потери за этот месяц". Тогда я лично оформляю приказ и направляю вас в эту дивизию. - Этот сукин сын - перуанец, - зашептал кто-то позади Майкла. - Я слышал о нем. Подумайте, даже не гражданин США, перуанец, а так с нами разговаривает. Майкл посмотрел на сержанта с новым интересом. Действительно, он был смугл и походил на иностранца. Майкл никогда не видел перуанцев, и ему показалось забавным, что он стоит здесь под французским дождем и выслушивает наставления перуанского сержанта, бывшего танцора кордебалета. "Демократия, - подумал он, - пути твои неисповедимы!" - Я уже давно работаю с пополнениями, - говорил сержант. - На моих глазах через этот лагерь прошли пятьдесят, может быть семьдесят тысяч солдат, и я знаю все, что у вас на уме. Вы читаете газеты, слушаете разные речи, и все повторяют: "Ах, наши храбрые солдаты, наши герои в защитной форме!" И вы думаете, что раз вы герои, то можете, черт побери, делать все, что вам взбредет в башку: ходить в самовольные отлучки в Париж, напиваться пьяными, за пятьсот франков подцепить триппер от французской проститутки у клуба Красного Креста. Вот что я вам скажу, ребята. Забудьте то, что вы читали в газетах. Это пишется для штатских, а не для вас. Для тех, кто зарабатывает по четыре доллара в час на авиационных заводах, для уполномоченных местной противовоздушной обороны, которые сидят где-нибудь в Миннеаполисе, хлещут вино и обнимают любимую жену какого-нибудь пехотинца. Вы не герои, ребята. Вы забракованная скотина. Вот почему вы здесь. Вы никому больше не нужны. Вы не умеете печатать, не можете починить радио или сложить колодку цифр. Вас никто не захочет держать в канцелярии, вас негде использовать на работе в Штатах. Вы подонки армии, я-то очень хорошо знаю это, хоть и не читаю газет. Там, в Вашингтоне, вздохнули с облегчением, когда вас погрузили на пароход, и им наплевать, вернетесь вы домой или нет. Вы - пополнение. И нет ничего ниже в армии, чем пополнение, кроме, разве, следующего пополнения. Каждый день хоронят тысячи таких, как вы, а такие парни, как я, просматривают списки и посылают на фронт новые тысячи подобных вам. Вот как обстоит дело в этом лагере, ребята, и я говорю все это в ваших же интересах, чтобы вы знали, где находитесь и что из себя представляете. Сейчас в лагере много новых парней, у которых еще не высохло пиво на губах, и я хочу сказать им прямо: выбросьте из головы всякую мысль о Париже, ничего не выйдет, ребятки. Расходитесь по палаткам, вычистите хорошенько винтовочки и напишите последние указания домой своим близким. Итак, забудьте о Париже, ребята. Возвращайтесь в пятидесятом году. Может быть, тогда солдатам не будет запрещено появляться в городе. Солдаты стояли неподвижно, в полном молчании. Сержант остановился перед строем. На нем была мягкая армейская фуражка с наброшенной поверх целлофановой накидкой, какую носят офицеры. Рот его растянулся в узкую, как бритва, зловещую улыбку. - Спасибо за внимание, ребята, - сказал сержант. - Теперь все мы знаем, где находимся и что из себя представляем. Разойдись! Он повернулся и упругой походкой пошел прочь по ротной линейке. Солдаты стали расходиться. - Я напишу своей матери, - сердито говорил Спир рядом с Майклом, когда они шли к палатке за котелками. - У нее есть знакомый сенатор от штата Массачусетс. - Конечно, - вежливо сказал Майкл. - Обязательно напиши. - Уайтэкр... Майкл обернулся. Неподалеку стояла маленькая фигурка, утопающая в огромном дождевике. Что-то в ней показалось Майклу знакомым. Он подошел ближе. В надвигающейся темноте он смог разглядеть лицо, хранившее следы жестоких драк, рассеченную бровь, широкий рот с полными, растянутыми в легкой улыбке губами. - Аккерман! - воскликнул Майкл. Они обменялись рукопожатием. - Я не был уверен, что ты все еще помнишь меня, - сказал Ной. У него был ровный и низкий голос, значительно возмужавший по сравнению с тем, каким его помнил Майкл. Лицо Ноя в полумраке казалось очень худым и выражало какое-то новое, зрелое чувство покоя. - Боже мой! - воскликнул Майкл, обрадованный тем, что в этой огромной массе незнакомых людей ему пришлось увидеть лицо, которое он видел раньше, встретить человека, с которым он когда-то дружил. Он испытывал такое чувство, как будто по счастливой случайности в мире врагов нашел союзника. - Ей-богу, я рад тебя видеть. - Идешь жевать? - опросил Аккерман. В руке у него был котелок. - Да, - Майкл взял Аккермана за руку. Под скользким материалом дождевика она показалась удивительно тонкой и хрупкой. - Только забегу за котелком. Пойдем со мной. - Пошли. - Печально улыбаясь, он двинулся рядом с Майклом к его палатке. - Превосходная речь, - сказал Ной, - не правда ли? - Чудесно поднимает боевой дух, - согласился Майкл. - Я чувствую себя после этой речи так, как будто перед ужином мне удалось уничтожить немецкое пулеметное гнездо. Ной мягко улыбнулся. - Армия... Ничего не поделаешь. Здесь так любят пичкать речами. - Какое-то непреодолимое искушение, - сказал Майкл. - Пятьсот человек стоят в строю и не имеют права уйти или сказать что-нибудь в ответ... При таких условиях я бы сам не удержался. - А что бы ты сказал? - спросил Ной. - Я бы сказал: "Господи, помоги нам, - твердо ответил Майкл после минутного раздумья. - Господи, помоги всем ныне живущим; мужчинам, женщинам и детям". Он нырнул в палатку и вышел с котелком в руках. Затем они медленно направились к длинной очереди, стоявшей у столовой. Когда в столовой Ной снял дождевик, Майкл увидел над его нагрудным карманом "Серебряную звезду" и вновь почувствовал острый укол совести. "Он, конечно, получил ее не за то, что его сбило такси, - подумал Майкл. - Маленький Ной Аккерман, который начал службу вместе со мной; у него было столько причин наплевать на армию, и все же он, очевидно, не стал..." - Сам генерал Монтгомери прицепил ее, - сказал Ной, заметив, что Майкл смотрит на медаль. - В Нормандии, мне и моему другу Джонни Бернекеру. Нам выдали со склада новое, с иголочки обмундирование. Там были Паттон и Эйзенхауэр. В штабе дивизии у нас был очень хороший начальник разведки, и он быстро протолкнул все это дело. Это было четвертого июля. Что-то вроде демонстрации англо-американской дружбы, - засмеялся Ной. - Генерал Монтгомери проявил свою добрую волю, приколов к моему кителю "Серебряную звезду". Что ж, на пять очков ближе к увольнению в запас. Войдя в столовую, они сели за стол, где сидело уже около дюжины солдат, уплетающих за обе щеки подогретые консервы из рубленых овощей с мясом и жидкий кофе. - И как не стыдно, - сказал Кренек, сидевший в дальнем конце стола, - отбирать у населения самые лучшие куски мяса для армии? Никто не засмеялся на старую шутку, служившую Кренеку для застольной беседы в Луизиане, Фериане, Палермо... Майкл ел с аппетитом. Друзья вспоминали все, что случилось за годы, отделяющие Флориду от лагеря пополнений. Майкл печально посмотрел на фотографию сына Ноя ("Двенадцать очков, - сказал Ной. - У него уже семь зубов"), услышал о смерти Каули, Доннелли, Рикетта, о том, как оскандалился капитан Колклаф. Он чувствовал прилив тоски по старой, ставшей вдруг родной роте, которую он с такой радостью покинул во Флориде. Ной держался совсем иначе. Он, казалось, был совершенно спокоен. Хотя он очень исхудал и сильно кашлял, но создавалось такое впечатление, будто он достиг какого-то внутреннего равновесия, мудрой, спокойной зрелости, и Майклу начинало казаться, что Ной гораздо старше его. Ной говорил спокойно, без горечи, от прежнего едва сдерживаемого бурного гнева не осталось и следа, и Майкл верил, что, если Ной останется в живых, он будет гораздо лучше подготовлен для послевоенной жизни, чем сам Майкл. Помыв котелки и с удовольствием закурив сигары из своего пайка, они побрели в темноте к палатке Ноя, сопровождаемые музыкальным позвякиванием прицепленных сбоку котелков. В лагере шел цветной фильм "Девушка с обложки журнала" с участием Риты Хейуорт, и все солдаты, жившие в одной палатке с Ноем, привлеченные прелестями голливудской звезды, отправились в кино. Друзья присели на койку Ноя, дымя сигарами и наблюдая, как голубой дым спиралью поднимается вверх. - Завтра меня здесь уже не будет, - сказал Ной. - Да ну! - воскликнул Майкл, внезапно ощутив горечь утраты. "Как несправедливо со стороны армии, - подумал он, - соединить вот таким образом друзей только за тем, чтобы через двенадцать часов снова разбросать их в разные стороны!" - Тебя включили в описки? - Нет, - тихо сказал Ной. - Я просто смоюсь, и все. Майкл медленно затянулся сигарой. - В самовольную отлучку? - Да. "Боже мой, - подумал Майкл, вспоминая, что Ной сидел уже один раз в тюрьме, - разве этого ему было мало?" - В Париж? - Нет. Париж меня не интересует. - Ной наклонился и достал из вещевого мешка две пачки писем, аккуратно перевязанных шпагатом. Он положил одну пачку на кровать. Адреса на конвертах были написаны, несомненно, женским почерком. - Это от моей жены, - пояснил Ной. - Она пишет мне каждый день. А вот эта пачка... - он нежно помахал другой пачкой писем, - от Джонни Бернекера. Он пишет мне всякий раз, когда у него выдается свободная минута. И каждое письмо заканчивается словами: "Ты должен вернуться к нам". - А! - сказал Майкл, пытаясь вспомнить Джонни Бернекера. Он смутно представлял себе высокого, худощавого, светловолосого парня с нежным, девичьим цветом лица. - Джонни вбил себе в голову, что если я вернусь в роту и буду рядом с ним, то мы выйдем из войны живыми. Он замечательный парень. Это лучший человек, какого я когда-либо встречал в своей жизни. Я должен вернуться к нему. - Зачем же уходить самовольно? - спросил Майкл. - Почему бы тебе не пойти в канцелярию и не попросить их направить тебя обратно в свою роту? - Я ходил, - сказал Ной. - Этот перуанец сказал, чтобы я убирался к чертовой матери. Он, мол, слишком занят. Здесь не биржа труда, и я пойду туда, куда меня пошлют. - Ной медленно перебирал пальцами письма Бернекера, издававшие сухой, шуршащий звук. - А ведь я побрился, погладил обмундирование и нацепил свою "Серебряную звезду". Но она не произвела на него никакого впечатления. Поэтому я ухожу завтра после завтрака. - Ты наживешь кучу неприятностей, - старался удержать его Майкл. - Нет. - Ной покачал головой. - Люди уходят каждый день. Вот, например, вчера один капитан ушел. Ему надоело здесь болтаться. Он взял с собой только сумку с продуктами. Ребята забрали все, что осталось, и продали французам. Если ты идешь не в Париж, а к фронту, военная полиция не станет тебя беспокоить. Третьей ротой командует теперь лейтенант Грин (я слышал, что он стал уже капитаном), а он прекрасный парень. Он оформит все как полагается. Он будет рад меня видеть. - А ты знаешь, где они сейчас? - спросил Майкл. - Узнаю. Это не так уж трудно. - Ты не боишься снова попасть в беду после всей этой истории в Штатах? Ной мягко улыбнулся. - Дружище, - сказал он, - после Нормандии все, что может сделать со мной армия США, уже не кажется страшным. - Ты лезешь на рожон. Ной пожал плечами. - Как только я узнал в госпитале, что мне не суждено умереть, я написал Джонни Бернекеру, что вернусь. Он ждет меня. - В его голосе прозвучала спокойная решимость, не допускающая дальнейших уговоров. - Ну что ж, счастливого пути, - сказал Майкл. - Передай от меня привет ребятам. - А почему бы тебе не пойти со мной? - Что, что? - Пойдем вместе, - повторил Ной. - У тебя будет гораздо больше шансов выйти из войны живым, если ты попадешь в роту, где у тебя есть друзья. Ты, конечно, не возражаешь выйти из войны живым? - Нет, - слабо улыбнулся Майкл, - конечно, нет. Он не сказал Ною о тех днях, когда ему было почти все равно, останется ли он в живых или нет, о тех дождливых, томительных ночах в Нормандии, когда он считал себя таким бесполезным, когда война представлялась ему только все разрастающимся кладбищем, огромной фабрикой смерти. Он не стал рассказывать об унылых днях, проведенных в английском госпитале в окружении искалеченных людей, поставляемых полями сражений Франции, во власти умелых, но бессердечных докторов и сиделок, которые не разрешили ему даже на сутки съездить в Лондон. Они смотрели на него не как на человеческое существо, нуждающееся в утешении и помощи, а как на плохо заживающую ногу, которую нужно кое-как починить, чтобы как можно скорее отправить ее хозяина обратно на фронт. - Нет, - сказал Майкл. - Я, конечно, не против того, чтобы остаться в живых к концу войны. Хотя, скажу тебе по правде, я предчувствую, что через пять лет после окончания войны все мы, возможно, будем с сожалением вспоминать каждую пулю, которая нас миновала. - Только не я, - сердито буркнул Ной. - Только не я. У меня никогда не будет такого дурацкого чувства. - Конечно, - виновато проговорил Майкл. - Извини меня за эти слова. - Ты попадешь на фронт как пополнение, - сказал Ной, - и твое положение будет ужасным. Все старые солдаты - друзья, они чувствуют ответственность друг за друга и сделают все возможное, чтобы спасти товарища. Это означает, что всю грязную, опасную работу поручают пополнению. Сержанты даже не удосуживаются запомнить твою фамилию. Они ничего не хотят о тебе знать. Они просто выжимают из тебя все, что возможно, ради своих друзей, а потом ждут следующего пополнения. Ты пойдешь в новую роту один, без друзей, и тебя будут посылать в каждый патруль, совать в каждую дырку. Если ты попадешь в какой-нибудь переплет и встанет вопрос, спасать ли тебя или одного из старых солдат, как ты думаешь, что они станут делать? Ной говорил страстно, не отрывая черных, настойчивых глаз от лица Майкла, и тот был тронут заботливостью парня. "Черт возьми, ведь я сделал так мало для него, когда ему пришлось туго во Флориде, - вспомнил Майкл" - и не очень-то помог его жене там, в Нью-Йорке. Имеет ли представление эта хрупкая, смуглая женщина о том, что говорит сейчас ее муж здесь, на сыром поле около Парижа? Знает ли она, какую огромную скрытую работу в поисках нужных решений проделал его мозг в эту холодную, дождливую осень, вдали от родины, для того чтобы он мог когда-нибудь вернуться домой, погладить ее руку, взять на руки своего сына?.. Что они знают о войне там, в Америке? Что пишут корреспонденты о лагерях для пополнения на первых полосах газет?" - Ты должен иметь друзей, - горячо убеждал Ной. - Ты не должен допустить, чтобы тебя послали туда, где нет друзей, которые сумеют тебя защитить... - Хорошо, - тихо сказал Майкл, взяв Ноя за руку, - я пойду с тобой. Но сказал он это не потому, что считал себя человеком, который нуждается в друзьях. 34 Какой-то военный священник, ехавший на джипе, подобрал их по другую сторону Шато-Тьерри. День был пасмурный, и в старых памятниках на кладбищах, в поржавевших проволочных заграждениях времен прошлой войны чувствовался мрачный дух запустения. Священник, еще молодой человек с южным акцентом, оказался очень разговорчивым. Он был прикомандирован к истребительной группе и теперь направлялся в Реймс, чтобы выступить в качестве свидетеля по делу одного пилота, которого должен был судить военный суд. - Бедный мальчик, - говорил священник, - трудно представить себе лучшего парня. Имеет прекрасный послужной список, двадцать два боевых вылета, сбил один немецкий самолет наверняка и два предположительно, и, несмотря на все это, полковник лично просил меня не выступать в качестве свидетеля. Но я считаю своим христианским долгом быть там и сказать свое слово в суде. - Что же он натворил? - спросил Майкл. - Нарушил общественный порядок на вечере, устроенном Красным Крестом: помочился на пол во время танцев. Майкл ухмыльнулся. - Поведение, недостойное офицера, говорит полковник, - раздраженно сказал священник. - Парень был немного выпивши, и я не знаю, что ему взбрело в голову. Я лично заинтересован в этом деле: я имел длительную переписку с офицером, который ведет защиту. Он очень ловкий парень, прихожанин епископальной церкви, до войны был адвокатом в Портленде. Да, сэр. И полковнику не удастся помешать мне сказать то, что я должен сказать, и он хорошо знает об этом. Да ведь полковник Баттон, - с негодованием воскликнул священник, - меньше чем кто-либо другой, имеет право отдавать под суд человека по такому обвинению. Я намерен рассказать суду о проделках полковника на танцах в Далласе, в самом сердце Соединенных Штатов Америки, в присутствии американских женщин. Можете мне не верить, но полковник Баттон, в полной парадной форме, помочился в кадку с пальмой в танцевальном зале одной из гостиниц в центре города. Я видел это собственными глазами. Но ведь у него большой чин, и это дело замяли. Но теперь все это выплывет наружу. Я этого так не оставлю. Пошел сильный дождь. Вода лила ручьем на старые земляные сооружения и прогнившие деревянные столбы, на которых в 1917 году была натянута проволока. Священник сбавил скорость, всматриваясь в дорогу через затуманенное ветровое стекло. Ной, сидевший впереди рядом со священником, действовал ручным стеклоочистителем. Они проезжали мимо небольшого кладбища, расположенного возле дороги, где были похоронены французы, погибшие при отступлении в 1940 году. На некоторых могилах были поблекшие искусственные цветы, а посредине стояла небольшая статуя святого в застекленном ящике, установленная на сером деревянном пьедестале. Майкл отвернулся от священника, думая о том, как переплетаются события разных войн. Священник резко затормозил и задом подвел машину к маленькому французскому кладбищу. - Это будет очень интересный снимок для моего альбома, - сказал священник. - Не встанете ли вы, ребята, вот здесь, перед этим кладбищем? Майкл и Ной вышли из машины и стали перед оградой: "Pierre Sorel, - прочитал Майкл на одном из крестов, - Soldat premiere classe, ne 1921, mort 1940" [Пьер Сорель, рядовой первого класса, родился в 1921 году, умер в 1940 году (франц.)]. Искусственные лавровые листья, обвитые черными траурными лентами, пролежали под проливными дождями и жарким солнцем вот уже больше четырех лет. - С начала войны у меня накопилось больше тысячи фотографий, - сказал священник, деловито орудуя блестящей "лейкой". - Это будет ценнейшая коллекция. Чуть левее, пожалуйста, ребята. Вот так. - Щелкнул затвор. - Прекрасный аппаратик, - с гордостью сказал священник. - Можно снимать при любом освещении. Я выменял его у пленного фрица за двадцать пачек сигарет. Только фрицы умеют делать хорошие фотоаппараты. У них есть терпение, которого не хватает нам. Теперь, ребята, дайте мне адреса ваших родных в Штатах, я отпечатаю две лишних карточки и пошлю им: пусть посмотрят, как хорошо вы выглядите. Ной назвал священнику адрес Плаумена в Вермонте для передачи Хоуп. Священник аккуратно записал адрес в блокнот в черном кожаном переплете с крестом. - Насчет меня не беспокойтесь, - сказал Майкл. Ему не хотелось, чтобы мать и отец увидели на фотографии своего сына, такого худого, изможденного, в плохо подогнанном обмундировании, стоящего под дождем на обочине дороги перед кладбищем, где похоронены десять молодых французов. - Мне не хочется доставлять вам хлопоты, сэр. - Чепуха, мой мальчик. Есть, же у тебя такой человек, которому будет приятно получить твою фотографию. Не поверите, сколько теплых писем я получаю от родителей, которым я посылал фотографии их сыновей. Ты такой симпатичный, даже красивый парень, наверное, у тебя есть девушка, которой хотелось бы иметь твою карточку на столике возле кровати. Майкл задумался. - Мисс Маргарет Фримэнтл, - сказал он, - Нью-Йорк, Десятая улица, дом двадцать шесть. Это как раз то, чего ей не хватает на столике у кровати. Пока священник записывал адрес в свой блокнот, Майкл думал о том, как Маргарет получит его фотографию с запиской священника в своей уютной квартирке на тихой улице Нью-Йорка. "Может быть, теперь она напишет... Впрочем, ей-богу, не знаю, что она может мне написать и что бы я ей ответил. Люблю. Привет из Франции. До встречи через миллион лет. Затем подпись: твой взаимозаменяемый возлюбленный Майкл Уайтэкр, военно-учетная специальность номер семьсот сорок пять, у могилы Пьера Сореля, родившегося в тысяча девятьсот двадцать первом году, умершего в тысяча девятьсот сороковом году, во время дождя. Прекрасно провожу время, желаю, чтобы ты..." Они сели в джип, и священник осторожно повел машину по узкой и скользкой дороге со следами танковых гусениц и колеями, оставленными тысячами прошедших по ней тяжелых армейских машин. - Вермонт, - любезно обратился священник к Ною, - довольно скучное место для молодого человека, а? - Я не собираюсь там жить после войны, - ответил Ной. - Думаю переехать в Айову. - Почему бы тебе не переехать в Техас? - гостеприимно предложил священник. - Вот там есть где развернуться человеку! У тебя есть кто-нибудь в Айове? - Да, конечно, - кивнул Ной. - Дружок мой оттуда, Джонни Бернекер. Его мать нашла нам дом, который можно снять за сорок долларов в месяц, а дядя, владелец газеты, обещал взять меня к себе, как только я вернусь. Обо всем уже договорено. - Газетчиком, значит, будешь? - понимающе кивнул священник. - Веселая жизнь. Да и денег куры не клюют. - Нет, это не такая газета, - возразил Ной. - Она выходит раз в неделю, а тираж - восемь тысяч двести экземпляров. - Ничего, для начала и это неплохо. Трамплин для будущих больших дел. - Мне не нужно никаких трамплинов, - тихо проговорил Ной. - Я не хочу жить в большом городе и не стремлюсь сделать карьеру. Я просто хочу поселиться в маленьком городишке в Айове и жить там до конца дней с женой и сыном и с моим другом Джонни Бернекером. А когда мне захочется путешествовать, я пройдусь до почтамта. - О, тебе надоест такая жизнь, - сказал священник. - Теперь, когда ты увидел свет, маленький городишко покажется тебе слишком скучным. - Думаю, что нет, - твердо сказал Ной, энергично водя стеклоочистителем. - Такая жизнь мне не надоест. - Ну, значит, мы с тобой разные люди. - Священник засмеялся. - Я родился и жил в небольшом городке, и он мне уже надоел. Впрочем, сказать вам правду, не думаю, что меня особенно ждут дома. Детей у меня нет, а когда началась война и я понял, что мой долг вступить в армию, жена сказала мне: "Эштон, выбирай: или служба военных священников, или твоя жена. Я не собираюсь пять лет сидеть одна дома и думать, как ты порхаешь по всему свету, свободный как птица, и путаешься бог знает с какими женщинами. Эштон, - сказала она, - и не пытайся меня одурачить". Я пытался ее разубедить, но она упрямая женщина. Ручаюсь, как только я вернусь домой, она начнет дело о разводе. Как видите, мне пришлось принять довольно-таки серьезное решение. Ну что ж, - покорно вздохнул он, - в общем, получилось не так уж плохо. В Двенадцатом госпитале есть очень симпатичная сестрица, и она помогает мне сносить все горести и печали. - Он ухмыльнулся. - Я так увлечен этой сестрой и фотографией, что совсем не остается времени подумать о жене. Пока есть женщина, способная утешить меня в часы отчаяния, и достаточно фотопленки, я могу смело смотреть в лицо судьбе... - Где вы достаете столько пленки? - поинтересовался Майкл, вспомнив тысячу фотографий для альбома и зная, как трудно достать даже одну катушку пленки в месяц в военной лавке. Священник хитро прищурился и приложил палец к носу. - Вначале были трудности, но теперь все наладилось. Да, теперь все в порядке. Я достаю лучшую пленку в мире. Когда ребята возвращаются с задания, я прошу у инженера группы разрешения отрезать незасвеченные концы пленки на фотопулеметах. Вы не представляете себе, сколько пленки можно накопить таким образом. Последний инженер группы стал проявлять недовольство по этому поводу и вот-вот уже собирался доложить полковнику, что я ворую государственное имущество. Я никак не мог с ним договориться. - Священник задумчиво улыбнулся. - Но теперь все неприятности кончились, - заключил он. - Как же вам удалось это устроить? - спросил Майкл. - Инженер улетел на задание. Он был хорошим летчиком, настоящий талант, - с восхищением сказал священник. - Он сбил "мессершмитта" и, когда возвращался на свой аэродром, ради бахвальства спикировал на радиомачту. Да... бедняга не рассчитал, на каких-нибудь два фута, и пришлось по кускам собирать его тело по всему аэродрому. Но зато, ребята, я устроил этому парню такие пышные похороны, каких еще не видела американская армия. Настоящие похороны по первому разряду, с речами и всем прочим... - Священник хитро ухмыльнулся. - Теперь я получаю столько пленки, сколько мне нужно. Майкл изумленно взглянул на священника, думая, уж не пьян ли он, но тот вел машину легко и уверенно и был трезв, как судья. "Ох уж эта армия! - подивился Майкл. - Каждый старается извлечь для себя какую-нибудь пользу". Из-под дерева, стоявшего у обочины, вышел на дорогу человек и помахал рукой. Священник остановил машину. Это был лейтенант авиации, одетый в насквозь промокшую морскую куртку. В руках он держал автомат со складным стволом. - Вы в Реймс? - спросил лейтенант. - Лезь в джип, парень, - добродушно сказал священник, - садись на заднее сиденье. Машина священника останавливается по просьбе каждого на всех дорогах. Лейтенант занял место рядом с Майклом, и джип помчался дальше сквозь плотную пелену дождя. Майкл искоса взглянул на лейтенанта. Он был очень молод, еле двигался от усталости, а одежда была ему явно не по росту. Лейтенант заметил пристальный взгляд Майкла. - Вас, наверно, интересует, что я здесь делаю, - сказал лейтенант. - Нет, что вы, - поспешно ответил Майкл, не желая касаться этой скользкой темы. - Нисколько. - Ох, и достается же мне, - проговорил лейтенант, - никак не могу найти свою планерную группу. Майкл недоумевал, как это можно потерять целую группу планеров, да еще на земле, но расспрашивать дальше не стал. - Я участвовал в этой Арнемской истории в Голландии [речь идет о неудачной воздушно-десантной операции, проведенной англо-американским командованием в сентябре 1944 года в Голландии, в районе г.Арнема], - продолжал лейтенант, - и меня сбили в самой гуще немецких позиций. - Англичане, как обычно, испортили все дело, - вмешался священник. - Да? - устало спросил лейтенант. - Я не читал газет. - Что же случилось? - спросил Майкл. Как-то не верилось, что этот бледный юноша, с таким нежным лицом, мог быть сбит на планере в тылу немцев. - Это был мой третий боевой вылет: высадка в Сицилии, высадка в Нормандии и эта, третья по счету. Нам обещали, что это будет последняя. - Он слабо ухмыльнулся. - Что касается меня, они, черт возьми, были близки к истине. - Он пожал плечами. - Хотя все равно я не верю. Нас еще высадят и в Японии. - Он дрожал в своей мокрой, не по росту одежде. - А меня это мало радует, и даже совсем не радует. Я раньше считал себя чертовски смелым летчиком, из тех, что насчитывают по сотне боевых вылетов, но теперь понял, что я не из того теста. Когда я в первый раз увидел разрыв зенитного снаряда возле крыла, я потерял способность наблюдать. Я отвернулся и полетел вслепую. Вот тогда я и сказал себе: "Фрэнсис О'Брайен, война - не твое призвание". - Фрэнсис О'Брайен, - спросил священник, - вы католик? - Да, сэр. - Мне хотелось бы узнать ваше мнение по одному вопросу, - сказал священник, сгорбившись над рулем. - В одной нормандской церкви, которую немножко поковыряла наша артиллерия, я обнаружил маленький орган с ножной педалью и перевез его на аэродром для своих воскресных служб, а потом дал объявление, что требуется органист. Единственным органистом в группе оказался техник-сержант, оружейный мастер. Он был итальянец, католик, но играл на органе, как Горовиц [Горовиц, Владимир (р. 1904) - американский пианист-виртуоз, уроженец России] на рояле. Я взял одного цветного парня нагнетать воздух в орган, и в первое же воскресенье мы провели самую удачную службу за всю мою практику. Даже полковник почтил нас своим присутствием и пел гимны, как лягушка весной, и все были довольны этим новшеством. Но в следующее воскресенье итальянец не явился, и, когда я, наконец, нашел его и спросил, в чем дело, он сказал, что совесть не позволяет ему играть на органе песни для языческого ритуала. Теперь скажите, Фрэнсис О'Брайен, как католик и офицер, считаете ли вы, что техник-сержант проявил истинный христианский дух? Пилот тихо вздохнул. Было ясно, что в данный момент он не в состоянии высказать разумные суждения по такому важному вопросу. - Видите ли, сэр, - сказал он, - это дело совести каждого... - А вы бы стали играть для меня на органе? - вызывающе спросил священник. - Да, сэр. - И вы умеете играть? - Нет, сэр. - Спасибо, - мрачно сказал священник. - Да, кроме этого макаронника, никто в группе не умел играть. С тех пор я отправляю службу без музыки. Долгое время они ехали молча под моросящим холодным дождем мимо виноградников и следов прошлых войн. - Лейтенант О'Брайен, - сказал Майкл, почувствовав симпатию к бледному, нежному юноше, - если не хотите, можете не говорить, но как вам удалось вырваться из Голландии? - Я могу рассказать, - ответил О'Брайен. - Правое крыло планера начало отрываться, и я сообщил на буксирующий самолет, что вынужден отцепиться. Я с трудом сел на поле, и, пока вылезал из кабины, все солдаты, которых я вез, разбежались в разные стороны, так как нас стал обстреливать пулемет из группы домиков, расположенных примерно в тысяче ярдов. Я старался убежать как можно дальше и по пути сорвал и выбросил свои крылышки, потому что люди становятся бешеными, когда поймают летчиков противника. Вы знаете, что при бомбардировке военных объектов бывают ошибки, из-за которых страдают местные жители. Бывают среди них и убитые. Так что, если попадешься с крылышками, хорошего не жди. Я три дня пролежал в канаве, потом пришел крестьянин и дал мне поесть. В ту же ночь он провел меня через линию фронта в расположение английского разведывательного подразделения. Они направили меня в тыл. Вскоре я попал на американский эсминец. Вот откуда у меня эта куртка. Эсминец две недели слонялся в Ла-Манше. Боже мой, никогда в жизни меня так не рвало. Наконец, меня высадили в Саутгемптоне, и мне удалось доехать-на попутных машинах туда, где раньше стояла наша группа. Но неделю назад они выехали во Францию. Меня объявили пропавшим без вести, и бог знает, что теперь делается с моей матерью, а все мои вещи отослали в Штаты. Никто мною не интересовался. Пилот планера, видимо, причиняет всем одни только неприятности, когда не намечается выброска воздушного десанта, и никто, очевидно, не имеет полномочий выплатить мне жалование, отдать мне распоряжения. Всем на меня наплевать. - О'Брайен беззлобно усмехнулся. - Я слышал, что моя группа где-то здесь, возле Реймса, вот я и добрался в Шербур на грузовом пароходе, который вез боеприпасы и продовольствие. Погулял два дня в Париже, на свой страх и риск. Правда, лейтенанту, которому не платили жалование в течение двух месяцев, в Париже делать нечего... и вот я здесь... - Война, - официальным тоном сказал священник, - очень сложная проблема. - Я не жалуюсь, сэр, - поспешил оправдаться О'Брайен, - честное слово, нет. Пока не приходится участвовать в высадке, я самый счастливый человек. Раз я знаю, что в конце концов вернусь к своему бизнесу - я торгую пеленками в Грин-Бей, - пусть делают со мной, что хотят. - Что у вас за бизнес, вы сказали? - удивленно спросил Майкл. - Торговля пеленками, - смущенно улыбаясь, повторил О'Брайен. - У нас с братом небольшое, но выгодное дело, два грузовика. Теперь его ведет мой брат. Только он пишет, что становится невозможно достать хоть какой-нибудь хлопчатобумажной ткани. Перед высадкой в Голландии я написал пять писем текстильным фабрикантам в Штатах с просьбой оказать брату помощь. "Всякие бывают герои", - подумал Майкл. Машина въехала на окраину Реймса. На углах стояла военная полиция, а возле собора столпилось множество машин. Майкл видел, как Ной весь напрягся на своем переднем сиденье, видимо боясь, что им придется выходить здесь, в самой гуще тыловой суеты. А Майкл не мог оторвать глаз от забаррикадированного мешками с песком собора, цветные стекла которого были вынуты для сохранности. Он смутно помнил, что, еще будучи учеником начальной школы в Огайо, он пожертвовал десять центов на восстановление этого собора, так сильно пострадавшего в прошлую войну. Смотря теперь из машины священника на возвышающуюся перед его глазами громаду, он был рад, что его вклад не пропал зря. Джип остановился перед штабом зоны коммуникаций. - Выходите здесь, лейтенант, - сказал священник, - идите в штаб и требуйте, чтобы вас доставили в вашу группу, где бы она ни находилась. Будьте посмелее и не бойтесь повысить голос. А если ничего не добьетесь, ждите меня здесь. Я вернусь через пятнадцать минут и пойду тогда в штаб сам и пригрожу написать в Вашингтон, если они вас не устроят. О'Брайен вышел. Он стоял, озадаченный и испуганный, глядя на невзрачные здания, явно растерянный и утративший веру в армейский аппарат. - А лучше сделаем так, - сказал священник. - Мы проехали кафе, два квартала назад. Вы промокли и озябли. Идите в кафе, выпейте пару рюмок коньяку и укрепите свои нервы. Там и встретимся. Я помню название кафе... "Для добрых друзей". - Спасибо, - неуверенно сказал О'Брайен. - Но если вам все равно, я подожду вас здесь. Священник в недоумении посмотрел на лейтенанта. Потом засунул руку в карман и вытащил бумажку в пятьсот франков. - Держите, - сказал он, вручая ее О'Брайену. - Я забыл, что вам давно не платили. О'Брайен со смущенной улыбкой принял деньги. - Спасибо, - сказал он и, помахав рукой, направился в кафе. - Теперь, - весело сказал священник, заводя мотор, - нужно отвезти вас, двоих преступников, подальше от военной полиции. - Что, что? - глупо спросил Майкл. - Самовольная отлучка, - засмеялся священник. - Да это же ясно написано на ваших лицах. Давай-ка, парень, протри ветровое стекло. Ухмыляясь, Ной и Майкл ехали через мрачный старый городок. На своем пути они миновали шесть патрулей военной полиции, один из которых даже отдал честь проскользнувшему по мокрой улице джипу. Майкл с важным видом ответил на приветствие. 35 Майкл заметил, что по мере приближения к фронту люди становились все лучше. Когда стал слышен нарастающий гул орудий, все отчетливее доносившийся с осенних немецких полей, каждый, казалось, старался говорить тихо, быть внимательным к другим, каждый был рад накормить, устроить на ночлег, поделиться вином, показать фотографию своей жены и вежливо спросить карточку вашей семьи. Казалось, что, входя в эту грохочущую полосу, люди оставляли позади эгоизм, раздражительность, недоверчивость, плохие манеры двадцатого века, которые до сих пор составляли неотъемлемую часть их существования и считались извечно присущими человечеству нормами поведения. Каждый охотно давал им место в машине. Лейтенант похоронной службы с профессиональным знанием дела объяснял, как его команда обшаривает карманы убитых и делит собранные вещи на две кучи. В первой куче - письма из дома, карманные библии, награды - все, что подлежит отправке убитым горем семьям. Во второй - обычные предметы солдатского обихода: игральные кости, карты, презервативы, а также фотографии голых женщин и откровенные письма от английских девушек со ссылками на прекрасные ночи, проведенные на пахнущих сеном лугах близ Солсбери или в Лондоне. Вещи во второй куче подлежат уничтожению, так как они могут осквернить память погибших героев. Лейтенант, который до войны был продавцом в дамском обувном магазине в Сан-Франциско, говорил также о трудностях, с которыми встречается его команда при сборе и опознании останков людей, которых разорвало на части. - Я дам вам один совет, ребята, - сказал лейтенант похоронной службы, - носите личные знаки в кармашке для часов. При взрыве голова часто отрывается от туловища, и цепочка с личным знаком летит черт знает куда. Но в девяти случаях из десяти брюки остаются на месте, и мы всегда найдем личный знак и сумеем правильно опознать личность. - Спасибо, - сказал Майкл. Потом их подобрал капитан военной полиции, который сразу же понял, что они в самовольной отлучке, и предложил взять их к себе в роту, поскольку она была неукомплектована, обещав уладить все формальности, связанные с их зачислением. Пришлось им ехать даже в машине генерал-майора, чья дивизия была выведена в тыл на пятидневный отдых. У генерала заметно выделялось брюшко, а его добродушно-отеческое лицо имело такой цвет, будто он только что вышел из палаты для новорожденных: в современных родильных домах там поддерживается температура, близкая к температуре тела. Он задавал вопросы любезно, но с хитрецой. - Откуда вы, ребята? В какую часть держите путь? Майкл, который издавна питал недоверие к высоким чинам, лихорадочно искал какой-нибудь невинный ответ, но Ной ответил сразу: - Мы дезертиры, сэр. Мы убежали из лагеря для пополнения и направляемся в свою старую часть. Нам нужно попасть в свою роту. Генерал понимающе кивнул и одобрительно посмотрел на медаль Ноя. - Вот что я скажу вам, ребята, - сказал он тоном продавца мебели, рекламирующего свой товар, - в моей дивизии есть небольшой некомплект. Почему бы вам не остановиться у нас и не посмотреть, может быть, вам понравится? Я лично оформлю необходимые бумаги. Майкл усмехнулся. Как изменилась армия, какой она стала гибкой, как научилась приспосабливаться к обстановке. - Нет, спасибо, сэр, - твердо сказал Ной. - Я Дал торжественное обещание своим ребятам, что вернусь к ним. Генерал снова кивнул. - Понимаю ваши чувства, - сказал он. - В восемнадцатом году я служил в дивизии "Рейнбоу". Так я перевернул весь свет, чтобы вернуться туда после ранения. Во всяком случае, вы можете пообедать у нас. Сегодня воскресенье, и я уверен, что в штабной столовой подадут на обед курятину. Грохот орудий на дальних хребтах становился все слышнее и слышнее, и Майкл чувствовал, что теперь, наконец, он найдет благородный дух равенства, открытые сердца, молчаливое согласие миллионов людей - все, о чем он мечтал, уходя в армию, и чего до сих пор ему не приходилось встречать. Ему чудилось, что где-то впереди, в непрерывном гуле артиллерии среди холмов, он найдет ту Америку, которую никогда не знал на континенте, пусть замученную и умирающую, но Америку друзей и близких, ту Америку, где человек может отбросить, наконец, свои интеллигентские сомнения, свой почерпнутый из книг цинизм, свое неподдельное отчаяние и смиренно и благодарно забыть себя... Ной, возвращающийся к своему другу Джонни Бернекеру, уже нашел такую страну; это видно по тому, как спокойно и уверенно он говорил и с сержантами и с генералами. Изгнанники, живущие в грязи и в страхе перед смертью, по крайней мере в одном отношении нашли лучший дом, чем тот, из которого их заставили уйти. Здесь, на краю немецкой земли, выросла кровью омытая Утопия, где нет ни богатых, ни бедных, рожденная в разрывах снарядов демократия, где средства существования принадлежат обществу, где пища распределяется по потребности, а не по карману, где освещение, отопление, квартира, транспорт, медицинское обслуживание и похороны оплачиваются государством и одинаково доступны белым и черным, евреям и не евреям, рабочим и хозяевам, где средства производства - винтовки, п