я тросточкой. Наша встреча состоялась в конференц-зале одного из обществ трезвости, которым руководила тетя Милли. Помещалось оно в центре города, в большом здании, на третьем этаже, над вегетарианским рестораном. Сама тетя Милли не принадлежала к числу вегетарианок - просто она не обращала внимания на еду и, когда бывала здесь, подкреплялась тем, что ей приносили из ресторана. В тот день нам подали котлеты из орехов, которые тетя Милли преспокойно съела. Ленч был сервирован на большом столе заседаний, стоявшем в глубине комнаты. Тетя Милли сидела на председательском месте, Джордж - справа от нее, на месте секретаря, а я - напротив него. Помещение было темное, уставленное столиками с грудами брошюр, листовок, таблиц, афиш и диаграмм. Неподалеку от нашего стола высился стенд, специально предназначенный для медицинских экспонатов. Среди них, в каком-нибудь ярде от нас, висело изображение печени, пораженной циррозом. Я заметил, что тетя Милли пристально посмотрела на печень, затем, не переставая жевать, перевела взгляд на Джорджа, потом на меня. Стены были увешаны лозунгами и плакатами; один из них гласил, что трезвость торжествует. Заметив его, Джордж спросил, сколько человек подписало в 1924 году обязательство о воздержании от алкоголя. - Совсем немного, - сказала тетя Милли и с поразительной прямотой громогласно заявила: - Плакат этот лжет! Не верьте ему! Движение за трезвость переживает тяжелые времена. После войны мы все время катимся по наклонной плоскости, и дело наше не пойдет на лад до тех пор, пока люди не одумаются и не посмотрят фактам в лицо. - Значит, лучше всего дела у вас шли во время войны, - заметил Джордж с тем удовольствием, какое доставляет некоторым людям полемика. - Только вот беда: война не может быть вечно. А с концом войны и вашему успеху конец. - Это как сказать, - возразила тетя Милли. Джордж заспорил с нею. Она реалистично и здраво смотрела на вещи. Не закрывала глаза на неудачи, но и не теряла веры, твердой и безоговорочной веры в то, что движение трезвенников в конце концов восторжествует. - Однако я пригласила вас сюда не для этого! - неожиданно заявила она, прекращая спор. - Я не могу тратить полдня на пустые разговоры. Пора перейти к делу. Тетя Милли сказала, что готова дать мне денег взаймы. Помочь мне она решила, очевидно, по совету Джорджа и, уж конечно, после того, как расспросила его о моих шансах на успех. Джордж с солидным видом, еле сдерживая ликование, сидел возле нее. В приливе радости я начал было благодарить тетю Милли, но она остановила меня. - Подожди, пока я выскажусь до конца, - сказала она. - Может, мои условия еще и не подойдут тебе. В твоей воле принять их или отказаться. "Условия" касались срока, на который она одалживала мне деньги. Тетя Милли могла дать двести фунтов. Когда они будут мне нужнее всего? На этот счет у каждого из нас была своя точка зрения, по обыкновению диаметрально противоположная и совсем не та, какую мог ожидать другой. Тетя Милли почему-то вбила в голову, что у меня нет ни малейших шансов сдать выпускные экзамены, если я не откажусь от службы и не стану ближайшие полтора года заниматься только правом. "Как если б мечта твоей матери сбылась и ты учился в колледже". Мне так и не удалось понять - ни тогда, ни потом, - каким образом тетя Милли утвердилась в этом мнении. Все ее родственники черпали свое образование лишь в вечерних школах, а честолюбием она отнюдь не страдала. Возможно, она вспомнила о мечтаниях моей мамы: ведь тетя Милли не лишена была сентиментальности, хотя и прятала ее в тайниках души. А возможно, решиться ее заставил мой усталый вид: реальные факты, неоспоримые и несомненные, всегда производили на нее впечатление. Так или иначе, а мысль эта застряла у нее в голове, и тетя Милли упрямо отстаивала ее, как и вообще все свои мнения. Моя точка зрения была прямо противоположная. Я заявил, что до выпускных экзаменов я и так дотяну. Пусть за счет сна, но я сделаю все, чтобы служба не отразилась на результатах моей подготовки. Зато когда я стану адвокатом, двести фунтов дадут мне возможность продержаться два года и могут сыграть решающую роль в достижении успеха. В разговор вмешался Джордж. Будучи человеком очень здоровым, он и слушать не хотел о каком-то там утомлении, к которому якобы могут привести занятия. Это было очко в мою пользу. Зато Джордж решительно объявил, что времени для занятий мне потребуется гораздо больше, чем я полагаю. Если я не брошу службы и не получу таким образом возможности заниматься днем, я вряд ли добьюсь на экзаменах высоких оценок. Это был убедительный довод против меня. Но, с другой стороны, он дал залп и по тете Милли. Было бы смешно, сказал он, ухлопать все двести фунтов на то, чтобы благополучно сдать экзамены. Ведь каким бесценным подспорьем явятся для меня хотя бы небольшие деньги потом! Тете Милли нравилось, как Джордж спорит с нею - горячо, громко и не слишком вежливо. Его напористость была прямой противоположностью кроткому молчанию ее мужа и брата. Я подумал, что, выйди тетя Милли замуж за такого человека, как Джордж, она, возможно, была бы гораздо мягче. Не потому ли, вопреки всем вероятиям, они так легко находили общий язык? Но, несмотря на удовольствие, какое доставляло тете Милли общение с достойным противником, она оставалась непоколебима. Она требовала, чтобы я бросил службу не позже, чем через месяц, в противном случае вопрос о займе отпадает. На стороне тети Милли был ее кошелек, и она козыряла им вовсю. Наконец Джордж изрек решение, по которому тетя Милли вроде бы выходила победительницей в споре: я немедленно ухожу со службы. Тетя Милли, выпучив тусклые глаза, молча кивнула: она не видела тут ничего особенного - этого требовал здравый смысл и все. Но тетя Милли немедленно дает мне сто фунтов. - Из трех процентов годовых, сроком на пять лет! - поспешила вставить она. - На любых условиях, какие вам будут угодны! - раздраженно произнес Джордж. Сто фунтов, по его мысли, должны уйти на то, чтобы я мог готовиться к экзаменам, не отвлекаясь посторонней работой. Затем, если я получу наивысшую оценку и стану адвокатом, тетя Милли одолжит мне вторую сотню, которая поможет мне продержаться первый год. Когда мы шли обратно по Баулинг-Грин-стрит, Джордж хихикнул. - Славное дельце мы сегодня обделали! - заметил он. - Твоя тетка чудесная женщина! Он намекнул, что я могу со спокойной совестью взять у нее деньги. Даже если все кончится крахом, это нисколько не пошатнет ее благосостояния. Она и ее муж принадлежат к тем благоразумным мелким буржуа, которые регулярно откладывают денежки на черный день. Джордж не сообщил мне, сколько у них отложено. Профессиональная скрытность этого человека поражала всех, кто знал его только в часы вечернего досуга. Тем не менее из его слов я понял, что состояние тети Милли равнялось двум-трем тысячам фунтов. Я понял также, что рассчитывать на ее завещание мне не приходится. Эта новость не слишком огорчила меня: сейчас двести фунтов значили для меня не меньше двух тысяч, которые я мог бы получить через десять лет. Но все же я был бы не прочь узнать, как тетя Милли распорядилась своими капиталами. Естественно, я ждал, что Шейла порадуется вместе со мной, когда я сообщу ей приятную весть. Писать об этом я не стал, приберегая все для очередного свидания. Шейла приехала в субботу, во второй половине дня. Был конец сентября, и погода стояла великолепная. Мы встретились неподалеку от дома Мартино и отправились в парк, где отыскали пару свободных стульев рядом с теннисными кортами. В парке было полно народу: в траве у теннисных кортов играли дети, на стульях, поставив перед собою детские колясочки, сидели женщины и мужчины без пиджаков. На каждом корте играло по две пары теннисистов - молодые люди в спортивных костюмах из серой фланели и девушки в ситцевых платьях. Шейла откинулась на спинку стула и, подставив солнцу лицо, наблюдала за игрой. - Я играю почти так же, как она, - заметила Шейла, глядя на одну из девушек. - Бью не блестяще, зато бегаю очень быстро. Говорила она с каким-то затаенным самодовольством, словно рассматривая себя в зеркало или восхищаясь собственным отражением в водной глади. Я взглянул на нее, и тотчас многолюдный парк куда-то исчез: мне казалось, что мы с нею одни под молочно-голубым небом. Вот тогда-то я и сообщил ей, что бросаю службу. Шейла улыбнулась с дружелюбной иронией. - Значит, собираетесь стать джентльменом-бездельником? - сказала она. - Не совсем, - возразил я. - Куда же вы будете девать время? Даже вы не в состоянии целый день сидеть за книгами. Я не мог примириться с ее безразличием. Мысль о том, что моя новость не произвела на нее впечатления, была для меня невыносима. Не щадя красок, я начал ей расписывать, как возрастут мои шансы, когда я уйду с работы. - Да вы и без того отлично бы справились, - беспечно заметила Шейла. - Это не так просто, как кажется. - Ну, для вас-то просто! - И Шейла снова улыбнулась. - Но вы так и не ответили, куда же будете девать время. Я уверена, что безделье не ваша стихия. Вот если бы на вашем месте была я, тогда другое дело. Я могу сколько угодно греться на солнышке. Шейла закрыла глаза. Она была такая красивая, что от восторга у меня замирало сердце. И все же я не мог примириться с ее безразличием. Я снова заговорил. Отныне вся жизнь моя преобразится, все пойдет по-иному, сказал я. Шейла взглянула на меня и снова улыбнулась холодной дружелюбно-иронической улыбкой. - Кажется, вас это очень волнует? - Безусловно. - Ну, тогда, значит, и меня тоже, - заключила она. Но совсем иначе отнеслась она к одной злополучной истории, которую я рассказал ей, пока мы грелись на солнышке. Речь шла о беде, свалившейся на Джека Коутери как снег на голову. Совершенно неожиданно, хотя и не впервые, Джек явился предметом пламенной любви. Сам он был тут ни при чем, но по иронии судьбы именно на этот раз ему грозили крупные неприятности. Дело в том, что в него влюбился пятнадцатилетний мальчик. Случилось это еще летом. Увлечение было пылкое, хотя и совсем невинное, но, быть может, именно в силу своей невинности оно и проявлялось так необычно. Недавно мальчик решил послать Джеку ценный подарок - серебряный портсигар в сопровождении письма, полного обожания, которое нечаянно попало в руки родителей. Последствия не заставили себя ждать: возникла ситуация, которая немало тревожила нас и которую мы всячески пытались распутать. Встал вопрос о дальнейшем пребывании Джека в той фирме, где он работал. Нависали и другие неприятности, грозившие плохо обернуться не только для него самого, но и для Джорджа, который мужественно ринулся ему на помощь. Шейла слушала меня с горящими глазами. Сгустившиеся над Джеком тучи не интересовали ее: все, что его касалось, она нетерпеливо пропускала мимо ушей. Главным для нее в этой истории были чувства мальчика. - Так увлечься - до чего же это, должно быть, чудесно! - воскликнула она. - Наверно, он совсем не владел собой. Хотела бы я знать, что при этом чувствуешь! - Она была глубоко взволнована. Глаза наши встретились. - Он, конечно, не пожалеет о случившемся, - произнесла она и тихо добавила: - Вот бы мне в его годы испытать такое! Между нами воцарилось молчание, напряженное, натянутое, - я слышал, как бьется мое сердце. В недвижном воздухе вился голубой дымок ее сигареты. - Кто этот мальчик, Льюис? - спросила Шейла. На мгновение я заколебался. - Ну скажите же! - взмолилась она. - Если я буду знать, кто он, я сумею помочь ему. Пойду искажу, что я ему завидую. - Его звать Рой Кэлверт, - сказал я. Я видел его - всего несколько минут - в самый острый момент. Меня больше всего поразило то, что мальчик не испытывал ни малейшего смущения и прямодушно обо всем рассказывал. Держался он спокойнее и естественнее тех, кто расспрашивал его и был значительно его старше. Шейла качнула головой, словно была разочарована моим ответом. - А-а, вероятно, это кузен вашей Оливии? Оливия была одной из участниц нашего кружка. Я сказал, что да, и добавил, что неприятности грозят и Оливии. - У меня с ней никак не складываются отношения, - сказала Шейла. - Она корчит из себя этакую простушку. А на самом деле все наоборот. Настроение у Шейлы внезапно изменилось. О Рое она говорила мягко, деликатно; самозабвенно хотела ему помочь. Но при одном только упоминании об Оливии - веселой, общительной девушке, которую она едва знала, - она рассердилась и надулась. - Я как-то была у нее на вечеринке, - заметила Шейла. - Ну и, конечно, мы там не долго пробыли. Мы сбежали в дансинг. Это оказалось куда веселее. Впервые в жизни я учился вникать в смысл сказанного любимой, напряженно, настороженно прислушиваться к каждому ее слову, ловя малейшие изменения в тоне. И впервые в тот тихий сентябрьский вечер я учился скрывать муки ревности. Что означает это "мы"? И она ведь повторила это слово. Нарочито, давая понять, что речь идет о ком-то, кто для нее не безразличен, или нечаянно - и тогда, значит, это лишь случайный знакомый? Шейла посмотрела на меня. Выражение моего лица, видимо, заставило ее снова смягчить тон. - Я рада, что вы рассказали мне о Рое, - сказала она. - Почему? - Сама не знаю. - Нет, в самом деле, почему? - настаивал я. - Если бы я даже и знала, то все равно не сказала бы вам, - отрезала она, но вдруг, улыбнувшись, добавила просто и искренне: - Неправда, сказала бы! Обязательно сказала бы! Это означало бы, что я сделала очень важное для себя открытие, не так ли? 20. ПОД ДОЖДЕМ Когда Шейлы не было со мной, я мечтал о ней и был счастлив, Правда, счастье мое несколько омрачалось первыми приступами ревности: в ушах у меня еще явственно звучало это "мы", прозвеневшее в тихом воздухе. Мешала мне и робость моего чувства, ибо в любви моей наступила такая пора, когда мне уже недостаточно было только мечтать о том, как Шейла сидит у себя в комнате, - мне требовалось какое-то поощрение с ее стороны. Но я был слишком влюблен, и все отступало на задний план перед мыслью, что Шейла существует, ходит по одной со мною земле и что через несколько дней я снова увижу ее! Однажды, встретившись с нею после недельной разлуки, я был потрясен: я почему-то не почувствовал привычного радостного волнения, чары развеялись. Лицо ее показалось мне самым заурядным - бледное, невыразительное, остроносое, злое. Голос ее звучал пронзительно и действовал мне на нервы, мыслям недоставало связности. Ни в одном ее слове, ни в одном жесте не было жизнерадостности или душевной теплоты. Уже через несколько минут она мне надоела. Да, да, надоела - ни больше, ни меньше! А потом она взглянула на меня своим пристальным, неулыбчивым взглядом, и мертвящее впечатление первых минут рассеялось: я снова был до безумия влюблен. В тот вечер, немного позже, я мимоходом упомянул, что в будущую субботу наш кружок выезжает на ферму. Обычно ко всему, что было связано с кружком, Шейла проявляла любопытство, смешанное с легкой завистью и издевкой. И сейчас, как человек, оставшийся за бортом компании, она принялась подтрунивать над тем, что мы будем делать субботу и воскресенье на ферме. Я знал, что Шейла живет в каких-нибудь двух или трех милях от того места, где мы будем, и предложил ей заглянуть к нам. - Я не выношу больших сборищ, - возразила она и как бы в подтверждение того, что только это останавливает ее, добавила: - А почему бы вам не навестить меня? От фермы до нашего дома не дальше, чем от дома до фермы. Я почувствовал себя на вершине блаженства. - Познакомитесь с моими родителями, - продолжала Шейла. - И если у вас будет на то желание, проведете время в их обществе. Мы условились, что в субботу я приду к вечернему чаю. Стояла середина октября, и в эту субботу я расставался со своей службой в канцелярии. Прощаясь с сослуживцами, я думал лишь о поездке к Шейле. С утра мистер Визи напомнил мне, что до часу дня он еще мой начальник, потом трижды наказывал, чтобы я прибрал все бумаги и ничего не оставил на столе, и, наконец, пожимая на прощание руку, посетовал на то, что вместо меня еще никого не взяли и что кое-кто не желает понимать его трудностей. Как он может наладить работу в секции, когда его лучший клерк вдруг берет и уходит. И почему это людям так везет, а вот он, хоть и возглавляет секцию, но как сидел на своем месте, так и сидит! - Ну ладно, Элиот, - мужественно заключил он, снова пожимая мне руку. - Я и не рассчитываю, что когда-нибудь окажусь на виду. Кому-то ведь надо тянуть лямку! Прощаясь, я думал только о встрече с Шейлой, но когда в последний раз окинул взором канцелярию, не один год служившую мне тюрьмой, и вышел на мокрый тротуар, мне вдруг стало грустно и жаль, что я расстаюсь с этим местом. Мы с Джорджем сели в автобус и поехали под мелким, моросящим дождем. В половине четвертого я вышел с фермы; дождь усилился и нещадно хлестал меня, пока я шагал полями и проселочными дорогами к дому Шейлы. Мне было радостно и тревожно - радостно оттого, что Шейла пригласила меня к себе, и тревожно оттого, что, насколько я понимал, меня едва ли могли ждать в этом доме с распростертыми объятиями. Она пригласила меня простодушно, не кривя душой, - в этом я не сомневался. Она всегда действовала с каким-то необузданно-своенравным простодушием. И, уж конечно, она не станет считаться с тем, что скажут родители, если ей хочется видеть меня. А я, во всем остальном реалистично смотревший на вещи, воспринимал все, что имело отношение к Шейле, с простодушием романтической любви. Вот почему в тот дождливый день, шагая по грязной дороге, я, несмотря ни на что, чувствовал себя счастливым. Мне нужно было только видеть Шейлу. Я понимал это, она понимала это, а до остальных мне в моем любовном ослеплении не было дела. Но я, конечно, предполагал, что ее родители могут взглянуть на мой визит иначе. Тогда - хотя мне это казалось странным впоследствии - я и не думал о женитьбе на Шейле. Но отец и мать Шейлы, конечно, могли об этом подумать. В их глазах я был претендент на руку дочери, - возможно, претендент с очень слабыми шансами, но все же претендент и притом неподходящий. Они богаты, Шейла красива и умна, и они, конечно, рассчитывают на блестящую партию для нее. Вряд ли поэтому они станут поощрять меня. Я не обладал ничем, что могло бы расположить их в мою пользу. Другим родителям я, возможно, пришелся бы по душе, хотя бы тем, что был не глуп, но здесь я опасался, что даже ум мой будет поставлен под сомнение. Не исключено, что Шейла рассказала им о моих убеждениях, добавив, что разделяет их, - от нее всего можно ждать. Словом, я не знал, как вести себя с ее родителями. И все же я был счастлив, пока шел эти две мили по дождю. Дом викария, красивый старинный особняк в георгианском стиле, стоял на краю поселка, в глубине рощицы. Мои опасения насчет приема, который меня там ждал, оказались недалеки от истины. Но одно обстоятельство, из-за которого все сразу стало похоже на фарс, помешало миссис Найт сразу выказать свое отношение ко мне. Дело в том, что я промок до нитки. При виде меня служанка, открывшая дверь, только беспомощно развела руками. Тут в холл вышли Шейла и ее мать, и последней пришлось тотчас проявить ко мне участие. Миссис Найт готовилась встретить меня с холодным безразличием, но беспокойство о моем здоровье взяло в ней верх. Это была дородная женщина, ростом выше Шейлы, не в пример дочери шумная и деловая. Она отвела меня в ванную, послала служанку за одеждой викария и распорядилась высушить мою. Когда я наконец вошел в гостиную, на мне была спортивная рубашка отца Шейлы, его серые фланелевые брюки, свитер, халат и домашние туфли, - все это болталось на мне, а туфли были на два номера больше. - Надеюсь, вы не простудились, - деловито трещала миссис Найт. - Вам бы следовало принять горячую ванну. И, по-моему, выпить чистого виски. Да, да, это предотвратит простуду! Миссис Найт не могла похвастаться тонкими, как у дочери, точеными чертами. Лицо у нее было широкое, курносое, а голос Надтреснутый, громкий. Она принадлежала к грубым натурам и любила возмущаться малейшим отступлением от норм морали, однако глаза ее так удивленно и по-детски наивно смотрели на мир, Что каждому было ясно; эта женщина, как и многие, подобные ей, часто теряется и не знает, чего держаться в жизни. Впрочем, когда дело касалось вопросов мелких, практических, она ничуть не терялась. Она заставила меня проглотить два наперстка неразбавленного виски, после чего решила, что надетых на меня одеяний недостаточно, и послала Шейлу еще за одним спортивным костюмом викария. - Он наверху, у себя в кабинете. - Миссис Найт говорила о муже с обожанием и каким-то поистине детским преклонением, благоговейно выделяя местоимение "он". - Шлифует свою завтрашнюю проповедь. О, он всегда шлифует свои проповеди! Он спустится к чаю, если успеет к тому времени кончить, а если нет, то я, конечно, не стану ему мешать. Чай пить мы сели у камина; все было очень вкусное, ибо миссис Найт знала толк в еде. Она считала, что у всех должен быть такой же аппетит, как у нее, и стала корить дочь за то, что та не уделяет достаточного внимания поджаренному хлебу с медом. А я глядел на Шейлу, пока миссис Найт уговаривала ее. Мне почему-то приятно было видеть ее дома, расположившейся у камина. Только при матери она все время молчала, но это, было не удивительно, поскольку миссис Найт говорила не переставая, громко, на всю комнату. Однако молчание Шейлы объяснялось и чем-то другим - во всяком случае, это не было ироническое молчание человека, следящего за беседой со стороны. Я решил, что самое лучшее - подольше задержать внимание миссис Найт на материальных благах жизни, а потому всячески расхваливал дом, его местоположение, гостиную, где мы сейчас сидели. Мои слова встретили энергичную поддержку миссис Найт. - Для нашей небольшой семьи он идеален, - сказала она. - Я только вчера говорила об этом нашей соседке, миссис Лейси. Ты знаешь, Шейла, что ей взбрело в голову? Я бы не поверила собственным ушам, если б за двадцать лет не наслушалась ее болтовни. Конечно, Дорис Лейси большая моя приятельница, и я к ней прекрасно отношусь, а она, я уверена, ко мне, - пояснение это было вставлено для меня, - но она способна сказать все, что ни взбредет в голову! И, уж конечно, она не соображала, что говорит, а даже она не могла бы сказать такое, если бы хоть минуту подумала. - По мере того, как гнев миссис Найт возрастал, она все больше повышала голос. - Так вот, представь себе, она заявила, что у нас в доме _темно_. Это у нас-то _темно_! А у самой до половины четвертого солнце даже не заглядывает в дом! И она принялась перечислять все злодеяния миссис Лейси, все ее нелепые суждения, остановилась и на сомнительной аристократичности ее мужа, за которого та вышла, несомненно, по расчету. Миссис Найт то и дело обращалась к Шейле за поддержкой и тотчас разражалась новым взрывом негодования. Прошло немало времени, прежде чем очередь дошла до меня. Миссис Найт собралась с мыслями, посмотрела на меня своими широко раскрытыми глазами, заметила для начала, что я совершил поистине рыцарский поступок, навестив их в такую погоду, и сделала тонкий дипломатический ход. - Вы знаете, - начала она, - теперь, когда дочь наша выросла, мы вовсе не ощущаем, что живем в деревне. Кого только не приглашает к нам Шейла - и все такие интересные люди! Вот, например, на днях мы познакомились с одним из ее друзей, которому сулят блестящую будущность в той фирме, где он работает... Острое лезвие ревности пронзило мне сердце, но Шейла тотчас облегчила мои муки. - Он тупица! - отчеканивая каждое слово, произнесла она. - Как ты можешь так говорить, Шейла? - А почему бы и нет? - Нельзя быть такой жестокой к своим друзьям, - деловито посоветовала миссис Найт. - Может, ты скажешь, что и Том Девит тоже никуда не годится? Он врач, работает в больнице, - пояснила мне миссис Найт и восторженно продолжала: - Говорят, он подает большие, надежды, но Шейла сейчас станет утверждать, что и он тоже тупица. Или взять, например... Губы Шейлы непроизвольно сложились в улыбку, а на лбу у нее появились морщинки. Упоминание о Томе Девите и о других знакомых Шейлы (а миссис Найт все продолжала их перечислять) снова вызвало у меня вспышку ревности. Я продолжал смотреть на Шейлу, и внезапно меня захлестнуло какое-то новое чувство, настолько несовместимое с моей романтической любовью, что в тот момент я даже не разобрался в нем. Оно владело мной всего лишь миг, но и этого было достаточно, чтобы лишить меня душевного равновесия и сделать уязвимым для очередной атаки миссис Найт. - Насколько мне помнится, Шейла говорила, что вы очень заняты, - сказала она. - Конечно, не всякий может заниматься тем, чем хочется, правда? Некоторые вынуждены довольствоваться... - Но я как раз занимаюсь тем, чем мне хочется, миссис Найт! - с несколько излишней твердостью возразил я. - Вот как! - Миссис Найт была озадачена. - Я изучаю юриспруденцию. Это как раз то, чем мне хочется заниматься. - Но, конечно, в свободное от работы время? - Нет, - сказал я. - Я готовлюсь к сдаче экзаменов в адвокатскую корпорацию. И занимаюсь только этим. И ничего другого делать не буду, пока не получу адвокатского звания. - В сущности, это соответствовало действительности, по крайней мере с часу того дня. - И пока не получу адвокатского звания, я не буду зарабатывать ни пенса! Миссис Найт не отличалась особой сообразительностью, поэтому она немного помолчала, чтобы переварить услышанное. - Я занимаюсь дома, - продолжал я. - А раз в полугодие езжу в свою адвокатскую корпорацию и одним махом разделываюсь с положенными официальными обедами. Таким образом я экономлю деньги на дороге, а они, как вы сами понимаете, очень будут мне нужны, пока я не обзаведусь собственной практикой. Такого рода рассуждения о будущей карьере были не в новинку миссис Найт, но ее поразило то, что она слышала их от меня. - Все адвокаты, которых я знала, ездили на эти обеды, когда учились в колледже, - сказала она. - Помнится, мой двоюродный брат частенько наведывался в свою корпорацию, когда учился в Тринити-колледже... - А он сдал хотя бы один экзамен? - спросила Шейла. - В науках он, возможно, звезд с неба не хватал, - раздраженно заметила миссис Найт, - зато у него было доброе сердце, и все в округе уважали его. - Почти все, с кем я буду сдавать экзамены, кончают Кембридж, - небрежно вставил я, несколько приукрашивая истину. Я в самом деле подружился с двумя-тремя студентами из Кембриджа, в том числе с Чарльзом Марчем, но чаще обедал в корпорации с экстернами-индийцами, по характеру своему заядлыми спорщиками. Миссис Найт была взбешена: она не любила, когда ее сбивали с толку и поправляли. И, тем не менее, я автоматически поднялся в ее мнении на одну ступеньку. Она вынуждена была сбавить тон и разговаривать со мной так, точно Шейла встретила меня в доме одного из своих состоятельных друзей. - Я слышала, что нужны годы, чтобы начинающий адвокат приобрел себе клиентуру. Но вы, видимо, готовы и подождать... Я согласился, что для приобретения практики потребуется время Почувствовав себя снова на твердой почве, миссис Найт облегченно вздохнула и успокоилась. Вскоре за дверью послышался шум шагов, медленных и тяжелых. Глаза миссис Найт еще больше расширились. - Это он! - воскликнула она. - Должно быть, он кончил! В комнату вошел мистер Найт - нарочито медленной, нарочито усталой походкой. Он был высокий, тучный, с округлым брюшком, похожим на эркер и начинавшимся от самой груди. На нем была домашняя куртка без стоячего воротничка; в руках он нес рукопись. Весь его вид и нарочито тихий голос указывали на то, что это позер, разыгрывающий из себя человека, у которого силы на исходе. - Извини за опоздание, дорогая! - тихо произнес он, обращаясь к жене, опустился в приготовленное для него кресло и прикрыл глаза. Миссис Найт своим надтреснутым голосом заботливо спросила, не выпьет ли он чашечку чайку. Весь ее вид говорил о том, что она обожает его. - Разве что чашечку, - прошептал мистер Найт. - Одну-единственную. Миссис Найт поспешила обратить его внимание на то, что поджаренный хлеб еще не остыл - он лежит на подогретом блюде. А в крайнем случае она через три минуты поджарит ему свеженького. - Я куска не могу проглотить, дорогая! - сказал мистер Найт. - Куска не могу проглотить. _Не могу_ проглотить ни куска. Этот слабый голос был сплошным притворством. На самом деле мистер Найт обладал звучным голосом, которому он при желании мог придать любой оттенок. У него был весьма любопытный прием: он любил по нескольку раз повторять одну и ту же фразу, меняя при повторении смысловой акцент. В сцене появления в комнате, разыгранной им по всем правилам актерского искусства, он не удостоил меня даже беглого взгляда, но сейчас, откинувшись на спинку кресла и слегка прикрыв веки, то и дело посматривал на меня краешком глаза, удивительно хитрого и проницательного. Когда наконец он соизволил сделать вид, будто немного отдышался, миссис Найт представила ему меня и принялась пространно объяснять, почему я так эксцентрично одет, не забывая при этом воздать должное и собственной расторопности. Затем она рассказала мужу, что я хочу готовиться к экзаменам для поступления в адвокатскую корпорацию и больше ничего не намерен делать, - это, видимо, еще продолжало волновать ее, и она хотела знать его мнение. В отличие от своей жены, мистер Найт никогда не действовал прямо. Он повернулся к дочери и посмотрел на нее, а не на меня. - Ты мне никогда ничего не рассказываешь, доченька, - заметил он. - Никогда и ничего. Затем, продолжая смотреть на нее, он начал очень хитро меня расспрашивать. В голосе мистера Найта звучало тщательно дозированное утомление: казалось, его лишь весьма отдаленно интересует вся эта суета сует. На самом же деле он был настороже. При нем мне никогда не удалось бы пустить миссис Найт пыль в глаза. Окольными путями он скоро почти добрался до истины. Ему доставляло удовольствие ходить вокруг да около, давая мне понять, что он уже догадался, в чем дело, и в то же время не открывая своей догадки жене. - Может быть, есть такое правило, которое не разрешает лицам определенной профессии держать экзамены на адвоката? - спрашивал он мягким, приглушенным голосом. - Так неужели для этого надо расставаться со своей профессией? Но по крайней мере, я полагаю, время для ухода можно выбрать по своему усмотрению? Он не попал в цель, но выстрел был достаточно меткий. Еще несколько минут мы потолковали о профессии юриста. Он очень гордился своим умением "раскусить" человека и теперь пытливо наблюдал за мною, время от времени задавая какой-нибудь коварный вопрос. В свою очередь и я кое-что узнавал о нем. И он и его жена были снобы, но каждый на свой лад. Миссис Найт родилась в буржуазной семье с немалым достатком; эта дородная женщина не отличалась особой прозорливостью и охотно поддерживала знакомство с теми, кто, по ее мнению, был одного с нею круга, но без разбора отвергала тех, кто стоял ниже нее. Снобизм мистера Найта был более утонченный и поистине всеобъемлющий. Начать с того, что по своему происхождению мистер Найт был ничуть не аристократичнее меня. В его тихом, певучем голосе я улавливал следы какого-то северного диалекта. Женился он еще в те дни, когда был всего лишь помощником приходского Священника. Жена принесла ему в приданое богатство и помогла подняться на несколько ступеней по социальной лестнице: он стал получать приглашения на званые обеды в такие дома, о которых в юности мог только мечтать, - в дома местной знати и церковных сановников. Как это ни странно, но, войдя в этот круг, он продолжал сохранять свое преклонение перед ним. Вся его хитрость и проницательность была обращена на выяснение путей, какими проникают туда другие. Здесь он проявлял чудеса пытливости, ловкости и безжалостности. Словом, мистер Найт был очень интересный человек. Время шло. Я уже стал подумывать, не пора ли мне уходить, когда произошла новая сценка, которая, как я потом узнал, неизменно входила в программу субботних вечеров в доме викария. Миссис Найт с нежностью взглянула на мужа и спросила: - Не прочтешь ли ты нам свою проповедь, милый? - _Не могу_, дорогая! _Не могу_. Я _слишком_ утомлен. - Ну пожалуйста! Хотя бы начало. Ты же знаешь, Шейла так любит твои проповеди! Я уверена, что и вам будет интересно послушать, - обратилась она ко мне за поддержкой. - У вас будет над чем поразмыслить на обратном пути. Я уверена, что вам тоже хочется послушать. Я вынужден был сказать, что в самом деле хочется. - По-моему, он язычник, - съязвил мистер Найт. Его пальцы уже перебирали страницы рукописи. - Но ты же слышал, что он сказал, милый, - не отступалась миссис Найт. - Он будет огорчен, если ты не-прочтешь нам хороший большой кусок. - Ну ладно! - Мистер Найт вздохнул. - Раз уж вы так настаиваете! Раз уж вы так настаиваете! Миссис Найт принялась переставлять настольную лампу, чем только вызвала раздражение мужа. Ему не терпелось приступить к чтению. Сейчас его голос уже не звучал тихо. Он гремел на всю комнату, и викарий при этом вовсе не тужился, как миссис Найт. Читал он великолепно. Никогда еще я не слышал человека, который бы так умел владеть голосом, так удивительно четко произносил слова. И никогда еще я не видел, чтобы человек так наслаждался собственным чтением. Время от времени мистер Найт поглядывал на нас поверх рукописи, чтобы удостовериться, что и мы получаем удовольствие от его чтения. Эта сцена так захватила меня, что я с трудом улавливал содержание проповеди. Мистер Найт прочел нам "хороший большой кусок". Собственно, он прочел всю проповедь: чтение длилось двадцать четыре минуты, по часам. Наконец он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Миссис Найт разразилась восторженными, благоговейными похвалами. Внес свою скромную лепту и я. - Пожалуйста, дорогая, воды, - очень тихо, не поднимая век, произнес мистер Найт. - Стакан воды. Простой воды! Я ушел в ванную переодеться и, натягивая свой костюм, принялся обдумывать, как бы улучить минуту и попрощаться с Шейлой наедине. Несмотря на владевшее мною волнение, размышлял я и об ее отце. Он был тщеславен - безмерно, до глупости тщеславен и вместе с тем проницателен; невыносимый позер, но хитрый, ехидный, ловкий; болезненно мнительный и смешной - и вместе с тем человек огромной силы. С таким нельзя не считаться. Я подумал, что мог бы с ним поладить. Конечно, придется терпеть его коварство, ибо как противник он гораздо опаснее своей жены. Мурлыча про себя какой-то мотив, я пришел еще к одному выводу: мистера Найта тревожит Шейла, но не потому, что она пригласила меня. Эта тревога не покидала его все время, пока она молча сидела у пылающего камина, и между мною и им пробежала искра сочувствия - не симпатии, а только сочувствия. Спускаясь вниз, я услышал негодующий голос миссис Найт. - Но сейчас слишком сыро, об этом и думать нечего! - Донеслось до меня сквозь прикрытую дверь гостиной. - Ты просто хочешь слечь! - продолжала миссис-Найт, когда я открыл дверь. - Неужели у тебя нет ни капельки здравого смысла! Будь даже самая прекрасная погода... - Я провожу вас, - сказала мне Шейла. - Втолкуйте ей, что об этом не может быть и речи! Это просто нелепо! - сказала миссис Найт. - Но ведь я не знаю, какая сейчас погода, - нехотя заметил я. - Правда, похоже, что ветрено. Снаружи доносились завывания ветра. - Если вы не боитесь ветра, то и я не боюсь, - не отступалась Шейла. Мистер Найт по-прежнему полулежал в кресле, закрыв глаза. - _Не следует_ ей этого делать, - театральным шепотом на всю комнату произнес он. - _Не следует_. - Вы готовы? - спросила Шейла. Родителям не сломить было ее воли. Пока она надевала в холле макинтош, у меня впервые мелькнула мысль, что я не имею понятия, ни малейшего понятия о том, какие чувства она питает к отцу и к матери. За дверью ветер ударил нам в лицо. Шейла громко рассмеялась. Дождь был не сильный, зато ветер бушевал вовсю, налетая шквалами и осыпая нас тучами брызг. Мы шли молча по пустынной деревенской улице. Мне было необыкновенно хорошо: ведь никогда еще Шейла не была мне так близка! Когда мы свернули на тропинку, наши руки встретились, и рука Шейлы сжала мою. За всю дорогу мы еще не произнесли ни слова. Первой заговорила Шейла. - Почему вы так стремились угодить моей матери? - тоном укора, но очень мягко спросила она. - Чем же я стремился ей угодить? - Изображали, будто вы гораздо богаче, чем на самом деле. - Я говорил только правду. - Но у нее создалось о вас ложное впечатление, - возразила Шейла. - И вы сами это понимаете. - Мне казалось, что именно это и требуется, - улыбнулся я. - Ну и глупо, - заметила Шейла. - Лучше было бы сказать напрямик, что вы клерк. - Это бы ее шокировало. - Для нее это было бы только полезно, - возразила Шейла. Буря продолжала завывать, с шумом раскачивая деревья у нас над головами. Мы шли молча, но молчание наше было насыщено счастьем. - Льюис, - сказала наконец Шейла. - Я хочу кое о чем спросить вас. - Пожалуйста, дорогая! - Неужели вам не было ужасно стыдно? - Когда? - Когда вы явились к нам насквозь промокший. И когда вам пришлось предстать перед незнакомыми людьми в таком нелепом одеянии. - И засмеявшись, она добавила: - Вид у вас был уж очень дурацкий. - Я не думал об этом, - ответил я. - И вам это действительно было безразлично? - Конечно! - Не понимаю, - недоумевающе произнесла Шейла. - Будь я на вашем месте, я, наверно, сжалась бы в комочек: мне было бы очень не по себе. Нет, вы просто удивительный человек. Я засмеялся и сказал, что уж если ей хочется мной восхищаться, пусть выберет что-нибудь более стоящее. Но Шейла говорила вполне серьезно. При ее взвинченных нервах и легкой ранимости ей трудно было даже подумать, что кто-то может спокойно вынести подобный фарс. - А вот мне сегодня было не по себе, - немного спустя призналась она. - Отчего? - Оттого, что отец с матерью валяли перед вами дурака. - Господи боже мой, все мы не без слабостей, - с грубоватой нежностью заметил я. Шейла еще крепче сжала мою руку. Вдали показалась наша ферма. Мы пересекли еще одно поле, и в пронизанной ветром темноте ярко засверкали ее огоньки. Я предложил Шейле зайти. - Не могу, - возразила она. Мы остановились. Я обнял ее за плечи. Она вдруг спрятала лицо у меня на груди. Я снова предложил ей зайти на ферму. - Мне надо идти, - сказала Шейла. Она посмотрела на меня, и я поцеловал ее - в первый раз! Вокруг нас бушевал ветер, а в жилах у меня бушевала кровь, и гул стоял в ушах. Шейла отстранилась от меня, потом вдруг обхватила меня за шею, и губы ее прижались к моим губам. - Мне надо идти, - повторила она. Я погладил ее влажную от дождя щеку. Шейла сжала мне руку и, повернувшись, решительно, энергично зашагала по темной, как туннель, тропинке. Вскоре черные изгороди скрыли ее из виду. Я ждал, пока звук ее шагов не замер вдали, - не слышно было ничего, лишь бушевал ветер. Когда я вернулся на ферму, там шел пир горой. Джек открывал собственное дело, и по сему случаю после ужина Джордж, преисполненный, как всегда, оптимизма, не скупясь, предсказывал успех нам всем и в особенности мне. Поговорить с ним наедине удалось лишь на следующий вечер, в воскресенье, когда все, кроме нас двоих, уехали на автобусе в город. Я же остался до утра, впервые вкушая блага своей эмансипации. В тот вечер, который мы провели вдвоем, Джордж был откровеннее обычного: он рассказал мне о том; какие странные бури разыгрываются