьдесят вторую улицу, а на Пятьдесят седьмую, угол Второй авеню. - Как угодно. Хорошая ночь, правда? - Чересчур теплая. Я вышел у магазина братьев Штерн. Магазин был еще открыт. Несколько гомосексуалистов с плотоядной улыбкой выбирали холодные закуски на ужин. Я позвонил Наташе. Она ждала меня не раньше чем через два-три часа, поэтому я не решился подняться к ней без звонка. День был и так богат неожиданностями, и я хотел избежать новых. Наташа была дома. - Ты где? - спросила она. - У своих коллекционеров? Краткая передышка? - Я не у коллекционеров и не у миссис Уимпер. Я в магазине братьев Штерн. Среди сыров и салями. - Купи полфунта салями и серого хлеба. - Масла тоже? - Масло у нас есть. А вот против эдамского сыра я не возражаю. Я вдруг почувствовал себя очень счастливым. К тому времени, когда я вышел из телефонной будки, в магазине уже резвились три пуделя. Я узнал Рене, а потом и его хозяина, рыжего Яспера. Яспер поздоровался со мной - он был какой-то развинченный, как большинство педерастов. - Что поделываешь, незнакомец? Давно не виделись. Я получил свои покупки: салями, сыр и шоколадный крем в тонкой жестяной формочке. - Вот как? - заметил Яспер. - Продукты для позднего ужина. Я молча смерил его взглядом. На его счастье, он не спросил, буду ли я ужинать с приятельницей. Иначе я увенчал бы его рыжую шевелюру формочкой с кремом - чем не корона! Но он ничего не сказал, молча последовал за мной на улицу. - Может, прогуляемся немного? - предложил он, стараясь шагать со мной в ногу. Я огляделся. На Второй авеню царило оживление. Был, очевидно, час вечернего променада. Улица буквально кишела гомосексуалистами с пуделями и без оных. А также с карликовыми таксами, причем многих владельцы несли под мышкой. Атмосфера была праздничная. Молодые люди здоровались, перебрасывались шутками, останавливались, когда собаки справляли свою нужду у края тротуара, рассматривали друг друга, обменивались взглядами. Я заметил, что вызываю всеобщее внимание. Яспер шел рядом со мной, кивая знакомым с такой гордостью, словно я был его новым приобретением. И все обсуждали мою скромную особу. Потеряв терпение, я круто повернул назад. - Почему вы так торопитесь? - спросил Яспер. - Каждое утро я хожу в церковь и причащаюсь. Мне надо подготовиться к этому. До свидания. На секунду Яспер потерял дар речи. Потом за моей спиной раздался громкий смех. Этот смех неожиданно напомнил мне прощание с миссис Уимпер. Я остановился у газетного киоска и купил "Джорнэл" и "Ньюс". - Сегодня вечером они, по-моему, в полном сборе, - заметил Ник и сплюнул. - Здесь всегда так? - Каждый вечер. Парад звезд. Если это будет продолжаться, в Америке снизится рождаемость Я поднялся на лифте в квартиру Раташи С тех пор как она здесь жила, наши отношении вступили в новую фазу. Раньше мы встречались от случая к случаю, теперь я проводил у нее все вечера. - Я должен принять ванну. У меня такое чувство, будто я испачкался с ног до головы. - Давай! Грех удерживать человека от мытья. Хочешь ароматическую соль? Гвоздику фирмы "Мэри Чесс"? - Лучше не надо! - Я подумал о Яспере и о том, что произойдет, если, встретившись с ним, я буду благоухать гвоздикой. - Каким образом ты так скоро вернулся? - Я отвез миссис Уимпер домой. Силверс пригласил ее без моего ведома. - И она так быстро отпустила тебя? Браво! Я слегка приподнялся в теплой воде. - Она не хотела меня отпускать. Но откуда ты знаешь, что вырваться от нее нелегко? Наташа рассмеялась. - Это известно каждому. - Каждому? Кому именно? - Каждому, кто с ней сталкивается. Она чувствует себя одинокой, не интересуется мужчинами своего возраста, поглощает в большом количестве коктейли "Мартини" и вполне безобидна. Бедный Роберт! А ты испугался? Я схватил Наташу за подол пестрого, разрисованного вручную платья и попытался втащить ее в воду. Но она закричала: - Пусти! Платье не мое! Это модель! Я отпустил ее. - А что в таком случае наше? Квартира - не наша, платья - не наши, драгоценности - не наши... - Вот и прекрасно. Никакой ответственности! Это ведь то, о чем ты мечтал. Правда? - Сегодня у меня плохой день, - сказал я. - Сжалься надо мной! Наташа встала. - И ты еще собираешься осуждать меня за Элизу Уимпер. Ты со своим пресловутым пактом. - Каким пактом? - О том, что мы не должны причинять друг другу боль. И о том, что мы сошлись лишь для того, чтобы забыть старые романы. О Боже! Как ты мне все это преподнес! И мы, дрожа как овцы после урагана, укрылись под сенью этой ни к чему не обязывающей любвишки, укрылись, чтобы зализать раны, которые нам нанесли другие. Она заметалась по ванной. А я с удивлением смотрел на нее. Почему она вдруг вспомнила все эти наполовину забытые дурацкие разговоры, с которых всегда начинается сближение? Я был уверен, что не говорил всего этого - не такой уж я дурак! Скорее она сама так думала... И, наверное, именно потому она прибилась ко мне. В голове у меня промелькнуло множество мыслей; да, я понимал, что отчасти она права, хотя и не хотел в этом признаться. Меня удивляло только, что она все так ясно сознавала. - Дай мне рюмку водки, - сказал я осторожно, решив перейти в наступление. Когда у человека совесть не чиста, это самое верное средство. - Здорово мы друг друга обманули! Не так ли? - По-моему, это обычная история, - сказал я, радуясь тому, что увидел какой-то просвет. - Не знаю. Я потом каждый раз все забываю. - Каждый раз? С тобой это часто случается? - Тоже не знаю. Я ведь не счетная машина. Может, ты - счетная машина, а я - нет. - Я лежу в ванне, Наташа. Исключительно невыгодная позиция. Давай заключим мир. - Мир! - повторила она язвительно. - Кому нужен мир? Схватив купальное полотенце, я встал. Если бы я мог предположить, чем кончится этот разговор, я бежал бы от ванны, как от холеры. Наташа начала обличать меня не то всерьез, не то в шутку, но потом взвинтила себя и пришла в воинственное настроение - я заметил это по ее глазам, по движениям и по голосу, который вдруг стал звонче. Мне надо смотреть в оба! И прежде всего потому, что она была права. Вначале я решил сам наступать, используя миссис Уимпер. Но неожиданно все повернулось по-другому. - Прелестное платье, - сказал я. - А ведь я хотел выкупать тебя в нем! - Почему же не выкупал? - Вода была слишком горячая, а ванна слишком тесная для двоих. - Зачем ты одеваешься? - спросила Наташа. - Мне холодно. - Можно выключить кондиционер. - Не стоит. Тогда будет жарко. Она подозрительно взглянула на меня. - Хочешь удрать? Трус! - сказала она. - Что ты! Разве я могу покинуть салями и эдамский сыр? Неожиданно она пришла в ярость. - Иди к черту! - закричала она. - Убирайся в свою вонючую гостиницу. В свою дыру! Там твое место! Она дрожала от злости. Я поднял руку, чтобы поймать на лету пепельницу, в случае если Наташа швырнет ее в меня: я не сомневался, что пепельница попадет в цель. Наташа была просто великолепна. Гнев не искажал ее черт, наоборот, он красил ее. Она трепетала не только от злобы, но и от полноты жизни. Я хотел овладеть ею, но внутренний голос предостерег меня: "Не делай этого!" На меня вдруг нашло прозрение: я понял, что сиюминутная близость ничего не даст. Мы просто уйдем от проблем, так и не разрешив их. И в будущем я уже не сумею использовать этот столь важный эмоциональный довод! Самым разумным в моем положении было спастись бегством. И именно сейчас, ни минутой позже. - Как знаешь! - сказал я, быстро пересек комнату и хлопнул дверью. Поджидая лифт, я прислушался. До меня не донеслось ни звука. Может быть, она считала, что я вернусь. В антикварной лавке братьев Лоу электрические лампы освещали французские латунные канделябры начала девятнадцатого века с белыми фарфоровыми цветами. Я остановился и начал разглядывать витрину. Потом я прошел мимо светлых безотрадных и полупустых закусочных, где у длинной стойки люди ели котлеты или сосиски, запивая их кока-колой и апельсиновым соком, - к этому сочетанию я до сих пор не мог привыкнуть. В гостинице, к счастью, в тот вечер дежурил Меликов. - Cafard?(1) - спросил он.Я кивнул: - Разве по мне это заметно? - За километр. Хочешь выпить? Я покачал головой. - Пока еще на первой стадии, а при этом алкоголь только вредит. - Что значит - на первой стадии? - Когда считаешь, что вел себя скверно и глупо и потерял чувство юмора. - Я думал, ты уже прошел через это. - По-видимому, нет. ----------------------------------------- (1) Хандра? (франц.) - А когда наступает вторая стадия? - Когда я решаю, что все кончено. По моей вине. - Может, выпьешь хотя бы кружку пива? Садись в это плюшевое кресло и кончай психовать. - Хорошо. Я предался фантасмагорическим мечтаниям, а Меликов тем временем разносил по номерам бутылки минеральной воды, а потом и виски. - Добрый вечер, - произнес чей-то голос за моей спиной. Лахман! Первым моим побуждением было встать и быстро улизнуть. - Только тебя мне не хватало, - сказал я. Но Лахман с умоляющим видом снова усадил меня в кресло. - Сегодня я не буду плакаться тебе в жилетку, - прошептал он. - Мои несчастья кончились. Я ликую! - Подцепил ее все-таки? Жалкий гробокопатель! - Кого? Я поднял голову: - Кого? Своими причитаниями ты надоел всей гостинице, лампы тряслись от твоего воя, а теперь у тебя хватает нахальства спрашивать "кого"? - Это уже дело прошлое, - сказал Лахман, - я быстро забываю. Я взглянул на него с интересом. - Вот как? Ты быстро забиваешь? И потому хныкал месяцами? - Конечно. Быстро забываешь только после того, как полностью очистишься! - От чего? От нечистот? - Дело не в словах. Я ничего не добился. Меня обманывали - мексиканец и эта донья из Пуэрто-Рико. - Никто тебя не обманывал. Просто ты не добился того, чего хотел. Большая разница. - Сейчас уже десять вечера, а в такую поздноту я не воспринимаю нюансов. - Ты что-то очень развеселился, - сказал я не без зависти. - У тебя, видимо, в самом деле все быстро проходит. - Я нашел перл, - прошептал Лахман. - Пока еще не хочу ничего говорить. Но это - перл. И без мексиканца. Меликов жестом подозвал меня к своей конторке. - К телефону, Роберт. - Кто? - Наташа. Я взял трубку. - Где ты обретаешься? - спросила Наташа. - На приеме у Силверса. - Ерунда! Пьешь водку с Меликовым. - Распростерся ниц перед плюшевым креслом, молюсь па тебя и проклинаю свою судьбу. Я совершенно уничтожен. Наташа рассмеялась. - Возвращайся, Роберт. - Вооруженный? - Безоружный, дурень. Ты не должен оставлять меня одну. Вот и все. Я вышел на улицу. Она поблескивала при свете ночных фонарей - войны и тайфуны были от нее за тридевять земель; затаив дыхание, она прислушивалась к тихому ветру и к собственным мечтам. Улица эта никогда не казалась мне красивой, но сейчас вдруг я почувствовал ее прелесть. - Сегодня ночью я остаюсь здесь, - сказал я Наташе. - Не пойду в гостиницу. Хочу спать и проснуться с тобой рядом. А потом я притащу от братьев Штерн хлеб, молоко и яйца. В первый раз мы проснемся с тобой вместе. По-моему, у всех наших недоразумений одна причина: мы с тобой слишком мало бываем вдвоем. И каждый раз нам приходится снова привыкать друг к другу. Наташа потянулась. - Я всегда думала, что жизнь ужасно длинная и поэтому не стоит быть все время вместе. Соскучишься. Я невольно рассмеялся. - В этом что-то есть, - сказал я. - Но мне пока еще не приходилось испытывать такое. Сама судьба постоянно заботилась, чтобы я не соскучился... У меня такое чувство, - продолжал я, - будто мы летим на воздушном шаре. Не на самолете, а на тихом шаре, на воздушном шаре братьев Монгольфье в самом начале девятнадцатого века. Мы поднялись на такую высоту, где уже ничего не слышно, но все еще видно: улицы, игрушечные автомобили и гирлянды городских огней. Да благословит Бог незнакомого благодетеля, который поставил сюда эту широкую кровать и повесил на стене напротив зеркало; когда ты проходишь по комнате, вас становится двое - две одинаковые женщины, из которых одна - немая. - С немой куда проще. Правда? - Нет. Наташа резко повернулась. - Правильный ответ. - Ты очень красивая, - сказал я. - Обычно я сначала смотрю, какие у женщины ноги, потом какой у нее зад и уж под конец разглядываю ее лицо. С тобой все получилось наоборот. Вначале я разглядел твое лицо, потом ноги и, только влюбившись, обратил внимание на зад. Ты - стройная и сзади могла бы быть плоской, как эти изголодавшиеся, костлявые манекенщицы. Меня это очень тревожило. - А когда ты заметил, что все в порядке? - Своевременно. Существует весьма простые способы, чтобы это определить. Но самое странное, что интерес к этому у меня не проходил очень долго. - Рассказывай дальше! Она лениво свернулась клубочком на одеяле, мурлыча, словно огромная кошка. Маленькой кисточкой она покрывала лаком ногти на ногах. - Не смей меня сейчас насиловать, - сказала она. - Это должно сперва высохнуть, не то мы станем липкими. Продолжай рассказывать! - Я всегда считал, что не в силах устоять перед загорелыми женщинами, которые летом весь день плещутся в воде и лежат на солнце. А ты такая белая, будто вообще не видела солнца. У тебя что-то общее с луной... Глаза серые и прозрачные... Я не говорю, конечно, о твоем необузданном нраве. Ты - нимфа. Редко в ком я так ошибался, как в тебе. Там, где ты, в небо взлетают ракеты, вспыхивают фейерверки и рвутся снаряды; самое удивительное, что все это происходит беззвучно. - Рассказывай еще! Хочешь чего-нибудь выпить? Я покачал головой. - Часто я взирал на собственные чувства немного со стороны. Я воспринимал их, так сказать, не в анфас, а в профиль. Они не заполняли меня целиком, а скользили мимо. Сам не знаю почему. Может, я боялся, а может, не мог избавиться от проклятых комплексов. С тобой все по-иному. С тобой я ни о чем не размышляю. Все мои чувства нараспашку. Тебя хорошо любить и так же хорошо быть с тобой после... Вот как сейчас. Со многими женщинами это исключено, да и сам не захочешь. А с тобой неизвестно, что лучше: когда тебя любишь, кажется, что это вершина всего, а потом, когда лежишь с тобой в постели в полном покое, кажется, что полюбил тебя еще больше. - Ногти у меня почти высохли. Но ты рассказывай дальше. Я взглянул в полутемную соседнюю комнату. - Хорошо ощущать твою близость и думать, что человек бессмертен, - сказал я. - В какое-то мгновение вдруг начинаешь верить, что это и впрямь возможно. И тогда и я и ты бормочем бессвязные слова, чтобы чувствовать еще острее, чтобы стать еще ближе; мы выкрикиваем грубые, непристойные, циничные слова, чтобы еще теснее слиться друг с другом, чтобы преодолеть то крохотное расстояние, которое еще разделяет нас, - слова из лексикона шоферов грузовиков или мясников на бойне, слова-бичи. И все ради того, чтобы быть еще ближе, любить еще ярче, еще сильнее. Наташа вытянула ногу и поглядела на нее. Потом она откинулась на подушку. - Да, мой дорогой, в белых перчатках нельзя любить. Я рассмеялся. - Никто не знает этого лучше нас, романтиков. Ах, эти обманчивые слова, которые рассеиваются от легкого дуновения ветра, как облачка пуха. С тобой все иначе. Тебе не надо лгать. - Ты лжешь очень даже умело, - сказала Наташа сонным голосом. - Надеюсь, сегодня ночью ты не станешь удирать? - Если удеру, то только с тобой. - Ладно. Через несколько минут она уже спала. Она засыпала мгновенно. Я накрыл ее, потом долго лежал без сна, прислушиваясь к ее дыханию и думая о разных разностях. XXI Бетти Штейн вернулась из больницы. - Никто не говорит мне правду, - жаловалась она. - Ни друзья, ни враги. - У вас нет врагов, Бетти. - Вы - золото. Но почему мне не говорят правду? Я ее перенесу. Куда ужаснее не знать, что с тобой на самом деле. Я обменялся взглядом с Грефенгеймом, который сидел за ее спиной. - Вам сказали правду, Бетти. Почему надо обязательно думать, что правда - это самое худшее? Неужели вы не можете жить без драм? Бетти заулыбалась, как ребенок. - Я настрою себя иначе. А если все действительно в порядке, то опять распущусь. Я ведь себя знаю. Но если мне скажут: "Твоя жизнь в опасности", я начну бороться. Я как безумная буду бороться за то время, которое у меня еще осталось. И, борясь, быть может, продлю отпущенный мне срок. Иначе драгоценное время уйдет впустую. Неужели вы этого не понимаете? Вы ведь должны меня понять. - Я понимаю. Но раз доктор Грефенгейм сказал, что все в порядке, вы обязаны ему верить. Зачем ему вас обманывать? - Так все делают. Ни один врач не говорит правду. - Даже если он старый друг? - Тогда тем более. Бетти Штейн три дня назад вернулась из больницы и теперь мучила себя и своих друзей бесконечными вопросами. Ее большие, выразительные и беспокойные глаза на добром, не по годам наивном лице, вопреки всему сохранившем черты молоденькой девушки, перебегали с одного собеседника на другого. Порой кому-нибудь из друзей удавалось на короткое время успокоить ее, и тогда она по-детски радовалась. Но уже через несколько часов у нее опять возникали сомнения, и она снова начинала свои расспросы. Теперь Бетти часами просиживала в вольтеровском кресле, которое она купила у братьев Лоу, потому что оно напоминало ей Европу, в окружении своих гравюр с видами Берлина; она перевесила их из коридора в спальню, а две маленькие гравюры в кабинетных рамках всегда ставила возле себя, таская их из комнаты в комнату. Сообщения о бомбежках Берлина, которые поступали теперь почти ежедневно, лишь на короткое время омрачали се настроение. Она переживала это всего несколько часов, но столь бурно, что в больнице Грефенгейму приходилось прятать от нее газеты. Впрочем, это не помогало. На следующий день Грефенгейм заставал ее в слезах у радиоприемника. Бетти вообще была человеком крайностей и постоянно пребывала в состоянии транса. При этом скорбь ее по Берлину находилась в явном противоречии с ненавистью к нацистскому режиму, который уничтожил многих членов ее семьи. В довершение Бетти боялась открыто скорбеть: она тщательно скрывала свои чувства от друзей, как нечто неприличное. И так уже ее нередко ругали за тоску по Курфюрстендамму и говорили, что она готова лобызать ноги убийцам. Ведь нервы всех изгнанников, раздираемых противоречивыми чувствами: надеждой, отвращением и страхом, были и так взвинчены до предела, ибо каждая бомба, упавшая на покинутую им родину, разрушала и их былое достояние; бомбежки восторженно приветствовали и в то же время проклинали; надежда и ужас причудливо смешались в душах эмигрантов, и человеку надо было самому решать, какую ему занять позицию: проще всего оказалось тем, у кого ненависть была столь велика, что она заглушала все другие, более слабые движения сердца: сострадание к невинным, врожденное милосердие и человечность. Однако, несмотря на пережитое, в среде эмигрантов было немало людей, которые считали невозможным предать анафеме целый народ. Для них вопрос не исчерпывался тезисом о том, что немцы, дескать, сами накликали на себя беду своими ужасными злодеяниями или по меньшей мере равнодушием к ним, слепой верой в свою непогрешимость и чудовищным упрямством - словом, всеми качествами немецкого характера, которые идут рука об руку с верой в равнозначность приказа и права и в то, что приказ освобождает якобы от всякой ответственности. Конечно, умение понять противника было одним из самых привлекательных свойств эмиграции, хотя свойство это не раз ввергало меня в ярость и отчаяние. Там, где можно было ждать лишь ненависти, и там, где она действительно существовала, спустя короткое время появлялось пресловутое понимание. А вслед за пониманием - первые робкие попытки оправдать; у палачей с окровавленной пастью сразу же находились свидетели защиты. То было племя защитников, а не прокуроров. Племя страдальцев, а не мстителей! Бетти Штейн - натура пылкая и сентиментальная - металась среди этого хаоса, чувствуя себя несчастной. Она оправдывалась, обвиняла, опять оправдывалась, а потом вдруг перед ней вставал самый бесплотный из всех призраков - страх смерти. - Как вам теперь живется, Росс? - спросила Бетти. - Хорошо, Бетти. Очень хорошо. - Рада слышать! Я заметил, что от моих слов в ней вновь вспыхнула надежда. Раз другому хорошо живется, стало быть, можно надеяться, что и ей будет хорошо. - Это меня радует, - повторила она. - Вы, кажется, сказали "очень хорошо"? - Да, очень хорошо, Бетти. Она с удовлетворением кивнула. - Они разбомбили Оливаерплац в Берлине, - прошептала она. - Слышали? - Они разбомбили весь Берлин, а не одну эту площадь. - Знаю. Но ведь это Оливаерплац. Мы там жили. - Она робко оглянулась по сторонам. - Все на меня сердятся, когда я об этом говорю. Наш старый добрый Берлин! - Это был довольно-таки мерзкий город, - осторожно возразил я. - По сравнению с Парижем или с Римом, например. Я имею в виду архитектуру, Бетти. - Как вы думаете, я доживу до того времени, когда можно будет вернуться домой? - Конечно. Почему нет? - Это было бы ужасно... Я так долго ждала. - Да. Но там все будет по-другому, а не так, как нам запомнилось, - сказал я. Бетти некоторое время обдумывала мои слева. - Кое-что останется по-старому. И не все немцы - нацисты. - Да, - сказал я, вставая. Подобного рода разговоры я не выносил. - Это мы успеем обсудить когда-нибудь потом, Бетти. Я вышел в другую комнату. Там сидел Танненбаум и, держа в руках лист бумаги, читал вслух. Я увидел также Грефенгейма и Равика. И как раз в эту минуту вошел Кан. - Кровавый список! - объявил Танненбаум. - Что это такое? - Я составил список тех людей в Германии, которых надо расстрелять, - сказал Танненбаум, перекладывая к себе на тарелку кусок яблочного пирога. Кан пробежал глазами список. - Прекрасно! - сказал он. - Разумеется, он будет еще расширен, - заверил его Танменбаум. - Вдвойне прекрасно! - сказал Кан. - Кто же его будет расширять? - Каждый может добавить свои кандидатуры. - А кто приведет приговор в исполнение? - Комитет. Надо его образовать. Это очень просто. - Вы согласны стать во главе комитета? Танненбаум глотнул. - Я предоставлю себя в ваше распоряжение. - Можно поступить еще проще, - сказал Кан. - Давайте заключим нижеследующий пакт: вы расстреляете первого в этом списке, а я всех остальных. Согласны? Танненбаум снова глотнул. Грефенгейм и Равик посмотрели на него. - При этом я имею в виду, - продолжал Кан резко, - что вы расстреляете первого в этом списке собственноручно. И не будете прятаться за спину комитета. Согласны? Танненбаум не отвечал. - Ваше счастье, что вы молчите, - бросил Кан, - если бы вы ответили: "Согласен", я влепил бы вам пощечину. Вы не представляете себе, как я ненавижу эту кровожадную салонную болтовню. Занимайтесь лучше своим делом - играйте в кино. Из всех ваших прожектов ничего не выйдет. И Кан отправился в спальню к Бетти. - Повадки, как у нациста, - пробормотал Танненбаум ему вслед. Мы вышли от Бетти вместе с Грефенгеймом. Он переехал в Нью-Йорк, работал ассистентом в больнице. Там и жил, что не позволяло ему иметь частную практику; получал он шестьдесят долларов в месяц, жилье и бесплатное питание. - Зайдемте ко мне на минутку, - предложил он. Я пошел с ним. Вечер был теплый, но не такой душный, как обычно. - Что с Бетти? - спросил я. - Или вы не хотите говорить? - Спросите Равика. - Он посоветует мне спросить вас. Грефенгейм молчал в нерешительности. - Ее вскрыли, а потом зашили опять. Это правда? - спросил я. Грефенгейм не отвечал. - Ей уже делали операцию раньше? - Да, - сказал он. Я не стал больше спрашивать. - Бедная Бетти, - сказал я. - Сколько времени это может продлиться? - Этого никто не знает. Иногда болезнь развивается быстро, иногда медленно. Мы пришли в больницу. Грефенгейм повел меня к себе. Комната у него была маленькая, бедно обставленная, если не считать большого аквариума с подогретой водой. - Единственная роскошь, которую я себе позволил, - сказал он, - после того как Кан отдал мне деньги. В Берлине вся приемная у меня была заставлена аквариумами. Я разводил декоративных рыбок. - Он виновато посмотрел на меня близорукими глазами. - У каждого человека есть свое хобби. - Вы хотите вернуться в Берлин после окончания войны? - спросил я. - Да. Ведь там у меня жена. - Вы что-нибудь слышали о ней за это время? - Мы договорились, что не будем писать друг другу. Всю почту они перлюстрируют. Надеюсь, она выехала из Берлина. Как вы думаете, ее не арестовали? - Нет. Зачем ее арестовывать? - По-вашему, они задают себе такие вопросы? - Задают все же. Немцы остаются бюрократами, даже если они творят заведомо неправое дело. Им кажется, что тем самым оно становится правым. - Трудно ждать так долго, - сказал Грефенгейм. Он взял стеклянную трубочку, с помощью которой очищают дно аквариума от тины, не замутив воду. - Так вы считаете, ее выпустили из Берлина. В какой-нибудь город в Центральной Германии? - Вполне возможно. Я вдруг осознал весь комизм положения: Грефенгейм обманывал Бетти, а я должен был обманывать Грефенгейма. - Ужас в том, что мы обречены на полное бездействие, - сказал Грефенгейм. - Да, мы всего лишь зрители, - сказал я. - Проклятые Богом зрители, достойные, быть может, зависти, потому что нам не разрешают участвовать в самой заварухе. Но именно это делает наше существование здесь таким призрачным, пожалуй, даже непристойным. Люди сражаются, между прочим, и за нас тоже, но не хотят, чтобы мы сражались с ними рядом. А если некоторым и разрешают это, то очень неохотно, с тысячью предосторожностей и где-то на периферии. - Во Франции можно было записаться в Иностранный легион, - сказал Грефенгейм, откладывая в сторону стеклянную трубочку. - Вы же не записались? - Нет. - Не хотели стрелять в немцев. Не так ли? - Я вообще ни в кого не хотел стрелять. Я пожал плечами. - Иногда у человека не остается выбора. Он чувствует необходимость стрелять в кого-то. - Только в себя самого. - Чушь! Многие из нас соглашались стрелять в немцев, потому что знали: те, в кого им хотелось бы выстрелить, далеко от фронта. На фронт посылают безобидных и послушных обывателей, пушечное мясо. Грефенгейм кивнул. - Нам не доверяют. Ни нашему возмущению, ни нашей ненависти. Мы вроде Танненбаума: он хоть и составляет списки, но никогда не стал бы расстреливать. Мы приблизительно такие же. Или нет? - Да. Приблизительно. Даже Кана они не хотят брать. И, возможно, они правы. Я пошел к выходу по белым коридорам, освещенным лампами в белых плафонах. Я возвращался назад к своему призрачному существованию, и у меня было такое чувство, точно я живу в эпицентре урагана на заколдованном острове, имеющем всего лишь два измерения... В Штатах было все не так, как в Европе, где недостающее третье измерение заменяла борьба против бюрократизма, против властей и жандармов, борьба за временные визы, за работу, борьба против таможенников и полицейских - словом, борьба за то, чтобы выжить! А здесь нас встретила тишина, мертвый штиль! Только кричащие газетные заголовки и сводки по радио напоминали о том, что где-то далеко за океаном бушует война; Америка знала лишь войну в эфире: ни один вражеский самолет не бороздил американских небес, ни одна бомба не упала на американскую землю, ни один пулемет не строчил по американским городам. В кармане у меня лежало извещение о том, что вид на жительство мне продлили на три месяца: я был теперь Enemy Alien - иностранец-враг, правда, не такой уж враг, чтобы засадить меня в тюрьму. И сейчас я шел по этому городу, открытому всем ветрам, - искра жизни, которая не хотела погаснуть, чужак. Я шел, глубоко дыша и тихонько насвистывая. Комок плоти, носивший чужое имя - Росс. - Квартира! - воскликнул я. - Свет! Мебель! Кровать! Любимая женщина! Электрическая плита для жарки мяса! Стакан водки! Во всем можно найти светлую сторону, она есть даже в той несчастной жизни, на какую я обречен. При такой жизни ничто не входит в привычку. Отлично! Всем ты наслаждаешься, словно в первый раз. Все пробирает тебя до костей. Не щекочет, а именно пробирает до костей, до мозга костей, до серого вещества, которое заключено в твоей черепной коробке. Дай на тебя поглядеть, Наташа! Я боготворю тебя уже за то, что ты со мной. За то, что мы живем в одно время. А потом уже за все остальное. Я - Робинзон, который всякий раз находит своего Пятницу! Следы на песке! Отпечатки ног! Ты для меня - первый человек на этой земле. И при каждой встрече я ощущаю это снова. Вот в чем светлая сторона моей треклятой жизни. - Ты много выпил? - спросила Наташа. - Ни капли. Ничего я не пил, кроме кофе и грусти. - Тебе грустно? - В моем положении грустишь недолго. Потом рывками переворачиваешься, будто во сне. И тогда грусть становится всего лишь фоном, еще сильнее оттеняющим полноту жизни. Грусть идет на дно, а жизненный тонус поднимается вверх, словно вода в сосуде, куда бросили камень. То, что я говорю, далеко не истина. Я только хочу, чтобы это было истиной. И все же доля истины в этом есть. Иначе будешь жить на износ, как бархатный лоскут в коробке с лезвиями. - Хорошо, что ты не грустишь, - сказала Наташа. - Причины меня не интересуют. Все, на что находятся причины, уже само по себе подозрительно. - А то, что я тебя боготворю, тоже подозрительно? Наташа рассмеялась: - Это опасно. Человек, который склонен к возвышенным чувствам, обманывает обычно и себя и других. Я озадаченно посмотрел на нее. - Почему ты это говоришь? - Просто так. - Ты на самом деле это думаешь? - А отчего бы и нет? Разве ты не Робинзон? Робинзон, который без конца убеждает себя, что видел следы на песке? Я не отвечал. Ее слова задели меня сильнее, чем я ожидал. А я-то думал, что обрел твердую почву под ногами, - оказывается, это была всего-навсего осыпь, которая при первом же шаге может обрушиться. Неужели я нарочно преувеличивал прочность наших отношений? Хотел утешить себя? - Не знаю, Наташа, - ответил я, пытаясь избавиться от неприятных мыслей. - Знаю только одно: до сих пор мне были заказаны любые привычки. Говорят, что пережитые несчастья воспринимаются как приключения. Я в этом не уверен. В чем, собственно, можно быть уверенным? - Да, в чем можно быть уверенным? - переспросила она. Я засмеялся: - В этой водке, что у меня в стакане, в куске мяса на плите и, надеюсь, в нас обоих... Все равно я тебя боготворю, хоть ты и находишь это опасным. Боготворить - радостно, и чем раньше этим займешься, тем лучше. - Вот это правильно. И не нуждается в доказательствах. Такие вещи надо чувствовать. - Так и есть. И опять-таки, чем раньше начнешь чувствовать, тем лучше. - А с чего начнем мы? - Хоть с этой комнаты! С этих ламп! С этой кровати! Хоть они и не принадлежат нам. Что в конечном счете принадлежит человеку? И на какой срок? Все взято взаймы, украдено у жизни и без конца крадется вновь. Наташа обернулась. - И самих себя мы тоже обкрадываем? - Да. Себя тоже. - Почему же в таком случае человек не впадает в отчаяние и не пускает себе пулю в лоб? - Это никогда не поздно. Кроме того, есть более легкие пути. - Догадываюсь, о чем ты говоришь. Наташа обошла во