о улыбнулся. В другой раз, узнав, что дядя когда-то чуть не потерял все свои деньги, когда лопнуло предприятие, Куан Мэн стал расспрашивать его, что он чувствовал тогда. Примирился с потерей, сказал дядя и опять начал объяснять, что человеку нужно научиться примиряться почти со всем, что человек должен жить, вбирая в себя обстоятельства или сживаясь с ними, и тогда он станет частицей всего, что происходит. Куан Мэну было лет двенадцать, когда он узнал, что у дяди две жены. У него было шестеро детей от первой жены - от той, которую Куан Мэн звал тетя. А выяснилось, что есть еще одна жена и у нее тоже шестеро детей. Две совершенно одинаковые семьи. Жизненная неосторожность, ответил дядя на расспросы Куан Мэна. - Мэн, а может, поедешь со мной в Сабах? Я собираюсь туда в конце месяца заключать сделку на древесину. Поехали, сменишь обстановку. В Сабахе много таких мест, куда, можно сказать, не ступала нога человеческая. Тебе полезно будет уехать ненадолго из Сингапура. - Спасибо, дядя. Я бы с радостью, но кто меня отпустит с работы? У меня ж испытательный срок. - Никуда он не поедет, - вмешался отец. - Мне сказали, что он и так сегодня на полдня удрал с работы и купаться отправился. Дядя Чеонг засмеялся. Нехоженые места. Все эти густые зеленые заросли, все эти чужие маленькие городки - как во времена географических открытий, про которые он читал. И все так не похоже на суету и толчею, на теснотищу Сингапура. Как бы здорово, думал Куан Мэн, уехать, удрать. Вскоре после дядиного ухода Куан Мэн зашагал в ранний вечер. ГЛАВА 3 Начал накрапывать дождь. Крохотные капельки легко и мягко ложились на лицо и руки. Дождевые пряди, нежные, как длинные волосы Люси. Скоро на улице почти не осталось народу. Мимо проносились машины, влажно целуя шинами мерцающий асфальт. Темная, беззвездная ночь. Узкий лунный серп выскальзывал в разрывы между туч и светился тускло и размыто. Надо бы выключить, соображал Куан Мэн. А то намокнет. Или напьется, хихикнул он. Как я. Несколько бутылок пива - и нет меня. Куан Мэн стоял на автобусной остановке. Больше никого, он один. Посмотрел на часы. Восемь двадцать. Порция будет ждать в половине девятого. Порция только что возвратился из очередной поездки в Серембан. Са- бах. Хорошо бы, если бы отыскалась вдруг какаянибудь родня в Сабахе. Ну, скажем, явился бы какой-нибудь четвероюродный брат, начался бы семейный праздник. А впрочем - не надо. Никакой родни. Никого не надо. Так лучше. Когда Куан Мэн вошел в молочный бар "КолдСторидж", Порция уже дожидался его, поедая бутерброды с сыром. Худое темное лицо, сухопарая, долговязая фигура. Куан Мэн сел за столик напротив Порции. Бар был охлажден до температуры рефрижератора, и Куан Мэн непроизвольно поежился, только сейчас ощутив свою промокшую рубашку. - Ну как ты можешь есть эту дрянь? - спросил он. Порция молча подтолкнул к нему тарелку. - Нет, спасибо. Я уже поел. Порция, ну как можно есть такую гадость? Я один раз попробовал сыр, так чуть не стошнило. - Ерунда. А потом мне сказали, что в сыре много белка, а белок прибавляет энергии. Я все время ел сыр, когда бегал на длинные дистанции. Мне знаешь, кто это сказал? Родственник один, он доктор в Куала-Лумпуре. И все точно. - Я вот все думаю - что бы ты делал без своей родни? - А чего? Я свою родню люблю, всех их люблю. Заговорили о другом. Будущее Порции устроилось. Порция поедет в Англию. Серембанские родственники решили сложиться и собрать ему денег на дорогу. Еще какой-то дядя, адвокат и профсоюзный деятель в Ипохе, присмотрел ему место в Лондоне. Ехать надо через шесть недель, пароходом, который заходит в Коломбо. Там Порция сделает остановку, чтобы повидать и цейлонскую родню. - А что Хок Лай? Нравятся ему его страховые дела? - спросил Порция. - Он в них как рыба в воде. Только что продал первый страховой полис на сумму в пятизначную цифру, представляешь? Теперь получит хороший процент с этого. Ух, какую гигантскую пьянку мы устроим в "Райском баре" по этому случаю! - Он будет с нами сегодня? - Ага. Собирайся. Кончай есть свой вонючий сыр и давай вытряхиваться из этого стильного холодильника. Вообще не понимаю, чего ты меня тащил в эту дыру. Первый класс, первый класс! Порция, единственный из них троих, умудрился остаться прежним после окончания школы. Наверное, потому, что родня прикрывала его от прямого воздействия внешнего мира. Интересно бы побыть на месте Порции! Как это? Из всей своей родни Куан Мэн любил одного дядю Чеонга. Он жалел дядю Чеая - младшего отцова брата, который играл во все азартные игры и вечно был в проигрыше. А еще говорят - полоса невезения. У дяди Чеая эта полоса продолжалась всю жизнь - не везло ему ни в чем, и с таким постоянством, что он даже прославился этим. Доходило до смешного - все знали, что дяде нельзя давать деньги в руки, деньги держала у себя его жена и выдавала ему каждый день на мелкие расходы. Но в дни скачек дядю невозможно было удержать - он бегал по городу и клянчил в долг у кого только мог. Один раз он буквально валялся в ногах у матери Куан Мэна, выпрашивая взаймы. Мать дала ему двадцать долларов. Дядя захлебнулся от благодарности, он клялся и божился, что через несколько дней отдаст. Двадцатку он сразу проиграл на ипподроме БукитТимах и прибежал опять - у него было отчетливое предчувствие, что он выиграет в четвертом заезде. Вот невезун, думал Куан Мэн. Дядю Чеая презирали его собственные взрослые дети. В дни скачек дядя пробовал перехватить даже у них, хотя очень не любил, когда ему потом напоминали об этом. - Никакого почтения к старшим, никакого уважения к родителям, - бурчал дядя. В автобусе Куан Мэн смотрел на Порцию и завидовал. Не быть в Сингапуре. Он представлял себе Порцию в Лондоне, по-зимнему одетого, пробирающегося сквозь снегопад. Куан Мэн привел когда-то в недоумение друзей своим, заявлением, что никакого Лондона на самом деле нет. Одни выдумки школьников и тех, что книги сочиняют. Шутки, сказал он тогда. А на самом деле - нету. Ну потому, что все далекое - или неправда, или невозможность: чужие наречия, чужие небеса, сверкание чужих городов. Единственный другой мир, который действительно существует, - это его безмолвный лазурный морской мир. Но в нем нет чужих нарядных людей. Куан Мэн смутно воображал глянцевые журнальные страницы с фотографиями элегантных, всему миру известных людей. Красивых людей. Говорят, будто такие люди тоже бывают несчастными. Трудно поверить. Люди из совсем другого мира. Где-то далеко, невероятно далеко. Хок Лай уже ожидал их в "Райском баре" за их обычным столиком. Украдкой поискав глазами Люси, Куан Мэн увидел, что она с другими посетителями. После той ночи, когда они первый раз были вместе, Куан Мэн поразился, увидев, что на другой вечер Люси сидит и хохочет в какой-то компании. Он не то что не ожидал этого - ему просто в голову не пришла такая возможность. Но Люси улыбнулась ему особой, только двоим понятной улыбкой, теплой, ласковой улыбкой, и он опомнился. Оказалось, это нетрудно - Куан Мэн вообще не знал, что значит притязать на другого человека - какое-то нелепое собственничество. Нельзя же заявить свое право на человека, будто это земельный участок или какая-то там недвижимость. Строго говоря, Куан Мэн даже и этого не знал - он никогда ничем не владел, а уж земля или недвижимость... Пока что у него даже желания владеть не было. Но почему все-таки в популярных песенках всегда поется: "Она моя и только мне принадлежит" - и так далее? На столике появилось пиво. Куан Мэн наблюдал, как стакан наполняется золотистой жидкостью, напитком, который может унести человека далеко-далеко. Полдюйма пены сверху. Какая сила растворена в этой жидкости! Способность творить чудеса. Вот если бы море было не соленой водой, а пивом... Но тогда оно должно быть золотым, а не лазурным. Куан Мэн подумал и решил оставить море лазурным: этот цвет спокойней. Каскад заливистого смеха заставил его повернуть голову к столику, за которым сидела Люси: так могла смеяться одна она. Смех менял ее лицо - оно казалось совсем другим. - Жлобы ей похабщину рассказывают, - предположил Хок Лай. - Здорово! - неизвестно чему обрадовался Порция, расхрабрившийся от стакана пива. Не умеют индусы пить, подумал Куан Мэн. Все эти рабочие-поденщики, что работают в порту или убирают улицы, каждый вечер пьяные от пальмового тодди, по три года не спавшие со своими женами, живущими в Индии, куда они каждый месяц отсылают деньги. Нельзя их осуждать. Им, должно быть, нелегко дается добровольное воздержание и монашеская жизнь. Их мягкие жены, от волос которых возбуждающе пахнет кокосовым маслом, так далеко, за две тысячи миль от них. Поденщики терпят годами, держатся и стареют в мыслях о женах и детях, потом не выдерживают и каждый вечер возмещают все, что недодала им жизнь, тодди, сладким пальмовым вином. Они выстраиваются в длинные очереди у государственных винных магазинов, а поздно ночью спотыкаются на улицах, и в глазах у них дикие звезды. Куан Мэн часто видел на Букит-Тимах пьяного старика индуса. Он ругался, орал похабные тамильские слова, а мимо него плавно скользили машины. - Здорово! - повторил Порция. - Она потом расскажет нам. Люси перебралась за их столик, села рядом с Куан Мэном, коснувшись его всем телом. Теплым обещающим телом. Радость от женского тела. Раньше она была просто одной из девушек "Райского бара". Куан Мэн думал, что она здесь самая молоденькая. Позднее Люси сказала, что ей двадцать один. - Я теперь голосовать могу, - заявила она, будто это было ей так важно. Куан Мэну было всего восемнадцать, и он даже права голоса не имел. Люси сделалась его девушкой в баре. Всякий раз, когда он приходил, она принимала у него первый заказ, а если у нее в это время были другие посетители, старалась незаметно отделаться от них. Потом ей иногда приходилось уходить к другим столикам, но она всегда возвращалась к Куан Мэну и садилась рядом, на миг прижимаясь к нему. Куан Мэн привык ощущать тепло ее тела, оно стало ласково-удобным, как прикосновение ступни к разношенной обуви. Или как влажность рубашки от моросящего дождя. Или как вечерние корабли. Часть его жизни, часть его самого. Слиться с тем, что тебя окружает, хотя Куан Мэну думалось, что окружающее сливается с ним. А потом она привела его к себе. - Ты вправду первый раз? - не спросила, а скорей сказала она. - Да, - ответил он, глядя, как она расчесывает длинные волосы перед зеркалом. Ему нравились ее волосы. Стекают, как вода, по гибкой шее на плечи. В них можно было плавать, как в его море. Можно, решил он. Куан Мэн достал пачку из кармана, протянул Люси сигарету. Она отрицательно качнула головой. Он закурил и сел на кровать. - Не надо нервничать, - сказала она, поворачиваясь от зеркала. - Не надо. Это легко. Вот увидишь. Подошла к нему. - Это легко, - повторила она. Сняла с него рубашку, провела ладонью по плечам, по спине, по груди. Они поцеловались. Она положила руку ему на живот, и он сразу напрягся. - Успокойся, не надо, - сказала она. Она опять поцеловала его, поцеловала грудь, прижала губы к соску. - Ух, какой ты соленый! Ты вспотел? Он рассмеялся, лежа на ее кровати. Смех отдавался в потолок. - Нет, что ты, я купался в море! Это морская соль. Она тоже засмеялась и поцеловала его еще. Он не любил ополаскиваться после моря, не любил смывать с себя солоноватую горечь. Ему нравилось быть солоноватым. С самого детства. С первого раза, когда он сам, один, окунулся в море и поплыл. Его море. Больше ничье. Но теперь он больше ни о чем не мог думать. Рука ее трогала, ласкала, мягко, уверенно. Больше ничего не осталось. Ничего, только эти касания. Она отодвинулась, сбросила одежду. Он смотрел, потрясенный женской наготой. Хрупкость. Красота. Как красиво. Он прикоснулся к ней... Позднее он узнал о детстве Люси. Куан Мэн врастяжку лежал на ее кровати и курил, а Люси рассказывала. Сигаретный дым прядями сливался и расходился над ним, смешиваясь с ее словами. Люси говорила - Куан Мэн будто жил ее детством, чужим и далеким вначале, отчетливым и близким потом. Девчушка с тугими косичками скачет через веревку. Шумный, переполненный детворой квартал. Совсем как его детские годы с их воспоминаниями, играми, скакалками. Люси не помнила своих родителей - совсем маленькой они продали ее за деньги богатой вдове. Люси даже не знала, как звали ее мать и отца. Немолодая вдова воспитывала ее как умела, даже в школу посылала, а когда Люси исполнилось шестнадцать, объявила, что ей пора зарабатывать себе на жизнь. А как было зарабатывать? Приемная мать растолковала Люси, что у женщины есть только одно, что нужно от нее миру, что нужно мужчинам. Женщина должна извлекать из этого выгоду. Куан Мэн слушал. - Я плакала и плакала, - рассказывала Люси, и на ее глазах выступали слезы даже теперь, даже после всего, даже от воспоминания. Слезы не помогли, и Люси отдали в сожительницы старому лавочнику. После того лавочника был второй, потом богатый коммерсант. - Я так и жила на содержании то у одного, то у другого. Надоедала одному, он уступал меня следующему. В восемнадцать лет Люси решила, что с нее хватит, и устроилась работать в бар. - По крайней мере я теперь самостоятельный человек, - заявила она. - Эй! Люси! Какую похабень они тебе рассказали? - нетерпеливо спросил Порция. - Кто? - За тем столиком. Мы слышали, как ты помирала со смеху, - вмешался Хок Лай. - А, эти. Но это никакая не похабщина. - А чего ты смеялась? - не отставал Хок Лай. - Смеялась, потому что один там сказал мне смешную вещь. - Ну все равно, расскажи нам! - потребовал Порция. - Да нечего рассказывать. Он говорит - выходи за меня замуж. Но это только так говорит, а сам просто хочет переспать со мной. Я знаю, у меня будь здоров какой опыт. Куан Мэн ясно почувствовал боль, физическую боль. Но разве можно причинить физическую боль на расстоянии? Люси отошла к другим столикам, обслуживать новых посетителей. Хок Лай начал звать всех в загородную поездку в следующее воскресенье - съездить на пляж в Седили, к югу от Джохора. Хок Лай познакомился с двумя девушками, хорошими девушками, и вызывался пригласить их. - Нельзя же проводить все время со всякими там Мари и Люси из бара. Я ничего против них не имею, - добавил он, будто объясняя, будто ему нужно было оправдаться, - вы же знаете, что я не против, но у нас гораздо больше общего с Сесилией Онг и Анной Тань. Куан Мэн чуточку удивился - он и не подозревал, что его приятель способен на снобизм. Разве можно делить людей, делить девушек? Хорошие девушки и те, что в баре. Он не мог представить себе, что такое хорошие девушки и как вести себя с ними. И не очень рвался узнать. Он помнил, как вели себя девушки в старших классах. Вечно ходили в обнимку, шушукались, о чем-то квохтали, будто вот-вот снесутся. Девушки и куры-несушки. Мысль насмешила Куан Мэна, и он почувствовал, что его рот сам по себе растягивается в дурацкую улыбку. - Не-е, - протянул пьяный Порция. - Нам не на чем ехать. Хоть и окосел, а все-таки остался практичным индусом - родни-то рядом нет. - Не проблема, старик. Совсем не проблема. Это я могу взять на себя. Коллега из нашей фирмы обещал дать мне свой "моррис-1100" на денек. Было что-то необъяснимо солидное в этом слове "коллега". Оно намекало на принадлежность к группе серьезных людей, посвятивших себя важному делу, такому важному, что Куан Мэн должен был быть в стороне от него. Отстраненным. Посторонним. - Неохота, - сказал он и, устыдившись, торопливо добавил: - А вы давайте езжайте. И сразу понял, что вышло глупо и нехорошо - будто он отделил себя от ребят. Такие дела не проходят. - Это почему же неохота? - вскинулся Хок Лай. Куан Мэн отвел глаза на дальнюю стенку бара, выкрашенную в серое и украшенную пластмассовой рекламной пачкой сигарет "Плэйерз голд лиф", нехотя сказал: - Я обещал поехать с Люси купаться в Чанги. - Да брось ты свою Люси! Поехали с нами. Я надеюсь, ты не втрескался в эту цыпочку? У вас с ней как - было уже дело? Куан Мэн решил не говорить. - Пока нет. Хок Лай покатился со смеху. Рассмеялся даже Порция, которого все дразнили старым девственником. - Старик, ты зря время тратишь. Гоняйся за другими бабочками, друг. Решено - едешь с нами. - Нет. И Куан Мэн весь вечер твердил свое "нет". Как присягу. Он первым ушел из бара. За дверью простиралась темная ночь. Дождь перестал, но мокрый асфальт еще хлюпал под его подошвами. Промытый ночной воздух прохладно и чисто лился в легкие, и было не понять - от чего это легкое чувство приподнятости: от пива или от свежести воздуха. В маленькой кофейне на углу Куан Мэн заказал черный кофе. Он договорился встретиться здесь с Люси, когда закроется бар. Старый индиец, индийский мусульманин, в застиранной майке и саронге в синюю с белым клетку, принес кофе в толстой фаянсовой чашке на блюдце. Седоватая бородка старика выглядела проволочной. - Есть не будете? - спросил он по-малайски. Куан Мэн качнул головой. Старик ушел за стойку и начал старательно протирать медную кофеварку тряпкой. Скорей всего, изношенной майкой, предположил Куан Мэн. Чего зря деньги транжирить? Куан Мэн маленькими глоточками отпивал обжигающий кофе, глубоко вдыхая его густой запах. Если заказать кофе и для Люси - не остынет ли, пока она придет? Или, наоборот, пусть немножко остынет до ее прихода. Нет. Закажет кофе, когда она появится, нальет в блюдечко и остудит, как делают старые опытные люди. Опытные. Куан Мэна передернуло от этого слова. Ожидая Люси, он с жадностью втягивал в себя прохладный воздух ночи и с жадностью вбирал в себя все, что видел на улице. Наполняя легкие, наполнял себя, будто ему мешал какой-то внутренний вакуум. Улица была немноголюдна - виднелись редкие прохожие, беглецы из своих домов. Сладко пахло пылью, прибитой дождем. Небо совсем очистилось, лунный серп четко рисовался на нем. Люси он увидел издалека, когда она проходила под уличным фонарем, - светлая фигурка с лицом, затененным черными волосами. Время Куан Мэна - ночь. И вечер - как вступление к ночи. День в лучшем случае можно вынести. Хорошо бывает только плавать днем. А так - его дню недостает просторности. Только ночью, когда темно, провожая Люси до дому, держа ее руку в своей, чувствовал Куан Мэн, как в нем что-то распахивается, трепеща раскрывается навстречу просторному небу, такому широкому, что в него можно взмыть. Они с Люси шли пешком, пока им не попадалось левое такси. Левые таксисты брали дешевле, и они предпочитали этот вид транспорта. Потом он лежал, подперев голову рукой, и поглаживал Люси по спине. - Мэн, а когда ты останешься на всю ночь? Люси уже не первый раз задавала этот вопрос, а Куан Мэну было неудобно признаться, что он боится, как бы родители не догадались. Не мог он ей этого сказать сразу после того, как был мужчиной, в самом мужском смысле слова. Оставалось только уклончиво хмыкнуть. - Я не хочу, чтоб ты уходил домой. Такая темень! Люси лежала на животе, и ее попка была поразительно белой по сравнению с загорелыми частями тела. Треугольничек, закрытый бикини. Люси была самой загорелой из всех девушек бара. Куан Мэн любил загар. Он любовался цветом кожи гогеновских таитянок на репродукции, которую им показывал у себя дома учитель английского. Куан Мэну захотелось взять кисть и закрасить всю Люси одним цветом. Будто почувствовав его желание, Люси перевернулась на спину: Куан Мэн увидел теперь другой белый треугольник, в темноте мерцающий, как фарфоровый. По дороге домой Куан Мэн разглядывал свое тусклое отражение в уличных лужах. Старые деревья у его дома поблескивали густой, мокрой листвой. Осторожно, чтобы никого не разбудить, Куан Мэн пробрался к себе, сел на край кровати, снял ботинки и аккуратно задвинул их под кровать. Куан Кэй зашевелился. Носки Куан Мэн не носил. Ему казалось, что ногам в них душно. Как это люди носят перчатки? Даже здесь, в парных тропиках, он видел, как леди и джентльмены - почему-то язык не поворачивался называть их женщинами и мужчинами - надевали перчатки, садясь за руль. Брат опять зашевелился. - Как ты поздно! - Ладно-ладно, спи. - Мэн, жалко-то как, что ты не пошел в кино. Такие девочки в картине! А бикини на них - почти ничего нет! - Спи, ладно! Куан Мэн улегся в постель, чувствуя себя виноватым, потому что ложился спать, не почистив зубы, но пойти в ванную значило всех перебудить. Брат скоро ровно задышал, погруженный в юношеские сны о грудях с невероятно розовыми сосками. Куан Мэн снисходительно усмехнулся в темноте. Он лично предпочитал коричневые. Настанет утро, и яркий свет ворвется и в его сны. ГЛАВА 4 По утрам сначала просыпались его уши. Они ловили звуки встающей ото сна семьи, суетливые шумы, производимые теми, кто старался не отстать от темпа жизни. Все его тело, и больше всего мозг, продолжало спать, не желая расставаться со сном. Так бывало всегда, но в последние несколько месяцев просыпаться стало совсем трудно, будто веки тяжелели с каждым днем. В один прекрасный день - или, может быть, в один пасмурный день, думал он, - они возьмут и не поднимутся. Тогда что? Однако Куан Мэну не хотелось отвечать на этот вопрос. Одного только было бы жалко, размышлял он, - моря. Все еще лежа, он мечтал быть простым рыбаком, человеком моря. Но разве рыбаки - простые? Они, ясное дело, проще матросов, другой группы людей, привычно связываемых с морем. А матросы в свою очередь проще клерков. Неохотно одеваясь, Куан Мэн приходил к выводу, что вряд ли есть что-нибудь более сложное, чем быть клерком. Душ показался ему особенно холодным, ноги занемели от долгого сидения на корточках в уборной. Запор проклятый! Он ухмыльнулся своему двойнику в квадратном зеркале над раковиной - придется сходить в уборную на работе, в рабочее время. - Ха-ха-ха! - Он ударил себя кулаком в грудь на манер Тарзана, повелителя земных джунглей и диких зверей, обитающих в них. Он бросал вызов всему миру... кроме моря. И кроме Люси, мысленно добавил он. Да, в рабочее время! Когда Куан Мэн присел к кухонному столу, все остальные уже кончили завтракать. Отец молча глянул на него, а мать положила ему рисовой каши. Он ел механически, ловко, почти артистически двигая палочками. Восемнадцать лет, три месяца и несколько дней - сколько это движений палочками? - начал подсчитывать он. Отсюда и ловкость, или нет, артистичность все-таки лучше. Доев кашу, он артистично сложил палочки, с гордостью оценил творение своих рук и взялся за кофе. Ничего нет сложнее, чем жизнь клерка, младшего клерка с испытательным сроком. Через много долгих лет он может добиться высокого звания старшего клерка - как его отец. Может, если будет упорно и настойчиво трудиться. А почему нет? Он получил хорошую подготовку. Его учили алгебре, английскому, географии, ботанике, тригонометрии (а как он гордился, что уже доучился до предмета с таким длинным названием: три-го-но-мет-рия. Это слово даже сейчас вызывало у него страх и уважение). Учили химии, китайскому, истории, арифметике, гигиене, обществоведению, музыке (относительно, правда - пели хором: Белый песок и серый песок, ах, кто купит мой белый песок? Ах, кто купит мой серый песок?) Учили даже физкультуре. Он украдкой посмотрел на отца и в наказание тут же получил ответный взгляд. Он перевел взгляд на отцовскую фотографию на стене над холодильником. Подальше от греха. На фотографии отец, маленький и неуклюжий в двубортном костюме, одолженном у дяди Чеонга, принимал часы от рослого европейца, директора пароходства. Директор был проездом в Сингапуре и вручал отцу часы в связи с тем, что отец отбарабанил двадцать лет; и все, что осталось, - это часы и фотография над холодильником. Куан Мэн вышел из дому вместе с отцом, они рядышком зашагали по улице, старые деревья на углу играли листвой в утреннем солнце, как только что избранная Мисс Сингапур. Подождали на остановке и вместе сели в автобус. Он сидел рядом с отцом, не глядя на него, и продолжал думать о фотографии. Когда он был маленький, отец ездил на работу на велосипеде. Иногда по вечерам он катал Куан Мэна на велосипеде - это был зеленый "ралей", Куан Мэн помнил его и помнил, как больно было сидеть на раме. Вечерние прогулки открывали им совсем другой, незнакомый мир - зеленые, почти не городские кварталы, с красивыми домами, где жили богатые люди. Прекрасный мир ухоженных лужаек, розовых и белых бунгало, бамбуковых изгородей и аллей, затененных деревьями. А сами они тогда жили в Китайском городе, на втором этаже над лавкой. Куан Мэн посмотрел на дорогу. Теперь на улицах почти не осталось велосипедистов - дороги уже давно были оставлены в распоряжение машин, которых становилось все больше. Сингапур - город без велосипедистов. Отец сошел. Когда автобус покатил дальше, Куан Мэн оглянулся на старого человека, который благополучно перешел через дорогу. Небольшое ежедневное чудо при таком потоке машин. Откуда берутся эти машины? И кто эти уверенные люди, которые ведут их? Такие же сингапурцы, как он сам? Но у него не было машины, он даже не умел ее водить, и ничего общего с этими людьми у него не было. Водить машину - Куан Мэну это казалось таким экзотическим занятием, что он никак не мог представить себя за рулем. Он мог вспомнить только вечерние катанья на велосипеде, когда он был маленьким, а отец был мужчиной, велосипедистом. Зеленый "ралей". Машина, на которой он путешествовал в страну чудес. Автобус дернулся и остановился. Куан Мэн сошел и чуть задержался на бровке. Мимо неслись ревущие машины. Дневная суматоха уже начинала отупляюще действовать на него, как лекарство. Прежде чем усесться - или "приковаться", как он говорил, - к столу, он отправился сдать справку от доктора мистеру Тану. Мистер Тан скользнул по справке явно недовольным взглядом и отбросил ее в сторону. - Надеюсь, вам получше, - сказал он с тяжеловесной иронией. - Спасибо, мне лучше, но я еще не совсем поправился, - ответил Куан Мэн, играя свою роль в спектакле. Подумав, он добавил: - Доктор Чан дал лекарство. Я его еще принимаю. Медленно и скорбно, будто окутанный облаком страдания, прошествовал он к своему столу, надеясь, что обращает на себя общее внимание. Куан Мэн уже давно обучился этим конторским фокусам и теперь, немало попрактиковавшись в них, чувствовал себя специалистом. Он испытывал некоторое удовлетворение от собственной ловкости. Но это были мелкие радости жизни. Так он прошествовал к маленькому столу в захламленной и шумной комнатке. Куан Мэн принялся отрабатывать зарплату, размышляя - оправдывает ли цель средства. Все эти фразочки, которые подбираешь в школе, - с какой готовностью приходят они на ум, как только начинаешь думать о жизни. Во всяком случае, школа себя оправдывает. Механически делая свою работу, за которую в конце месяца ему дадут деньги в плотном коричневом конверте, Куан Мэн все чаще мечтает о том, как бы он мог жить, будь он кем-то другим. Например, рыбаком, выходящим в море в длинном изящном сампане... В недолгий сезон муссонных бурь, когда море штормит, он сидит на песке, опершись спиной о кокосовую пальму, и чинит сети. Песок. Мягкий, теплый, ласковый песок. Или он матрос - ночью на койке в кубрике он прислушивается к биению волн, а днем на палубе вглядывается вдаль сквозь тучи соленых брызг, а вокруг одно море, море, море. Судно заходит в порты: Аден, Амстердам, Гамбург, Токио, Нью-Йорк, Гонконг, Коломбо, Владивосток, он сходит на берег и свободно шатается по портовым барам и забегаловкам. Или он крестьянин - обрабатывает свой клочок земли и собственными руками заставляет расти разные штуки, разные нежные зеленые растения. Куан Мэн не сомневался, что у него они росли бы. А потом сбор урожая и обильный деревенский праздник. Или стать бы рабочим на судоремонтном в Джуронге - там он сваривал бы огромные стальные листы в обшивку танкера-гиганта. В руках у него кислородная - или ацетиленовая, что ли? - горелка, искры звездами рассыпаются во все стороны, но он, умелый рабочий, не обращает на них никакого внимания. После работы он вытирает свои сильные мазутные руки и открывает бутылку пива. Как на рекламе пива "Гиннес". Сильный человек после трудового дня имеет право выпить. Куан Мэн очнулся и начал разглядывать комнату, все время представляя себе отцовскую фотографию над холодильником. Неужели все, что ему суждено, - это такая же фотография, которую через двадцать пять лет повесят на другую стену над холодильником? Вот так вот - он просто старший клерк. Никакой драмы. Все просто. А зачем же в школе ему давали читать "Остров сокровищ", Вальтера Скотта и прочее, и прочее, зачем его научили мечтать о приключениях? Куан Мэн пересмотрел решение суда, которое приговорило его к рабочему столу, выпустил себя на волю и величаво, торжественно направился к уборной. В рабочее время! В уборной он провел немалое время - рабочее время, - заполняя его чтением настенных надписей. Во всех общественных уборных стены бывают исписаны. Куан Мэн любил читать надписи, можно сказать, что он был их постоянным читателем. Он иногда заходил в уборные не потому, что нужно было, а почитать. Скоро он напишет свое первое произведение на стенке уборной в баре "Май-Май". Достанет черную шариковую ручку и размашисто выведет: Бесконечные дни. Не короче и ночи. Незачем жить, если нету полсотни. Жалко, он совсем не умеет рисовать - даже похабные картинки не получаются. Ну что ж поделаешь, кто не умеет петь, кто не умеет рисовать, кто не умеет любить, кто не умеет жить - у каждого свои недостатки, расфилософствовался он. Из уборной он вышел, как после многотрудной битвы, чувствуя слабость в коленях. От долгого сидения левая нога заснула. Завершив единственную битву, посильную ему, Куан Мэн, как солдат-ветеран, вернулся к мирной жизни - к своему маленькому рабочему столу. Позвонил Хок Лай, и они договорились встретиться в обеденный перерыв. Обыкновенно Куан Мэн ходил на обед один, никогда не присоединяясь к другим из конторы. Он не мог отнести их к классу коллег, но этим он принижал не их, а себя - своего рода чувство скромности. На обед он расходовал шестьдесят центов: полтинник на жареный рис или на тарелку карри с рисом и десять центов на стакан сока из сахарного тростника, или лимонада, или кокосового молока. Обедал он в базарной харчевне на берегу реки Сингапур. Длинный ряд низеньких харчевен жался к громадным каркасам новых домов, где помещались банки и торговые фирмы. Запахи острой еды мешались там с гнилым запахом застойной воды. Была бы это чистая река с ясной голубой или зеленой водой, мечтал Куан Мэн, глядя в речную муть, которую тяжело пахали баржи, груженные каучуком и другими товарами. Хок Лай повел его в "Джи-Эйч кафе" на Бэттери-стрит - неподалеку. Что означало загадочное сокращение "Джи-Эйч", не было известно никому, но харчевни и речной берег явно находились в совсем другом мире. А здесь был настоящий ресторан с охлажденным воздухом, с плюшевыми креслами, с белыми скатертями, немножко заляпанными, с толстой индуской у пианино, которая пела песенки, некогда потрясавшие Бродвей. Мелодии Кола Портера, Оскара Хаммерстайна и Ричарда Роджерса наполняли призраками большой, приятно затемненный зал, где обедали молодые чиновники, юристы и доктора. Обед здесь подавали на тарелках, ели ножами и вилками. Серебряные приборы, хоть и обшарпанные, были украшены монограммами "Джи-Эйч". Хок Лай объяснил, что вечером заведение обращается в бар, где девушки и все такое, а днем тут ресторан. Охлажденный воздух ложился на лицо Куан Мэна, как ветер из чужих стран. Хок Лай сделал знак официанту, и тот провел их к столику. Куан Мэн сел напротив Хок Лая, лицом к индуске - ей было лет сорок, - которая бренчала на своем старом пианино. Ночью и днем все ты одна в сердце моем. Пусть светит луна... Хок Лай явился в галстуке. Куан Мэн не умел его носить - галстук всегда обвивался вокруг его шеи, как удавка. Он вспомнил, как раз пришлось нацепить галстук на каком-то школьном мероприятии. Никогда ему не нравились школьные мероприятия. Ему не нравятся мероприятия, и точка. Куан Мэн почувствовал, как холодный воздух коснулся его ног в ботинках на босу ногу. Ему стало неудобно, будто весь ресторан должен был знать, что на нем нет носков. Он осторожно огляделся: никому до него не было дела - кто ел, кто прихлебывал кофе, кто обсуждал биржевые новости. Официант записал заказ. - Мэн, ты помнишь, что я тебе вчера говорил? - Помню, конечно. - Я серьезно. Поехали купаться в Седили. - Ну правда, я в это воскресенье никак не могу. - Хватит, парень. Я серьезно. Действительно хорошие девушки. Тебе понравится Анна, которая будет с тобой. - А она будет со мной? - А что? Я уже ей рассказал про тебя. Я тебя, старик, знаешь как расписал. Можешь гордиться. Куан Мэн промолчал. Рассказал ей про меня. Расписал ей меня. Ну как это можно? Как начать и чем кончить? - А Сесилия Онг - моя птичка. Высокий класс. Классная девушка, по-другому и не скажешь. Отец у нее банкир, он большой человек в Китайской торговой палате. Но дело даже не в этом - посмотришь, какая у нее фигурка, старик! Хок Лай попробовал изобразить руками. Получилась восьмерка. Официант принес суп. - Анна другая, она поменьше. Твой тип. Училась в миссионерской школе, талантливая, на пианино играет. Шопен там и всякая такая чепуха. В общем, как я сказал, вполне твой тип. Но я не люблю музыку, возразил про себя Куан Мэн. Собственно, я не знаю музыку. Никогда ее специально не слушал. - Ну так как? Хок Лай здорово изменился в последнее время, подумал Куан Мэн. Хотя нет, пожалуй, изменился - это не то слово. Хок Лай стал новым Хок Лаем, будто этот новый Хок Лай всегда существовал, выжидая время, когда прежний Хок Лай превратился в него. Потенциальная возможность, которая реализовалась. Как бы там ни было, но работа в американской страховой фирме уже сказывалась на нем, новый Хок Лай, сидевший напротив Куан Мэна, чем-то неуловимым напоминал американца: строгий галстук, носки и обед в "Джи-Эйч". И девушка, отец которой чем-то занимается в Китайской торговой палате. Куда только девались страстные социалистические убеждения школьных лет? Туда же, куда мечты школьных лет. Мечтавший стать победителем дракона ухаживает за драконовой дочкой. - Только не в это воскресенье, Хок Лай. - Нет, невозможный ты человек. - Извини. - "Извини, извини". Не за что. Позову кого-нибудь из коллег. Хотя бы Джонни Кху, этого парня, у которого "моррис". - Вот и прекрасно. - "Прекрасно, прекрасно". Правда, невозможный ты человек. Ну ладно, а сегодня вечером пойдешь с нами в кино? Сходим вчетвером. Говорят, в "Одеоне" хорошая картина. Куан Мэн не знал, что ответить. Отказываться неудобно. Тем более Люси сказала, что она сегодня занята и они не увидятся. - О'кей. Подошел официант с подносом: свиные отбивные с жареной картошкой для Хок Лая и яванское махми для Куан Мэна. Певица запела: "Мечтаю я о белом Рождестве". Он столько раз лежал в постели, мечтая о снежных зимах, представляя себе белые хлопья, крыши, сверкающие белизной. Белизна - она делает все новым, непохожим. Непривычный белый мир, такой отличный от монотонного мира, не знающего смены времен года, - нельзя же называть временами года чередование сухих и дождливых месяцев. Времена года должны изменяться, их смена ведет к смене образа жизни, к изменчивости жизни, а неизменность, в которой он жил, однообразие погоды похоже на неизлечимую хроническую болезнь с постоянной горячечностью воздуха, обжигающего-обжигающего. Сингапур - такой тесный остров, без настоящих холмов, без настоящих рек, без настоящих гор... Вот только море. Целыми ночами он вызывал в воображении видение сияющего города, чужого города, сверкающего в ночи другими, не неоновыми огнями, плывущими вдали. Погода в его мечтах менялась с временами года, стены домов, листва деревьев и небо меняли цвета, оттенки переходили один в другой, все постоянно изменялось. А перемены всегда обновляют. Как путешествия. Уехать от всего от этого - в Непал, в Бутан, в Сикким, в маленькие гималайские кня- жества. Какой ребенок не влекся очарованно к этим странам и далеким княжествам, таким крошечным под сенью огромных скорбно-пустынных гор? Пустынность привлекает - она свободна от больших городов. Княжества будто из волшебных сказок. Ему случалось видеть гуркхов, сынов этих далеких стран. Они продавали таинственные гладко отполированные камни на тротуаре перед величественным зданием Гонконгско-Шанхайского банка в торговом районе города. Гуркхи приезжали издалека, закутанные в свои мешковатые одежды, с целыми ящиками гладких тусклых камней. Эти камни они собирали в руслах холодных горных речек, чистая вода которых обкатала их. Тускловато-серые, зеленоватые и темно-красные камни будто хранили в себе краски гор и речек. Куан Мэн любил эти камни и верил, или почти верил, что они волшебные. А у людей они не вызывали такой жадности, как драгоценные камни, крикливо-яркие украшения, выставленные в витринах ювелирных магазинов вместе с вульгарными браслетами и кольцами - броскими подарками для вторых жен или любовниц богатых коммерсантов... Без гор, без речек - где верхушки деревьев качаются, где детям сладко мечтается под звон бубенцов в снегу... - стонала певица на скрипучей сцене в ресторане с охлажденным воздухом. - Надо собраться с силами, старик, если ты хочешь выиграть в этих тараканьих бегах, - назидательно говорил Хок Лай. - Ты посмотри на себя, старина. Без носков, мятые штаны, старые ботинки - ты так ничего не добьешься. Надо всегда помнить - мир сотворили не мы, поэтому мы должны принять правила игры, согласиться с условностями нашей жизни. Иначе мы выходим из игры. Это все очень просто, парень! Тебе надо это понять, и чем быстрей, тем лучше. Участников в игре много, каждый ставит на себя и играет за себя. Поверь мне, старик. Я уже многому научился. И это говорит наш школьный вершитель судеб нового мира, размышлял Куан Мэн, с трудом управляясь с ножом и вилкой. Насколько удобней есть палочками - он же в этом деле просто артист. - А сегодня пошли в кино. Не становись ты отшельником. Ты и так в последнее время начал замыкаться. Одиночество ни к чему. Чтобы преуспеть в этом мире, человеку нужны знакомства - и побольше. Эти слова не выходили у него из ума, когда он вернулся после обеда на работу. Чтобы отогнать их, он сосредоточился на бумагах. В этот день Куан Мэн всего себя отдал своей конторе. ГЛАВА 5 Куан Мэн стоял в длинной очереди на автобусной остановке. Тысячи клерков выскакивали из учреждений, бежали на остановки и в тихом изнеможении замирали в очередях. Иной раз не выдерживали чьи-то нервы, потрепанные рабочим днем, - тогда раздражение прорывалось в жалобах в "Стрэйтс тайме" или в "Истерн сан" или в одну из китайских газет. Куан Мэн застыл в самом хвосте длинной очереди, которая почти не двигалась уже целых десять мину