со своей женой. Они все в убежище, Тут у нас куча раненых и убитых. Не до тебя. - Как, раненые и убитые? Ведь все в убежище? - Да это же другие. Из концлагеря. Их никуда не уводят, ясно? Может, воображаешь, для них специальные убежища построили? - Нет, - сказал Гребер. - Этого я не воображаю. - То-то. Наконец заговорил разумно. А теперь убирайся. Ты старый вояка, тебе не годится быть такой размазней. К тому же все кончилось. Может, на сегодня и совсем. Гребер посмотрел вверх. Слышно было только хлопанье зениток. - Послушай, приятель, - сказал он. - Мне бы только узнать, что шинельный цех не пострадал! Пусти меня туда или узнай сам. Неужели у тебя нет жены? - Есть, конечно. Я же тебе говорил. Думаешь, у меня сердце не болит? - Тогда узнай! Сделай это, и с твоей женой наверняка ничего не случится. Дежурный взглянул на Гребера и покачал головой. - Ты, видно, и впрямь рехнулся. Вообразил себя господом богом. Он пошел в свою дежурку и быстро вернулся. - Звонил. Шинели в порядке. Прямое попадание только в присланных из концлагеря. Ну, а теперь проваливай! Женат-то давно? - Пять дней. Дежурный неожиданно ухмыльнулся. - Чего ж сразу не сказал! Другое дело! Гребер поплелся назад. "Мне хотелось иметь что-то, что могло бы меня поддержать, - подумал он. - Но я не знал другого: имея это, становишься уязвим вдвойне". Все кончилось. В городе, полном огня, стоял нестерпимый запах пожарища и смерти. Пламя, красное и зеленое, желтое и белое, то змейками пробивалось сквозь рухнувшие стелы, то вдруг беззвучно вздымалось над крышами, то почти нежно лизало уцелевшие фасады, прижимаясь к ним вплотную, пугливо и осторожно обнимая их, то бурно вырывалось из зияющих окон. Кругом неистовствовали снопы огня, стены огня, вихри огня. Валялись обуглившиеся мертвецы, охваченные пламенем люди с криками выбегали из домов и неистово метались, кружились, пока без сил не падали на землю, ползали, задыхались. А потом они уже только содрогались и хрипели, распространяя вокруг себя запах горелого мяса. - Живые факелы! - сказал кто-то рядом с Гребером. - И спасти их нельзя. Сгорят живьем. Этот проклятый состав в зажигательных бомбах опрыскивает человека и прожигает все насквозь - кожу, мясо, кости. - А разве нельзя сбить огонь? - Для каждого понадобился бы специальный огнетушитель. Да и то, пожалуй, не помогло бы. Ведь это чертово зелье сжигает все. Как они кричат! - Уж лучше пристрелить сразу, если нельзя спасти. - Попробуй, пристрели! Тебя живо вздернут. Да и не попадешь - мечутся как безумные! В том-то и вся беда, что они мечутся. Оттого и пылают, как факелы. Все дело в ветре, понимаешь? Они бегут и поднимают ветер, а ветер раздувает пламя. Один миг - и человек запылал! Гребер посмотрел на говорившего. Надвинутая на лоб каска, а под ней глубокие глазницы и рот, в котором недостает многих зубов. - Что ж, по-твоему, им следует стоять спокойно? - Говоря отвлеченно, это было бы разумнее. Стоять или попытаться затушить пламя одеялами, или чем-нибудь еще. Но у кого тут окажутся под рукой одеяла? Кто об этом думает? И кто может стоять спокойно, когда он горит?.. - Никто. А ты, собственно, откуда? Из ПВО? - Да ты что? Я из похоронной команды. Раненых, конечно, тоже подбираем, если попадутся. А вот и наш фургон. Наконец-то! Гребер увидел едва двигавшийся между развалинами фургон, запряженный сивой лошадью. - Постой, Густав! - крикнул тот, что разговаривал с Гребером. - Здесь не проедешь. Придется перетаскивать. Носилки есть? - Есть. Две пары. Гребер пошел с ними. За кирпичной стеной он увидел мертвецов. "Как на бойне, - подумал он. - Нет, не как на бойне: там хоть существует какой-то порядок, там туши разделаны по правилам, обескровлены и выпотрошены. Здесь же убитые растерзаны, раздроблены на куски, опалены, сожжены". Клочья одежды еще висели на них: рукав шерстяного свитера, юбка в горошек, коричневая вельветовая штанина, бюстгальтер и в нем черные окровавленные груди. В стороне беспорядочной кучей лежали изуродованные дети. Бомба попала в убежище, оказавшееся недостаточно пробным. Руки, ступни, раздавленные головы с еще уцелевшими кое-где волосами, вывернутые ноги и тут же - школьный ранец, корзинка с дохлой кошкой, очень бледный мальчик, белый, как альбинос, - мертвый, но без единой царапины, как будто в него еще не вдохнули душу и он ждет, чтобы его оживили. А возле - почернелый труп, обгоревший не очень сильно, но равномерно, если не считать одной ступни, багровой и покрытой пузырями. Нельзя было понять, мужчина это или женщина, - половые органы и грудь сгорели. Золотое кольцо ярко сверкало на черном сморщенном пальце. - Глаза, - сказал кто-то. - Даже глаза выгорают. Трупы погрузили в фургон. - Линда, - повторяла какая-то женщина, шедшая за носилками. - Линда! Линда! Солнечные лучи пробились сквозь тучи. Мокрый от дождя асфальт слабо мерцал. Свежая листва на уцелевших деревьях блестела. После дождя свет казался особенно ярким и сильным. - Этого нельзя простить, никогда, - сказал кто-то позади Гребера. Он обернулся. Женщина в красивой кокетливой шляпке, не отрываясь, смотрела на детей. - Никогда! - повторила она. - Никогда! Ни на этом свете, ни на том. Подошел патруль. - Разойдись! Не задерживайся! А ну, разойдись! Марш! Гребер пошел дальше. Чего нельзя простить? - размышлял он. После этой войны так бесконечно много надо будет прощать и нельзя будет простить! На это не хватит целой жизни. Он видел немало убитых детей, больше, чем здесь, - он видел их повсюду: во Франции, в Голландии, в Польше, в Африке, в России, и у всех этих детей, не только у немецких, были матери, которые их оплакивали. Но зачем думать об этом? Разве сам он не кричал всего час тому назад, обращаясь к небу, в котором гудели самолеты: "Гады, гады!" Дом, где жила Элизабет, уцелел, но зажигательная бомба попала в один из соседних, пламя перекинулось на два других, и теперь уже занялись крыши всех трех домов. Привратник стоял на улице. - Почему не тушат? - спросил его Гребер. Тот сделал рукою жест, словно охватывая широкой дугой весь город. - Почему не тушат? - переспросил привратник. - Воды нет, что ли? - Вода-то есть. Да напора нет. Чуть капает. Да и к огню никак не подберешься. Крыша вот-вот обвалится. Посреди улицы стояли кресла, чемоданы, птичья клетка с кошкой, валялись картины, узлы с одеждой. Из окон нижнего этажа потные, возбужденные люди выкидывали на улицу вещи, закатанные в перины и подушки. Другие бегали вверх и вниз по лестницам. - Как вы думаете, дом сгорит дотла? - спросил Гребер привратника. - Да уж наверно, если пожарные не подоспеют. Слава богу, ветер-не сильный. На верхнем этаже открыли все краны и убрали легко воспламеняющиеся вещи. Больше ничего сделать нельзя. Кстати, где же обещанные вами сигары? С удовольствием выкурил бы одну. - Завтра принесу, - ответил Гребер. - Завтра непременно. Он посмотрел вверх, на окна Элизабет. Огонь пока не угрожал ее квартире непосредственно: до нее оставалось еще два этажа. В соседнем окне Гребер увидел мечущуюся фрау Лизер. Она увязывала узел, видимо, с постелью. - Пойду соберу вещи, - сказал Гребер. - Это не помешает. - Не помешает, - подтвердил привратник. Какой-то мужчина в пенсне спускался по лестнице с тяжелым чемоданом и больно ударил им Гребера по ноге. - Извините, пожалуйста, - вежливо проговорил мужчина, ни к кому не обращаясь, и побежал дальше. Дверь в квартиру была открыта, коридор завален узлами. Фрау Лизер, прикусив губу, со слезами на глазах прошмыгнула мимо Гребера. Он вошел в комнату Элизабет и закрыл за собой дверь. Сел в кресло у окна, осмотрелся. Его поразил царивший в комнате неожиданный, удивительно далекий от всего, что творилось снаружи, покой. Гребер посидел немного, не двигаясь, ни о чем не думая. Потом принялся искать чемоданы. Нашел два под кроватью и стал прикидывать, что именно следует взять. Прежде всего надо было уложить платья Элизабет. Он вынул из шкафа те, которые счел наиболее необходимыми. Потом открыл комод и достал белье и чулки. Маленькую связку писем засунул между туфлями. С улицы до него донеслись шум и крики. Он выглянул в окно. Однако то были не пожарные, а жильцы, выносившие свои вещи. Он увидел женщину в норковом манто, сидевшую в красном плюшевом кресле перед разрушенным домом и крепко прижимавшую к себе маленький чемоданчик. "Наверно, ее драгоценности", - подумал Гребер и решил поискать по ящикам драгоценности Элизабет. Нашел несколько мелких вещиц - тонкий золотой браслет и старинную брошку с аметистом. Он взял и золотое платье. Прикасаясь к вещам Элизабет, он ощущал какую-то особенную нежность - нежность и легкий стыд, как будто делал что-то недозволенное. Положив фотографию отца Элизабет сверху во второй чемодан, он запер его. Потом опять сел в кресло и еще раз осмотрелся. И снова удивительный покой, царивший в комнате, охватил его. Вдруг ему пришло в голову, что надо взять с собой и постельные принадлежности. Он закатал перины и подушки в простыни и связал, как фрау Лизер. Опустив узел на пол, он заметил за кроватью свой ранец, о котором совсем позабыл. Когда Гребер стал его вытаскивать, из него выпила каска и покатилась по полу, гремя, будто кто-то стучал внизу. Гребер долго смотрел на нее. Потом ногой отпихнул к вещам, сложенным у двери, и снес все вниз. Дома медленно догорали. Пожарные так и не появились: несколько жилых домов не имели никакого значения. В первую очередь тушили заводы. К тому же, огнем была объята едва ли не четверть города. Обитатели домов спасли столько, сколько успели вынести, и теперь не знали, что делать со своим добром. Не было ни транспорта, ни пристанищ. На некотором расстоянии от горящих домов улицу оцепили. По обеим ее сторонам громоздился всякий скарб. Тут были плюшевые кресла, кожаная кушетка, стулья, кровати, детская колыбель. Какое-то семейство вынесло кухонный стол и четыре стула и теперь уселось вокруг него. Другое отгородило себе уголок и защищало его, как свою собственность, от каждого, кто хотел в него вторгнуться. Привратник устроился тут же, в шезлонге, обитом материей с турецким рисунком, и заснул. У одной из стен дома стоял большой портрет Гитлера, принадлежавший фрау Лизер. Сама она, держа дочь на коленях, сидела на узле с постелью. Гребер вынес из комнаты Элизабет старинное кресло и уселся в него. Рядом он поставил чемоданы, ранец и другие вещи. Он попытался было снести их в один из уцелевших домов. В двух квартирах ему даже не открыли, хотя в окнах виднелись лица жильцов, в другие его не впустили, там было уже битком набито. В последней квартире какая-то женщина накричала на него: - Выдумали еще! А потом и жить здесь останетесь! Тогда Гребер отказался от поисков. Вернувшись к вещам, он обнаружил, что исчез сверток с хлебом и провизией. Позже он заметил, что семейство, сидевшее за столом, украдкой ест. Отвернувшись, они время от времени что-то совали в рот, но это могла быть и их собственная провизия, которой они ни с кем не хотели делиться. Вдруг он увидел Элизабет. Она пробралась через оцепление и теперь стояла на виду, озаренная отблесками пожара. - Сюда, Элизабет! - крикнул он и вскочил. Она обернулась, но заметила его не сразу. Фигура ее темнела на фоне огня, только волосы светились. - Сюда! - крикнул он еще раз и замахал рукой. Она подбежала к нему. - Это ты? Слава богу. Он обнял ее. - Я не мог пойти на фабрику встретить тебя. Пришлось сторожить вещи. - Я решила - с тобой что-то случилось. - Почему же со мной должно было что-то случиться? Она прерывисто дышала, прижавшись к его груди. - Черт меня побери, об этом ведь я и не подумал, - проговорил он ошеломленно. - Я боялся только за тебя. Она взглянула на него. - Что здесь происходит? - Да вот, дом загорелся, началось с крыши. - А с тобой - ничего? Я боялась только за тебя. - А я за тебя. Сядь сюда. Отдохни. Она все еще не могла отдышаться. Гребер увидел у края тротуара ведро и рядом чашку. Он подошел, зачерпнул воды и подал Элизабет. - На, выпей глоток. - Эй вы? Это наша вода! - крикнула какая-то женщина. - И наша чашка, - добавил двенадцатилетний веснушчатый мальчик. - Пей, - сказал Гребер Элизабет и обернулся. - А как насчет воздуха? Он тоже ваш? - Отдай им воду и чашку, - сказала Элизабет. - Или лучше вылей ведро им на голову. Гребер поднес чашку к ее губам. - Ну нет! Выпей. Ты бежала? - Да, всю дорогу. Гребер подошел к ведру. Женщина, поднявшая крик из-за воды, принадлежала к тому семейству, что сидело за кухонным столом. Он зачерпнул вторую чашку, выпил ее до дна и поставил на место. Никто не сказал ни слова; но пока Гребер возвращался, мальчик подбежал к ведру, схватил чашку и поставил ее на стол. - Свиньи, - заявил привратник, обращаясь к сидевшим за столом. Он проснулся, зевнул и тут же снова улегся. Крыша первого дома обвалилась. - Вот вещи, которые я вынес, - сказал Гребер. - Тут почти все твои платья, фотография твоего отца и постель. Могу попытаться вытащить кое-какую мебель. Еще не поздно. - Оставайся. Пусть горит. - Отчего? Еще есть время. - Пусть горит. Тогда всему конец. Так надо. - Чему конец? - Прошлому. Нам с ним нечего делать. Оно нас только связывает. Даже хорошее, что в нем было. Нам надо начинать все заново. Наше прошлое обанкротилось. К нему нет возврата. - Но мебель ты могла бы продать. - Здесь? - Элизабет огляделась. - Не можем же мы устроить на улице аукцион. Посмотри, мебели слишком много, а квартир слишком мало. И так будет еще очень долго. Снова пошел дождь. Он падал крупными теплыми каплями. Фрау Лизер раскрыла зонтик. Какая-то женщина, спасшая от огня соломенную шляпу с цветами и для удобства нацепившая ее на себя, теперь сняла ее и сунула под платье. Привратник проснулся и чихнул. Гитлер на писанной маслом картине фрау Лизер проливал слезы под дождем. Отстегнув от ранца плащ-палатку и шинель, Гребер набросил шинель на плечи Элизабет, а плащ-палаткой прикрыл вещи. - Надо подумать, где провести эту ночь, - сказал он. - Возможно, дождь потушит пожар. А где будут спать остальные? - Не знаю. Об этой улице словно забыли. - Переночуем здесь. У нас есть все, что надо, - постели, шинель, плащ-палатка. - А ты сможешь здесь спать? - Думаю, когда человек устал, он может спать везде. - У Биндинга есть свободная комната. Но туда ведь ты идти не захочешь? Элизабет отрицательно покачала головой. - Потом есть еще Польман, - продолжал Гребер. - В его катакомбах место найдется. Я спрашивал его несколько дней назад. А все временные помещения для пострадавших, наверно, переполнены - если они вообще существуют. - Подождем. Наш этаж еще не горит. Закутавшись в шинель, Элизабет сидела под дождем, но не казалась подавленной. - Хорошо бы чего-нибудь выпить, - сказала она. - Не воды, конечно. - Кое-что у нас найдется. Когда я укладывал вещи, между книгами мне попалась бутылка водки. Мы, видно, о ней забыли. Гребер развязал узел с постелью. Бутылка была запрятана в перину, поэтому она и не попалась под руку вору. Там же был и стаканчик. - Вот. Но пить надо осторожно, чтобы другие не заметили. А то фрау Лизер, пожалуй, донесет, что мы издеваемся над национальным бедствием. - Если хочешь, чтобы люди ничего не заметили, не надо осторожничать. Этому я уже научилась. - Элизабет взяла стаканчик и отпила. - Чудесно, - сказала она. - Именно то, что мне было нужно. Прямо как в летнем кафе. И сигареты у тебя есть? - Захватил сколько было. - Хорошо. Значит, у нас есть все, что нужно. - Может быть, все-таки вытащить кой-какую мебель? - Тебя все равно не пустят наверх. Да и на что она нам? Не станем же мы тащить ее с собой туда, где сегодня будем ночевать. - Один может ее стеречь, пока другой поищет пристанища. Элизабет покачала головой и допила водку. В эту минуту крыша ее дома рухнула. Стены, казалось, покачнулись, и вслед за тем провалился пол верхнего этажа. Жильцы на улице завопили. Из окон брызнули искры. Языки пламени взвились по гардинам. - Наш этаж еще держится, - сказал Гребер. - Теперь уж недолго, - возразил кто-то за его спиной. Гребер обернулся. - Почему? - А почему вам должно повезти больше, чем нам? Я прожил на том этаже двадцать три года, молодой человек. И вот теперь он горит. Почему не сгореть и вашему? Гребер посмотрел на говорившего. Тот был тощ и лыс. - Я полагал, что это дело случая и не имеет отношения к морали. - Нет, это имеет отношение к справедливости. Если вы вообще понимаете, что значит это слово. - Не очень ясно. Но это не моя вина, - Гребер усмехнулся. - Вам, должно быть, нелегко живется, если вы все еще верите в справедливость. Налить стаканчик? Лучше выпейте, нет смысла без толку-возмущаться. - Спасибо. Оставьте водку себе. Она еще вам пригодится, когда ваша собственная конура заполыхает. Гребер спрятал бутылку. - Пари, что не заполыхает? - Что? - Я спрашиваю, хотите держать пари? Элизабет рассмеялась. Лысый уставился на них. - Пари, нахальный мальчишка? А вам, фрейлейн, еще и весело? Поистине, как низко мы пали. - А почему бы ей не смеяться? - сказал Гребер. - Смеяться ведь лучше, чем плакать. Особенно, если и то и другое бесполезно. - Молиться вам следовало бы, вот что! Верхняя часть стены обвалилась внутрь. Она проломила пол над этажом Элизабет. Фрау Лизер, сидя под своим зонтом, начала судорожно всхлипывать. Семейство за кухонным столом варило на спиртовке эрзац-кофе. Женщина, сидевшая в плюшевом кресле, принялась укрывать его спинку газетами, чтобы оно не попортилось от дождя. Ребенок в коляске плакал. - Вот он и рушится, наш двухнедельный приют, - сказал Гребер. - Справедливость торжествует! - с удовлетворением заявил лысый. - Надо было держать пари, теперь бы выиграли. - Я не материалист, молодой человек. - Почему же вы так плачетесь о вашей квартире? - Это был мой дом! Вам этого, верно, не понять. - Нет, не понять. Германская империя слишком рано сделала из меня всесветного бродягу. - За это вы должны быть благодарны ей, - лысый прикрыл рот рукой, словно силясь что-то проглотить. - Впрочем, сейчас я бы не отказался от стаканчика водки. - Поздно хватились. Лучше молитесь. Из окна комнаты фрау Лизер вырвалось пламя. - Письменный стол тоже сгорит. Письменный стол доносчицы, со всем, что в нем есть. - Надеюсь. Я выплеснул на него целую бутылку керосина. Что же нам теперь делать? - Искать ночлег. А не найдем, переночуем где-нибудь на улице. - На улице или в парке, - Гребер взглянул на небо. - От дождя у меня есть плащ-палатка. Правда, защита не слишком надежная. Но, может, мы найдем где укрыться. А как же нам быть с креслом и книгами? - Оставим здесь. А если уцелеют, завтра подумаем. Гребер надел ранец и взвалил на плечо узел с постельным бельем. Элизабет взяла чемоданы. - Давай понесу, - сказал Гребер. - Я ведь привык таскать на себе помногу. С грохотом рухнули верхние этажи двух соседних домов. Горящие куски стропил разлетелись во все стороны, Фрау Лизер взвизгнула и вскочила: описав большую дугу над отгороженной частью улицы, головня чуть не попала ей в лицо. Наконец пламя вырвалось и из окон комнаты Элизабет. Потом обвалился потолок. - Можно идти, - сказала Элизабет. Гребер посмотрел вверх, на окно. - Хорошие часы мы пережили там, - сказал он. - Самые лучшие. Идем. Лицо Элизабет освещалось отблеском пожара. Она и Гребер прошли между кресел. Большинство погорельцев уныло молчали. Возле одного лежала пачка книг, он читал. Пожилая пара, тесно прижавшись друг к другу, прикорнула на мостовой, накинув на себя пелерину, так что казалось, будто это какая-то печальная летучая мышь о двух головах. - Удивительно, как легко отказываешься от того, с чем вчера, думалось, невозможно расстаться, - заметила Элизабет. Гребер еще раз окинул взглядом все вокруг. Веснушчатый мальчик, забравший чашку, уже уселся в их кресло. - Пока фрау Лизер тут металась, я утащил у нее сумку, - сказал Гребер. - Она набита бумагами. Мы бросим ее в огонь. Может быть, кого-нибудь это спасет от доноса. Элизабет кивнула. Она шла, не оглядываясь. Гребер долго стучал. Потом долго тряс дверь. Никто не открывал. Он вернулся к Элизабет. - Польмана нет дома, или он не хочет отзываться. - Может быть, он уже не живет здесь. - А где же ему жить? Ведь деваться-то некуда. Нам это стало особенно ясно за последние три часа. Он мог... - Гребер еще раз подошел к двери. - Нет, гестапо здесь не было. Тогда бы все выглядело иначе. Что же нам делать? Может, пойдем в бомбоубежище? - Нет. А здесь нигде нельзя остаться? Гребер осмотрелся, ища подходящее место. Ночь уже наступила, и на мрачном фоне багрового неба высились черные зубчатые руины. - Вон висит кусок потолка, - сказал он. - Под ним сухо. Я укреплю с одной стороны плащ-палатку, а с другой - шинель. Гребер штыком постучал по потолку: крепкий. Поискав среди развалин, он нашел несколько стальных прутьев и вбил их в землю. На них он натянул плащ палатку. - Это полог. А шинель повесим с другой стороны - получится что-то вроде палатки. Как ты считаешь? - Помочь тебе? - Нет. Посторожи вещи, с тебя хватит. Гребер очистил угол от мусора и камней. Потом внес чемоданы и приготовил постель. Ранец он поставил в головах. - Теперь у нас есть кров, - сказал он. - Бывало и похуже. Ты, правда, не испытала этого. - Пора привыкать и мне. Гребер достал ее дождевик, спиртовку и бутылку спирта. - Хлеб у меня украли. Но в ранце есть еще консервы. - А в чем варить? Ты захватил кастрюлю? - Моим котелком обойдемся. И дождевой воды сколько угодно. К тому же осталась водка. С горячей водой получится что-то вроде грога. Это предохраняет от простуды. - Лучше я выпью водку просто так. Гребер зажег спиртовку. Слабый синий огонек осветил палатку. Они открыли фасоль, согрели ее и съели с остатками колбасы, подаренной свидетелем Клотцем. - Будем ждать Польмана или спать? - спросил Гребер. - Спать. Я устала. - Придется лечь не раздеваясь. Тебе это ничего? - Ничего. Я ужасно устала. Элизабет сняла туфли и поставила перед ранцем, чтобы не стащили, потом скатала чулки и сунула их в карман. Гребер укрыл ее. - Ну, как? - спросил он. - Как в отеле. Он лег рядом. - Ты не очень расстроилась из-за квартиры? - Нет. Я ждала этого с первой же бомбежки. Тогда мне было жаль. Остальное время мне судьба просто подарила. - Это верно. Но можно ли всегда жить с такой же ясностью, с какой думаешь? - Не знаю, - пробормотала она, уткнувшись в его плечо. - Может быть, когда уже нет надежды. Но теперь - все иначе. Она уснула. Ее дыхание стало медленным и ровным. Гребер задремал не сразу. Он вспомнил о том, как иногда на фронте солдаты делились друг с другом всякими несбыточными желаниями, и одним из них было как раз вот это: кров, постель, женщина и спокойная ночь. 21 Гребер проснулся. Он услышал скрип щебня под чьими-то осторожными шагами и бесшумно выскользнул из-под одеяла. Элизабет пошевелилась и опять заснула. Гребер наблюдал из палатки. Это мог быть возвратившийся Польман, могли быть и воры, могли быть гестаповцы - они появлялись обычно в эти часы. Если это они, надо попытаться предупредить Польмана, чтобы он не возвращался домой. В темноте Гребер увидел две фигуры. Стараясь ступать как можно тише, он босиком последовал за ними. Но через несколько метров все же наткнулся на обломок качавшейся стены, которая тут же обвалилась. Гребер пригнулся. Один из шедших впереди обернулся и спросил: - Кто тут? - Это был голос Польмана. - Я, господин Польман. Эрнст Гребер. Гребер выпрямился. - Гребер? Что случилось? - Ничего. Нас разбомбило, и мы не знаем, куда деваться. Я подумал, не приютите ли вы нас на одну-две ночи? - Кого? - Мою жену и меня. Я женился несколько дней назад. - Конечно, конечно. - Польман приблизился. Его лицо смутно белело в темноте. - Вы видели меня, когда я шел? Гребер секунду помедлил. - Да, - сказал он наконец. Скрывать было бесполезно. Это не нужно ни Элизабет, ни тому человеку, который прятался где-то в развалинах. - Да, - повторил он. - Вы можете мне доверять. Польман потер лоб. - Разумеется. - Он стоял в нерешительности. - И вы заметили, что я не один? - Да. Польман, видно, принял какое-то решение. - Ну, тогда пошли. Переночевать, говорите вы? Места у меня маловато, но... Прежде всего уйдем отсюда. Они завернули за угол. - Все в порядке, - бросил Польман в темноту. От развалин отделилась какая-то тень. Польман открыл дверь и впустил незнакомца и Гребера. Потом запер дверь изнутри. - А где ваша жена? - спросил он. - Спит на улице. Мы захватили с собой постели и устроили что-то вроде палатки. Польман по-прежнему стоял в темноте. - Я должен вас кое о чем предупредить. Если вас здесь найдут, у вас могут быть неприятности. - Знаю. Польман откашлялся. - Все дело во мне. Я на подозрении. - Я так и думал. - А как отнесется к этому ваша жена? - Точно так же, - сказал Гребер, помедлив. Незнакомец молча стоял позади Гребера. Теперь было слышно его дыхание. Польман прошел вперед, запер дверь, опустил штору и зажег маленькую лампочку. - Называть фамилии ни к чему, - сказал он. - Лучше совсем не знать их, тогда никого нельзя и выдать. Эрнст и Йозеф - этого достаточно. Йозеф, человек лет сорока, выглядел очень измученным. У него было удлиненное, типично еврейское лицо. Он держался совершенно спокойно. Улыбнувшись Греберу, он отряхнул известку с костюма. - У меня уже небезопасно, - сказал Польман, садясь. - И все-таки Йозефу придется сегодня остаться здесь. Того дома, где он скрывался вчера, уже больше не существует. Днем надо будет подыскать что-нибудь, ведь у меня опасно, Йозеф, только поэтому. - Я знаю, - ответил Йозеф. У него неожиданно оказался низкий голос. - А вы, Эрнст? - спросил Польман. - Я на подозрении, теперь вам это известно, и вам известно также, что это значит, если вас захватят ночью у такого человека, да еще вместе с другим человеком, которого ищут. - Известно. - Возможно, этой ночью ничего и не случится. В городе такой кавардак! И все-таки нельзя быть уверенным. Значит, готовы рискнуть? Гребер молчал. Польман и Йозеф переглянулись. - Мне лично рисковать нечем, - сказал Гребер. - Через несколько дней я возвращаюсь на фронт. Но моя жена - другое дело. Ведь она остается здесь. Об этом я не подумал. - Я сказал вам это не для того, чтобы избавиться от вас. - Знаю. - Вы можете кое-как переночевать на улице? - спросил Йозеф. - Да, от дождя мы укрыты. - Тогда лучше оставайтесь там. Вы не будете иметь к нам никакого отношения. А рано утром внесете сюда ваши вещи. Ведь вам главным образом это нужно? Но вернее будет оставить их в церкви святой Катарины. Причетник позволяет. Он честный человек. Правда, церковь частично разрушена, но подвалы еще уцелели. Туда и снесите ваши вещи. Тогда вы будете днем свободны и сможете поискать жилье. - Я думаю, он прав, Эрнст, - сказал Польман. - Йозеф разбирается в этом лучше нас. Гребер вдруг ощутил, как в нем поднялась волна нежности к этому усталому пожилому человеку, который теперь, как и много лет назад, снова называл его по имени. - И я так думаю, - ответил он. - Мне жаль, что я напугал вас. - Приходите завтра утром пораньше, если вам что понадобится. Стукните четыре раза - два слитно и два отрывисто. Только негромко, я и так услышу. - Хорошо. Спасибо. Гребер вернулся к Элизабет. Она продолжала спать. Когда он улегся, она лишь приоткрыла глаза и тут же опять уснула. Элизабет проснулась в шесть часов утра от того, что по улице протарахтел автомобиль, и сладко потянулась. - Чудесно выспалась, - сказала она. - Где мы? - На Янплац. - Хорошо. А где мы будем спать сегодня? - Это мы решим днем. Она снова легла. Между плащ-палаткой и шинелью пробивался свет холодного утра. Щебетали птицы. Элизабет откинула полу шинели. Небо было залито золотистым сиянием восхода. - Прямо цыганская жизнь... Если смотреть на нее так... Полная приключений... - Да, - оказал Гребер. - Мы и будем смотреть на нее так... С Польманом я виделся ночью. Он просил разбудить его, если нам что понадобится. - Нам ничего не понадобится. Кофе у нас еще есть? Ведь мы можем сварить его и здесь, правда? - Это наверняка запрещено, как и все разумное. Но это пустяки. Ведь мы - цыгане. Элизабет принялась расчесывать волосы. - За домом я видел в лоханке чистую дождевую воду, - сказал Гребер. - Как раз хватит умыться. Элизабет надела жакет. - Пойду туда. Прямо как в деревне. Вода из колодца. Раньше это называли романтикой, да? Гребер рассмеялся. - Для меня это и теперь романтика - в сравнении со свинской жизнью на восточном фронте. Важно - с чем сравнивать. Он связал постель. Потом зажег спиртовку и поставил на нее котелок с водой. Вдруг он вспомнил, что не захватил в комнате Элизабет продовольственные карточки. В эту минуту вернулась Элизабет. Лицо ее было свежим и юным. - Карточки с тобой? - спросил он. - Нет, они лежали в письменном столе у окна. В маленьком ящичке. - Черт, я забыл их захватить. Как же я об этом не подумал? Ведь времени у меня было достаточно. - Зато ты вспомнил о вещах поважнее. Например, о моем золотом платье. Мы подадим сегодня заявление насчет новых карточек. Теперь часто случается, что они сгорают. - Но это же продлится целую вечность. Немецкого чиновника с его педантизмом даже светопреставление не прошибет. Элизабет засмеялась. - Я отпрошусь на час, чтобы получить их. Привратник даст мне справку, что дом, где я жила, разбомбили. - А разве ты пойдешь сегодня на фабрику? - спросил Гребер. - Обязана. Дом разбомбили - так это самое обычное дело. - Я бы сжег эту проклятую фабрику. - Я тоже. Но тогда бы нас послали куда-нибудь, где еще хуже. А мне не хотелось бы изготовлять боеприпасы. - Почему бы тебе просто не прогулять? Откуда они могут знать, что с тобой вчера случилось? Ведь тебя могло ранить, когда ты спасала свои вещи. - Это нужно доказать. У нас есть фабричные врачи и фабричная полиция. Если они обнаружат, что кто-то из нас отлынивает, его наказывают сверхурочной работой, лишением отпуска, ну, а когда и это не помогает, прописывают пройти в концлагере полный курс воспитания в национальном духе. Кто оттуда возвращается, тому уж больше не захочется прогуливать. Элизабет сняла кипяток и вылила в крышку котелка на молотый эрзац-кофе. - Не забудь, у меня только что был трехдневный отпуск, - сказала она. - Нельзя требовать слишком многого. Гребер понял, что причиной был ее отец - она надеется хоть таким способом ему помочь. Это петля, которая накинута на шею каждого. - Проклятая банда! - сказал он. - Что они с нами сделали! - Вот тебе кофе. И не сердись. У нас уже нет на это времени. - В том-то и дело, Элизабет. Она кивнула. - Знаю. У нас остается ужасно мало времени, и все же мы почти не бываем вместе. Твой отпуск кончается, и чуть не весь он ушел на ожидание. Мне следовало быть похрабрее и не ходить на фабрику, пока ты здесь. - Ты и так достаточно храбрая. И все-таки лучше ждать, чем уж ничего не ждать. Она поцеловала его. - Ты быстро выучился находить верные слова, - сказала она. - А теперь мне пора идти. Где мы встретимся вечером? - Да, в самом деле, где? Там уже ничего не осталось. Надо все начинать заново. Я зайду за тобой на фабрику. - А если что-нибудь помешает? Налет или оцепление? Гребер задумался. - Я сейчас уложу вещи и отнесу их в церковь святой Катарины. Пусть это будет вторым местом встречи. - Она открыта ночью? - Почему ночью? Ведь ты же вернешься не ночью? - Как знать! Однажды пришлось просидеть в убежище шесть часов. Если бы на худой конец можно было кому-нибудь сообщить, в чем дело! А условиться о месте встречи - это теперь недостаточно. - Ты хочешь сказать - если с одним из нас что-нибудь случится? - Да. Гребер кивнул. Он понял, как легко им потерять друг друга. - На сегодня мы можем воспользоваться Польманом. Или нет, это ненадежно. - Он задумался. - Биндинг! - сказал он, наконец, с облегчением. - Вот этот вполне надежен. Я показывал тебе его дом. Правда, он еще не знает, что мы поженились. Впрочем, это неважно. Я пойду предупрежу его. - Пойдешь, чтобы опять его пограбить? Гребер рассмеялся. - Я, собственно, больше не хотел этого делать. Но надо же нам есть. Вот так и разлагаемся понемногу. - А эту ночь мы будем спать здесь? - Надеюсь, нет. У меня целый день впереди, постараюсь что-нибудь подыскать. Лицо ее на мгновение омрачилось. - Да, целый день. А мне надо уходить. - Я быстро соберусь, заброшу барахло к Польману и провожу тебя на фабрику. - Но я не могу ждать. Мне пора. До вечера! Значит, фабрика, церковь святой Катарины или Биндинг. Какая интересная жизнь! - К черту эту интересную жизнь! - воскликнул Гребер. Он смотрел ей вслед. Вот она переходит площадь. Утро было ясное, и небо стало ярко-голубым. Роса блестела на развалинах, словно серебристая сеть. Элизабет обернулась и помахала ему. Потом торопливо пошла дальше. Гребер любил ее походку. Она ставила ступни, будто шла по колее: одну впереди другой. Такую походку он видел у туземных женщин в Африке. Она еще раз кивнула и скрылась между домами в конце площади. "Совсем как на фронте, - подумал он. - Расставаясь, никогда не знаешь, увидишься ли снова. Нет, к черту эту интересную жизнь!" В восемь часов из дому вышел Польман. - Я хотел узнать, есть ли у вас что поесть. Немного хлеба у меня найдется. - Спасибо. Нам хватило. Можно оставить здесь узел и чемоданы, пока я схожу в церковь святой Катарины? - Конечно. Гребер внес вещи. Йозеф не показывался. - Может быть, вы не застанете меня дома, когда вернетесь, - сказал Польман. - Тогда постучите два раза слитно и два раза отрывисто. Йозеф услышит. Гребер открыл чемодан. - Прямо цыганская жизнь. Вот уж не ожидал. Польман устало улыбнулся. - Йозеф живет так уже три года. Несколько месяцев он ночевал в поездах. Непрерывно ездил. Он спал только сидя, да и то вскакивал каждые четверть часа. Так было еще до налетов. Теперь и это уже невозможно. Гребер вынул из чемодана банку мясных консервов и протянул ее Польману. - Я обойдусь. Отдайте Йозефу. - Мясо? Разве вам самому не нужно? - Нет. Отдайте ему. Такие, как он, должны продержаться до конца. А то что же будет, когда все кончится? Что будет вообще? Уцелело ли достаточно таких людей, чтобы начать все заново? Польман помолчал. Затем подошел к глобусу, стоящему в углу комнаты, и повернул его. - Взгляните сюда, - оказал он. - Видите? Этот маленький кусочек земли - Германия. Ее можно почти, закрыть большим пальцем. Это совсем небольшая часть земли. - Может быть. Однако, двинувшись с этой небольшой части земли, мы завоевали очень большой кусок земного шара. - Кусок - да. Но захватить не значит убедить. - Пока - нет. А что было бы, если б мы могли какое-то время этот кусок удерживать? Десять лет? Двадцать? Пятьдесят? Победы и успехи чертовски убедительны. Мы видели это на примере своей собственной страны. - Но мы ведь не победили. - Это не доказательство. - Нет, доказательство, - возразил Польман. - И очень сильное. - Рукой с набухшими венами он продолжал поворачивать глобус. - Мир, - сказал он, - мир не стоит на месте. И если отчаиваешься в собственной стране, надо верить в него. Затмение солнца возможно, но только не вечная ночь. Во всяком случае, на нашей планете. Не надо так быстро сдаваться и впадать в отчаяние. - Он отставил глобус. - Вы спрашиваете, достаточно ли осталось людей, чтобы начать все заново? Христианство началось с нескольких рыбаков, с нескольких верующих в катакомбах и с тех, кто уцелел на аренах Рима. - Да. А нацисты начали с нескольких безработных фанатиков в мюнхенской пивнушке. Польман улыбнулся. - Вы правы. Но еще не существовало на свете такой тирании, которой бы не пришел конец. Человечество шло вперед не по ровной дороге, а всегда - толчками, рывками, с отступлениями и судорогами. Мы были слишком высокомерны, мы вообразили, что наше кровавое прошлое уже преодолено. А теперь знаем, что стоит нам только оглянуться, и оно нас тут же настигает. Он взялся за шляпу. - Мне пора идти. - Вот ваша книга о Швейцарии, - сказал Гребер. - Ее немножко подмочило дождем. Чуть было не потерял, а потом нашел и спас. - Могли и не спасать. Мечты спасать не нужно. - Нет, нужно, - сказал Гребер. - А что же еще? - Веру. Мечты придут опять. - Будем надеяться. Или уж лучше сразу повеситься. - Как вы еще молоды! - воскликнул Польман. - Да что я говорю, ведь вы же действительно еще очень молоды! - Он надел пальто. - Странно. Раньше я представлял себе молодость совсем иначе. - И я тоже, - сказал Гребер. Йозеф не ошибся. Причетник церкви святой Катарины действительно принимал вещи на хранение. Гребер оставил там свой ранец. Потом он отправился в жилищное бюро. Оно было переведено в другое место и помещалось теперь в кабинете живой природы при какой-то школе. Здесь еще стоял стол с географическими картами и застекленный шкаф с препаратами в спирту. Служащая бюро использовала многочисленные банки как прессы для бумаг. В банках были заспиртованы змеи, ящерицы, лягушки. Стояло чучело белки с бусинками вместо глаз и орехом в лапках. Седовласая женщина оказалась весьма любезной. - Я внесу вашу фамилию в список, - сказала она. - Есть у вас адрес? - Нет. - Тогда заходите справляться. - А какой в этом смысл? - Ни малейшего. До вас уже принято шесть тысяч заявлений. Лучше поищите сами. Гребер вернулся на Янплац и постучался к Польману. Никто не ответил. Он подождал. Потом пошел на Мариенштрассе посмотреть, что там осталось. Дом Элизабет сгорел, уцелел только полуподвал, где жил привратник. Правда, здесь побывали пожарные. Отовсюду еще капала вода. От квартиры Элизабет ничего не осталось. Стоявшее на улице кресло исчезло. В желобе валялась пара перчаток, вот и все. Гребер увидел привратника за шторками его квартиры и вспомнил, что обещал принести ему сигары. Казалось, это было давным-давно и теперь как будто совсем не нужно; впрочем, трудно сказать заранее. Он решил пойти к Альфонсу и достать сигар. Да и все равно надо было раздобыть продукты на вечер. Бомба угодила прямо в дом и разрушила только его. Сад был залит утренним светом, березы раскачивались на ветру, сияло золото нарциссов и распускались первые цветы на фруктовых деревьях, словно усеянных белыми и розовыми мотыльками. Только один дом Биндинга превратился в груду мусора, нависшего над глубокой воронкой, на самом дне которой стояла вода - и в ней отражалось небо. Гребер оцепенел и, глазам своим не веря, уставился на развалины. Почему-то казалось, что с Альфонсом ничего не может случиться. Медленно приближался он к тому месту, где находился дом. Бассейн был разворочен и разбит. Входная дверь повисла на кустах сирени. Оленьи рога валялись на траве, будто здесь были похоронены сами олени. Ковер, словно яркий флаг варвара-завоевателя, развевался высоко на деревьях. Бутылка коньяку "Наполеон" стояла торчком на цветочной клумбе, точно выросшая за ночь тыква. Гребер поднял ее, осмотрел и сунул в карман, "Наверно, подвал уцелел и его разграбили", - подумал Гребер. Он обошел дом. Черный ход сохранился. Он открыл дверь. Что-то внутри зашевелилось. - Фрау Клейнерт! - позвал он. В ответ послышались громкие рыдания. Из полуразвалившейся кухни вышла на свет женщина. - Бедный хозяин! Он был такой добрый! - Что случилось? Он ранен? - Убит! Убит, господин Гребер. А ведь он так любил пожить! - Да. Трудно понять это, правда? Гребер кивнул. Смерть всегда трудно п