как выглядел Тони в этом возрасте. Почему она не сказала мне, что у них сын, подумала Люси, снова возвращаяясь к своему первоначальному недоверию и настороженности. Ей казалось, что Дора преднамеренно, с каким-то неизвестным ей внутренним мотивом скрыла от нее эту очень важную информацию. - Это твоя бабушка, - сказала Дора, мягко поглживая волосы мальчика. - Поздоровайся, Бобби. Не произнося ни слова, по-прежнему глядя в сторону, мальчик подошел к Люси и протянул руку. Они торжественно поздоровались. Затем, не сдержавшись и понимая, что рискует испугать или обидеть ребенка, Люси взяла его на руки и поцеловала. Бобби вежливо стоял и терпеливо ждал, когда его отпустят. Люси прижимала ребенка к себе, не потому что хотела продлить момент нежности, а потому что боялась, что он заметит слезы в ее глазах. В эти мгновения обнимая худые плечики ребенка, ощущая пальцами нежную упругую детскую кожу, Люси почувствовала, как на нее сразу навалились и приобрела реальность острая боль потерь и ушедших лет, которы до сих пор казалось существовали только теоретически. Она прониклась этим острым печальным и так внезапно материализовавшим чувством. Склонив голову, Люси поцеловала ежик мальчуковых волос, пахнущих сухим свежим запахом забытого детсва. Она чувствовала на себя пристальный взгляд Доры. Глубоко вздохнув, она сдержала слезы и отпустила мальчика, заставив себя улыбнуться. - Роберт, - сказала она. - Какое прелестное имя! Сколько тебе лет? Мальчик вернулся к матери и молча остановился. - Скажи бабушке, сколько тебе лет, - настаивала Дора. - Моя бабушка толстая, - ответил ребенок. - Это та, которая приезжала в прошлом году. - Четыре, - наконец сказал он. - Мой день рождения зимой. В двери послышался звук открываемого замка, затем шаги в коридоре. В комнату вошел Тони. Он остановился, увидев Люси, сначала он выглядел удивленно, вежливо старясь припомнить, кто это может быть, и переводя вопросительные взгляды с матери на Дору. Он был в том же костюме. что и ночью, однако таком измятом, будто спал в одежде. Он выглядел уставшим, был небрит, и часто моргал, стараясь привыкнуть к свету после темноты лифта. В руке он держал очки с темными стеклами. - Папочка, - сказал мальчик. - Мама сказала, что я могу пойти с Ивонн к ее сестре. У нее есть клетка с тремя птичками. - Привет, Тони, - сказала Люси вставая. Тони быстро раза два-три покачал головой. - Ну вот, - тихо произнес он не улыбаясь. - Мы тут с твоей матерью общаемся. Тони перевел взгляд с их лиц на бокалы с виски, стоявшие на столике. - Вижу, - сказал он и на этот раз улыбнулся. Но улыбка вышла холодной и чужой. - Что за чудная мысль, - сказал он. Он протянул руку и Люси скованно официально пожала ее. Потом он повернулся к ребенку. Некоторое время стоял молча, будто изучая своего сына, с изумлением и невыразимым обожанием, как бы стараясь найти маленький скрытый секрет на нежном радостном личике ребенка. И вот еще, что она не удосужилась мне сказать - как сильно он любит сына. - Роберт, - серьезно сказал Тони. - Ты не смог бы сегодня стать курьером? - Смотря для чего, - осторожно ответил мальчик, чувствуя, что от него хотят избавиться. - Как насчет того, чтобьы сходить к Ивон и сказать, что папа не прочь съесть немного ветчины с яичницей и запить большим кофейником кофе? - И тогда я смогу вернуться сюда? - торговался ребенок. Тони посмотрел на жену, затем на Люси. - Конечно, ответил он. - Мы даже настаиваем, чтобы ты вернулся к нам. - Это я и скажу Ивонн. Что вы настаиваете. - Правильно, - подтвердил Тони. Мальчик выскочил из комнаты и направился в кухню. Тони без тени улыбки наблюдал за ним, пока ребенок и скрылся за дверью, затем он перевел взгляд на женщин. - Ну, - начал он. - С чего начнем? - Послушайте, - сказал Дора. - Думаю, мне лучше выйти отсюда. Я оденусь, возьму Бобби и... - Нет, - голос Люси прозвучал громче, чем она того хотела. Сама мысль остаться наедине с Тони в этой потрепанной, по-вокзальному неуютной комнате в ожидании, пока не уйдут Дора с ребенком, была невыносимой для нее. Ей нужно было вермя и нейтральная почва. - Думаю, что если ты хочешь повидаться со мной, Тони, то мы лучше встретимся в другой раз. - Как хочешь, - покорно согласился Тони. - Не хочу нарушать ваши планы... - Мои планы на сегодня, - легко и непринужденно сказал Тони, любезно кивая в сторону матери, - это и есть развлекать собственную мать. И все же... - Он осмотрелся. - Я не могу винить тебя за то, что ты хочешь уйти отсюда. Я тебе вот что скажу. На углу есть бистро. Если ты не против подождать с пол часа... - Хорошо, - поспешно приняла его предложение Люси. - Это было бы прекрасно. - И повернувшись к Доре, она сказала, - Прощайте, дорогая. Ей хотелось поцеловать девушку на прощанье, но она не могла пошевелиться под проницательным взглядом Тони. - Спасибо вам. - Я провожу вас до двери." сказала девушка. Неуклюже, чувствуя себя как никогда по-девичьи смущенной, Люси взяла свою сумку и перчатки, и оставив Тони все в той же позе посреди комнаты с выражением глубокой усталости и холодного изумления на лице, Люси последовала вслед за Дорой в коридор. Дора открыла перед гостьей дверь и Люси, уже было сделав шаг наружу, помедлила. - Вы хотите не что-то сказать? - прошептала она. Дора на мгновение задумалась. - Будьте осторожны, сказала она. - Берегите себя. Может, было бы лучше вам не ждать своего сына в бистро, куда он заявится через полчаса. Повинуясь мимолетному порыву, Люси склонилась и поцеловала девушку в щеку. Дора не пошевельнулась. Она стояла неподвижно, выжидая чего-то, от ее былого дружелюбия не осталось и следа. Люси отпрянула и начала нервными движениями натягивать перчатки. - Вниз вам прийдется идти пешком. Это французский лифт. Он везет пассажиров только наверх. Люси кинула и направилась вниз по лестнице. Она услышала за спиной стук закрывающейся двери и, осторожно ступая по неосвещенной лестнице, прислушивалась с холодному стуку собственных каблуков о каменные ступении. Откуда-то все еще доносился гул пылесоса. Он походил на нервный захлебывающийся гул, который как гигантское насекомое преследовал ее до самой улицы. 17 Пятнадцать минут Люси бесцельно бродила, разглядывая витрины магазинов и ничего не видя, затем она опять поспешно вернулась на угол улицу, на которой жил Тони. Она сразу же нашла бистро, о котором он говорил. Это были несколько столиков, стоявших на террасе под навесом, Люси присела и заказала кофе, чтобы просто скоротать время ожидания. Сцена происшедшая в квартире сына взволновала ее. В течение всех этих лет, она то и дело возвращалась к мысли повидаться с Тони, но в своем воображении она рисовала себе драматические сцены их воссоединения - вот, например, она умирает и Тони вызывают к ее смертному одру, и он приезжает - молодой, нежный, с прощальным выражением прощения на лице. Потом последнее проявление любви, прощальный поцелуй (хотя в ее вображении лицо подставленное для поцелую все то же тринадцатилетнее мальчишеское личико, потемневшее от загара того далекого лета). - и потом чудесное выздоровление и долгое выяснение отношений, примирение, заканчивающееся крепкой дружбой. Был еще один повторяющийся сон, который снился немного реже в последние гооды, - Тони стоит над ее постелью и, глядя на спящую мать, шепчет "Умри!Умри!". Но все, что произошло на самом деле, было хуже этого страшного сна и ее наивных мелодраматических фантазий. Все случилось так внезапно, скомканно и безнадежно. Она действительно не была уверена, что видела именно его в баре. И при этом испытвала смущения, что сидела в ночном бере с двумя студентами, которым позволила, пусть без задней мысли, заигрывать с ней. Затем это нездоровое впечателние от неуютной комнаты и разочарованной жены, с ее печальной исповедью и неуверенностью в будущем. И эта неожиданная боль при виде маленького мальчика с таким знакомым лицом, застенчивым, серьезным взглядом отца, который через поколения снова бросал ей свозь все эти годы упрек, снова взваливая на нее еще более тяжелый груз ответственности. Да и сам Тони - преждевременно поседевший, не по годам усталый, так неприятно отчужденный и невнимательный к своей жене, и отстраннено вежливый и непроницаемо холодный к матери. Это правда, предупреждала сама себя Люси, что ее мнение могло быть результатом влияния неблагоприятных и наверное не совсем справедливых картин, нарисованных Дорой до его появления. Очень вероятно, что Дора накапливая свои женские обдиды всю ночь, когда отсутствовал муж, могла полностью исказить все. Но при всем этом, #даже делая скидку на возможные преувеличения со стороны Доры, Тони произвел на Люси весьма странное впечатление. И ко всему этому примешивался образ внука, на что-то надеявшегося и уязвимого, застрявшего в клубке неудач и непониманий своих родителей, и еще настолько юного, что ему недоступны были мрачные течения, которые коверкали жизнь взрослых и которые неизбежно влияли на его собственную судьбу. Боже, подумала Люси, а что из него-то получится? Сколько будет продолжаться эта кара? И вдруг ее напугало воспоминание об улыбке сына в неприглядной гостинной, когда он стояла между женой и матерью, скривив рот в цинничном недоумении. Вся сцена была ей противна. Улыбка казалось издевается над ней, унижает ее и ставит под угрозу все, что она так старательно созадавала все эти послевоенные годы - чувство осмысленности и наполненности своей работой, ощущуение собственной запоздалой зрелости, согласия с самой собой, гордости за преодоленные трудности, стойкость перед лицом собственных ошибок, вступление в шестой десяток своей жизни целостным здоровым и полезным человеком. Теперь одна мысль об улыбке Тони наносило удар всему этому, и снова Люси чувствовала, как из-под ног уходит почва, как в конце далекого лета на далеком озере. Она была неуверенна в себе, пристыжена, полна нелюбви. Как-то, как-то нужно отучить его от этой улыбки. Люси чувствовала, что суетится, делает ненужные вещи, потому что боится предстоящей встречи. Что она надеется добиться здесь за несколько минут за чашкой кофе? Ведь надо объяснит целую жизнь, построить мост через огромную пропасть, а это не делается за полчаса за столиком в бистро. Ей нужно было время, как можно больше времени, и при этом должна быть совсем другая обстановка, а не это ужасное кафе с неопрятными официантами, грохочущими стаканами где-то за спиной и с каким-то небритым молодым человеком, за которым наверное охотится полиция и который сейчас спокойно изучает таблицу бегов в нескольких столиках от не. Она нервно открыла сумочку и вынула маленькое зеркальце, тщательно изучая свое лицо. Она показалась сама себе взволнованной и неестественной, это не ее лицо, оно не соответствует ситуации. Она отложила в сторону зеркальце и хотела уже было закрыть сумочку, как вдруг ей на глаза попался конверт, который она взяла из чемодана в гостинице. Люси вынула письмо из сумочки и в голове ее начал медленно зреть план. Из конверта Люси достала письмо - четыре листочка тонкой бумаги, которая протерлась и была почти прозрачной на сгибах. Уже много лет она не перечитывала его, она захватила его с собой в последний момент, уезжая из Америки, даже не отдавая себе отчет в том, какие чувства руководили ею в тот момент, просто подумав:"Ну уж раз я собираюсь побывать в Европе..." Она открыла письмо и начала читать. "Дорогая миссис Краун, я пишу вам из госпиталя и сожалею, что вынужден сообщить вам о вашей утрате." На листке стояла печать Красного Креста, почерк был корявым, полуграмотным, выдающим страдания и физическую боль автора. "Полагаю, что Военный Департамент уже сообщил вам о майоре, но я был там с майором, и знаю, что людям легче, когда они узнают, как именно все произошло, от тех был рядом. Городок назывался Озьер, если только цензор не вычеркнет его, но никогда нельзя знать, что они могут разрешить, и я надолго запомню это название, потому что меня там ранили тоже. Только мне повезло, потому что я небольшого роста, а майор, как вы помните, был высоким, а автомат должно быть косил только по одной высоте, и мне угодило в плечо и шею (две 30-калибровки), а майор - он повыше - получил пулю в легкие. Если это может быть утешением, он так и не узнал, что с ним произошло. Там еще был француз, но он быстро бросился в канаву и его даже не царапнуло. Я начал читать газеты, когда вернулся домой, и они изображают этот прорыв как парад, но поверьте мне, я был там, это не парад. Я был в батальоне разведки при основных силах, у нас было несколько самоходок, но в основном джипы, и мы были разросаны по местности и никто не знал, где остальные, можно было нарваться на немцев, некоторые из них атаковали, некоторые группы просто искали случая самим сдаться в плен. Никогда нельзя было знать наверняка, на что попадешь, пока не откроют по тебе огонь. Тогда нужно было бежать и звать на помощь по радио, если повезет конечно. Вот такая у нас была рабюота. Я не жалуюсь, потому иначе воевать нельзя, это я понимаю. Как вы наверное знаете, майор был при подразделении Г2 основных сил, и при нормальном положении вещей более безопасной и удобной работы и придумать нельзя, но майор был не такой как остальные офицеры, хотя я уверен, что и они не сидят там без дела и делают все как можно лучше. Но он всегда высматривал, где труднее, везде ездил сам, и его джип уже знали, он сам несколько раз участовал с нами в боях, и мне приятно отметить, что для своего возраста он был так смел и бесстрашен. И если и был у него один недостаток, так это то что он подставлял себя там, где в этом не было необходимости. В тот день, когда его убили, мы были расположены на нескольких #фермах в пяти милях от Озьера, никаких действий не было и мы просто отдыхали. Какой-то фермер француз подошел к нам и сказал, что он живет за Озьером и что там приячутся 18-20 немцев, которые хотят сдаться. И майор взял француза с собой, сел в машину и взял еще один джип с четырьмя парнями и мы поехали. Если вы когда-то будете во Франции и попадете в Озьер, вы увидите, что в 200 ярдах к северу от городка есть развилка дорог, и когда мы подъехали к ней, майор остановил машины и сказал, что дальше лучше идти пешком. Он отломал от изгороди ветку, достал белое полотенце из своего джипа, привязал его к палке и сказал французу по-французски: "Ты следуй за мной", а мне добавил "Вы, сержант, идите со мной". Другим он приказал развернуть джипы на случай, если что случится. Город просто закрылся на все замки. Во Франции на окнах ставни, и все они были закрыты и нигде никаких признаков жизни, тишь и благодать, можно подумать, что ты снова в Айове. Француз, майор и я с ними вместе пошли по дороге. Майор шел посредине, и ничто не предвещало беды, француз болтал по-французски и майор отвечал ему. Он говорил, что был во Франции когда-то давно, до войны, тогда и выучил язык. Как вдруг на самой развилке, ни стого ни с сего, раздалась автоматная очередь. И как я уже писал в начале, меня ранило в плечо, но мне удалось откатиться в канаву возле дороги, а француз сделал то же, но в другую сторону. И если вы думаете, что француз не совсем чист, то я вам скажу, что все произошло настолько неожиданно, что он испугался так же, как и я сам, и я слышал, как он плакал и клялся по-французски все время, что мы пролежали в яме. Майор остался посреди дороги, и когда я выглянул из канавы, ему уже ничем нельзя было помочь. После этой первой атаки немцы заглохли и больше ни звука не было слышно. Всех, кто будет утверждать, что немцы вели себя в соответствии с Женевской Конвенцией, отправлейте их всех ко мне и я покажу им две раны на плече и на груди. Хотя кто может знать, они действительно могли намереваться сдаться в плен, и вдруг какой-то безумный офицер появился в городе и переубедил их. В любом случае наши мальчики в джипах дали пару очередей поверх наших голов, чтобы показать немцам, что им не поздоровится, если они вздумают преследовать нас, потом один из них на одной из машин отправился на фермы и вернулся просто в рекордное время, забрал нас прямо так в открытую, не обращая внимания на то, что немцы могут опять открыть огонь в любой момент. И я слышал как лейтенант сказал: "Он так и не понял, что с ним произошло." Он посмотрел на майора и сказал эти слова, которые я уже писал. Меня наскоро перевязали и быстро отвезли назад, и дали мне такое лечение, что лучше не придумаешь. Если вы хотите написать лейтенанту, то его зовут лейтенант Чарльз Дрейпер и он был так же близок с вашим мужем, как отец и сын, правда я слышал слухи, что лейтенант попал в засаду в Люксембурге, но это может только слухи. Искренне ваш Сржнт. Джек МакКардл. P.S. Меня обещают комиссовать по состоянию здоровья и дать пенсию по частичной нетрудоспособности. Люси аккуратно сложила письмо и положила его в конверт, опустив обратно в сумочку. Затем она увидела Тони, направляющегося к ней по тенистой стороне улицы. По крайней мере, из него получился красивый мужчина, подумала она, глядя на него со стороны. Хотя бы это. Он шел очень старательно, как будто планировал каждый свой шаг. В его походке не было никакой жизнерадостности или безотчетной грации спортсмена, он создавал впечатление городского человека, который давно и сознательно пришел к решению оставаться наедине с самим собой и не поддаваться влиянию толпы вокруг. Он носил свои темные очки и они казались вызовом прохладному мрачному дню. Они казались еще одним сознательно созданным барьером, которым он отгораживался от внешнего мира, это была театральная бутафория, тщательно сохраняемая и беспощадно постоянная. Он остановился возле ее столика и Люси заметила, что он побрился, надел свежую рубашку и отгладил костюм - строгий , безупречно скроенный и по всей видимости дорогой, что сразу же напомнило Люси, с какой аккуратностью и тщательностью всегда одевался Оливер. Тони носил выражение вежливой улыки, но при этом в уголке рта таилась едва уловимая загадочная гримаса. Люси улыбнулась ему, при этом стараясь не вызывать его на фамильярность. - Ты сразу нашла? - спросил Тони, усаживаясь рядом с матерью. - Я имею в виду бистро. - Без проблем, - сказала Люси, отмечая про себя, что голос Тони звучал тише и более низко, чем голос Оливера. Тони кивнул, позвао официанта и заказал два кофе, не поинтересовавшись, хочет ли она еще кофе. - Дора сказала, что вчера ночью ты видела маня в баре, - сказал Тони. - Нужно было подойти ко мне. - Мне хотелось все обдумать, - ответила Люси, решив не говорить ему, что она сомневалась в том, что это был именно он. - Мы могли бы выпить шампанского, чтобы отметить встречу. Такое воссоединение больше уместно среди ночи. - Он говрил тихо с амриканским акцкентом и еще какой-то примесью, которую трудно было определить. Люси не могла понять, смеется ли он над ней или нет. - Ну, ладно, придется довольствовать кофе. Дора рассказала мне о твоей деятельности во Франции. Звучит очень впечатляюще. - На самом деле, это не так впечатляюще, - ответила Люси, стараясь отыскать насмешку в его словах и смягчить ее, если она не была плодом ее воображения. - Опекаешь молодое поколение всего мира, - сказал Тони. - Они смогут воспользоваться вашим вниманием, не так ли? Как тебе Бобби? - Очаровательный малыш. - Правда? - Тони отреагировал сухо, просто признавая факт. - Он изменится, и очень скоро. - Он улыбнулся. - Когда ты ушла, он все спрашивал, где ты была все это время. - И что ты сказал ему? - Ну, просто, что ты была занята, - легко ответил Тони. - И это кажется устроило его. Знаешь, нельзя перегружать ребенка правдой, я точно знаю. Надо говорить правду, но не больше, чем ребенок хочет знать в настоящий момент. В книга пишут, что в четыре года нельзя говорить ребенку слишком много правды. Подошел официант с кофе, Люси с интересом наблюдала, как Тони размешивает сахар в чашке. У него были длинные пальцы с неухоженными ногтями. Она вспомнила, что в возрасте восьми лет Тони так сильно грыз ногти, что кончики пальцев были в крови. Теперь психологи утверждают, что это признак неуверенности, боязни остаться одному, быть нелюбимым. И что же за опасность он чувствовал в восемь лет? - подумала она. Может, мне тоже начать грызть ногти сегодня. Она поднесла к губам чашку и попробовала кофе. - На удивление хороший кофе, - прокомментировала она, как вежливый гость, приглашенный в любимый ресторан хозяина. - Особенно после всго, что говорят о вкусе французского кофе. - Когда приезжаешь в страну, - сказала Тони. - Обнаруживаешь, что о ней никогда никто не говорил правду. Он снял очки и осторожно протер глаза, жестом который показался ей привычным движением усталости. Без очков его глаза в обрамлении густых черных ресниц казались задумчивыми и нежными, выражение скованности и суровости сразу исчезло с его лица. - Тебе все еще нужно носить эти очки? - поинтересовалась Люси. - Почти все время. - Глаза так и не вылечились? - Нет. - А ты пытался что-либо предпринять? - Уже давно, - ответил Тони надевая очки снова, и Люси сразу же почувствовала, как между ними выросла плотная непроницаемая стена. - Я устал от всех этих докторских штучек, - продолжал он. Прислушиваясь к его медленному невыразительному низкому голосу, в котором явно сквозили усталость и скепсис, Люси вспомнила ту поспешную сбивчивую скороговорку, которой он говорил в детстве. - Мы видели оленя, - звучал у нее в ушах высокий ломкий юношеский голос. - Он пришел на озеро на водопой... - Тони, в чем дело? Что с тобой? - порывисто спросила Люси. Тони был явно удивлен. Он некоторое время помедлил с ответом, поворачивая чашку кофе на блюдце. - А, - догадался он. - Вижу, Дора не теряла времени даром. - Дело не только в Доре. Глядя на тебя сразу можно заметить, что... - Со мной все в порядке, - резко перебил ее Тони. Он покачал головой и продолжал официально почтительным тоном. - Между прочим, что думаешь о ней? О Доре... - Она красива. - Да?! - угодливо согласился Тони. - И очень несчастна. - Ну, так уж бывает, - сказал он сухо. - И она боится. - Сегодня все чего-то боятся, - ответил Тони. Теперь он говорил быстро и нетерпеливо, и Люси показалось, что он готов встать из-за столика и убежать. - Она боится, что ты оставишь ее, - настойчиво продолжала Люси, надеясь, что задев его, заставив его отвечать, причинив ему боль, она сможет восстановить утерянную между ними связь. - Наверное, это лучшее, что можно для нее сделать, - улыбнулся Тони. - Но все не так серьезно. Не знаем мы таких людей, которые бы кого-то не оставляли все время. - Тони, - Люси поспешила переключиться на другую тему. - Почему ты живешь в Европе? Тони озадаченно посмотрел на мать. - Ты настоящая американка. Они все считают, что жить в Европе аморально. - Не в этом дело, - сказала Люси, вспоминая неуютную, бедно обставленную безликую квартирку, которая была явно предназначена для временного жилья - которотких визитов или для людей без всяких корней. - Просто - здесь твой дом... и твоя жена, ребенок... Тони кивнул. - Именно, - ответил он. - Это же самое важное. Это снимает с тебя чувство ответственности. - И сколько же времени ты уже не бывал дома? Тони казалось задумался. Он склонил набок голову и полузакрыл глаза, солнце блестело на стеклах его очков. - Восемнадцать лет, - ответил он наконец. Люси почувствовала, что краснеет. - Я не об этом. Я имела в виду с тех пор, как ты вернулся в Штаты. - Пять-шесть лет, - небрежно бросил он, наклоняя вперед голову и задумчтво отодвигая чашку подальше от себя на столике, как шахматист, делающий ход. - Ты собираешься когда-нибудь вернуться? Тони пожал плечами. - Может быть, кто знает? - Дело в деньгах? Тони усмехнулся. - А, - сказал он, - так ты успела заметить, что мы не самая богатая америкаская молодая пара в Европе? - А где те деньги, которые ты получил по завещанию после продажи дела? - спросила Люси. Тони снова пожал плечами. - Как это бывает, - сказал он. - Ложные друзья, беспорядочная жизнь, неудачные капиталовложения. Бог дал, бог взял. Я и не очень держался за них. Они создавали у меня чувство неловкости. - Он внимательно вглядывался в лицо Люси, произнося эти слова. - А у тебе как с деньгами? Тон его звучал строго, как на допросе. Люси решила не отвечать на этот вопрос. - Если тебе когда-нибудь понадобятся деньги.... - начала она. Тони движением руки остановил ее. - Осторожнее, - предупредил он, - это может тебе обойтись недешево. - Я вполне серьезно. - Запомню, - мрачно пообещал Тони. - Дора сказала, что ты не очень доволен своей работой... - Что прямо так и сказала? - удивленно спросил Тони. - Ну, не точно этими словами. Но она говорила, что ты подписываешься не свооим именем и... - Я еще не такой мастер, чтобы это имело смысл. - Тони произнес эти слова задумчиво, будто обращался к себе самому, а не к ней. - И вообще, это рутина, бесполезная, гнетущая рутина. - И почему же ты не занимаешься чем-то другим? - поинтересовалась Люси. - Ну прямо как моя жена, - улыбнылся Тони. - Это должно быть общая женская точка зрения - если тебе не нравится то, что ты делаешь, закрывай лавку и завтра же начинай что-то другое. - А медицинская школа? - спросила Люси. - Я слышала, что ты делал успехи, пока не бросил... - Я два года возился с трупами, - ответил Тони. - У меня была легкая рука на мертвых и мои учителя были обо мне высокого мнения... - Я знаю, - перебила Люси. - Я знаю одного человека из Колумбии , он рассказывал мне. И почему же ты бросил? - Ну, когда получено наследство, кажется безумно глупо вкалывать по четырнадцать часов в сутки, имея столько денег на счету, да и вдруг захотелось попутешествовать. Кроме того, - добавил Тони. - Я понял, что не хочу никого лечить. - Тони... - голос Люси звучал приглушенно, напряженно отдаваясь в ее мозгу. - Да? - Ты действительно такой, Тони? Или просто хочешь таким казаться? Тони откинулся на спинку стула и проводил глазами двух девушек в черных платьях, которые переходили улицу перед кафе. - Я сам не знаю. Жду, пока кто-то не скажет мне. - Тони, ты хочешь, чтобы я уехала и оставила тебя одного? Он не сразу ответил. Он неспеша снял очки и осторожно положил их на столик перед собой. Потом сурово посмотрел на мать, его лицо было неприкрыто, незащищено, глубокие знакомые глаза смотрели печально и изучающе. - Нет, - наконец произнес он и протянув руку, нежно прикоснулся к Люси. - Я этого не вынесу. - Сделай для меня одну вещь. - Что именно? - в его голос снова вернулась настороженность и недоверие. - Поедем со мной в Нормандию сегодня. Я хочу посетить городок, где погиб твой отец, пойти на кладбище, где он похоронен. У меня с собой письмо от человека, который был с ним, когда это случилось и я знаю называние городка... Озьер. - Озьер, - повторил Тони, снова надевая очки и восстанавливая барьер между ними, будто он уже пожалел о своей мимолетной слабости. - Я проезжал там. Я не видел никаких мемориальных табличек. - Он саркастически засмеялся. - Что за место для героической смерти! - А ты разве не знал? Тони отрицательно покачал головой. - Нет. Ты прислала мне телеграмму с собщением о его смерти. И все. - Ты знал, как это произошло? - Нет. - Он узнал, что там была группа немцев, которые хотели сдаться в плен и пошел к ним под белым флагом. - Через пять минут его убили. - Он был слишком стар для этих вещей. - Он хотел, чтобы его убили, - сказала Люси. - Читай повнимательнее газеты, - ответил Тони. - Мир полон людей желающих быть убитыми. - Ты не почувствовал этого, когда виделся с ним во время войны? - Я недолго общался с ним, - сказал Тони, глядя куда-то мимо Люси, видимо не желлая говорить на эту тему. - Когда я увидел его, единственное что я почувствовал, это то что ему стыдно, что я не ношу форму. - Тони! - перебила Люси. - Это не правда. - Нет? А может и нет. Может его прсто смущало то, что я жив. - Не смей так говорить! - Почему? - резко бросил в ответ Тони. - Я решил много лет назад, что никогда не буду врать по поводу наших отношений с отцом. - Он любил тебя, - сказала Люси. - Под белым флагом, - продолжал Тони как будто не слышал ее слов. - Думаю, что есть и более страшные варианты смерти для отцов. Скажи мне кое-что... - Да? - Ты действительно случайно увидела меня вчера в баре или ты приехала в Париж, зная, что будешь разыскивать меня? - Он выжидательно и вопросительно смотрел на мать, на его лице читалась готовность не поверить ей. - Я не знала, что ты в Европе, - сказал она. - И когда ты вышел из бара, я спросила бармена, знает ли он твой адрес, я думаю, что мне даже хотелось не узнать, не найти тебя. Тони кивнул. - Да, - сказал он. - Этого я не могу понять. - Я знала, что однажды нам придется встретиться, - ответила она. - Наверное, - согласился Тони. - Наверное, если у тебя есть сын, ты рано или поздно должен увидеть его... - Я бы устроила все по-другому, - сказала Люси, вспоминая свои фантазии, сны о смерти, прощальный поцелуй. - Если бы я могла это все сама устроить. - И все же, придется примириться с этим. Теперь ты хочешь навестить могилу... Ну, это естественно. Не могу сказать, что нам следует делать это, но это вполне естественное желание. Скажи мне, - продолжал болтать он. - Ты заметила каким вульгарным он стал в последнее время? - Нет, - ответила Люси. - О мертвых плохо не говорят, - неприятно улыбнулося Тони. - Конечно. Он был шумным и пустым, полным офицерских шуточек и патириотических лозунгов, и рассждал о хористках. Он всегда спрашивал меня, достаточно ли у меня денег на развлечения. И при этом он всегда подмигивал. Я отвечал, что лишняя сотня не помешает. - Он был щедрым, - сказала Люси. - Может, именно это и произошло с ним, - Тони посмотрел на небо. Оно было ясным и голубым с былым свечением где-то на юге. - Хорошая погода для поездки за город. У меня назначена встреча за обедом, но думаю мне удасться рассказать о мертвых отцах и вернувшихся матерях и о всяком таком прочем. Я скажу, что мне нужно отправиться на поле сражения под белым флагом. - Не надо, - с трудом произнесла Люси, вставая. - Не надо ехать со мной, если ты так относишься к этому. - Скажи мне, - произнес ТОни не двигаясь с места и продолжая смотреть на раскаленное небо. - Зачем тебе это? Люси оперлась на столик, чтобы не потерять равновесия. Она почувствовала, насколько устала. Она посмотрела сверху вниз на напряженное запрокинутое лицо сына, с темной тенью очков на осунувшихся скулах. - Потому что мы погубили его, - подавлено произнесла она. - Ты и я. Потому что мы не должны забыть его. И тут она увидела, что Тони плачет. Она смотрела на него, и не верила своимм глазам, сжимая в руках перчатки. Слезы катились по его щекам из-под темных очков. Он внезапно наклонился вперед и закрыл лицо руками. Он плачет, подумала она. Еще есть надежда. Он плачет. 18 Они ехали молча сквозь яркий лунный свет ночи в маленьком двухместном автомобиле Тони. Верх был приспущен , и ветер, изо всех сил бьющий в лицо не давал им говорить, да они и сами этого не хотели. Тони вел машину очень небрежно, слишком быстро. Цыплята бросались прочь от дороги почти из-под самых колес автомобиля, когда они проезжали старые каменные домишки, в городках люди глядели на них, как бы упрекая в том, что они американцы и что так быстро едут. Черные и белые коровы паслись на зеленых полях, дорога долго виляла в коридоре высоких тополей, которые отражали гул мотора тихим монотонным звуком, как приглушеннй бой барабана, на котором отбивают какой-то нервный, но навязчивый ритм в соседней комнате. Некуда так спешить, хотелось сказать Люси, которая сидела поеживаясь на ветру, укутав голову шарфом и чувствуя, что она слишком стара для такой езды, для таких машин. Некуда спешить. Он не был здесь одинадцать лет, теперь можно и потерпеть один час. Они проезжали семейные группы, расположившиеся на пикник на обочинах, рассевшихся на стульях за покосившимися столиками со скатертью, на которой были расставлены бутылки вина и крошечные вазы с цветами рядом с длинными буханками хлеба. Иногда они проезжали деревни помеченные взрывами военных снарядов, с разрушенными домами, которые так долго стояли на ветру и непогоде, что казались вековыми реликвиями. Люси пыталась представить себе, как выглядели эти домишки до того, как пострадали от снарядов, и как все это было в момент взрыва, как летели в стороны камни, как вздымался ввысь дым, как кричали и звали друг друга люди, погибающие под обломками. Но воображение изменяло ей. Руины смотрелись такими вечными, мирными и эти отдыхающие с бутылками вина и цветами на столиках - все это производило впечатление будто так происходило каждое лето из покон веков. А где я была в тот момент, когда бомба угодила в этот каменный квадрат? Я готовила обед в кухне в трех тысячах милях отсюда. Я шла по линолиумному полу к электрическому тостеру, открывала дверцу холодильника, чтобы достать два помидора и баночку майонеза. Она посмотрела на сына. Его лицо ничего не выражало, глаза были устремлены на дорогу. Он не обращал внимания ни на пикники, ни на руины. Если живешь в Европе, наверное, привыкаешь к виду руин. Люси почувствовала усталость. Лоб болел от бесконечных влажных ударов ветра, веки бессильно опускались. Желудок свернулся болезненным комком и тесьма белья впивалась в кожу, на крошечном кожанном сиденьи не было достаточно места, чтобы распрямиться и снять напряжение. Время от времени к гролу подступала тошнота от усталости, и когда она поднимала глаза на Тони, его образ казалось расплывался за рулем. Должны же быть какие-то слова, которыми я могла бы превратить его в своего сына, подумала она, но я так устала, что не могу об этом думать. Она закрыла глаза и задремала, машина мчалась между свежими зелеными лугами и обломками домов. Ну, вот, ну, вот, думал Тони, ну вот, она наконец здесь. Если у тебя есть мать, то нельзя слишком уж надеяться, что она никогда не появимться. Он посмотрел на Люси. Спит себе спокойно, подумал он, мирно переваривает впечатления минувшего дня, безмятежно размышляет о смерти, воссоединении семьи, о слезах и чувстве вины. И по-прежнему красива, даже в этом шарфе, при резком свете, ей всего - пятьдесят три или пятьдесят четыру? - она сохранила этот намек на сексуальность и некоторый вызов, которые он не мог почувствовать когда был ребенком, но признаки которых он так хорошо знал, вспоминая все что было и познав столько женщин. Она все еще цветет - прямые плечи и красивая грудь, гладкая кожа и эти дьявольские по-восточному раскосые серые глаза. И сколько она пробудет здесь, прежде чем решит снова вернуться домой? Неделю, две? Достаточно долго, чтобы причинить ему боль и чтобы попробовать свои силы с французами, для которых пятидесятилетние женщины, особенно с ее внешностью, представляли особый интерес. Достаточно долго, чтобы открывать старые раны, требовать страданий, претендовать на родственные чувства, посещать могилы, демонстрировать свои слезы, нарушать покой, флиртовать на новом для нее языке, испытывать иностранные постели... Мы сидели на могиле моего отца и слушали истории, навеваемые летним ветерком, облетавшим молчаливые кресты. Мы остановили нашу спортивную машину на том месте, где пуля сразила его, и вспомнили, что он глупо себя вел. Был пик туристического сезона и по всему континету Мамочки и Мамочкины сынки навещали могилы. Слева от нас была гора Сент-Мишель. Справа - следы трагедии. По диагонали у нормандской церкви четырнадцатого века, которую так неудачно повредил боевой снаряд, была канава, в которую упал отец, подкошенный автоматной очередью. Он твердо верил в Женевскую Конвенцию, папе следовало бы уже знать больше о разных там конвенциях. Посмотрите на мамочкиного сыночка за рулем. Красивая машина, хотя и недорогая, такие машины часто фотографируют для типичных картинок отдыха. Это подходит и для сцен похорон, если похороны происходили достаточно давно, в прошлом. Выражение лица мамочкиного сыночка тоже приятное, хотя в отличие от автомобиля, оно досталось не такой малой ценой. Люси открыла глаза. - Ну что мы уже приехали? - спросила она. - Еще два часа, - сказал Тони. - Спи еще. Люси неуверенно улыбнулась, еще не совсем проснувшись, и снова закрыла глаза. Тони бросил на нее короткий взгляд, потом снова перевел глаза на дорогу. Она была узкой, с массой кочек посредине, ее вероятно много раз на скорую руку ремонтировали. Машину подбрасывало на ухабах. Воздух отдавал смолой, клейко растекающейся на солнце по обочине дороге. Как легко это можно было бы сделать, думал он, щурясь от волн горячего воздуха, поднимающихся впереди, легко было бы чуть прибавить газу и небольшим поворотом руля направить автомобиль в дерево. Как легко. И наверняка. Тони ухмыльнулся, думая о матери, доверчиво спящей рядом. Это научит ее не садиться в машину к незнакомым мужчинам. Он продолжал вглядываться в волны пара, расплывающегося на каждомповороте дорог, и растворяющихся как туман, когда машина прибавляла скорость. Могила ждет, подумал Тони. Место гибели в двух часах езды маленькой машиной. На этом месте был убит мой отец... А может и нет? Может его убили задолго до того, как он попал на эту развилку дорог, его убили на другом континенте, и это было сделано тихо, спокойно и никто из действующих лиц, включая саму жертву, не признавал это очень долго? Не так все просто, как кажется, подумал Тони, не так легко установить время и место, где погиб твой отец. Не сводя глаз с дороги впереди, Тони думал о последней встрече с отцом. Ему было тогда двадцать лет, и дело было в Нью-Йорке. Вечер начался в бара возле Мэдисон Авеню. Отец стоял с бокалом в руке, стройный и подтянутый в своей форменной форме, на котором красовалась почетная ленточка участника Первой мировой войны. Было около семи часов вечера. Комната была полна народу, там были военные и хорошо одетые женщины в мехах, которые выглядели так. будто война пошла им на пользу. Было холодно и дождливо, люди входили, потирая руки суетливыми движениями, показывая как они счастливы, что попали в теплое место, в то время как идет война, а у них есть возможность пропустить стаканчить и согреться. В углу сидел пианист, наигрывая песенки из "Оклахомы": "Бидни Джуд умииир," тихо напевал он. Оливер позвонил Тони в общежитие где-то час тому назад и сказал веселым и немного загадочным тоном: - Тони, думаю тебе стоит бросить все и пообедать со своим стариком. Может это посленяя возможность. Тони не знал, что отец где-то поблизости Нью Йорка. Последнии новости от отца он получил откуда-то с юга. Получив освобождение в службе разведки, так как единственное что ему могли предложить в авиации, было место за письменным столом в Вашингтоне, Оливер два года ездил по всем тренировочным базам, появляясь неожиданно в отпуска в Нью-Йорке, и пообедав раз другой с родственниками и знакомыми, снова исчезал в каком-то новом направлении. Думая об этом, Тони был уверен, что отец никогда не выберется за пределы страны и встретит перемирие глупо и бесполезно в каком-то офицерском клубе в Каролине или в военном поезде, направляющемся в Запад. Тони вошел и они поздоровались за руки. Оливер вложил слишком много усилия в это рукопожатие, будто в те времена он не отдавая себе отчета, во всех ситуациях чувствовал необходимость доказывать каждый раз, что в военной форме он был моложе и сильнее, чем выглядел. В