е чужбины куда труднее вновь встать на ноги, чем на родной земле. Что-то маленькое, трепетное, белое мелькнуло у него перед глазами: бабочка. Должно быть, она впорхнула в открытые двери, прилетела откуда-нибудь с нагретых солнцем клумб Тюильрийского парка, где спала, вдыхая аромат роз. Возможно, ее вспугнула какая-нибудь влюбленная парочка; огни города - множество неведомых, пугающих солнц - ослепили ее, и она попыталась укрыться в спасительном сумраке, за широкими входными дверями... И вот теперь с бесстрашием отчаяния она кружит по огромному залу, где ее ждет смерть... Бабочка быстро устанет и уснет на карнизе, на подоконнике или на плече у богини, сияющей в вышине... Утром она полетит на поиски цветов, золотистой пыльцы, жизни. Не найдя ничего и вконец обессилев, она снова уснет, присев на тысячелетний мрамор, и проспит до тех пор, пока не ослабеют ее нежные и цепкие лапки. Тогда она упадет - тонкий листок преждевременно наступившей осени. Какой вздор, подумал Равик. Сентиментальный вздор. Богиня победы и бабочка-беженка. Дешевая символика. Но что еще в жизни трогает так, как дешевые символы, дешевые чувства, дешевая сентиментальность? В конце концов, что сделало их дешевыми? Их бесспорная убедительность. Когда тебя хватают за горло, от снобизма не остается и следа. Бабочка взлетела под самый купол и исчезла в полумраке. Равик вышел из Лувра. Его обдало теплым воздухом улицы, словно он погрузился в ванну. Он остановился. Дешевые чувства! А разве он сам не стал жертвой самого дешевого из них? Он вглядывался в широкую площадь перед дворцом-музеем, притаившимся под сенью веков, и вдруг ему показалось, будто на него обрушился град кулачных ударов. Он едва удержался на ногах. Ему все еще чудилась белая, всплеснувшая крылами Ника, но за ее плечами из тьмы выплывало лицо женщины, дешевое и бесценное, в котором его воображение запуталось, подобно тому как запутывается индийская шаль в кусте роз, полном шипов; он дергает шаль, но шипы держат ее; они крепко удерживают шелковые и золотые нити и так тесно переплелись с ними, что глазу уже не различить, где тернистые ветви и где мерцающая ткань. Лицо! Лицо! Разве спрашиваешь, дешево оно или бесценно? Неповторимо или тысячекратно повторено? Обо всем этом можно спрашивать, пока ты еще не попался, но уж если попался, ничто тебе больше не поможет. Тебя держит сама любовь, а не человек, случайно носящий ее имя. Ты ослеплен игрой воображения, разве можешь ты судить и оценивать? Любовь не знает ни меры, ни цены. Небо опустилось ниже. Бесшумные молнии выхватывали из мрака ночи тяжелые свинцовые облака. Предгрозье тысячью слепых глаз глядело в окна домов. Равик шел вдоль улицы Риволи. За колоннами крытых галерей светились витрины. По тротуару двигался поток людей. Один за другим проносились автомобили - нескончаемая цепь вспыхивающих огней. Вот я иду, подумал Равик, один среди тысяч таких же. Я медленно бреду мимо этих витрин, полных сверкающей мишуры и драгоценностей. Я засунул руки в карманы и иду, и кто ни посмотрит на меня, тот скажет, что я просто вышел на обычную вечернюю прогулку. Но кровь во мне кипит, в серых и белых извилинах студенистой массы, именуемой мозгом, - ее всего-то с две пригоршни, - бушует незримая битва, и вот вдруг - реальное становится нереальным, а нереальное - реальным. Меня толкают локтями и плечами, я чувствую на себе чужие взгляды, слышу гудки автомобилей, голоса, слышу, как бурлит вокруг меня обыденная, налаженная жизнь, я в центре этого водоворота - и все же более далек от него, чем луна... Я на неведомой планете, где нет ни логики, ни неопровержимых фактов, и какой-то голос во мне без устали выкрикивает одно и то же имя. Я знаю, что дело не в имени, но голос все кричит и кричит, и ответом ему молчание... Так было всегда. В этом молчании заглохло множество криков, и ни на один не последовало ответа. Но крик не смолкает. Это ночной крик любви и смерти, крик исступленности и изнемогающего сознания, крик джунглей и пустыни. Пусть я знаю тысячу ответов, но не знаю единственного, который мне нужен, и не узнаю никогда, ибо он вне меня и мне его не добиться... Любовь! Что только не прикрывается ее именем! Тут и влечение к сладостно нежному телу, и величайшее смятение духа; простое желание иметь семью; потрясение, испытываемое при вести о чьей-то смерти; исступленная похоть и единоборство Иакова с ангелом. Вот я иду, - думал Равик, мне уже за сорок, я многому учился и переучивался, падал под ударами и поднимался вновь. Я умудрен опытом и знаниями, пропущенными сквозь фильтр многих лет, я стал более закаленным, более скептичным, более невозмутимым... Я не хотел любви и не верил в нее, я не думал, что она снова придет... Но она пришла, и весь мой опыт оказался бесполезным, а знание только причиняет боль. Да и что горит лучше на костре чувства, чем сухой цинизм - это топливо, заготовленное в роковые тяжелые годы? Он шел и шел, и ночь была звонка и просторна; он шел, не разбирая дороги, все дальше и дальше, и время перестало для него существовать. Когда же, очнувшись, он увидел, что находится в парке за авеню Рафаэля, это его почти не удивило. Дом на улице Паскаля. Смутно белеющий фасад уходит вверх. В некоторых комнатах на верхнем этаже горит свет. Он отыскал взглядом окно Жоан. Оно было освещено. Она дома. А может быть, ушла, не выключив свет. Она не любила возвращаться в темные комнаты. Так же, как и он. Равик подошел ближе. Перед домом стояло несколько автомобилей, среди них - желтый "род стер" (1), обыкновенная серийная машина, отделанная под гоночную. "Родстер" мог принадлежать ее любовнику. Самый подходящий автомобиль для актера. Красные кожаные сиденья, панель с приборами, как на самолете, изобилие ненужных деталей, - конечно, это его машина. Уж не ревную ли я? - удивился он. Ревную к случайному человеку, за которого она уцепилась? Ревную к чему-то, до чего мне нет дела? Можно ревновать к самой любви, отвернувшейся от тебя, но не к ее предмету. Он вернулся в парк. В темноте плыл сладкий аромат цветов, смешанный с запахом земли и остывающей листвы. Цветы пахли резко, словно перед грозой. Он сел на скамью. Это не я, подумал он, стареющий любовник под окнами покинувшей его женщины. Это не я, человек, содрогающийся от желания, способный анатомировать свое чувство, но бессильный совладать с ним! Это не я, глупец, готовый отдать годы жизни, лишь бы повернуть время вспять и вновь обрести золотоволосое ничто, еще совсем недавно шептавшее мне на ухо всякий вздор! Нет, это именно я... К черту все отговорки! Я сижу здесь, я ревную, я надломлен и жалок и с наслаждением поджег бы этот желтый автомобиль!.. Он достал сигарету. Тихое тление. Невидимый дымок. Спичка крохотной кометой летит на землю. Почему бы ему не подняться к Жоан? Что тут особенного? Время не позднее. У нее еще горит свет. Он сумеет достойно вести себя. Почему бы не взять Жоан с собой? Теперь, когда ему все уже известно. Похитить, забрать и никогда больше не отпускать? ---------------------------------------- (1) "Родстер" - двухместный открытый автомобиль с двумя запасными сиденьями. Он глядел в темноту... Но что бы все это дало? Что бы из этого вышло? Ведь того, другого, не выбросишь из ее жизни. Из чужого сердца не выбросишь никого и ничего... Разве он не мог взять ее, когда она к нему пришла? Почему он этого не сделал?.. Он бросил сигарету... Не сделал потому, что этого было бы мало. Вот в чем все дело. Он хотел большего. Этого будет мало, даже если она придет опять и станет приходить снова и снова, даже если все бесследно исчезнет и будет забыто... По какому-то странному и страшному закону этого всегда будет мало. Что-то нарушилось. Луч воображения уже не мог отыскать зеркала, которое раньше улавливало его и, словно раскалив, отбрасывало назад... Теперь он скользил мимо, уносясь в какую-то слепую пустоту, и ничто не могло бы его вернуть, никакое зеркало или даже тысяча зеркал. Они могут уловить лишь какую-то частицу луча, но не весь луч целиком; давно уже он бесцельно шарит в опустевших небесах любви, как в светящемся тумане, и никогда уже не озарить ему радужным сиянием лицо любимой. Магический круг разомкнулся, остались лишь сетования, а надежда разбита вдребезги. Из дома вышел мужчина. Равик выпрямился. Вслед за ним появилась женщина. Оба смеялись... Нет, это не Жоан. Мужчина и женщина сели в машину и уехали. Равик снова закурил... Возможно ли удержать ее? Разве смог бы он ее удержать, если бы вел себя иначе? Можно ли вообще что-нибудь удержать, кроме иллюзии? Но разве недостаточно одной иллюзии? Да и можно ли достигнуть большего? Что мы знаем о черном водовороте жизни, бурлящем под поверхностью наших чувств, которые превращают его гулкое клокотание в различные вещи. Стол, лампа, родина, ты, любовь... Тому, кого окружает этот жуткий полумрак, остаются лишь смутные догадки. Но разве их недостаточно? Нет, недостаточно. А если и достаточно, то лишь тогда, когда веришь в это. Но если кристалл раскололся под тяжким молотом сомнения, его можно в лучшем случае склеить, не больше. Склеивать, лгать и смотреть, как он едва преломляет свет, вместо того чтобы сверкать ослепительным блеском! Ничто не возвращается. Ничто не восстанавливается. Даже если Жоан вернется, прежнего уже не будет. Склеенный кристалл. Упущенный час. Никто не сможет его вернуть. Он почувствовал невыносимо острую боль. Казалось, что-то рвет, разрывает его сердце. Боже мой, думал он, неужели я способен так страдать, страдать от любви? Я смотрю на себя со стороны, но ничего не могу с собой поделать. Знаю, что, если Жоан снова будет со мной, я опять потеряю ее, и все же моя страсть не утихает. Я анатомирую свое чувство, как труп в морге, но от этого моя боль становится в тысячу раз сильнее. Знаю, что в конце концов все пройдет, но это мне не помогает. Невидящими глазами Равик уставился в окно Жоан, чувствуя себя до нелепости смешным... Но и это не могло ничего изменить... Внезапно над городом тяжело прогрохотал гром. По листве забарабанили тяжелые капли. Равик встал. Он видел, как улица вскипела фонтанчиками черного серебра. Дождь запел, теплые крупные капли били ему в лицо. И вдруг Равик перестал сознавать, жалок он или смешон, страдает или наслаждается... Он знал лишь одно - он жив. Жив! Да, он жил, существовал, жизнь вернулась и сотрясала его, он перестал быть зрителем, сторонним наблюдателем. Величественное ощущение бытия забушевало в нем, как пламя в домашней печи, ему было почти безразлично, счастлив он или несчастлив. Важно одно: он жил, полнокровно ощущал все, и этого было довольно! Он стоял под ливнем, низвергавшимся на него, словно пулеметный огонь с неба. Он стоял под ливнем и был сам ливнем, и бурей, и водой, и землей... Молнии, прилетавшие откуда-то из неведо- мой выси, перекрещивались в нем; он был частицей разбушевавшейся стихии. Вещи утратили названия, разъединявшие их, и все стало единым и слитным - любовь, низвергающаяся вода, бледные сполохи над крышами, как бы вздувшаяся земля - и все это принадлежало ему, он сам был словно частицей всего этого... Счастье и несчастье казались теперь чем-то вроде пустых гильз, далеко отброшенных могучим желанием жить и чувствовать, что живешь. - А ты - там, наверху, - сказал он, обращаясь к освещенному окну и не замечая, что смеется. - Ты, маленький огонек, фата-моргана, лицо, обретшее надо мной такую странную власть; ты, повстречавшаяся мне на этой планете, где существуют сотни тысяч других, лучших, более прекрасных, умных, добрых, верных, рассудительных... Ты, подкинутая мне судьбой однажды ночью, бездумная и властная любовь, ворвавшаяся в мою жизнь, во сне заползшая мне под кожу; ты, не знающая обо мне почти ничего, кроме того, что я тебе сопротивляюсь, и лишь поэтому бросившаяся мне навстречу. Едва я перестал сопротивляться, как ты сразу же захотела двинуться дальше. Привет тебе! Вот я стою здесь, хотя думал, что никогда уже не буду так стоять. Дождь проникает сквозь рубашку, он теплее, прохладнее и мягче твоих рук, твоей кожи... Вот я стою здесь, я жалок, и когти ревности разрывают мне все внутри; я и хочу и презираю тебя, восхищаюсь тобою и боготворю тебя, ибо ты метнула молнию, воспламенившую меня, молнию, таящуюся в каждом лоне, ты заронила в меня искру жизни, темный огонь. Вот я стою здесь, но уже не как труп в отпуске - с мелочным цинизмом, убогим сарказмом и жалкой толикой мужества. Во мне уже нет холода безразличия. Я снова живой - пусть и страдающий, но вновь открытый всем бурям жизни, вновь подпавший под ее простую власть! Будь же благословенна, Мадонна с изменчивым сердцем, Ника с румынским акцентом! Ты - мечта и обман, зеркало, разбитое вдребезги каким-то мрач- ным божеством... Прими мою благодарность, невинная! Никогда ни в чем тебе не признаюсь, ибо ты тут же немилосердно обратить все в свою пользу. Но ты вернула мне то, чего не могли мне вернуть ни Платон, ни хризантемы, ни бегство, ни свобода, ни вся поэзия мира, ни сострадание, ни отчаяние, ни высшая и терпеливейшая надежда, - ты вернула мне жизнь, простую, сильную жизнь, казавшуюся мне преступлением в этом безвременье между двумя катастрофами! Привет тебе! Благодарю тебя! Я должен был потерять тебя, чтобы уразуметь это! Привет тебе! Дождь навис над городом мерцающим серебряным занавесом. Заблагоухали кусты. От земли поднимался терпкий, умиротворяющий запах. Кто-то выбежал из дома напротив и поднял верх желтого "родстера". Теперь это было безразлично. Все было безразлично. Кругом стояла ночь, она стряхивала дождь со звезд и проливала его на землю. Низвергавшиеся струи таинственно оплодотворяли каменный город с его аллеями и садами; миллионы цветов раскрывали навстречу дождю свои пестрые лона и принимали его, и он обрушивался на миллионы раскинувшихся, оперившихся ветвей, зарывался в землю для темного бракосочетания с миллионами томительно ожидающих корней; дождь, ночь, природа, растения - они существовали, и им дела не было до разрушения, смерти, преступников и святош, побед или поражений, они существовали сейчас, как и всякий год, и Равик слился с ними воедино... Словно раскрылась скорлупа, словно заново прорвалась жизнь, жизнь, жизнь, желанная и благословенная! Не оглядываясь, он быстро шел улицами и бульварами. Он шел не оглядываясь, дальше и дальше, и Булонский лес встретил его, точно гигантский гудящий улей; дождь барабанил по кронам деревьев, они колыхались и отвечали ему, и Равику казалось, будто он снова молод и впервые в жизни идет к женщине. XXIV - Что прикажете? - спросил кельнер Равика. - Принесите мне... - Что именно? Равик не отвечал. - Я не понял вас, мсье, - сказал кельнер. - Принесите что-нибудь... Все равно. - Рюмку "перно"? - Да. Равик закрыл глаза. Потом медленно открыл их. Человек по-прежнему сидел на месте. На этот раз ошибки быть не могло. За столиком у входа сидел Хааке. Он был один. Перед ним стояло серебряное блюдо с лангустами и бутылка шампанского в ведерке со льдом. Кельнер тут же, при нем, готовил в фарфоровой миске салат из помидоров. Равик видел это так отчетливо, словно вся картина была рельефно вырезана на восковой пластинке. Хааке потянулся за шампанским, и Равик заметил на его руке кольцо-печатку - герб на красном камне. Он узнал и перстень, и белую мясистую руку. Он запомнил их в часы, когда стал жертвой методического и жестокого безумия, когда его стаскивали со стола после пыток. Ведро воды на голову - и он приходил в себя под слепящим светом ламп. Хааке осторожно отступал назад, чтобы ненароком не замочить свой безукоризненно выутюженный мундир. Указывая на Равика неестественно белой мясистой рукой, он вкрадчиво говорил: "Это только начало. Сущие пустяки. Не угодно ли вам назвать имена? Или, быть может, продолжим? У нас еще много возможностей. Если не ошибаюсь, ваши ногти пока еще целы". Хааке поднял голову и посмотрел Равику прямо в глаза. Неимоверным усилием воли Равик заставил себя не сдвинуться с места. Он взял рюмку, отпил глоток и медленно перевел взгляд на миску с салатом. Он так и не понял, узнал ли его Хааке. Спина у него мгновенно покрылась испариной. Минуту спустя Равик снова осторожно посмотрел в сторону Хааке. Тот ел лангуста, низко склонившись над тарелкой. Его блестящая лысина сверкала - в ней отражался свет люстры. Равик огляделся. Ресторан переполнен. Сделать что-либо невозможно. Он не взял с собой оружия; если броситься на Хааке - спустя секунду десятки рук оттащут его. А через минуту появится полиция. Остается одно: ждать, пойти за Хааке, во что бы то ни стало узнать, где он живет. Равик заставил себя закурить сигарету и не глядел в сторону Хааке до тех пор, пока не докурил ее до конца. Но и тогда он посмотрел не сразу, а лишь после того, как медленно обвел глазами зал, словно отыскивая кого-то. Оказалось, что Хааке уже расправился с лангустом и теперь, взяв в руки салфетку, вытирал губы. Делал он это не одной рукой, а двумя, слегка растянув салфетку и прикасаясь ею к губам, как женщина, стирающая помаду. Он смотрел в упор на Равика. Равик перевел взгляд на другой столик, чувствуя, что Хааке продолжает наблюдать за ним. Подозвав кельнера, он заказал еще рюмку "перно". К столику Хааке подошел другой кельнер, убрал остатки лангуста и наполнил пустой бокал. Затем ушел и вскоре вернулся с подносом, уставленным различными сортами сыра. Хааке выбрал бри на плетеной соломке. Равик снова закурил. Немного погодя, мельком взглянув на Хааке, он увидел, что тот опять наблюдает за ним. Это уже не могло быть чистой случайностью. Равик почувствовал, как по спине у него побежали мурашки. Если Хааке узнал его... Он остановил проходившего кельнера. - Вы не могли бы вынести мой "перно" на террасу? Там прохладнее. Кельнер заколебался. - Я террасу не обслуживаю. Лучше расплатитесь здесь, мсье. Тогда я вынесу вам рюмку туда. Равик кивнул и достал деньги. - Ладно, выпью эту рюмку здесь, а там спрошу другую. Чтобы не было недоразумений. - Как вам будет угодно, мсье. Благодарю вас, мсье. Равик неторопливо допил рюмку. Хааке, конечно, все слышал. Когда Равик разговаривал с кельнером, он отложил вилку. Теперь он снова принялся за еду. Равик посидел еще немного, стараясь ничем не выдать своего волнения. Если Хааке узнал его, оставалось только одно: сделать вид, будто он не узнал Хааке, и продолжать исподволь наблюдать за ним. Через несколько минут он встал и неторопливо направился на террасу. Почти все столики были заняты. В конце концов ему удалось отыскать один, откуда он мог видеть край столика Хааке. Самого Хааке он не видел, но непременно должен был заметить, если бы тот встал и направился к выходу. Равик заказал рюмку "перно" и сразу же расплатился, чтобы быть готовым уйти в любую минуту. - Равик... - окликнул его кто-то. Он вздрогнул, словно от удара. Рядом стояла Жоан. Он смотрел на нее непонимающим взглядом. - Равик... - повторила она. - Ты не узнаешь меня? - Да, да... конечно... Взгляд его был прикован к столику Хааке: кельнер принес туда кофе. Равик облегченно вздохнул - время еще есть. - Жоан, - с трудом проговорил он. - Как ты сюда попала? - Странный вопрос. У "Фуке" бывает весь Париж... - Ты одна? - Конечно. Только теперь Равик сообразил, что не предложил ей сесть. Он поднялся и стал так, чтобы не выпускать из виду столик Хааке. - Жоан, у меня здесь дело, - быстро проговорил он, не глядя на нее. - Не могу сказать, какое именно, но ты мне здесь не нужна; Оставь меня, уходи. - Я подожду. - Жоан присела. - Хочу посмотреть, как выглядит эта женщина. - Какая еще женщина? - непонимающе спросил Равик. - Та самая, которую ты ждешь. - Я не жду никакой женщины. - Тогда что же? Он рассеянно посмотрел на нее. - Ты будто не узнаешь меня, - сказала она. - Хочешь от меня отделаться. Ты чем-то взволнован. Понимаю - все это неспроста. Но все равно я увижу, кого ты ждешь. Пять минут, - подумал Равик. - Впрочем, чашку кофе можно пить и все десять и даже пятнадцать. Потом Хааке, вероятно, выкурит сигарету. Скорее всего, одну. К этому времени надо избавиться от Жоан. - Хорошо, - сказал он. - Делай что хочешь. Но, прошу тебя, сядь за другой столик. Она не ответила. Глаза ее стали светлее, а выражение лица напряженнее. - Не жду я никакой женщины, - сказал он. - А если бы и ждал, тебе-то какое дело, черт возьми! Крутишь любовь со своим актером, да еще меня ревновать вздумала! Это же просто глупо! Жоан промолчала. Проследив за его взглядом, она обернулась, пытаясь выяснить, на кого он смотрит. - Она сидит с другим мужчиной? Равик, не отвечая, опустился на стул. Хааке слышал, как он сказал кельнеру, что перейдет на террасу. Если Хааке его узнал, то непременно насторожился и теперь наблюдает за ним. В этом случае куда естественнее и безобиднее сидеть на террасе вдвоем с дамой, а не в одиночестве. - Хорошо, - сказал он. - Оставайся. Только все, что ты сейчас говорила, чепуха. Я посижу еще немного, а потом встану и уйду. Ты проводишь меня до такси, но уеду я один. Согласна? - К чему вся эта таинственность? - Никакой таинственности. Здесь сидит человек, которого я давно не видел, и мне хочется узнать, где он живет. Только и всего. - Это женщина? - Нет. Мужчина, и больше я ничего тебе сказать не могу. К столику подошел кельнер. - Что ты будешь пить? - спросил Равик. - Кальвадос. - Рюмку кальвадоса. Кельнер ушел, шаркая ногами. - А ты не хочешь кальвадоса? - Нет, я пью "перно". Жоан пристально смотрела на него. - Ты даже не подозреваешь, как я тебя иной раз ненавижу. - Что ж, бывает... Равик взглянул на столик Хааке. Стекло, подумал он. Дрожащее, расплывающееся, отсвечивающее стекло. Улица, столики, люди - все потонуло в желе из зыбкого стекла. - До чего же ты холоден, эгоистичен... - Жоан, - сказал Равик. - Все это мы обсудим с тобой как-нибудь в другой раз. Она промолчала. Кельнер принес кальвадос. Равик сразу же расплатился. - Ты втянул меня во всю эту историю... - сказала она вызывающе. - Знаю... Над столиком, за которым сидел Хааке, появилась его белая мясистая рука. Он доставал себе сахар. - Ты! Только ты! Никогда ты меня не любил. Ты играл мною. Видел, что я люблю тебя, и пренебрегал моей любовью. - Это правда. - Как ты сказал? - Это правда, - повторил Равик, не глядя на нее. - Но готом все стало по-другому. - Да, потом, потом! Когда все пошло шиворот-навыворот! Когда было уже слишком поздно... Ты виноват во всем! - Знаю. - Не смей так разговаривать со мной! - Лицо Жоан было бледным и разгневанным. - Ты даже не слушаешь, что я говорю. - Нет, почему же? Он посмотрел на нее. Надо говорить, говорить что угодно, не важно что. - Ты поругалась со своим актером? - Да. - Ничего, помиритесь. Синий дымок над столиком Хааке. Кельнер снова налил кофе. Хааке, по-видимому, не спешил. - Я могла бы и не говорить тебе этого. Могла бы сказать, что зашла сюда случайно. Но это не так. Я искала тебя. Я хочу уйти от него. - Ты не оригинальна. Так уж заведено. - Я боюсь его. Он мне угрожает. Грозит застрелить меня. - Что? - Равик встрепенулся. - Что такое? - Он грозит застрелить меня. - Кто грозит? - Он прослушал половину из того, что она говорила, и понял ее не сразу. - Ах вот оно что! Надеюсь, ты не принимаешь это всерьез. - Он страшно вспыльчив. - Ерунда! Тот, кто грозит убить, никогда не убьет. И, уж во всяком случае, не сделает этого актер. Что я говорю? - подумал он. - Что все это значит? Чего я здесь ищу? Чей-то голос, чье-то лицо, какой-то шум в ушах... К чему все это? - Зачем ты мне рассказываешь об этом? - спросил он. - Я хочу уйти от него. Хочу вернуться к тебе. Если он возьмет такси, то пройдет, по крайней мере, несколько секунд, пока мне удастся остановить другое. А пока я двинусь за ним следом, я вообще рискую потерять его из виду. - Жди меня здесь. Я скоро вернусь. - Куда ты?.. Он не ответил. Быстро сойдя с террасы, он остановил такси. - Вот вам десять франков. Можете подождать меня несколько минут? Мне еще надо побыть в ресторане. Шофер посмотрел на кредитку. Потом на Равика. Равик подмигнул ему. Шофер подмигнул в ответ и поиграл кредиткой. - Это сверх счетчика, - сказал Равик. - Вы, конечно, догадываетесь, в чем дело... - Догадываюсь, - шофер ухмыльнулся. - Ладно, подожду. - Поставьте машину так, чтобы вы сразу могли выехать. - Слушаюсь. Равик торопливо пробрался к своему столику. Внезапно у него перехватило дыхание: Хааке стоял в дверях. - Подожди! - сказал он Жоан. - Подожди! Я сейчас! Одну секунду! - Нет! - Она встала. - Ты еще пожалеешь об этом! Она была готова расплакаться... Равик заставил себя улыбнуться и крепко схватил ее за руку. Хааке по-прежнему стоял на месте. - Садись, - сказал Равик. - Подожди минутку! - Нет. Она попыталась высвободиться, и он отпустил ее руку. Только бы не привлекать внимания. Пробираясь между столиками, Жоан быстрым шагом направилась к выходу. Хааке смотрел ей вслед. Затем медленно перевел взгляд на Равика и снова посмотрел в ту сторону, куда ушла Жоан. Равик сел. Кровь вдруг загудела у него в висках. Он достал бумажник и начал рыться в нем, делая вид, будто что-то ищет. Он заметил, что Хааке неторопливо зашагал по залу. Равик равнодушно посмотрел в противоположном направлении, зная, что вот-вот снова увидит Хааке. Равик выжидал. Секунды ползли бесконечно медленно. Внезапно его охватил панический страх: а что, если Хааке повернул назад?! Он быстро оглянулся. Хааке нигде не было видно. Точно он сквозь землю провалился. На мгновение все закружилось... - Вы позволите? - раздался голос совсем рядом с ним. Равик не расслышал. Он посмотрел на дверь. Хааке не вернулся. Не медлить ни секунды, подумал он. Побежать за ним, настигнуть. За его спиной снова послышался голос. Он обернулся и весь похолодел. Хааке обошел его сзади и теперь стоял рядом. - Вы позволите? - Хааке указал на стул, где только что сидела Жоан. - Тут больше нет свободных столиков. Равик кивнул. Он не мог произнести ни слова. Кровь отхлынула. Она убывала и убывала, словно стекала под стул. Тело обмякло, как пустой мешок. Он крепко прижался к спинке стула. Перед ним стояла рюмка с мутной беловатой жидкостью. Он взял ее и выпил. Рюмка показалась тяжелой, но не дрожала в руке. Дрожь была где-то внутри, в жилах. Хааке заказал коньяк. Старый "финьшампань". По-французски он говорил с сильным немецким акцентом. Равик подозвал мальчишку-газетчика. - "Пари суар". Мальчик покосился на вход - там стояла старая продавщица газет. Незаметно сунув Равику сложенную газету, он ловко подхватил монетку и мгновенно исчез. Он, конечно, узнал меня, подумал Равик. Иначе зачем же он сел? На это я никак не рассчитывал. Теперь остается сидеть на месте и ждать. Надо выяснить, чего он хочет, и действовать сообразно обстоятельствам. Он развернул газету, пробежал глазами заголовки и снова положил ее на стол. Хааке посмотрел на него. - Прекрасный вечер, - сказал он по-немецки. Равик кивнул. Хааке улыбнулся. - А у меня зоркий глаз, верно? - Очень может быть. - Я заметил вас, когда вы еще сидели в зале. Равик ответил вежливо-равнодушным кивком. Его нервы были напряжены до предела. Он никак не мог догадаться, что у Хааке на уме. Неужели ему известно, что он, Равик, живет во Франции нелегально? Впрочем, гестапо может быть информировано и об этом. Только бы выгадать хоть немного времени. - Я сразу догадался, кто вы, - сказал Хааке. Равик вопросительно посмотрел на него. - По шраму на лбу, - продолжал Хааке. - Такие шрамы бывают только у корпорантов. Значит, вы немец. Или, во всяком случае, учились в Германии. Хааке рассмеялся. Равик продолжал спокойно смотреть на него. Это невозможно! Слишком все это нелепо! Почувствовав внезапное облегчение, он глубоко вздохнул - Хааке понятия не имеет, кто он. Шрам на лбу он принял за след студенческой дуэли. Равик рассмеялся. Он смеялся вместе с Хааке. Лишь сжав кулаки, так что ногти вонзились в ладони, он сумел заставить себя перестать смеяться. - Я угадал? - спросил Хааке, гордый своей проницательностью. - Попали в самую точку. Шрам на лбу. Ему разбили голову в гестапо на глазах у Хааке. Кровь заливала глаза и рот. А теперь Хааке сидит перед ним и считает, что все это след невинной студенческой дуэли, да еще кичится своей проницательностью. Кельнер принес Хааке коньяк. Тот с видом знатока понюхал его. - Что правда, то правда, - заявил он. - Коньяк у них хорош! В остальном же... - Он подмигнул Равику. - Вся Франция прогнила... Народ-рантье. Жаждут безопасности и спокойной жизни. Фактически они уже сейчас в наших руках. Равику казалось, что он так и не обретет дара речи. Он боялся, что, едва заговорив, с размаху разобьет свою рюмку о стол, схватит осколок покрупнее и полоснет им Хааке по глазам. Осторожно и как бы через силу он поднял рюмку, выпил ее и спокойно поставил обратно. - Что это у вас? - спросил Хааке. - "Перно". Вместо абсента. - Ах, абсент. Говорят, от него французы становятся импотентами, вы слыхали? - Хааке .усмехнулся. - Извините! Я не имел в виду лично вас. - Абсент действительно запрещен, - сказал Равик. - А "перно" совершенно безвреден. Абсент вызывает бесплодие, а не импотенцию. Потому его и запретили. "Перно" - это анисовая водка. По вкусу напоминает лакричную настойку. Все-таки я еще могу говорить, подумал он. И даже без особого волнения. Отвечаю на его вопросы гладко и легко. И только где-то глубоко внутри кружится и завывает черный вихрь. На поверхности же все спокойно. - Вы живете в Париже? - спросил Хааке. - Да. - Давно? - Всегда. - Понимаю, - сказал Хааке. - Вы натурализовавшийся немец? А родились вы здесь? Равик утвердительно кивнул. Хааке выпил коньяк. - Многие из наших лучших людей тоже родились вне Германии. Заместитель фюрера родился в Египте. Розенберг - в России. Дарре - выходец из Аргентины. Все дело в мировоззрении, не так ли? - Только в нем, - с готовностью подтвердил Равик. - Я предвидел ваш ответ. - Лицо Хааке сияло от удовольствия. Он слегка наклонился вперед и, казалось, щелкнул под столом каблуками. - Между прочим, разрешите представиться - фон Хааке. - Хорн, - не менее церемонно ответил Равик, Это был один из его прежних псевдонимов. - Фон Хорн? - переспросил Хааке. - Разумеется. Хааке кивнул. Он проникался все большим доверием к Равику, видя в нем достойного .партнера и единомышленника. - Вы, должно быть, хорошо знаете Париж, не правда ли? - Более или менее. - Вам понятно, что я говорю не о музеях, - Хааке ухмыльнулся с видом великосветского гуляки. - Понимаю, что вы имеете в виду. Арийский сверхчеловек, по-видимому, не прочь кутнуть, но не знает, куда ему сунуться, подумал Равик. Если бы только удалось затащить его на глухую окраину, в какой-нибудь отдаленный кабачок, в самый захудалый бордель, мелькнула у него мысль. Лишь бы не помешали... - У вас тут, надо полагать, есть где поразвлечься? - спросил Хааке. - Вы недавно в Париже? - Каждые две недели я приезжаю сюда дня на два, на три. Своего рода контроль. Дело очень важное. За последний год мы здесь многого успели добиться. Все налажено и действует безотказно. Не могу вдаваться в подробности, но... - Хааке рассмеялся. - Здесь каждого можно купить. Продажный народец. Нам известно почти все, что мы хотим знать. И почти не приходится заниматься активной разведкой. Сами доставляют всю информацию. Прямое следствие многопартийной системы. Каждая партия продает остальные, а заодно уж и родину. Измена родине как своеобразная разновидность патриотизма. Лишь бы нажиться. А мы, конечно, не возражаем. У нас здесь масса единомышленников, и притом в самых влиятельных кругах. - Он поднял рюмку и, обнаружив, что она пуста, снова поставил ее на столик. - Они даже не вооружаются. Думают, если они безоружны, то мы ничего от них не потребуем. Знали бы вы, сколь- ко у них самолетов и танков - со смеху помереть можно. Форменные кандидаты в самоубийцы! Равик внимательно слушал. Он был предельно сосредоточен, но все вокруг него плыло, словно он видит сон и вот-вот проснется. Столики, кельнеры, вечерняя суета, вереницы скользящих автомобилей, луна над крышами, яркие световые рекламы на фасадах домов... И напротив него - словоохотливый тысячекратный убийца, исковеркавший ему жизнь. Две женщины в элегантных костюмах прошли мимо столика и улыбнулись Равику. Иветта и Марта. Из "Озириса". Сегодня они были свободны. - Какой шик, черт возьми! - сказал Хааке. Переулок, подумал Равик. Завлечь куда-нибудь подальше в узкий, безлюдный переулок... Или в Булонский лес. - Эти дамы промышляют любовью, - сказал он. Хааке посмотрел им вслед. - Очень недурны. Вы, должно быть, знаете в этом толк, не так ли? - Он заказал еще рюмку коньяку. - Разрешите вас угостить? - Благодарю, с меня хватит и "перно". - Говорят, в Париже есть совершенно потрясающие заведения. С ума можно сойти!.. Глаза Хааке поблескивали. Совсем как в ту самую ночь в застенке гестапо, залитом ярким светом. Я не должен об этом думать, сказал себе Равик. Во всяком случае - не сейчас. - А вы разве не бывали ни в одном из таких местечек? - Заходил как-то, раза два-три. С чисто познавательной целью, разумеется. Хотелось посмотреть, до чего все-таки может опуститься народ. Но, видимо, до настоящего я так и не добрался. К тому же в подобных местах надо вести себя крайне осторожно. Один неверный шаг - и вы скомпрометированы. Равик кивнул. - Этого можете не опасаться. Есть места, куда не попадает ни один турист. - А вам они известны? - Еще бы! И даже очень хорошо. Хааке выпил вторую рюмку. Он становился все более откровенным. Исчезла скованность, которую он неминуемо ощущал бы, находясь в Германии. Равик видел, что он ничего не подозревает. - Сегодня я как раз собирался немного рассеяться, - сказал он Хааке. - Правда? - Да. Время от времени я это делаю. Надо изведать все, что только можно. - Верно! Совершенно верно! Мгновение Хааке глядел на него бессмысленным взглядом. Напоить, подумал Равик. Если нельзя иначе, напоить и затащить куда-нибудь. Выражение лица Хааке изменилось. Он не был пьян, он лишь обдумывал, как ему поступить. - Очень жаль, - сказал он наконец. - Я бы с удовольствием присоединился к вам. Равик не ответил. Только бы Хааке ничего не заподозрил. - Сегодня ночью я должен выехать в Берлин. - Хааке посмотрел на часы. - Через полтора часа. Равик не шелохнулся. Пойти с ним, мелькнула у него мысль. Он безусловно живет в отеле, а не на частной квартире. Зайти с ним в номер и там разделаться. - Я жду тут двух знакомых, - сказал Хааке. - Они вот-вот должны подойти. Мой багаж уже на вокзале. Прямо отсюда мы отправимся к поезду. Кончено, подумал Равик. Почему я не ношу с собой револьвера? Почему я, идиот этакий, все время убеждал себя, что ошибся? Пристрелил бы его на улице и скрылся в метро. - Очень жаль, - сказал Хааке. - Но может быть, мы с вами встретимся еще раз. Через две недели я снова буду здесь. Равик облегченно вздохнул. - Хорошо, - сказал он. - Где вы живете? Я мог бы вам позвонить. - В "Принце Уэльском". Неподалеку отсюда. Хааке достал блокнот и записал адрес. Равик смотрел на изящный переплет из красной мягкой кожи, на узкий золотой карандаш. Что там записано? - подумал он. - Вероятно, информация, которая обрекает кого-то на пытки и смерть. Хааке спрятал книжку. - Шикарная женщина... Та, с которой вы только что разговаривали, - сказал он. Равик не сразу сообразил, о ком идет речь. - Ах, эта, - ответил он наконец. - Да, весьма... - Киноактриса? - Что-то в этом роде. - Хорошая знакомая? - Именно так. Хааке задумчиво смотрел куда-то вдаль. - Мне не очень-то легко познакомиться здесь с какой-нибудь симпатичной дамой. Времени нет. К тому же не знаешь вполне надежных мест. - Это можно устроить, - сказал Равик. - Правда? А вы сами не заинтересованы? - В чем? Хааке смущенно улыбнулся. - Например, в той даме, с которой вы беседовали. - Нисколько. - Это было бы неплохо, черт возьми! Она француженка? - По-моему, итальянка. Впрочем, не чистокровная. Примешалось еще несколько рас. Хааке ухмыльнулся. - Неплохо. Дома такие вещи, конечно, невозможны. Но здесь я нахожусь, так сказать, инкогнито. - Действительно инкогнито? - спросил Равик. Вопрос на мгновение озадачил Хааке. Но он тут же улыбнулся. - Понимаю! Конечно же, для своих я - Хааке... Но вообще соблюдаю строжайшую конспира- цию... Кстати, у вас нет знакомств среди беженцев? - Почти никаких, - осторожно ответил Равик. - Жаль! Нас, видите ли, интересуют... Одним словом, сведения о некоторых людях... Мы даже платим за это... - Хааке поднял руку, предупреждая возможное возражение. - Разумеется, в данном случае об этом и речи быть не может! И все-таки даже самые скромные сведения... Хаако выжидающе смотрел на Равика. - Не исключено, - сказал Равик. - Никогда не знаешь наперед... Что-нибудь, может, и подвернется. Хааке придвинулся ближе. - Это, знаете ли, одна из моих задач. Выявление связей изнутри вовне. Иной раз очень трудно подступиться. Но у нас здесь надежные люди. - Он многозначительно поднял брови. - У вас, конечно, соображения совсем иного порядка. Просто дело чести. Наконец, интересы родины. - Само собой разумеется. Хааке поднял глаза. - А вот и мои знакомые. - Он положил деньги на фарфоровую тарелочку. - Очень удобно, когда цены указаны прямо на тарелках. Следовало бы ввести это и у нас. - Он встал и протянул Равику руку. - До свидания, господин фон Хорн. Мне было очень приятно познакомиться с вами. Недели через две я вам позвоню. - Он улыбнулся. - Все это, разумеется, строго доверительно. - Несомненно! Не забудьте позвонить. - Я ничего не забываю, ни одного лица, ни одной встречи. Не могу себе этого позволить. Профессия! Равик также встал, и ему казалось, будто он должен пробить рукой какую-то невидимую стену из бетона. Затем он почувствовал руку Хааке в своей. Она оказалась небольшой и неожиданно мягкой. Еще с минуту он в нерешительности постоял на месте, глядя на удаляющегося Хааке, потом снова сел. Вдруг он почувствовал, что весь дрожит. Расплатившись с кельнером, он пошел в том же направлении, что и Хааке. Потом он вспомнил, что тот сел со своими спутниками в такси. Выслеживать его было бессмысленно. Из отеля он уже выписался. Если же Хааке увидит его сегодня еще раз, то только насторожится. Равик повернул назад и направился в "Энтернасьональ". - Ты вел себя разумно, - сказал Морозов. Они сидели за столиком в кафе на Рон Пуэн. Равик осматривал свою правую руку. Несколько раз он протер ее водкой. Он понимал, что это глупо, но иначе не мог. Теперь кожа на руке была суха, как пергамент. - Стрелять было бы просто безумием, - сказал Морозов. - Хорошо, что у тебя ничего при себе не было. - Ты прав, - неуверенно ответил Равик. Морозов внимательно посмотрел на него. - Не будь идиотом. Неуже