ое гибкое тело, - но думаю, что власти могут подождать еще пятнадцать минут. Хоуп мыла голову, когда услышала, что кто-то шевелит ключом в замке. Придя домой с работы и увидев, что Ной еще не вернулся с острова Губернатора, она бесцельно ходила в летних сумерках по комнате, не зажигая огня, в ожидании его возвращения. Наклонив голову над ванной и закрыв глаза, чтобы в них не попала мыльная пена, она услышала, как Ной прошел в комнату. - Ной, я здесь, - позвала она и, замотав голову полотенцем, повернулась к нему, совсем голая, если не считать этого головного убора. Его сосредоточенное лицо не выдавало никакого волнения. Он легонько привлек ее к себе, нежно коснувшись еще мокрой после мытья шеи. - Взяли? - спросила она. - Да. - А рентген? - Видимо, ничего не показал. - Он говорил тихим, но спокойным голосом. - Ты сказал им о прошлом осмотре? - Нет. Ей хотелось спросить почему, но она не спросила, смутно угадывая причину. - Ты не сказал и о том, что работаешь на оборонном заводе? - Нет. - Тогда я скажу им, - крикнула она, - я пойду туда сама. Человек с рубцами на легких не может быть... - Тес... тес, - остановил, он ее. - Это же глупо, - начала она, стараясь говорить убедительно. - Какая польза армии от больного человека? Ты совсем подорвешь свое здоровье и станешь для них обузой. Они не смогут сделать из тебя солдата... - Но они могут попытаться, - улыбнулся Ной. - Во всяком случае, единственное, что я мог сделать, - это предоставить им такую возможность. - И, поцеловав ее за ухом, он добавил: - Как бы там ни было, это уже сделано. Сегодня в восемь вечера я принял присягу. Она отшатнулась назад. - Так что же тогда ты делаешь здесь? - Мне дали две недели для устройства своих дел. - Есть ли смысл спорить с тобой? - спросила она. - Нет, - мягко ответил он. - Будь они прокляты! - воскликнула Хоуп. - Почему они тогда, в первый раз не сказали прямо? Почему? - кричала она, обращаясь и к призывным комиссиям, и к армейским врачам, и к командирам полков, и к политическим деятелям всех Столиц мира, проклиная войну и это страшное время в предчувствии всех предстоящих ей страданий. - Почему они не могут поступать как здравомыслящие люди? - Тес... тес, у нас только две недели, давай не будем терять времени попусту. Ты уже ела? - Нет, я мыла голову. Он сел на край ванны и устало улыбнулся. - Приводи в порядок волосы, - сказал он, - и пойдем обедать. Около Второй авеню, я слышал, есть одно место, где готовят лучшие в мире бифштексы. Три доллара порция, но они... Она бросилась к нему на колени и крепко обхватила его. - О дорогой! - воскликнула она. - Дорогой мой... Он ласково гладил ее голое плечо, словно старался навсегда запечатлеть его в памяти. - Эти две недели, - проговорил он почти твердым голосом, - мы поживем в свое удовольствие. Вот так мы и будем устраивать свои дела. - И, улыбнувшись, добавил: - Мы поедем на Кейп-Код, будем плавать, кататься на велосипедах, а есть будем только трехдолларовые бифштексы. Ну, ну, прошу тебя, дорогая, перестань плакать. Хоуп поднялась, вытерла слезы. - Хорошо, - сказала она, - все, больше не буду плакать. Через пятнадцать минут я буду готова, подождешь? - Конечно, только побыстрей, я умираю с голоду. Она сняла с головы полотенце и стала тщательно вытирать волосы. Ной сидел на краю ванны и наблюдал за ней. Время от времени Хоуп посматривала в зеркало на его худое, усталое лицо. Ей хотелось запомнить это лицо, растерянное и любящее, запомнить его вот таким, как он сидит сейчас на краю фаянсовой ванны в неприбранной, ярко освещенной комнате, запомнить на долгое, долгое время. Они провели две недели на Кейп-Коде в необыкновенно чистом доме для туристов. На лужайке перед домом развевался водруженный на столбе американский флаг. За обедом они ели моллюсков с гарниром и жареных омаров; лежали на белом песке, плавали, качаясь на холодных волнах, каждый вечер ходили в кино и молча, не обмениваясь замечаниями, смотрели хроникальные фильмы, где на мерцающем экране обвиняющие, дрожащие голоса говорили о смерти, о поражениях и победах. Взяв напрокат велосипеды, они медленно ехали по прибрежным дорогам и смеялись, когда проезжавшие мимо на грузовике солдаты, увидев красивые ноги Хоуп, свистели и кричали Ною: "Эх, вот это бутончик! Какой у тебя призывной номер, дружище? Скоро увидимся!" Носы у них облупились, волосы стали липкими от соли, а когда вечером они возвращались в крытый дранкой коттедж и ложились спать, их тела под безукоризненно чистыми простынями пахли океаном и солнцем. Они почти ни с кем не разговаривали, и казалось, эти две недели будут длиться все лето, весь год и повторяться каждое лето. Казалось, они вечно будут гулять по извилистым песчаным дорожкам среди низкорослых елей в сиянии летнего солнца, играющего в быстрых волнах, и в прохладные звездные вечера; будут ходить, освежаемые бодрящим ветром с Вайньярда и из Нантакета, с залитого солнцем океана, покой которого нарушают только чайки, маленькие парусные лодки да всплески резвящихся в воде летающих рыб. Две недели все-таки прошли, и они вернулись в город. Люди здесь выглядели бледными и вялыми, утомленными летним зноем. Ной и Хоуп, по сравнению с другими, выглядели здоровыми и сильными. Настало последнее утро. В шесть часов Хоуп приготовила кофе. Они сидели друг против друга, отпивая маленькими глотками горячий горький напиток из больших чашек, которые были их первым совместным приобретением. Потом Хоуп шла рядом с Ноем по тихим, солнечным улицам, все еще хранившим следы ночной прохлады, к мрачному некрашеному зданию, бывшему торговому помещению, занятому теперь призывной комиссией. Они поцеловались, погруженные в свои мысли, уже далекие друг от друга. Ной вошел в дом и присоединился к молчаливой группе людей, собравшихся вокруг стола, за которым сидел пожилой человек, который служил своей стране в ее тяжелый час тем, что два раза в месяц рано вставал, чтобы дать последние указания и раздать бесплатные билеты на метро группам мужчин, отправляемых с призывного пункта на войну. Ной вместе с пятьюдесятью другими призывниками вышел на улицу, и неровным строем, шаркая ногами, они направились за три квартала к станции метро. Прохожие, занятые своими утренними делами, спешившие, кто в свои магазины и конторы, чтобы заработать денег, кто на базар, чтобы закупить продукты на сегодняшний день, смотрели на них с любопытством и некоторым благоговением. Так жители какого-нибудь городка смотрели бы на группу пилигримов из чужой страны, проходящих по его улицам по пути на некое таинственное и захватывающее религиозное празднество. Из вестибюля метро Ной увидел на другой стороне улицы Хоуп. Она стояла перед цветочным магазином. Позади нее пожилой торговец не спеша выставлял на витрину горшки с геранью и большие голубые вазы с гладиолусами. Хоуп была в голубом платье с белыми цветочками, нежно развевавшемся на утреннем ветерке. Солнечные лучи, отражавшиеся от стекла витрины, не позволяли разглядеть ее лицо. Он хотел было перейти к ней на ту сторону улицы, но назначенный на призывном пункте старший группы встревоженно закричал: "Пожалуйста, ребята, не расходитесь". И Ной подумал: "Что я могу сказать ей, и что она может сказать мне?" Он помахал ей, и она ответила ему, Подняв обнаженную загорелую руку. Ной заметил, что она не плачет. "Как вам это нравится! - подумал он. - Она даже не плачет". И он стал спускаться в метро рядом с парнем по имени Темпеста и тридцатипятилетним испанцем, которого звали Нунсио Агвиляр. 14 Перед тем как Майкл проснулся, ему приснилось, что женщина с рыжими волосами, которую он не сумел поцеловать четыре года назад, улыбаясь, склонилась над ним и поцеловала его. Он открыл глаза, вспоминая приятный сон и рыжую женщину. Утреннее солнце золотистой пылью пробивалось сквозь закрытые жалюзи венецианских окон. Майкл потянулся. Снаружи до него доносился гул вышедшего на улицы и в переулки семимиллионного населения города. Майкл встал, прошел по мягкому ковру к окну и поднял жалюзи. Было начало лета. Солнце обильно заливало мягким, маслянистым светом сады, выцветшие кирпичные стены старых зданий, пыльный плющ, полинявшие полосатые тенты небольших террас, заставленных тростниковой мебелью и цветами в горшках. Маленькая полная женщина в широкой оранжевой шляпе и старых широких брюках, комично облегавших ее округлый зад, стояла на террасе у горшка с геранью прямо напротив Майкла. Она медленно нагнулась и срезала цветок. Ее шляпа печально закачалась, когда она стала разглядывать засохший цветок, держа его в руке. Затем она повернулась - это была цветущая средних лет женщина - и, игриво покачивая бедрами, прошла по террасе и через завешенное шторами французское окно вошла в дом. Майкл улыбнулся: его радовал яркий свет солнца, радовало, что женщина с рыжими волосами наконец поцеловала его и что в солнечном садике напротив живет маленькая толстая женщина с потешным задом, сокрушающаяся над увядшей геранью. Приняв холодный душ, он надел пижаму, прошел босиком по ковру через гостиную к парадной двери, открыл ее и вынул из ящика "Таймс". В газете, напоминавшей своим изысканным языком речи пожилых преуспевающих адвокатов акционерных обществ, на первой странице сообщалось о том, что русские несут большие потери, но держатся, что на французском побережье от английских бомб вспыхнули новые пожары, что Египет шатается, что кто-то открыл новый способ изготовления резины за семь минут, что в Атлантическом океане затонули три судна, что мэр выступил за сокращение потребления мяса, что женатые мужчины, видимо, будут призваны в армию, что на Тихоокеанском театре наступило некоторое затишье. Майкл закрыл дверь, опустился на кушетку и, оставив сообщения о кровопролитных боях на Волге, об утонувших в Атлантике людях, об ослепленных песком войсках, сражающихся в Египте, о производстве резины, о пожарах во Франции и об ограничениях на жареное мясо, перешел к спортивным известиям. Несмотря на усталость и множество ошибок, "Доджеры" [бейсбольная команда] пережили еще один день войны, избежав подстерегающей со всех сторон смерти и, невзирая на некоторую свалку в центре площадки и бешеную атаку в восьмом периоде, проявив редкое упорство, одержали победу в Питсбурге. Зазвонил телефон. Майкл прошел в спальню и снял трубку. - В холодильнике стакан апельсинового соку, - прозвучал голос Пегги из трубки, - я хотела тебе напомнить. - Благодарю, - ответил Майкл. - Я заметил пыль на книжных полках с правой стороны, хотя мисс Фримэнтл... - Пустяки, - ответила Пегги. - Мудрые слова, - сказал Майкл, наслаждаясь голосом Пегги, таким близким и приятным. - Много приходится работать? - До потери сознания. Когда я уходила, ты не обратил на меня никакого внимания, ты лежал на спине совершенно голый. Я поцеловала тебя и ушла. - Какая же ты славная девочка! А что я делал? После короткой паузы Пегги ответила серьезным и немного встревоженным голосом: - Ты закрыл лицо руками и бормотал: "Я не буду, я не буду..." Легкая улыбка, игравшая на лице Майкла, исчезла, он в задумчивости потер ухо. - Во сне мы самым бесстыдным образом выдаем свои мысли. - У тебя был такой испуганный голос, - проговорила Пегги, - что мне даже стало страшно. - "Я не буду, я не буду", - в раздумье повторил Майкл. - Не знаю, к чему это относилось... Во всяком случае, сейчас я ничем не напуган. Утро чудесное, "Доджеры" выиграли, моя девушка приготовила мне апельсиновый сок... - Что ты собираешься делать сегодня? - спросила Пегги. - Ничего особенного: поброжу немного, посмотрю на небо, посмотрю на девушек, чего-нибудь выпью, оформлю завещание... - Да замолчи! - серьезным голосом воскликнула Пегги. - Извини. - Ты рад, что я позвонила? - спросила Пегги уже нарочито кокетливым тоном. - Видишь ли, я думаю, что иначе и быть не могло, - небрежно протянул Майкл. - Ты знаешь свои способности. - Пегги! Она рассмеялась. - Заслужила я сегодня обед? - А как ты думаешь? - Думаю, что заслужила. Надень свой серый костюм. - Он же почти совсем протерся на локтях. - Надень серый костюм, он мне нравится. - Хорошо. - А что мне надеть? - Впервые за все время разговора голос Пегги прозвучал неуверенно, с наивной озабоченностью. Майкл засмеялся. - Чего ты смеешься? - резко спросила Пегги. - Скажи еще раз, повтори: "А что мне надеть?" - Зачем? - Потому что от этих слов мне становится смешно, я вспоминаю тебя, и у меня появляется жалость и нежность к тебе и ко всем женщинам на свете. - Скажи пожалуйста! - обрадовалась Пегги. - Сегодня ты встал с правой ноги, не правда ли? - Конечно. - Так что мне надеть? Голубое ситцевое платье или бежевый костюм с кремовой блузкой, или... - Голубое платье. - Оно такое старое. - Голубое платье. - Хорошо, а волосы как - вверх или вниз? - Вниз. - Но... - Вниз! - Боже, - сказала Пегги, - я буду выглядеть так, словно меня вытащили из Харлема [река, протекающая через негритянские кварталы Нью-Йорка]. Ты не боишься, что кто-нибудь из твоих друзей увидит нас? - Я рискну. - И не пей слишком много... - Послушай, Пегги... - Ты начнешь обходить всех своих друзей и прощаться с ними. - Пегги, клянусь жизнью... - Тебя хотят использовать просто как пушечное мясо. Будь осторожен. - Я буду осторожен. - Рад, что я позвонила? - Пегги опять заговорила кокетливым тоном, словно девица, томно прикрывающаяся веером на студенческом балу. - Рад. - Это все, что я хотела знать. Выпей апельсиновый сок. - Она повесила трубку. Майкл с улыбкой медленно опустил трубку. Он сидел и думал о Пегги. Потом поднялся и через гостиную прошел на кухню; там он поставил кипятить воду, отмерил три полных с верхом ложки кофе, наслаждаясь необыкновенно приятным запахом, исходившим из банки, достал бекон и яйца, нарезал хлеб для гренков, отпивая между делом большими глотками холодный апельсиновый сок. Приготавливая завтрак, он мурлыкал какую-то песенку без слов. Ему нравилось самому готовить завтраки, быть одному в своем холостяцком доме, ходить в свободной пижаме, ступая босыми ногами по холодному полу. Он положил на большую сковороду пять ломтиков бекона и поставил ее на небольшой огонь. В спальне зазвонил телефон. - Фу, черт! - выругался Майкл. Он снял с огня сковороду с беконом и пошел через гостиную. Всякий раз, проходя через эту комнату, он не мог нарадоваться: что за приятная комната, с высоким потолком, двусветная, с широкими окнами; по всей комнате у стен книжные шкафы с книгами в разноцветных коленкоровых переплетах, образующих нежный и приятный спектр. Майкл взял трубку: - Алло. - Голливуд, Калифорния, вызывает мистера Уайтэкра. - Уайтэкр слушает. С другого конца континента раздался голос Лауры, низкий и неестественный. - Это Майкл? Майкл, дорогой... Майкл чуть слышно вздохнул: - Здравствуй, Лаура. - В Калифорнии сейчас семь часов утра, - сказала Лаура с легким упреком, - я поднялась так рано, чтобы поговорить с тобой. - Благодарю. - Я знаю все, - возбужденно заговорила Лаура. - Это ужасно! Почему тебя берут рядовым?.. Майкл усмехнулся. - Это не так уж ужасно. Много людей служат на таком же положении. - Здесь уже почти все по крайней мере майоры. - Знаю, - сказал Майкл, - может быть, именно поэтому есть смысл остаться рядовым. - Да перестань ты, черт возьми, оригинальничать, - вспылила Лаура, - тебе ни за что не вынести этой службы. Я знаю, какой у тебя желудок. - Моему желудку, - серьезно ответил Майкл, - придется пойти в армию вместе со мной. - Послезавтра ты будешь сожалеть об этом. - Возможно, - согласился Майкл. - Через два дня ты попадешь на гауптвахту, - громко сказала Лаура. - Сержант скажет что-нибудь такое, что тебе не понравится, и ты ударишь его. Я знаю тебя. - Послушай, - спокойно произнес Майкл, - никто не собирается бить сержантов - и я тоже. - За всю свою жизнь ты ни от кого не получал приказаний, Майкл. Я знаю тебя. Это одна из причин, почему с тобой невозможно было жить. Во всяком случае, я прожила с тобой три года и знаю лучше, чем кто... - Правильно, дорогая Лаура, - терпеливо сказал Майкл. - Пусть мы разведены и всякое такое, - торопливо продолжала Лаура, - но во всем мире нет никого, кого бы я любила больше тебя, ты знаешь это. - Знаю, - произнес Майкл. Он верил ей. - И я не хочу, чтобы тебя убили. - Она заплакала. - Меня не убьют. - И мне противно думать о том, что кто-то будет тобой командовать. Это несправедливо. Майкл покачал головой, лишний раз убеждаясь, какая глубокая пропасть отделяет реальный мир от мира в представлении женщины. - Не беспокойся обо мне, Лаура, дорогая, - сказал он. - Очень мило, что ты позвонила мне. - Я кое-что решила, - твердо сказала Лаура, - я не хочу больше брать твоих денег. Майкл вздохнул. - Ты получила работу? - Нет, но сегодня днем я встречаюсь с Макдональдом в "Метро-Голдвин-Мейер" [одна из крупнейших американских кинокомпаний] и... - Ну что ж, когда будешь работать, тогда и перестанешь брать деньги. - Майкл поспешил сменить тему и, не давая Лауре ответить, спросил ее: - Я читал в газете, что ты собираешься замуж, это правда? - Нет. Может быть, после войны. Он поступает во флот и собирается работать в Вашингтоне. - Везет, - пробормотал Майкл. - Одного помощника директора из "Рипаблик" [американская кинофирма] взяли в авиацию первым лейтенантом. Всю войну он просидит в Санта-Аните. Служба информации. А ты собираешься стать рядовым... - Прошу тебя, Лаура, дорогая, - сказал Майкл, - этот разговор будет стоить тебе пятьсот долларов. - Ты странный, глупый человек, и всегда был таким. - Да, дорогая. - Ты напишешь мне оттуда, куда тебя пошлют? - Да. - Я приеду повидаться с тобой. - Это было бы замечательно. - Майкл представил себе, как около Форт-Силла, в Оклахоме, его ожидает бывшая жена - красавица в норковой шубке, с замечательным лицом и прекрасной фигурой, а проходящие мимо солдаты приветствуют ее свистом. - Я совсем из-за, тебя запуталась, - тихо и искренне плакала Лаура, - у меня всегда было такое чувство, и, видно, от него не избавиться. - Я тебя понимаю. - Майкл вспомнил, как Лаура укладывала волосы перед зеркалом, как танцевала, какой она была в праздники. На мгновение его тронули далекие слезы, и он с сожалением подумал о потерянных годах, годах без войны, годах без разлук... - Что ты беспокоишься? - тихо сказал он. - Меня, наверно, направят куда-нибудь в штаб. - Ты не допустишь этого, - всхлипывала она, - я знаю тебя, ты не пойдешь на это. - Армия не спрашивает у нас разрешения. Она делает то, что хочет, а мы делаем то, что нам приказывают. Армия - это не "Братья Уорнер" [американская кинофирма], дорогая. - Обещай мне... обещай мне... - Ее голос то появлялся, то исчезал, потом раздался щелчок, и связь прервалась. Майкл посмотрел на трубку и опустил ее. Он встал, прошел на кухню и закончил приготовление завтрака; затем отнес в гостиную яичницу с беконом, черный, густой кофе, гренки и поставил все на широкий стол перед большим окном, ярко освещенным солнцем. Он включил приемник - исполнялся фортепьянный концерт Брамса, из динамика лились то мягкие и грустные, то бурные звуки. Он ел медленно, густо намазывая на гренки варенье, наслаждаясь вкусом яиц, масла и крепкого кофе, гордый своими кулинарными способностями, и с удовольствием слушал грустную, нежную музыку. Затем он открыл "Таймс" на театральной странице, которая была полна толков о бесчисленных пьесах и актерах. С каждым днем театральная страница "Таймс" наводила на него все большее уныние. Несбывшиеся мечты, потерянные деньги, горькие упреки в адрес людей его профессии - читая все это, он испытывал беспокойство и чувствовал себя в каком-то глупом положении. Он отложил газету и, допив кофе, закурил первую в этот день сигарету. Он выключил приемник, и последние звуки мелодии Респиги замерли в утреннем воздухе. Залитый солнцем дом погрузился в приятную тишину. Майкл сидел за столом, покуривая и мечтательно глядя на сады, на улицу, на работавших внизу людей. Потом он встал, побрился, принял ванну и надел старые фланелевые брюки и мягкую голубую рубашку. Она слегка поблекла от частой стирки, но зато приобрела приятный оттенок. Почти вся его одежда была уже упакована, но в стенном шкафу еще висели две куртки. Он постоял перед шкафом, думая, какую куртку надеть, потом достал серую. Это была старая поношенная куртка, мягко и свободно облегавшая плечи. Внизу около тротуара стояла его машина, сверкая свежевымытой краской и хромированными частями. Он включил мотор и нажал кнопку для спуска тента. Майкла, как всегда, забавляло плавное и величественное движение складывающегося тента. Он медленно поехал по Пятой авеню. Всякий раз, когда в рабочий день он ехал на машине по городу, он испытывал немного злорадное наслаждение, которое почувствовал в первый раз, когда проезжал в полдень по этой же улице на своей первой новой марки машине с опущенным тентом и посматривал на мужчин и женщин, спешивших с работы на завтрак, как богатый и свободный аристократ. Майкл ехал по широкой улице, между рядами богато и со вкусом, хотя и несколько фривольно, украшенных витрин, сверкавших в лучах солнца. Он оставил машину у дверей дома, где жил Кэхун, и отдал ключи швейцару. Они договорились, что Кэхун будет пользоваться машиной и ухаживать за ней до возвращения Майкла. Возможно, было бы разумнее продать машину, но у Майкла было какое-то суеверное убеждение, что раз эта маленькая яркая машина была свидетельницей его лучших довоенных дней, длительных весенних поездок по стране и беззаботных праздников, то, если хочешь вернуться с войны, надо хранить ее, как талисман. С сожалением расставшись с машиной, он медленно пошел по городу. День вдруг показался ему пустым, и, не зная чем его заполнить, он зашел в аптеку и позвонил Пегги. - В конце концов, - сказал он, услышав ее голос, - нет такого закона, по которому я не имею права видеть тебя дважды в один и тот же день. Пегги радостно засмеялась. - Я проголодаюсь к часу дня, - сказала она. - Я угощу тебя завтраком, если хочешь. - Да, хочу, - ответила она и с расстановкой добавила: - Я рада, что ты позвонил, я должна сказать тебе что-то очень серьезное. - Хорошо, - согласился Майкл, - я настроен сегодня довольно серьезно. Итак, в час. Улыбаясь, он повесил трубку, вышел на освещенную солнцем улицу и, думая о Пегги, направился в деловую часть города к конторе своего адвоката. Он знал, что за серьезный разговор Пегги будет вести с ним за завтраком. Они были знакомы около двух лет - ярких, наполненных чувствами, хотя и несколько омраченных тем, что с каждым днем война надвигалась все ближе и ближе. Женитьба в такой кровопролитный год, когда будущее так неясно, только разбила бы ей сердце. Жениться и погибнуть; могилы и вдовы; муж-солдат носит и ранце фотографию жены, словно сто фунтов свинца; одинокий мужчина в полных ночными звуками джунглях в отчаянии скорбит об упущенном моменте, когда он отказался от торжественной церемонии; ослепший ветеран слушает шаги прикованной к нему жены... - Эй, Майкл! - Кто-то хлопнул его по плечу. Он обернулся. Это был Джонсон, в грубой фетровой шляпе с цветной лентой, в нарядной кремовой рубашке с пышным вязаным галстуком под мягкой синей курткой. - Я давно хотел повидать тебя... Ты бываешь когда-нибудь дома? - Последнее время редко. Я взял отпуск. - Майклу нравилось время от времени встречаться с Джонсоном, обедать с ним, слушать, как он рассуждает своим глубоким актерским голосом. Но с тех пор как развернулись ожесточенные споры вокруг германо-советского пакта [советско-германский договор о ненападении был подписан 23 августа 1939 года], Майкл не мог спокойно разговаривать целый вечер с Джонсоном или с его друзьями. - ...А я послал тебе обращение, - продолжал Джонсон, взяв Майкла под руку и быстро увлекая его за собой по улице: он ничего не мог делать медленно. - Оно очень важное, и под ним должна стоять твоя подпись. - Что за обращение? - К президенту, об открытии второго фронта. Все подписывают. - Лицо Джонсона выражало неподдельную злость. - Это преступление - допускать, чтобы русские выносили на себе всю тяжесть войны... Майкл ничего не ответил. - Ты не веришь во второй фронт? - спросил Джонсон. - Конечно, верю, - сказал Майкл. - Если бы только можно было открыть его. - Это вполне осуществимо. - Пожалуй. А может быть, они боятся слишком больших потерь, - сказал Майкл, вдруг осознав, что завтра он будет одет в хаки и, возможно, будет отправлен за океан для участия в высадке на берега Европы. - Может быть, это будет стоить миллион, полтора миллиона жизней... - Что ж, ради этого стоит потерять и миллион и полтора миллиона жизней, - громко говорил Джонсон, все ускоряя шаг, - это сразу отвлечет огромные силы немцев... Майкл с удивлением посмотрел на своего друга, в призывной регистрационной карте которого аккуратно выведено "Негоден", друга, который, прохаживаясь здесь, по красивому городскому бульвару, с таким подъемом и, как ему кажется, справедливо требует, чтобы другие пролили свою кровь, потому что далеко на Другом континенте русские сражаются как львы. Что подумает русский солдат из Сталинграда, притаившийся с гранатой в руке за разрушенной стеной в ожидании приближающегося танка, об этом патриоте с мягким голосом, в пушистой шляпе, который называет его братом здесь, на шумной улице не тронутого войной американского города? - Извини, - сказал Майкл, - я бы охотно сделал все, что могу, чтобы помочь русским, но думаю, что лучше предоставить это тем, кому положено этим заниматься. Джонсон остановился и выхватил свою руку из-под руки Майкла. Его лицо выражало злость и презрение. - Я хочу откровенно сказать тебе, Майкл, - сказал он, - мне стыдно за тебя. Майкл сухо кивнул головой. Ему было неловко, потому что он не мог сказать, что у него на душе, без того чтобы навсегда не обидеть Джонсона. - Я давно чувствовал, что этим кончится, - сказал Джонсон, - я видел, что ты становишься все более мягкотелым... - Извини, - ответил Майкл, - я принял присягу как солдат Республики, а солдаты Республики не посылают обращений к своим главнокомандующим и не поучают их в вопросах высшей стратегии. - Это увертка. - Может быть. До свидания... - Майкл повернулся и пошел прочь. Когда он прошел шагов десять, Джонсон холодно крикнул ему вслед: - Желаю успеха, Майкл! Не оглядываясь, Майкл махнул ему рукой. Он с досадой думал о Джонсоне и его приятелях. Либо они были не в меру воинственны, как сам Джонсон, зная, что ничто не помешает им продолжать свои гражданские занятия, либо скрывали под тонкой пленкой патриотизма цинизм и безразличие. Но сейчас не время уходить в сторону, не время говорить "нет" или "может быть", сейчас настало время сказать во весь голос "да!". Правильно, что он решил вступить в армию. Он избавится от сверхчувствительных смиренников, поэтических паникеров и благородных самоубийц. Он вырос в век критики, в стране критиков. Каждый считал своим долгом критиковать книги, поэзию, пьесы, правительство, политику Англии, Франции, России. За последние двадцать лет Америка уподобилась обществу театральных критиков, непрерывно повторяющих одно и то же: "Да, я знаю, что в Барселоне погибло три тысячи, но как нелепо во втором акте..." Век критики, страна критиков. Майкл начал понимать, что это был никудышный век, приведший страну к бесплодию. Это было время бурного красноречия, беспощадной мести, мелодраматических выкриков, хвастливых и самонадеянных. Это было время военных - буйствующих фанатиков с диким взглядом, пренебрегающих смертью. Майклу не приходилось видеть таких фанатиков в своем кругу. Народ слишком хорошо видел пороки войны, чтобы верить в нее... предательство и вероломство любителей стричь купоны и всяческих объединений: фермеров, коммерсантов, рабочих. Майкл бывал в хороших ресторанах и видел буйное обжорство наэлектризованных, возбужденных, веселящихся мужчин и женщин, наживавших состояния и успевавших прокутить все деньги, прежде чем правительство наложит на них свою руку. Оставайтесь вне армии, и вы обязательно станете критиком, а Майкл хотел критиковать только врага. Сидя за столом в обшитой панелями комнате против адвоката и перечитывая свое завещание, Майкл чувствовал себя в довольно глупом положении. За окном высокого здания открывался вид на залитый солнцем город, на кирпичные трубы, врезавшиеся в нежно-голубую дымку, на полосы дыма от пароходов, стлавшиеся по реке, - город как город, точно такой же, как и всегда, - а он сидит здесь и, надев очки, читает: "...одну треть вышеупомянутого имущества моей бывшей жене мисс Лауре Робертс. В случае ее замужества этот посмертный дар аннулируется, и выделенная в ее пользу сумма присоединяется к сумме, оставленной на имя душеприказчика, и будет поделена следующим образом..." Он чувствовал себя совершенно здоровым и полным сил, а язык завещания был таким зловещим и отвратительным. Он посмотрел на Пайпера, своего адвоката, полного, лысеющего, бледнолицего мужчину. Поджав толстые губы, тот подписывал пачку бумаг. Пайпер спокойно зарабатывал деньги, совершенно уверенный в том, что имея троих детей и периодически повторяющийся артрит, он никогда не пойдет на войну. Майкл сожалел, что не написал завещание сам, своей рукой, своим языком. Было как-то стыдно, что тебя представляют будущему сухие казенные слова лысого адвоката, который никогда не услышит, как стреляют орудия. Завещание должно быть кратким, красноречивым личным документом, отражающим жизнь того человека, который его подписывает, и в нем должны быть увековечены его последние желания и распоряжения. "Моей матери за любовь, которую я питаю к ней, и за страдания, которые она переживает и будет переживать во имя меня и во имя моих братьев... Моей бывшей жене, которую я смиренно прощаю и которая, я надеюсь, простит меня во имя памяти о проведенных вместе хороших днях... Моему отцу, который прожил тяжелую и печальную жизнь, который так мужественно ведет свою повседневную борьбу за существование и которого я надеюсь еще повидать до его кончины..." Однако Пайпер составил завещание на одиннадцати отпечатанных на машинке страницах, полных "тогда как" и "в случае если", и поэтому теперь, если Майкл умрет, он оставит по себе память в виде длинного перечня многосложных, предусматривающих всякие варианты пунктов и предусмотрительных оговорок бизнесмена. "Может быть, позднее, если я в самом деле буду уверен, что меня убьют, я напишу другое, лучшее, чем это", - думал Майкл, подписывая четыре экземпляра завещания. Пайпер нажал кнопку на столе, и в дверях появились две секретарши. Одна из них принесла с собой печать. Она проштамповала все бумаги, затем обе секретарши подписали их как свидетели. Майкл вновь почувствовал, что все было не так, как нужно, что это должны были сделать его хорошие друзья, давно знающие его, для которых его смерть была бы тяжелой утратой. Майкл посмотрел на календарь: тринадцатое число. Он не был суеверным, но такое совпадение должно было что-то означать. Когда секретарши вышли, Пайпер поднялся и, протянув ему руку, сказал: - Я буду внимательно следить за вашими делами и ежемесячно сообщать вам, сколько вы заработали и сколько я потратил. Пьеса Слипера, за постановку которой Кэхун дал ему пять процентов со сбора, пользовалась успехом и, несомненно, будет экранизирована, и тогда в течение двух лет за нее будут выплачивать деньги. - Я буду самым богатым рядовым в американской армии, - сказал Майкл. - Я по-прежнему полагаю, - сказал Пайпер, - что вы должны разрешить мне поместить эти деньги в какое-нибудь дело. - Нет, благодарю вас, - ответил Майкл. Он неоднократно повторял это Пайперу, но тот никак не мог понять Майкла. У него самого были очень прибыльные акции стального треста, и он хотел, чтобы и Майкл купил их. Но у Майкла было упорное, хотя не совсем определенное и какое-то робкое нежелание зарабатывать деньги на деньгах, извлекать выгоду из труда других людей. Он как-то пытался объяснить это Пайперу, но адвокат был слишком здравомыслящим человеком, чтобы его понять, так что на этот раз Майкл только улыбнулся и покачал головой. Пайпер протянул ему руку и сказал: - Желаю счастья, я уверен, что война окончится очень скоро. - Конечно, - ответил Майкл, - благодарю. И он быстро вышел, с чувством облегчения покидая контору адвоката. Всегда, когда ему приходилось разговаривать или вести какие-либо дела с адвокатами, он испытывал непонятное беспокойство, словно его заманивают в ловушку, а сегодня ему было особенно не по себе. Он вошел в лифт, заполненный спешившими на завтрак секретаршами. В лифте пахло пудрой и не умолкала веселая болтовня вырвавшихся на свободу людей. Спускаясь на сорок этажей вниз, он удивлялся тому, как эти молодые, веселые, жизнерадостные люди могут мириться с тем, что всю свою жизнь им придется провести среди машинок, книг, пайперов, печатей нотариусов и сухих юридических терминов. Выйдя на Пятую авеню и направляясь к ресторану, где он должен был встретиться с Пегги, он почувствовал себя лучше. Теперь со всеми формальностями покончено. Полдня и всю ночь до половины седьмого утра, когда он должен явиться на призывной пункт, он был свободен от всяких обязанностей. Гражданские власти отказались от него, а военные еще не приняли. Сейчас час дня. Оставалось семнадцать с половиной беззаботных часов между одной жизнью и другой. Он чувствовал себя легко и свободно и с нежностью смотрел на широкую солнечную улицу и спешивших людей, словно владелец плантации, прогуливающийся после хорошего завтрака по широким газонам своего имения и осматривающий раскинувшиеся на много акров владения. Пятая авеню была его газоном, город - имением, витрины магазинов - амбарами, Центральный парк - оранжереей, театры - мастерской; все были заняты делом, во всем чувствовался хороший уход и полный порядок... Он представил себе, как на самое оживленное место - между кафедральным собором и Рокфеллеровским центром - упадет бомба, и внимательно посмотрел на непрерывно снующих вокруг него людей, стараясь прочитать на их лицах хоть какой-нибудь намек на предчувствие возможного бедствия. Но лица были такими, как всегда, все были заняты своими делами и совершенно уверены в том, что бомбы могут падать на Сейвил-Роу, на Вандомскую площадь, на Унтерденлинден, на площадь Виктора-Эмануила, на Красную площадь, но мир никогда не отойдет от благоразумно установленного порядка настолько, чтобы могло быть разбито хотя бы одно окно в магазине Сакса. Майкл шел мимо серых стен кафедрального собора к Мэдисон-авеню. Никому из прохожих, видимо, и в голову не приходило, что здесь когда-нибудь может упасть бомба. Перед "Колумбия бродкастинг билдинг" с новообретенной военной выправкой разгуливали два лейтенанта военно-воздушных сил в летней форме, и Майклу показалось, что он прочел на их лицах сознание того, что нет неуязвимых мест, что даже каменные стены и цветущий газон рокфеллеровского центра или высокий дворец радиовещательной компании уязвимы. Но лейтенанты быстро прошли мимо, и, пожалуй, все, что он смог увидеть в их лицах, было беспокойство о том, что девушки, которым они назначили свидание, могут заказать на завтрак самые дорогие блюда. Майкл остановился перед шляпным магазином. Это был хороший магазин. Здесь продавали фетровые шляпы по пятнадцать и двадцать пять долларов, мягкие, темно-коричневые и серые, с лентами спокойных тонов. Не было здесь ни касок, ни уродливых маленьких мягких кепи, какие носят американские солдаты за океаном, ни за какие деньги нельзя было достать ни головных уборов для гарнизонных войск, ни галунов для авиации, пехоты или военно-санитарной службы. Да, в армии это будет проблема. Ведь в армии придется все время носить головной убор, а Майкл никогда не носил, шляпу, даже в дождь или снег: от шляпы у него болит голова. А если война продлится лет пять... Неужели все эти годы у него будет болеть голова? Он ускорил шаг и поспешил к ресторану, где его, наверно, уже ожидала Маргарет. Сколько всяких неожиданных проблем возникает во время войны, как, например, эта история с шляпами. Но это еще не все. Майкл всегда спал очень чутко и беспокойно, он просыпался от малейшего шума, и ему было очень трудно спать с кем-нибудь в одной комнате. А в армии в одной казарме с тобой будут спать по крайней мере пятьдесят человек... Но разве можно не спать до окончания войны? А дурацкая проблема ванны! Как и для большинства благовоспитанных американцев двадцатого века, собственная ванная комната с запирающейся дверью является для него одной из основ существования. А можно ли приостановить все необходимые отправления организма до тех пор, пока не капитулирует Гитлер? И, значит, ему, Майклу, все это время придется с ненавистью и отвращением смотреть, как солдаты нелепыми рядами, плечом к плечу сидят на корточках в открытых уборных? Он вздохнул, ему взгрустнулось на этой залитой солнцем улице. "Легче остаться умирать в пропитанной кровью траншее, зная, что неоткуда ждать помощи, чем войти в уборную для рядовых и... Современный мир, - с возмущением думал он, - очень плохо готовит нас к испытаниям, которым он нас подвергает". И еще половой вопрос. Может быть, это дело привычки, как утверждают многие авторитеты, но это прочно укоренившаяся привычка. Каждый мужчина, женатый или холостой, пользуясь свободными отношениями тридцатых - сороковых годов, уже с семнадцатилетнего возраста имел постоянные интимные связи с женщинами. Если ему изредка приходилось по той или иной причине обходиться без женщины неделю, а то и побольше, то это были для него беспокойные и несчастные дни. Бурные порывы молодости вызывали в нем раздражение и нервозность, мешали ему работать, мешали ему, наконец, думать о чем-нибудь другом. В армии, где собраны целые орды мужчин, при строгом казарменном режиме, в длительных походах и на полевых учениях, где каждый раз приходится ночевать в незнакомом месте, едва ли будут женщины, способные ответить на прихоти безымянного солдата под безымянной каской. Джин Танни [известный американский боксер, победивший чемпиона мира в тяжелом весе Демпси], экс-чемпион по боксу в тяжелом весе, выступал когда-то за обет безбрачия для солдат республики, торжественно заявляя, что медицинские авторитеты теперь согласны с тем, что воздержание не причиняет вреда здоровью. А что ответил бы Фрейд [Фрейд, Зигмунд (1856-1939) - австрийский врач и психолог, создатель теории психоанализа] победителю Демпси? Майкл усмехнулся. Сейчас можно усмехаться, но он знал, что потом, когда он будет лежать всю ночь без сна на своей узкой койке, слушая разносящийся по казарме-храп мужчин, он найдет в этом мало смешного. "О милая, достойная Демократия, во имя тебя, может быть, стоит умереть... - думал он, - но что касается других жертв, на них, видимо, решиться гораздо труднее". Пройдя еще несколько шагов, он подошел к входу в маленький французский ресторан. Через окно он увидел, что Пегги уже ждет у стойки. Ресторан был переполнен, и они сели у стойки рядом с подвыпившим моряком с ярко-рыжими волосами. Как и всегда, когда Майкл встречался с Пегги в такой обстановке, две-три минуты он молча смотрел на нее, наслаждаясь спокойным выражением ее лица с широким лбом и изогнутыми бровями, любуясь ее простой, строгой прической и красивым пла