иехала в Порт-Филип, чтобы сделать свои снимки,-- сказал Рудольф Джин,-- стал роковым в моей жизни. Он названивал ей целый день, раз десять, двенадцать, но ему никто не отвечал. Он сидел, расстроенный, безутешный в своей гостиной. Еще раз, решил он, и если ее не окажется дома, пойду и просто напьюсь, стану приставать к женщинам, устрою драку в баре, а если увижу поблизости Вирджинию Калдервуд, то притащу в квартиру, хорошенько трахну ее, потом позвоню в психушку -- пусть приезжают санитары со смирительными рубашками и забирают в психушку обоих. Один гудок, второй, третий... Он уже хотел положить трубку, как услышал голос Джин: -- Алло! -- Что, у тебя испортился телефон? -- спросил он нетерпеливо. -- Не знаю. Меня не было дома весь день. -- Не будет и всю ночь? -- Не думаю,-- сказала она после короткой паузы. -- Мы увидимся? -- Он был готов в бешенстве швырнуть трубку, если только она скажет ему "нет". Рудольф однажды признался, что он испытывает к ней два альтернативных чувства: ярость и восторг. -- Ты хочешь увидеться? -- Тогда в восемь,-- предложил он.-- Приезжай ко мне, я приготовлю что-нибудь выпить.-- Выглянув из окна, он убедился, что Вирджиния поблизости не бродит. -- Видишь ли,-- сказала она,-- мне нужно принять ванну.-- И мне не хочется спешить. Может, приедешь ко мне, и я сама приготовлю нам что-нибудь выпить? -- Боже, я слышу звон цимбал и серебристый голос труб. -- Не стоит демонстрировать свою образованность,-- сказала, хихикнув, Джин. -- Какой этаж? -- Четвертый. Лифта нет. Придется подниматься по лестнице. Поосторожнее с сердцем.-- Она повесила трубку. Рудольф принял душ, побрился. Руки у него тряслись, и он довольно сильно порезал подбородок. Из пореза долго сочилась кровь, и он нажал кнопку звонка в квартиру на Сороковой Восточной улице только в пять минут девятого. Дверь ему открыла девушка в голубых джинсах и свитере. Он ее никогда прежде не видел. Она сказала: -- Привет, меня зовут Флоренс. Джин! -- крикнула она.-- Пришел твой парень. -- Входи, Руди,-- донесся до него через открытую дверь голос Джин, замирая в прихожей.-- Я прихорашиваюсь. -- Благодарю вас, Флоренс,-- сказал Рудольф, входя в комнату. Джин сидела голой перед столиком с небольшим зеркальцем на нем, подкрашивая ресницы. Он и не предполагал, что она их красит. Но ничего не сказал ей об этом. Не упрекнул ее и в том, что она предстала перед ним в чем мать родила. Он изумленно разглядывал стены. Почти каждый квадратный дюйм их поверхности занимали его фотографии: вот он улыбается, вот нахмурился, вот скосил на кого-то глаза, вот пишет что-то на планшете. Одни -- маленькие, другие просто громадного размера -- "крупешники". На всех фото он производил приятное впечатление. Это ему льстило. Ну, все кончено, подумал он, заранее ей благодарный. Она наконец решилась. -- По-моему, я видел этого парня, вот только где -- ума не приложу. -- А я так боялась, что ты его сразу не узнаешь,-- ответила Джин, продолжая заниматься своим делом, розовая, сбитая, грациозная. За обедом они говорили о предстоящей свадьбе. Но когда подали десерт, они уже начали ссориться. -- Мне нравится такая девушка, которая знает, чего хочет,-- с горечью в голосе сказал Рудольф. -- Ну, я-то отлично знаю, чего хочу,-- Джин надулась из-за того, что Рудольф начал с ней спорить.-- Я знаю, как я проведу этот уик-энд. Я останусь дома, сорву со стен все до единой фотографии, а потом побелю стены. Начать с того, что она обожала из всего делать секреты. Рудольф хотел немедленно всем рассказать о свадьбе, но Джин упрямо покачала головой. -- Никаких оглашений. -- Но у меня есть мать, сестра,-- возразил Рудольф.-- Есть еще и брат. -- В этом все дело. У меня тоже есть отец, брат. И я не выношу ни того, ни другого. Если они узнают, что ты сообщил об этом своим, а я -- нет, то с Запада до нас будут доноситься раскаты грома в течение лет этак десяти. После нашей свадьбы я не желаю иметь ничего общего с твоей семьей и не хочу, чтобы ты общался с моими родственниками. Никаких семей! Все торжественные обеды по случаю Дня благодарения не для меня! Да поможет нам Бог! Рудольф в этом уступил ей почти без боя. К тому же его свадьба вряд ли станет для Гретхен радостным событием. После смерти Колина прошло всего несколько месяцев. Да и вид плачущей, льющей слезы матери в каком-нибудь ужасном, невообразимом наряде для выхода в церковь тоже не вдохновлял его. Он вполне мог пережить сцену, которую непременно закатит Вирджиния, когда узнает о такой сногсшибательной для нее новости. Но как не сказать о свадьбе Джонни Хилу, Калдервуду или Брэду Найту? Это может привести к различного рода осложнениям на работе, тем более что он хотел сразу после бракосочетания отправиться с Джин в свадебное путешествие. Джин выдвигала странные условия: никакой свадьбы, вечеринки, никакой религиозной церемонии в церкви, они сразу уезжают из Нью-Йорка и свой медовый месяц проведут в Европе. Они так и не достигли до конца соглашения относительно того, что будут делать после возвращения из Европы. Джин наотрез отказалась бросить свою работу и не хотела жить в Уитби. -- Черт побери,-- возмутился Рудольф,-- мы еще не поженились, а ты уже превратила меня в мужа с неполным рабочим днем. -- Я не привязана к дому,-- упрямо твердила Джин.-- Мне не нравятся маленькие городки. В Нью-Йорке у меня есть перспективы. И я не собираюсь от этого отказываться только потому, что кому-то захотелось на мне жениться. -- Джин...-- одернул ее Рудольф. -- Ладно,-- тут же исправилась она.-- Только потому, что мне захотелось выйти за кого-то замуж. -- Ну вот так оно лучше. -- Ты сам говорил, что твой офис должен быть в Нью-Йорке. -- Но ведь он не в Нью-Йорке. -- К тому же ты будешь больше любить меня, чем меньше будешь меня видеть. -- Нет, нет, ты опять заносишься. -- Ладно. Я буду больше тебя любить. Ему пришлось и в этом ей уступить, без особого, правда, желания. -- Это моя последняя уступка,-- предупредил он ее. -- Да, дорогой,-- сказала Джин с насмешливой томностью, хлопая своими ресницами. Она подчеркнуто старательно гладила его лежащую на столе руку.-- Меня просто восхищает мужчина, умеющий настоять на своем. Оба они засмеялись, и тут же им стало хорошо и легко вместе. -- Один сукин сын, конечно, получит уведомление о нашем бракосочетании, этот лохматый фотограф, и если он захочет прийти на свадьбу, скажи, что мы его приглашаем, только пусть прежде побреется,-- сказал Рудольф. -- Ну что же. В таком случае, я отошлю уведомление Вирджинии Калдервуд, так, по-моему, будет справедливо. Безжалостно подкалывая друг друга, но безумно счастливые, они вышли из ресторана, тайно помолвленные, и пошли по Третьей авеню, заглядывая во все по дороге бары. Сильно захмелевшие, любуясь друг другом, они продолжали и продолжали поднимать тосты, тосты за долгие счастливые годы совместной жизни, ожидающие их впереди. На следующий день Рудольф купил обручальное кольцо с бриллиантом в знаменитом ювелирном магазине Тиффани, но Джин тут же его ему вернула. -- Ненавижу украшения, подчеркивающие богатство,-- сказала она.-- Постарайся вовремя явиться в назначенный день в городскую мэрию с простыми золотыми обручальными кольцами. Она запретила ему сообщать об их бракосочетании Калдервуду, Джонни Хиту и Брэду. Но как в таком случае объяснить им, что его не будет на работе целый месяц, и почему? Джин снизошла до его просьбы, но только при условии, что он заставит их всех поклясться хранить их тайну. Он так и поступил. Калдервуд принял известие со скорбным видом. Рудольф не мог понять, чем это объяснить, то ли жалостью к дочери, то ли перспективой месячного отсутствия Рудольфа, когда ему придется одному заниматься делами в магазине. -- Надеюсь, ты все хорошо обдумал и не поступаешь поспешно,-- предостерег его Калдервуд.-- Я помню эту девушку. Она произвела на меня впечатление очень бедной девчушки. Могу поспорить, у нее за душой нет ни цента. -- Почему же? У нее есть работа,-- защитил свою невесту Рудольф. -- Мне не нравятся работающие жены,-- сказал Калдервуд, покачав головой.-- Ах, Руди, у тебя ведь могло быть все, что только пожелаешь. Все, мысленно повторил за ним Рудольф, включая чокнутую Вирджинию Калдервуд и ее безумные письма, граничащие с порнографией. Ни Брэд, ни Джонни Хит не выказали по поводу известия особой радости. Ну и черт с ними,-- ведь он женится не для того, чтобы доставить удовольствие им. Но как бы там ни было, оба явились на церемонию бракосочетания в городскую мэрию и проводили новобрачных в аэропорт вместе с Флоренс. С первой неприятностью в своем новом качестве, в качестве мужа, Рудольф столкнулся при сдаче багажа. Ее чемоданы превышали установленный вес на целых сорок фунтов. -- Боже,-- возмутился он,-- что ты туда запихала? -- Как что? Одежду.-- Спокойно ответила она.-- Ты же не хочешь, чтобы твоя жена разгуливала голой перед французами, так? -- Не слишком ли много для девушки, которая терпеть не может демонстрации богатства,-- сказал он, выписывая чек за лишний вес.-- Ты, я вижу, слишком запасливая.-- Говоря это, он старался казаться беззаботным, но все же пережил несколько мгновений тревожных предчувствий. Те долгие годы, когда ему приходилось экономить на каждом центе, приучили его ревностно относиться к любым расходам. Он всегда бережно и экономно относился к деньгам. Скольким экстравагантным женам, этим мотовкам, удавалось разорить гораздо более богатых мужей, чем он. Преждевременный, ничем не оправданный страх, подумал он. Я сумею ее обуздать, если в этом возникнет необходимость. Сегодня ему казалось, что перед ним нет никаких преград, он сумеет со всем легко справиться. Взяв ее за руку, он повел ее к бару. У них было время, чтобы выпить пару бутылок шампанского до отлета самолета. Джонни Хит пообещал позвонить Гретхен и матери Рудольфа, сообщить им новость, но только после того, как самолет взмоет в воздух. Дни становились теплее. Они лениво грелись на солнышке и сильно загорели, кожа стала почти коричневой из-за солнца и соленой воды, волосы у Джин посветлели, стали почти белыми, как у блондинки. Она учила его играть в теннис на кортах отеля и признала, что у него талант к этой игре. Она очень серьезно относилась к своим урокам и сурово выговаривала ему, когда он неправильно отражал мяч. Она учила его еще и кататься на водных лыжах. Джин постоянно удивляла его. Сколько же она всего умеет! Просто поразительно. Они заказали ланч в свое бунгало на пляже, прямо напротив якорной стоянки скоростных катеров. Они ели омаров, пили белое вино, после ланча возвращались в отель, занимались любовью, закрыв ставни от горячего полуденного солнца. Рудольф даже не смотрел на почти обнаженных девушек, лежавших возле бассейна, сидевших на креслах-качалках у доски для прыжков в воду, хотя две или три из них были вполне достойны его внимания. -- Ты какой-то ненормальный,-- заметила Джин. -- Это почему? -- Потому что ты ни с кем не заигрываешь. -- Я заигрываю с тобой. -- Ладно, продолжай в том же духе,-- приободрила она его. Они отыскивали новые ресторанчики, ели местный деликатес буйалабес1, на террасе ресторана "У Феликса", откуда через арку крепостной стены были видны яхты, стоявшие в бухте Антиб. От них разило чесноком и вином, когда после этого они занимались любовью, но им это не мешало. Они совершали экскурсии по городским холмам, посетили часовню Матисса, мастерские по производству керамических изделий в Валлори, заказали ланч на террасе ресторана "Золотой голубь", в Сан-Поль-де-Ванс, где завтракали под хлопанье крыльев множества голубей. Они огорчились, узнав, что в стае только белые голуби, так как они отгоняют от себя всех голубей другой масти. Если время от времени они все же допускали чужаков в стаю, с ними расправлялся сам владелец -- он их убивал. Куда бы они ни шли, Джин не расставалась со своими фотоаппаратами. Она бесконечно его фотографировала, непрерывно щелкая затвором: то на фоне мачт, то крепостной стены, то раскидистых пальм, то морских волн. -- Из твоих фотографий я сделаю обои и оклею ими все стены в нашей спальне в Нью-Йорке! Он больше не надевал рубашку, выходя из воды. Джин призналась, что ей нравятся волосы на груди и пушок на его плечах. Они собирались съездить в Италию, как только им надоест этот мыс в Антибе. Взяв карту, они обвели кружочками итальянские города Ментод, Сан-Ремо, Милан, чтобы посмотреть там "Тайную вечерю", Рапалло, Санта-Маргариту, Флоренцию, ради Микеланджело и Боттичелли, Болонью, Сиену, Ассизи, Рим. Когда они произносили вслух все эти названия, им казалось, что у них в ушах звучит колокольный звон. Джин уже была раньше в этих городах. Да, не скоро он еще узнает о прошлом своей жены, подумал Рудольф. Но Кап-д'Антиб им не надоедал. Однажды на корте он выиграл у нее сет. Джин трижды вела в счете, но он все же выиграл. Она пришла в ярость. Правда, всего на две минуты. Они отправили Калдервуду телеграмму, сообщая, что задержатся на неопределенное время. В отеле они ни с кем не разговаривали, за исключением одной итальянской киноактрисы, которая была настолько неотразима, настолько хороша собой, что не заговорить с ней было выше их сил. Джин целое утро снимала итальянскую красотку и послала свои снимки в журнал "Вог" в Нью-Йорк. Оттуда вскоре пришел ответ, что ее снимки приняты и целая серия будет напечатана в сентябрьском номере. В этот месяц ничего дурного не должно было произойти. До сих пор им не надоедал Кап-д'Антиб. Но все же они арендовали машину и покатили в Италию, чтобы посмотреть города, отмеченные ими кружочками на карте. И нигде не разочаровались. Они сидели на булыжной площади в Портофино, ели шоколадное мороженое, самое лучшее шоколадное мороженое в мире. Они наблюдали, как женщины продают красивые почтовые открытки, кружева, вышитые скатерти со своих стоек туристам, любовались яхтами, стоявшими на якоре в бухте. Их внимание привлекла одна изящная белая яхта, длиной около пятидесяти футов, со стремительными, чисто итальянскими линиями, и Рудольф вдруг сказал: -- Вот что такое настоящее искусство. Когда получаются вот такие великолепные яхты. -- Ты хотел бы иметь такую? -- спросила Джин, черпая ложечкой мороженое из вазочки. -- Кто бы отказался? -- Хочешь, я тебе ее куплю? -- Большое спасибо. Ну а как насчет "феррари", пальто на меху из норки, дома из сорока комнат в Кап-д'Антиб, ну что там еще, пока ты еще так щедра. -- Перестань,-- одернула она его, продолжая есть мороженое.-- Я не шучу. Ты на самом деле хочешь такую яхту? Рудольф внимательно посмотрел на нее. Она была спокойной, внешне серьезной. -- Послушай,-- нерешительно сказал он.-- Но журнал "Вог" столько не платит за снимки. -- Я не завишу от денег этого журнала,-- сказала Джин.-- Я признаюсь тебе, я ужасно богата. После смерти матери мне осталось большое количество акций и государственных облигаций. Ее отец владел одной из самых крупных фармацевтических фирм в Соединенных Штатах. -- Как называется фирма? -- подозрительно спросил Рудольф. Джин назвала. Рудольф, присвистнув от удивления, отложил в сторону ложечку. -- Правда, все эти деньги пока находятся в трастовом фонде и будут лежать там, пока мне не исполнится двадцать пять лет. Но даже теперь мой доход превышает твой раза в три. Надеюсь, я не испортила тебе настроение? -- насмешливо спросила она. Рудольф захохотал. -- Боже,-- еле выговорил он,-- ну и медовый месяц, скажу я вам! Она в тот день яхту ему не купила, но зато приобрела шокирующую ярко-красную рубашку в магазине, где обычно одеваются гомосексуалисты. Позже, когда он спросил ее, почему она никогда не говорила ему о деньгах прежде, Джин уклончиво ответила: -- Потому что я не люблю говорить о деньгах. А в моей семье только о них и говорили. Когда мне исполнилось пятнадцать, я пришла к твердому убеждению, что деньги портят людей, развращают души, если только думать о них все время, каждую минуту. После этого я не провела ни одного лета дома, в семье. После окончания колледжа я не истратила ни цента из завещанных мне матерью денег. Я разрешила отцу и брату вернуть их снова в оборот, использовать в своем бизнесе. Они хотят, чтобы я позволила им пользоваться моими деньгами и после истечения срока в трастовом фонде, но их здесь ждет очень большой сюрприз. Они, конечно, постараются обмануть меня, а я не из числа тех, кто хочет быть обманутым. Только не они, помилуй бог. -- Ну и что ты собираешься делать со своим капиталом? -- Ты будешь распоряжаться моими деньгами для меня,-- ответила Джин. Спохватившись, исправилась: -- Прости, для нас. Поступай с ними, как сочтешь нужным. Только ничего не говори мне о них. И только не трать их на то, чтобы наша жизнь превратилась в нудное, пресыщенное, аристократическое, бесполезное существование. -- Но все эти последние недели мы ведем именно такую аристократическую, беззаботную жизнь,-- заметил ей Рудольф. -- Мы тратим твои деньги, те, которые ты заработал,-- возразила Джин.-- К тому же у нас -- медовый месяц. И сейчас это -- не настоящая жизнь. Так, фантазия. В Риме они остановились в отеле. Там Рудольфа ждала телеграмма. От Брэдфорда Найта: "Мать в больнице. Точка. Врач опасается, что конец близок. Точка. Возвращайся как можно скорее". Он показал телеграмму Джин. Они стояли в холле, только что отдав свои паспорта для регистрации администратору. Джин, прочитав телеграмму, вернула ее Рудольфу. -- Нужно узнать, есть ли вечером рейс на самолет,-- сказала она. Сейчас было пять часов дня. -- Давай поднимемся в номер,-- предложил Рудольф. Ему совсем не хотелось думать об умирающей матери в снующей туда и сюда толпе здесь, в холле отеля. Они поднялись в номер на лифте. Сопровождавший их служащий открыл ставни, и комнату залил неяркий свет позднего солнца, до них донесся уличный гул итальянской столицы. -- Надеюсь, вам у нас понравится,-- сказал служащий и вышел. Джин и Рудольф молча наблюдали, как вошли носильщики с их багажом, как они его расставляли по комнате. Когда носильщики ушли, они долго смотрели на нераспакованные чемоданы. Они рассчитывали побыть в Риме недели две. -- Нет,-- наконец сказал Рудольф.-- Не буду сегодня узнавать расписание полетов. Нет, этой старухе не удастся вот так сразу вытащить меня из Рима. Еще один день поживем для себя. Думаю, мама не умрет до моего приезда. Ни за что на свете не лишит себя удовольствия умереть на моих глазах. Ни за какие блага! Открывай чемоданы! ГЛАВА СЕДЬМАЯ I Когда они поднялись на борт "Элги Андерсен" в Генуе, Томас знал, ему предстоит разборка с Фальконетти. Фальконетти, главный хулиган и задира на судне, человек с толстыми, похожими на окорока, толстыми руками, с маленькой головкой репкой, торчавшей у него на плечах, побывавший в тюрьме за вооруженный разбой. Он всех надувал в карты, а когда один смазчик из машинного отделения уличил его в обмане, то он кинулся на него и едва не задушил. Благо, матросы в кают-компании сумели вовремя их разнять. У него были громадные кулаки, и он их не жалел. Он взял за правило в начале каждого нового плавания методично избивать четырех-пятерых матросов, причем избивать жестоко, чтобы ни у кого из команды не оставалось никаких сомнений, кто верховодит во всех помещениях под палубой. Когда он сидел в кают-компании, никто не осмеливался прикоснуться к ручкам радиоприемника, и всем волей-неволей приходилось слушать то, что нравилось только Фальконетти, по его выбору. В команде был один негр по имени Ренуэй, который мгновенно исчезал из кают-компании, как только в ней появлялся Фальконетти. В первый раз, когда он его здесь увидел, то откровенно заявил: "Я не сижу в одной комнате с черномазым". Ренуэй ничего не ответил и не сдвинулся с места. -- Послушай, ниггер,-- обратился прямо к нему Фальконетти.-- Ты что, не слышал, что я сказал? С этими словами он большими шагами добрался до него, взяв за подмышки, вытащил его из-за стола, доволок до двери и изо всех сил трахнул головой о перегородку. Все промолчали. Никто ничего не сказал. Каждый сам о себе заботится на "Элге Андерсен". Не о других. Таков порядок. Фальконетти был должен деньги половине экипажа. Теоретически он их занимал, никто не рассчитывал получить когда-нибудь обратно свои деньги. Если кто-то отказывался "одолжить" Фальконетти пять или десять долларов, обычно он ничего не предпринимал. Но через дня два-три он завязывал со строптивцем драку, и тогда у того появлялся большой синяк под глазом, хрустел разбитый нос, и потом ему долго приходилось выплевывать осколки разбитых зубов. Фальконетти, правда, ничего себе не позволял в отношении Томаса, хотя был куда его крупнее. Томас тоже не нарывался на неприятности, старался держаться от него подальше, и, хотя он обычно молчал и был миролюбиво настроен, в его манере поведения было что-то такое, что заставляло Фальконетти выбирать для своих расправ более легкоуязвимые мишени. В первый вечер, когда они вышли из Генуи, Фальконетти, раскладывая карты для покера, сказал, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию: -- А, милости просим, наши милые птички-любовники,-- и он причмокнул своими влажными толстыми губами. Все за столом засмеялись, потому что нельзя было не смеяться, когда Фальконетти шутил, это было небезопасно. Дуайер густо покраснел, а Томас, хладнокровно налив себе чашку кофе, взял в руки "Дейли америкэн" со стола и стал ее читать. -- Послушай, что я скажу, Дуайер,-- продолжал Фальконетти.-- Я хочу стать твоим агентом. До дома еще далеко, и ребята могут позабавиться твоей соблазнительной попкой, когда вдруг сильно заскучают. Для чего тебе отдавать ее просто так, бесплатно, Дуайер,-- продолжал хамить Фальконетти,-- если с такой ж..., как у тебя, можно составить целое состояние? Стоит только открыть с моей помощью такой бизнес и дарить мужикам блаженное счастье. Остается только определить таксу -- скажем, пять баксов поиметь тебя, десять -- отсосать. Я буду брать свои десять процентов, как каждый уважающий себя голливудский агент. Ну, что скажешь, Дуайер? Дуайер, вскочив со стула, убежал прочь. Игроки за столом дружно засмеялись. Томас продолжал читать журнал, хотя руки у него затряслись. Нет, нужно сдержаться, не давать волю нервам. Если он изобьет такого крупного хулигана, как Фальконетти, который терроризировал на судне всю команду на протяжении многих лет, то все начнут удивляться, как ему это удалось, кто он такой на самом деле, почему он умет так хорошо драться, поползут слухи, и очень скоро кто-то обязательно его узнает, вспомнит его имя, вспомнит, что видел его на ринге. А члены мафии и их прихлебатели разбросаны по всему побережью и только выжидают удобного случая, чтобы помчаться к большому боссу с вестью о подозрительном матросе-боксере. "Читай свою газету, да помалкивай,-- уговаривал себя Томас,-- не выступай". -- Эй, любовник,-- Фальконетти снова чмокнул своими влажными губами.-- Неужели ты позволишь своему партнеру горько проплакать всю ночь напролет с непотревоженной попочкой? Не торопясь, Томас, сложив газету, положил ее на стол. Взял чашку кофе. Медленно пошел по комнате с чашкой в руках. Фальконетти с интересом смотрел за ним из-за стола, широко ухмыляясь. Подойдя поближе, Томас выплеснул ему кофе в лицо. Фальконетти не шевельнулся. В кают-компании воцарилась мертвая тишина. -- Если ты еще раз чмокнешь своими противными губами,-- предупредил его Томас,-- я буду бить твою морду всякий раз, как только ты попадешься у меня на пути на судне, и это будет продолжаться до самого Хобокена. Фальконетти встал. -- К твоим услугам, любовничек,-- он снова причмокнул губами. -- Жду тебя на палубе,-- бросил Томас.-- Выходи один. -- Мне не нужна ничья помощь,-- ответил Фальконетти. Томас быстро вышел из кают-компании, поднялся на палубу -- там можно свободно двигаться. С таким человеком, как Фальконетти, не стоит схватываться в ограниченном пространстве. Спокойное море, теплый, тягучий, словно набальзамированный воздух, яркие звезды на небе. -- Эх, мои кулаки, мои кулаки,-- простонал Томас,-- будьте вы прокляты! Он нисколько не волновался за исход поединка. Большой, свисающий над ремнем живот Фальконетти не позволит ему быстро расправиться с Томасом. Ему, по сути дела, ничего не грозит. Дверь на палубу отворилась, и он сразу увидал в ее проеме освещенную светом тень внушительной фигуры Фальконетти. Фальконетти сделал шаг на палубу. Он был один. "Может, вообще здесь покончить с ним,-- мелькнула в голове Томаса мысль.-- Никто и не увидит". -- Я здесь, ты, жирная скотина,-- крикнул Томас. Он провоцировал Фальконетти, хотел, чтобы тот первым бросился на него, чтобы Томасу не рисковать, не нападать на него раньше времени, иначе он запросто мог попасть в железные объятия этих громадных мясистых рук, и он, как опытный борец-тяжеловес, мог положить Томаса на лопатки. Ясно и ежу, что Фальконетти не будет драться по правилам, установленным Федеральной спортивной комиссией.-- Ну, подходи, подходи, ты, жирная свинья. Не буду же я здесь торчать всю ночь. -- Ты сам напросился, Джордах,-- прошипел Фальконетти, ринувшись к нему, размахивая своими большими, круглыми пудовыми кулаками. Томас, сделав шаг в сторону, вложил всю свою силу в удар правой точно в живот Фальконетти. Тот издал какой-то странный булькающий звук, будто он задыхается, и, пошатываясь, попятился назад. Томас кинулся за ним и снова нанес сильнейший удар в живот. Фальконетти упал на палубу и, лежа на ней, извиваясь, издавал хлюпающие, хриплые звуки, вырывавшиеся помимо его воли из горла. Он не был в отключке, и горящими, ненавидящими глазами смотрел снизу на Томаса, стоящего над ним, но не мог произнести ни слова. Ну вот. Все обошлось: быстро, аккуратно, без всяких последствий, с удовлетворением подумал Томас. От ударов в живот не останется никаких следов, и если только Фальконетти сам не проболтается, никто из команды и не узнает, что же между ними произошло на палубе. Ему ясно, что Фальконетти не станет болтать по этому поводу. Фальконетти получил хороший назидательный урок, и не в его интересах распространять эту новость вокруг. -- Ну вот, скотина,-- сказал Томас.-- Теперь ты знаешь, что почем. Теперь, надеюсь, ты надолго захлопнешь свою помойку. Фальконетти внезапно сделал резкое движение. Схватив своей громадной лапой Томаса за лодыжку, он дернул ее, и Томас упал на палубу. В другой руке Фальконетти что-то блеснуло. "Нож!" -- сразу понял Томас. Вывернувшись, он, лежа, ударил Фальконетти по лицу коленями. Схватив за руку, вывернул ее. Фальконетти стал ловить ртом воздух, и рука, сжимавшая нож, быстро ослабевала. Томас, пригвоздив коленями руки Фальконетти к палубе, дотянулся до ножа, вырвал его и отбросил в сторону. После этого в слепой ярости минуты две молотил кулаками лицо Фальконетти. Наконец он встал. Фальконетти неподвижно лежал на палубе. Вокруг его головы растекалась лужица крови. Томас, наклонившись, поднял нож и выбросил его за борт. Бросив последний взгляд на лежащего Фальконетти, он пошел с палубы. Томас тяжело дышал, но не от напряжения и усталости после драки. Нет, от восторга! Черт подери, подумал он, мне это очень понравилось. Томас вернулся в кают-компанию. Игра в покер прекратилась, но сейчас здесь было гораздо больше народа, чем прежде. Те, кто видели стычку Томаса и Фальконетти, сбегали в каюты и привели сюда своих товарищей, чтобы и они, как наркотиком, насладились от того, чем закончится стычка. Кают-компания гудела от взволнованных разговоров, но как только в нее вошел Томас, спокойный, невозмутимый, с ровным дыханием, все замолчали. Томас налил себе еще чашку кофе. -- Зря выплеснул остатки из первой,-- бросил он присутствующим и, снова развернув газету, продолжал как ни в чем не бывало читать ее дальше. Томас спускался по трапу, забросив на плечо вещевой мешок умершего норвежского моряка. Жалованье -- в кармане. За ним шел Дуайер. Никто с ними не попрощался. С того вечера, когда Фальконетти выбросился за борт во время шторма, с ними из команды никто не разговаривал. Ну и черт с ними! Фальконетти сам во всем виноват. Сам напрашивался. Он избегал столкновений с Томасом, но как только его морда зажила, он начал вымещать свою злобу на Дуайере, когда поблизости не было Томаса. Дуайер сказал, что Фальконетти опять непристойно, с намеком, чмокает губами ему вслед каждый раз, когда они с ним сталкиваются на судне. Однажды, возвращаясь с вахты в свою каюту, Томас услыхал вопли из каюты Дуайера. Он кинулся туда. Дверь в каюту оказалась незапертой. Дуайер лежал на полу, а Фальконетти стаскивал с него брюки. Подскочив, Томас нанес ему сильнейший удар рукой прямо в нос, а ногой -- в зад. Фальконетти вылетел за дверь. -- Я предупреждал тебя,-- зло сказал Томас.-- Лучше держись от нас подальше. Каждый раз будешь получать все больше, я не оставлю это просто так. -- Боже, Томми,-- говорил Дуайер с мокрыми от слез глазами, дрожащими руками с трудом натягивая на себя брюки.-- Никогда не забуду, что ты сделал для меня. Никогда. Даже через миллион лет. Правда, Томми. -- Хватит ныть,-- остановил его Томас.-- Он больше к тебе не будет приставать. Фальконетти теперь не приставал ни к кому. Он делал все возможное, чтобы не попадаться на глаза Томасу, но все равно хоть раз в день, но они сталкивались на судне. И каждый раз Томас говорил: -- Ну-ка, иди сюда, скотина! И Фальконетти, послушно, спотыкаясь, подходил к нему, а лицо его судорожно дергалось. Томас наносил ему сильнейший удар в живот. Томас не упускал такой возможности и тогда, когда рядом стояли матросы, только не позволял себе ничего подобного в присутствии офицеров. Теперь ему уже нечего было скрывать. После того как команда увидела, в какое кровавое месиво он превратил рожу Фальконетти в тот вечер на палубе, команда все поняла. На самом деле один палубный матрос, по имени Спинелли, сказал Томасу: -- Как только я тебя увидел, я все время ломал голову, где я мог тебя видеть раньше. -- Ты никогда меня не видел! -- возразил ему Томас, отлично понимая бесполезность своих уверток. -- Э нет!..-- протянул Спинелли.-- Я видел, как ты однажды отправил в нокаут одного ниггера лет пять или шесть назад, в Куинсе. -- Я в жизни не бывал в Куинсе,-- отрицал Томас. -- Как знаешь,-- Спинелли мирно развел руками.-- Вообще-то меня это не касается. Томас, конечно, знал, был уверен, что Спинелли всем расскажет, что он, Томас,-- профессиональный боксер и что о нем можно все узнать, полистав журнал "Ринг мэгэзин", но до тех пор, пока они находились в открытом море, никто, конечно, не мог в этом удостовериться. Вот когда они придут в порт, нужно быть поосторожнее. Тем временем он продолжал издеваться над Фальконетти, избивать его ни за что ни про что. И вдруг он отметил одно любопытное обстоятельство: те же матросы, которых Фальконетти так долго терроризировал, к которому вся команда относилась с нескрываемым презрением, теперь возненавидела его, Томаса, за то, что он делал. Как будто все они очень низко упали в собственных глазах. Надо же, так долго раболепствовать перед каким-то надутым большим пузырем, из которого выпустил весь воздух за какие-то десять минут неказистый, гораздо ниже всех их ростом парень, который вообще никогда не раскрывал рта за два рейса их плавания! Фальконетти не заглядывал в кают-компанию, если знал, что там в это время находится Томас. Однажды, когда Томас его там застал, то не стал бить. -- Подожди, ты, скот. У меня есть для тебя хорошая компания. Он пошел в каюту Ренуэя. Негр сидел один на краю койки. -- Ренуэй,-- сказал Томас,-- пошли со мной. Испуганный тоном его голоса, Ренуэй послушно пошел следом за ним в кают-компанию. Увидев Фальконетти, он отпрянул, хотел повернуть обратно, но Томас силой втолкнул его в каюту. -- Просто посидим, как истинные джентльмены,-- сказал Томас,-- рядом вот с этим джентльменом, послушаем хорошую музыку.-- По радио передавали музыку. Сам Томас сел с одной стороны от Фальконетти, Ренуэя усадил с другой. Фальконетти не шевельнулся. Он сидел, опустив голову, глядя в пол, положив свои большие руки перед собой на стол. -- О'кей,-- сказал Томас.-- На сегодня достаточно. Можешь идти, скотина. Фальконетти встал и, не глядя ни на кого из матросов, не спускавших с него глаз, вышел на палубу и бросился за борт. Второй помощник капитана видел его, но стоял слишком далеко и не мог вмешаться. Судно развернулось, и они для проформы провели поиски пропавшего, но море разбушевалось, ночь темная, хоть глаз выколи, и никакого шанса отыскать Фальконетти у них не было. Капитан отдал приказ провести соответствующее расследование, но никто из команды не дал никаких показаний. "Самоубийство, причины не выявлены",-- сообщил капитан в своем рапорте владельцам судна. Томас с Дуайером окликнули такси прямо у пирса. -- Угол Бродвея и Девяносто шестой улицы,-- сказал Томас водителю. Он дал этот адрес наобум, и только когда они подъехали к тоннелю, он понял, какую оплошность совершил. Неподалеку от угла Бродвея с Девяносто шестой улицей жила Тереза с его сыном. Ему, конечно, наплевать на Терезу, век бы ее не видать, но он очень, очень хотел увидеть своего сына и, по-видимому, бессознательно сказал этот адрес. Когда они подъезжали к Бродвею, Томас вспомнил об их договоренности с Дуайером. Он остановится в общежитии Ассоциации молодых христиан на Шестьдесят второй улице и там будет ждать Томаса. Он ничего ему не рассказал о гостинице "Эгейская". Таксист остановился на Шестьдесят второй улице. -- Ну вот, приехали, вылезай,-- сказал Томас Дуайеру. -- Надеюсь, ты очень скоро дашь знать о себе, Томми,-- с тревогой в голосе сказал Дуайер, вылезая из машины. -- Это зависит от многого.-- Томас захлопнул дверцу. Какое ему дело до Дуайера и его слюнявой благодарности? Когда они выехали на Девяносто шестую улицу, Томас попросил водителя его подождать. Выйдя из машины, он увидел множество детишек на Бродвее и на Девяносто шестой улице, но среди них не было его Уэсли. Сев снова в такси, он сказал: -- Угол Девяносто девятой и Парк-авеню. Доехав, он вышел из машины, подождал, пока отъедет такси, и потом остановил другое: -- Перекресток Восемнадцатой улицы и Четвертой авеню. Доехав, он вышел, прошагал пешком целый квартал, завернул за угол, вернулся обратно и только после всех этих маневрирований подошел к гостинице "Эгейская". За конторкой сидел Пэппи. Он, не сказав ему ни слова, молча протянул ключ. Трое матросов о чем-то спорили у пальмы в кадке -- этого единственного украшения в узком холле с небольшим альковом для конторки регистрации. Они явно ссорились, хотя говорили на незнакомом Томасу языке. Томас не стал задерживаться, чтобы получше их разглядеть. Он быстро прошел мимо, поднялся по лестнице, минуя два этажа, и остановился у двери, номер на которой соответствовал номеру на бирке ключа. Вошел, кинул мешок на пол и с ходу бросился на продавленную кровать, застеленную покрывалом горчичного цвета. Так и лежал на спине, уставившись на трещины на потолке. Жалюзи были опущены, но он не стал их поднимать. Минут через десять раздался стук в дверь. Стучал Пэппи, это точно. Томас, вскочив с кровати, открыл. -- Ну, что-нибудь слышно? -- спросил Томас. Пэппи пожал плечами. Трудно было о чем-то судить по выражению его глаз. Он днем и ночью носил темные очки. -- Кому-то известно, что ты здесь. По крайней мере, когда ты в Нью-Йорке, кто-то знает, что ты останавливаешься здесь, в моей гостинице. Они подходили к самому главному. Томас почувствовал сухость в горле. -- Ты что это говоришь, Пэппи? -- Дней семь-восемь назад сюда приходил какой-то парень,-- продолжал Пэппи.-- Интересовался тобой. -- Ну и что ты ему сказал? -- Что я никогда не слыхал твоего имени. -- А он? -- Ему, мол, известно, что ты здесь останавливаешься. Говорит, он -- твой брат... -- Как он выглядит? -- Выше тебя, стройный, вес -- сто пятьдесят пять -- сто шестьдесят фунтов, короткая стрижка, зеленые глаза, смуглый цвет лица, загорелый, в дорогом костюме, говорит как выпускник колледжа, наманикюренные ногти... -- Точно, это мой чертов братец,-- признался Том.-- Вероятно, мать дала ему мой адрес. Но я же заставил старуху поклясться, что она никому ничего не скажет. Мне еще повезло, что пока об этом не узнал весь город. Ну и что было ему нужно, моему брату? -- Хотел поговорить с тобой. Я сказал ему, что, если кто-нибудь с такой фамилией появится здесь, в отеле, я ему сообщу. Он оставил номер телефона. Он живет в каком-то городке, который называется Уитби. -- Это он, никаких сомнений. Ладно, позвоню ему, как только немного приду в себя, отдохну. Он еще никогда не приносил мне добрых вестей. Не мог бы ты, Пэппи, кое-что сделать для меня? Пэппи с готовностью кивнул. За те деньги, которые платит щедрый Томас, он готов все для него сделать. -- Первое -- притащи мне бутылку виски. Второе -- достань мне пистолет. Третье -- разыщи Шульца, узнай у него, не улегся ли дым. Спроси его, нельзя ли мне повидаться с сыном. Четвертое -- достань мне девку. -- Сто долларов за все,-- назвал свою цену Пэппи. Томас вытащил бумажник, отсчитал Пэппи две полусотенные. Потом передал ему весь бумажник. -- Положи в свой сейф.-- Для чего ему такая куча денег в кармане, ведь он может напиться, а проститутка обязательно станет шарить у него по карманам. Пэппи, взяв у него бумажник, вышел. Он никогда не говорил больше того, чем необходимо. На пальцах у него два бриллиантовых кольца, на ногах туфли из крокодиловой кожи. Том, заперев за ним дверь на ключ, снова лег на кровать и не вставал с нее до возвращения Пэппи. Тот принес ему бутылку виски и три банки пива, целое блюдо с бутербродами с ветчиной, армейский револьвер "смит-и-вессон" со спиленным серийным номером. -- Случайно оказался у меня дома,-- объяснил Пэппи, протягивая ему револьвер. У Пэппи дома можно многое найти, если покопаться.-- Только не применяй его в гостинице или поблизости, вот и все. -- Не буду.-- Томас открыл бутылку с бурбоном, предложил рюмку Пэппи. Тот покачал головой. -- Не пью. Больной желудок. -- У меня тоже,-- сказал Томас, сделав большой глоток из бутылки. -- Весьма в этом сомневаюсь,-- заметил Пэппи, выходя из комнаты. Что было Пэппи известно о нем, Томасе? Знал ли еще кто-нибудь о нем? Что именно? Бурбон помогал мало, хотя Томас то и дело прикладывался к бутылке. Он вспоминал, как стоявшие у борта матросы провожали их с Дуайером молчаливыми взглядами: когда они сходили с трапа, в их глазах сквозила ненависть. Может, не стоит их в этом винить? Одно дело -- поставить этого горлопана, бывшего преступника, на место, другое -- издеваться над ним, жестоко избивать и довести до самоубийства. Томас в глубине души понимал, что если кто-то считает себя человеком, не скотом, то должен уметь вовремя остановиться, дать возможность и другому человеку жить, не притесняя его. Фальконетти, конечно, свинья, вполне заслуживал наказания, и он преподал ему урок, только вот в чем беда: нельзя преподавать урок посередине Атлантики. Для этого существуют и другие места. Он выпил еще виски. Может, этот глоток поможет ему забыть выражение на лице Фальконетти, когда он, Том, сказал