андал, ха-ха! Центурион оглянулся назад, заржал, похлопал себя по коленям, смех его был такой заразительный, что рассмеялась и Квирина, смеялись рыбаки. Ну и пройдоха этот Фабий, всегда найдет то, что нас всех волнует! А как умеет представить! Этот балбес центурион так глуп, что можно просто надорваться, ха-ха! Игра продолжается. Центурион злится на учеников, которые хотят получать зарплату деньгами, а не гнилым хлебом, бросает настороженные взгляды в сторону префекта, когда эдил на сцене берет взятку. Все хорошо, ничего не случилось. На сцене люди ринулись покупать хлеб, кричат, ругаются, кто эту плеснятину станет есть? А эти господа наверху тоже жрут... Что? -- Разрази меня гром, что это? Они бросили эдила в бочку с тестом. Центурион вскочил и смотрит испуганно. -- Подождите! Я не успеваю следить! И чего эти люди в театре так ревут? Что, сенаторы? О господи! Так это не пекари, а сенаторы в белых тогах с красной каймой! И они пекут не только заплесневелый хлеб, но и паршивые законы? Так это оскорбление сената! В этот момент центурион скинул шлем, отбросил дубинку и выпрямился, и вот уже снова это Фабий, он страстно декламирует заключительные слова своей роли из "Пекарей": Но он ли главный Виновник бед? А как же славный, Тот продувной богатый сброд, Что род от Ромула ведет И тем не менее умело Одно лишь Может делать дело -- Нас обирать?! Не он ли тут И главный вор, И главный плут?.. И точно так же, как тогда, в театре Бальба, взволнованные зрители повскакали со своих мест, вскочила и Квирина, и снова ее охватил страх, как тогда в театре. Никто и не заметил, как тихонько открылись двери. Обвинения Фабия бьют, как град: Весь свой век на них одних Гнем свои мы спины, А они для нас пекут Хлебы из мякины И жиреют что ни час, Словно свиньи, за счет нас... -- Довольно! -- прервал монолог Фабия голос острый, как меч, и в мгновение ока Фабий был окружен центурией вооруженных преторианцев. У входа в таверну стоял Семпер Ступид и выжидательно заглядывал внутрь. Таверна разом затихла. Слышно было только шипение факелов. Центурион преторианцев Камилл подошел к Фабию: -- Ты актер Фабий Скавр? -- Да. -- По приказу императора ты арестован. Следуй за нами! Квирина зарыдала, бросилась к Фабию, пытаясь прикрыть его своим маленьким телом. На лице Фабия не дрогнул ни один мускул. Только в глазах мелькнул испуг, и он наклонился чуть вперед, как животное перед прыжком. Но потом выпрямился и сказал: -- Идем. Он обнял Квирину и почувствовал, как бешено колотится ее сердечко. -- Не забывай меня, моя дорогая. Их оторвали друг от друга. И его, окружив плотным кольцом, повели к коням. Испуганные рыбаки бросились следом за Фабием с криками и проклятьями. Вскоре был слышен только топот и виднелись удаляющиеся огоньки, которые, словно рыжая лисица, убегали со своей добычей в ночь. 29 Звездное небо нависло над Капри. Вечер сменился ночью, но император еще не ложился. Он сидел в таблине над табличками из римской квестуры и считал. Его фиск удерживает больше 2700 миллионов сестерциев. Император экономит деньги вовсе не из жадности, как упрекают его римские богачи. Он экономит на случай эпидемии, на случай землетрясения, которое может разрушить города, на случай финансового кризиса, который может разразиться в любой момент, как это случилось четыре года назад; тогда это обошлось Тиберию в сто миллионов сестерциев. И прежде всего он экономит на случай войны, хотя всеми силами стремится ее не допустить. Армия -- дорогое удовольствие. Каждый солдат даром ест хлеб, а от этого хлеб дорожает. Но ничего не поделаешь. "Армией держится моя власть, -- размышляет Тиберий. -- Макрон невежа, но, что такое армия, он понимает. Сборщики податей в провинциях сдадут в этом году эрарию и фиску столько-то сот миллионов сестерциев, казна снова наполнится, и тогда все будет в порядке". Раб объявил, что до полуночи осталось два часа. Если император не спит, то не спят и слуги. На террасах виллы сидят рабы. Большая их часть окружила вольноотпущенника императора, номенклатора Ретула. Они напряженно ждут. Сегодня ночью перед императором предстанет любимый римлянами актер Фабий Скавр. Что станет с ним, когда взойдет солнце? Всем известно: он подбивал народ к бунту, а за это полагается страшное наказание. Некоторые рабы видели, как Фабий играл на улицах, прежде чем по приказу Макрона их отправили на Капри. Старый номенклатор Ретул видел его не однажды. -- Я вам вот что скажу, этот Фабий -- хороший парень. Не боится сказать, что думает. Народ не даст его в обиду, и если он отсюда не вернется, так увидите, какой шум поднимется в Риме. Рабы, по привычке присев на корточки, слушали и ждали. Между тем внизу к маленькой пристани подошла легкая либурнская бирема. Небольшая процессия направилась по крутой дороге вверх. Восемь факелов, восемь здоровенных преторианцев, они ведут Фабия со связанными руками. Четверо впереди, четверо сзади. Посередине Фабий, а за ним центурион Камилл. Они медленно поднимались к императорской вилле. Камилл всю дорогу из Остии молча разглядывал актера. И во взгляде его была жалость. Он тоже знал Фабия, видел его не один раз и не один раз аплодировал его трюкам и шуткам. Жаль такого человека. Четыре факела впереди, четыре сзади, сейчас они поднимутся на скалистый утес над морем. Фабий двигается механически, как машина. Камилл, утомленный гнетущими мыслями, отстает все больше и больше. -- Подожди, Фабий, не несись так, -- вполголоса говорит центурион, -- ведь наверху тебя не ждет ничего хорошего. Фабий замедлил шаг и, не оборачиваясь, тихо спросил: -- Ты знаешь, что меня ждет? Камилл тяжело засопел. -- Как что? Как что? Зачем этот глупый вопрос? Неужели об этом надо говорить? -- воскликнул он. -- Чему быть, -- сказал Фабий, -- того не миновать... Запыхавшийся центурион просипел сзади: -- Не миновать. А вдруг? Смутьянов мучают, целыми часами рвут тело на части, целыми часами, прежде чем... понимаешь? Фабий вздрогнул: -- Понимаю. Камилл шептал: -- Сейчас подойдем к развилке. Мы пойдем прямо, а дорога направо ведет к утесу. Там близко. Оттуда сбрасывают... ну, ты знаешь. Если ты поторопишься, то будешь там в два счета. Я их задержу, а ты прыгай -- и дело с концом, без мучений. Фабий пошел еще медленнее. -- Почему ты предлагаешь мне это? Ведь тут речь идет о твоей жизни. Центурион заколебался: -- Ну... так... -- и грубо добавил: -- Ты что меня допрашиваешь? -- А потом настойчиво: -- Скажи, хочешь? Фабий минуту помолчал, глубоко вздохнул: -- Не хочу, мой милый. Пусть будет, что будет. Но я все равно очень благодарен тебе. Как тебя зовут? Камилл? Хорошо. Слушай, Камилл, как будешь в Риме. сходи в Затиберье. Спроси моего отца Скавра. Он тебе покажет, где живет моя девушка. Квирина ее зовут. Запомни! Квирина. Отдай ей это кольцо. Я получил его от тетрарха в Антиохии. Красивое кольцо, золото и агат, как ее глаза. Пусть останется ей на память. И кланяйся ей. И отцу кланяйся. -- Передам и скажу, -- заикаясь, произнес центурион. Фабий протянул к нему связанные руки, и Камилл неловко снял кольцо, делая вид, что осматривает веревку. -- Но у меня нет второго для тебя. Чтобы ты выпил на моих... в память обо мне... -- Ты что ж думаешь, актер? За это пить? Некстати ты шутишь, -- обиженно сказал Камилл. -- Кто идет? -- раздался в темноте голос. Перед ними вспыхнули факелы. Под факелами стояли здоровенные стражники-германцы. -- Центурион Камилл и восемь преторианцев, согласно приказу, ведут Фабия Скавра к императору. -- И тихо добавил, обращаясь к Фабию: -- Положись на меня, кольцо отдам кому надо. И все передам... Ночь все тянулась. Предвесенняя, холодная, напоенная запахом моря. Положение звезд на небе указывало, что после полуночи прошел час. Бледно-зеленая, покрытая пятнами луна была похожа на шляпку поганки, торчащей из мха. Император между тем лег и уснул. Нужно ждать, когда он проснется. Камилл отвел Фабия в помещение, где сидели стражники. Восемь преторианцев неотлучно были при нем. Все молчали. Камилл поднес чашу с вином к губам арестованного. Фабий сидел на скамье и смотрел на пламя факелов. Их свет напоминал ему глаза Квирины. Счастье мое! Счастье мое, ты не было долгим! Он вновь переживал часы, проведенные с ней. Этим он скрашивал ожидание, но на воспоминания о любви легла тень, и ожидание сгущало ее. Час, два, четыре. Приближался рассвет, когда его повели к Тиберию. Император сел в обложенное подушками кресло из кедрового дерева. Бледное, со следами страданий и страстей лицо испугало Фабия. Он понял: ему конец. Удары волн, шум которых доносится сюда, отсчитывают последние мгновения его жизни. У него подогнулись колени. Я паду ниц, я буду просить и плакать, буду биться головой об пол, может быть, он смягчится! В голове мелькнула мысль о Квирине. о театре. Ему почудилось, что к нему прикованы глаза Квирины, глаза сотен людей, для которых он играл. Фабий сжал кулаки. Я не буду плакать. Не буду просить! Он заставил себя успокоиться, отбросил ненужные мысли. Смотри-ка, вот откуда управляют миром. Этот старик в пурпурном плаще шевельнет рукой, и пурпур крови окрасит мрамор. Сейчас он заговорит, будет спрашивать. Говорить что думаешь, лгать, не лгать -- все едино. Приговор не изменится. Тиберий из-под прикрытых век рассматривал актера. Он почти никогда не оказывал плебею чести говорить с ним. Отчего же сегодня ему захотелось сделать исключение? Каприз. Так вот он, слишком разговорчивый герой фарсов, который высмеивает власть имущих. Он бледен. Знает, конечно, что с острова ему не вернуться, и все-таки держит голову прямо и смотрит мне в глаза. Ну, приступ отваги. Бывает, а после приходит отчаяние и начинаются вопли. Тиберий нахмурился. Он любил наслаждаться страданиями осужденных. Не потому, что был кровожаден. Он мстил за то, что сам был наказан судьбой. Сейчас ты начнешь извиваться, как прикованный к скале Прометей. Император жестом удалил стражу и произнес: -- Ты играл в театре Бальба мим о пекарях? -- Да, -- ответил голос, силившийся быть твердым. -- Ты играл героя из народа, как я слышал: посмотрим, что ты за герой. Всякий скажет, что актер -- это ничтожество. Взгляд Фабия метнулся в сторону. Долго ли я выдержу? Много ли удастся снести и не унизить себя? На чем сосредоточиться, чтобы превозмочь боль, которая его ждет? Он старался избежать императорского взгляда. -- Зрители хотят, чтобы у нас каждый день было новое лицо. -- Он пожал плечами. -- Поэтому в конце концов у нас не остается никакого... Во взгляде императора было презрение. Змея. Скользкая змея. Хочет найти щель, в которую можно уползти. Под сросшимися бровями Тиберия сверкнули жесткие глаза. -- Кто сочинил этот фарс? -- Я. -- Ты, -- тихо и угрожающе произнес император. -- Мне не сказали, что ты к тому же еще и поэт. -- Убогий рифмоплет, господин, жалкий невежда. -- Которому нравится выбирать высокие мишени для шуток, -- перебил император. -- В чем там было дело? Фабий напряг внимание: -- Твои доверенные, конечно, рассказали тебе... -- Отвечай! -- Речь шла о пекарях и эдиле. -- Аллегория? -- Кое-кому, возможно, почудилось сходство с римскими сенаторами... -- А тебе? Только не лги! "Лгать я не буду", -- подумал Фабий и сказал: -- Тоже. -- Откровенно. А что тебе не нравится в сенаторах? Фабий заколебался. Как это сказать? Он и сам толком не знает. Всем его зрителям что-то в них не нравится. Он ответил: -- Что мне в них не нравится? Об этом говорится в пьесе, мой господин. Господа в сенате решат: повысим цену на хлеб на три асса. Богатый пекарь сдерет эти три асса с пекаря победнее, тот -- с нас, а мы? У нас не хватает на хлеб. Откуда это пошло? Сверху... На прыщавом лице Тиберия появилась легкая улыбка. Смотри-ка, ничтожный гистрион. Ничего не значит для истории, а понимает игру этих ворюг. Ворюг, надевших личину добродетели, а ведь они могут раздавить этого червя. И он решается говорить правду не только десяткам тысяч зрителей, но и ему, императору. Тиберий знает цену правды. Он знает, что это дорогой товар, который даже владыка мира не сможет купить ни за какие сокровища. Все и всегда ему лгали. А этот человек не боится говорить то, что думает. Императору пришло в голову, что происшедшее в театре Бальба подрывает общий порядок. но злорадство по отношению к торговцам-сенаторам взяло верх над государственной осмотрительностью. Он без гнева проговорил: -- Ты бунтовщик, Фабий Скавр! Ты слишком далеко зашел. Император не сказал вслух, что ему приятно, как актер заклеймил его противников, и неожиданно добавил: -- Скажи, а почему ты не изобразил и меня? Фабий сделался иссиня-бледным. Этого вопроса он не ждал. Плечи его ссутулились, он пытался собраться с силами. Как, как, о боги. выскользнуть из этой ловушки. Но все равно, возврата нет. Он выпрямился, но подсознательный страх все же вынудил его уклониться от прямого ответа: -- В Риме еще много людей, которые не знают, по чьей вине беднеют бедные и богатеют богатые. Многие даже и не подозревают, что должности продаются, что повсюду берут взятки... -- Так, так, -- нетерпеливо перебил его Тиберий, -- но ответь на вопрос, который я тебе задал! Почему ты не изобразил и меня? Фабий чувствовал, как холодеет у него сердце. Холод разлился по телу. Он был здесь один со своим страхом. Если бы не были связаны руки, можно было бы убежать. Ах, смешно. Далеко бы он убежал? Уклониться невозможно. Надо отвечать. Он повернул голову к домашнему алтарю и, не глядя на императора, тихо сказал: -- Про сенаторов и продажных магистратов мало кто знает... -- и после гнетущей паузы добавил: -- А про тебя каждый знает все. Ночь светлела в садах, примыкающих к дворцу Тиберия, но в атрии тьма вдруг сделалась черной, никакие светильники не смогли бы разогнать ее. Мрак, липкий, душный мрак. Император окаменел в кресле. Про меня каждый знает все. В сенаторских мерзостях они еще способны различить что-то хорошее, но в моих делах -- ничего. Тиберий дрожал, кутаясь в плащ, перед глазами плясали оскорбительные надписи на стенах домов. Многие он помнит наизусть: Ты жесток, лишен чувств -- хочешь, я скажу о тебе коротко? Если мать еще способна тебя любить, я не хочу жить! Вино ему уже противно, он жаждет крови: Он пьет ее так же жадно, как некогда этот чистый напиток. Палач, жаждущий крови. Тысячи смертных приговоров подписал император Тиберий Юлий Цезарь, сын Августа. Потоки, реки крови. Из мести, ненависти или жестокости. Из-за каприза, из-за золота -- так это представляется миру. Но они не знают, отчего в действительности он таков. Всю жизнь он должен был сносить смертельную ненависть и козни всех против себя и он не смел отплатить им. Разве это человечно? Тиберий сжался в кресле. Дыхание у него перехватило, он отчаянно пытался доказать самому себе свою правоту. Он не хотел проливать кровь. Сеян вынуждал его совершать убийства. Потом Тиберий сносил головы, чтобы сберечь свою. Чтобы сохранить для Рима императора. Почему же сегодня, стоило слово сболтнуть этому паршивому комедианту, и он ужаснулся этой крови? Фабий ждет, ждет минуту, две, десять. Император похож на раненую птицу, которая готова издать последний крик и напоследок вонзить во врага когти. Нервы Фабия напряжены до предела, он больше не может выносить этого напряжения. В глазах темно. Связанные руки сжимаются в кулаки, ему хочется вцепиться в императорскую глотку. Кто из нас прав? Он, которого ненавидит весь мир, или я, помогающий людям хоть на минуту забыться? За мной стоят сотни, тысячи людей, они со мной по доброй воле, из расположения, из привязанности. А кто стоит за тобой? Если бы ты не платил золотом преторианцам -- ни одна душа не поддержала бы тебя. Ах, броситься и задушить? Нет, нельзя. Руки связаны. Но тогда по крайней мере пусть я буду убит без промедления! Мгновенно! Дыхание Фабия участилось. Перед глазами поплыли красные круги. Внезапно охватившее его безумие парализовало волю. Инстинкт, сумасшедший, дикий инстинкт руководит им, он хотел сократить свои мученья. В нем говорило одно лишь подсознательное стремление довести до бешенства мучителей, сократить пытку. Он истерически закричал: -- Почему ты позволяешь грабить нас? Почему ты допускаешь, чтобы мы бедствовали? И ты наш император? Так-то ты заботишься о Риме? Император впился глазами в осужденного. Кривая ухмылка исказила его лицо: -- Я понимаю. Ты хочешь быстрой смерти. Фабий не слушал, что говорит император, он неистово кричал ему в лицо: -- Ты отбрасываешь слишком большую тень, цезарь! В ней невозможно жить. Все гибнет от ужаса! Было тихо. За спиной императора догорело масло в светильнике, огонек погас. Раб неслышно внес другой светильник. Шорох босых ног за спиной напугал Тиберия. Он вздрогнул и испуганно оглянулся. Понял, что актер заметил это. И тихо сказал: -- Любой человек боится. И я всего лишь человек, хотя на плечах моих императорская тога. И после паузы неожиданно жестко и раздраженно, оттого что дал заглянуть себе в душу, добавил: -- Но только у меня одно преимущество: в моих руках власть. Стоит мне пожелать -- и через минуту Фабия Скавра не будет среди живых! Император выжидающе смотрел на Фабия. Актер был бледен, но спокоен. Казалось, что мысли его где-то далеко. -- Ты не боишься? -- Нет! -- выпалил Фабий. Император наклонился и злобно произнес сквозь зубы: -- Ты не будешь просить, ты не упадешь передо мной на колени, ты не будешь кричать? -- Нет, -- глухо, как бы издалека отозвался Фабий. Император изумленно произнес: -- Что же, ты не боишься смерти? Наступила тишина. Потом Фабий разжал губы и сказал почти шепотом: -- Боюсь. У меня есть милая, отец, друзья... Император невольно тоже понизил голос и повторил: -- Милая, отец, друзья... Странно звучали эти слова в устах человека, который десятки лет жил один. Он с завистью посмотрел на актера. -- После моей смерти ликованье, после твоей -- плач. Ты счастливый человек, гистрион. Фабий поднял голову: -- Я был счастливым, господин... Мы простые люди. Но умеем радоваться тому малому, что имеем... Император пренебрежительно заметил: -- Для комедиантов радость -- ремесло, бросил бы только кто монету... -- Прости, цезарь, я говорил не о комедиантах, я говорил о людях, которые живут за Тибром. Тиберий поднял глаза. В своем презрительном высокомерии под словом "Рим" он подразумевал мраморные дворцы, сенаторов, заговорщиков и убийц. И вдруг увидел тысячи лиц, Затиберье, толпы народа, мерзкие лачуги, которые раньше он видал только издали, с Палатина, миллионы грязных оборванцев, но ведь людей же, в конце концов. Тиберий задумался об этом, картина Затиберья стояла перед глазами. Он тихо повторил: -- Рим, Рим... Фабий, очевидно, понял, о чем думает император, и добавил: -- И мы, простые люди, -- это тоже Рим... Император слушал вполуха. И глухим голосом сказал самому себе: -- Но Рим -- это также и я. Рим -- это также и я. -- И мысленно добавил: "Я вернусь в мой Рим". Все вдруг перестало интересовать императора. Он встал. -- Ты можешь идти! У Фабия подкосились ноги. Атрий, факелы, старик в кресле -- все завертелось перед ним в диком вихре. Он не заметил, что над имплувием атрия занимался день, что звезды поблекли, что побледнело и засверкало зарею небо. Он нерешительно шагнул и недоверчиво спросил: -- Могу идти? Только теперь император понял, что своими словами вернул актеру свободу. Он заколебался. Нужно было бы раздавить этого червя, он смутьян и будет продолжать мутить воду. Сбросить его со скалы. Но гордость Клавдиев возобладала. Этот человек осмелился сказать ему правду в лицо. Пусть убирается, пусть продолжает науськивать народ на сенаторов. Император хлопнул в ладоши. И сказал центуриону личной охраны: -- Отпустите его. -- Я благодарю тебя за жизнь, цезарь! -- Фабий двинулся было к выходу, но вдруг нерешительно остановился. -- Почему ты не уходишь? -- резко спросил Тиберий. -- Ты сказал, что я могу идти, но сенаторы... Тиберий сухо усмехнулся и иронически произнес: -- Пожелай мне долгой жизни, актер. Пока я дышу, никто не посмеет тронуть тебя. Но как только глаза мои закроются, о, тогда пусть боги помогут тебе. Капри -- это крепость, весь остров -- крепость, неприступная твердыня, до отказа набитая вооруженными до зубов стражниками. Сотни копий торчат по обочинам дорог страшным частоколом. Ни шагу нельзя ступить по своей воле. Фабий выходил из виллы "Юпитер". Старый Ретул и рабы, не спавшие всю ночь, чтобы хотя бы взглядом проводить актера к скале, прозванной Смертельный прыжок, вытаращили глаза. Он уходит! Уходит свободный! Фабий возвращался тем же путем. Он беспокойно оглядывался по сторонам. Он все еще не верил. И все еще дрожал. Над дорийскими храмами в Песте загорался день. Яркий свет разливался все выше и выше над горизонтом, заливая склоны Везувия, отражался в мраморе императорских дворцов. Ворота каприйской твердыни распахнулись. Фабий ступил на палубу биремы, попутный западный ветер надул желтоватые паруса, высоко на мачте распевал юнга. Только теперь Фабий поверил. Он щурился на ярком свете, он дрожал от возбуждения, ему хотелось говорить, но вместо слов из горла вылетал смех. Жизнь! Прекрасная жизнь! Квирина! Лучи солнца плясали на волнах, в рокоте моря слышались уверенность и сила, корабль с шумом рассекал воду. Прекраснейший день изо всех дней! Фабий как сумасшедший обнимал центуриона и целовал его заросшие щеки, ухо, подбородок. -- Давай-ка сюда кольцо, побыстрей, я сам отнесу его своей милой! Приближался берег, его серые утесы круто уходили в море. -- Квирина, отец, вы слышите меня! Я возвращаюсь! Живой! Здоровый! Свободный! Я снова буду играть. Снова тысячи глаз будут смотреть на меня. Благороднейшие сенаторы, низко кланяюсь вам!.. Со мной слово императора! Квирина, детка, готовь центункул и грим! Я снова буду играть! 30 Император проспал целый день. Вечером на террасе он съел несколько сухарей с вином и миску бананов. Ему было тоскливо. Отчаяние, охватившее его после добровольной смерти Нервы, до сих пор не проходило. Ему хотелось забыться и рассеяться после разговора с комедиантом, и он приказал зажечь свет и привести греческого мальчика, которого любил больше всех. Он погружал ногти в тело мальчика. Мальчик стискивал зубы от боли, стонал, стараясь побороть боль, но она была такой внезапной и резкой, что маленькая рука, бессознательно обороняясь, ударила императора. Император призвал стражу, приказал отвести мальчика на нижнюю террасу и наказать пятьюдесятью ударами. Когда мальчика увели, Тиберий, опираясь о палку, тяжело поднялся. Он не любил вставать в чьем-либо присутствии. Слабости и старости при этом скрыть нельзя. И зачем показывать волкам жертву? Ему совсем немного осталось до восьмидесяти, но нужно еще сто лет, чтобы исполнились все желания, а сколько до вступления в царство Аида? Сколько? Миг? Месяц? Год? Отбрасывая тонкую длинную тень, стоял старик у перил террасы, ветер развевал пряди редких седых волос. Он смотрел на море, чернеющее вдали. Пятьдесят ударов палкой по голому телу -- это жестокий приговор. Истязание мальчика началось. Крики разорвали воздух. Тиберий с вожделением смотрел на происходящее. Стоны истязуемого -- это единственное, что его еще волнует. Стоны переросли в отчаянный крик. Император невидимым стоял в тени. Он заметил, что на дальней террасе его звездочет Фрасилл внимательно изучает расположение звезд. "О тебе каждый все знает", -- сказал этот бесстыжий актер. Нет, это неправда. Кто знает об этих черных пропастях, в которые я опустился, чтобы наслаждением вознаградить себя за десятки лет страданий. Кто об этом знает? Об этом знал покойный Нерва. Но он уже ничего не скажет. А сегодня это знает, пожалуй, единственный человек -- Фрасилл. Крик истязуемого мальчика наполнял сад и ночь. -- Мой цезарь, -- раздался издали голос звездочета. -- Откуда ты знаешь, что я здесь, Фрасилл? -- спросил император. -- Прикажи, чтобы прекратился этот крик. Он мне мешает наблюдать. -- Император хлопнул в ладоши. -- И не убивай, если можно. Кровь мешает пророчествам. Посмотрите на этого смельчака! Он диктует императору. И стражнику, который появился около него, ожидая приказания, сказал тихо: -- Отпустите мальчика. -- Спасибо, мой господин, -- послышался голос Фрасилла. Как он мог на таком расстоянии услышать меня? Он заранее знает, что я сделаю? Ах, Фрасилл! Он единственный знает обо мне абсолютно все. Сколько раз он заставал меня во время любовных игр с мальчиками и девочками, дыханием которых я освежал свою старость и так продлевал себе жизнь. Он мог бы рассказать. Кому он может что-то сказать, ведь здесь стерегут каждый его шаг? Но когда меня не будет, то сможет... И написать сможет. А что напишет человек, который читает и мои мысли? Опишет он мои страдания? Мои ночи, полные страха? Мои годы непрерывных мук одиночества? Сможет он написать и то, что написать нельзя? Действительно ли Фрасилл читает мои мысли? Каждую ли он может прочесть? Злая усмешка искривила жестокое лицо старика. Ему пришла в голову страшная мысль: узнает ли этот всевед наперед, что я его минуту спустя прикажу сбросить со скалы в море? Должен ли я это сделать? Должен ли я избавиться от человека, который вот уже сорок лет стареет бок о бок со мной, который десять лет разделяет мое одиночество здесь, на острове, который уже на Родосе во время моего изгнания был для меня всем -- рабом, советчиком, предсказателем, другом? Его советы были ценнее золота. Но это единственный человек, который может поведать обо мне миру больше, чем все остальные. Он видит меня насквозь. Нет. Не напишет. Исчезнет! Через минуту погибнет! Император тихо вошел в комнату, приказал, чтобы палач спрятался за дверью и был готов к работе, и вернулся на террасу. -- Фрасилл! -- окликнул он звездочета. Астролог оглянулся. -- Подойди ко мне! Фрасилл приближается. Тиберий внимательно следит за ним. Вот видишь, колдун, ничего ты не знаешь. Не знаешь, что идешь за своей смертью. Фрасилл подошел к императору и стал на колено, чтобы поцеловать его перстень. -- Почему ты становишься на колени, словно просишь о милости? -- звучит иронический голос императора. -- Я и прошу о милости, -- тихо повторяет грек. -- Ну? За кого? -- Император усаживается. -- За себя, цезарь. Сердце Тиберия забилось сильнее. Император до самого подбородка укутался в шерстяной плащ. Ах ты проклятый, ты действительно читаешь мои мысли! Император спрашивает: -- Долго ли я еще проживу, гадальщик? -- Звезды говорят, что Тиберий... -- Сколько? Сколько? -- настаивает старец. Фрасилл колеблется. Не скажет же он, что императору осталось жить считанные дни. -- В звездах написано, что Тиберий будет господином Рима еще лет десять! -- Как я умру? Это будет кинжал или яд? -- Ни кинжал, ни яд. -- Ты клянешься? -- Клянусь Аполлоном! -- А как долго проживешь ты? -- вырвалось неожиданно у Тиберия. Фрасилл молчит. Рука мнет пурпурную кайму подаренной императором тоги. -- По звездам так же долго, как и ты, цезарь. Но по твоей воле... -- Договаривай! -- Несколько мгновений... Тиберий схватился за горло. Ему стало трудно дышать. Дыхание было хриплым и прерывистым. "Судьбу, которую предназначили звезды, я не поборю -- подумал Тиберий. -- Я буду жить так же долго, как и он. Я не могу его убить. Я убью себя". Он смотрел на Фрасилла с изумлением. "Этот человек предсказывал его матери Ливии. И говорят, ни разу не ошибся. Он наверняка знает, что у Ливии на совести не одна жизнь. Не одного убрала она, чтобы освободить дорогу к трону ему, Тиберию. Агриппа, Луций, Марцелл. Гай, Германик, Друзилл. Какой страшный перечень! На лбу у императора выступил холодный пот. Человек, которого он никогда не боялся, теперь нагонял на него неведомый страх. Но не обманет ли он меня? Ведь все, что я знаю, я знаю от него. Если он хотел написать, то давно написал и спрятал. Веревкой палача я Фрасилла не одолею, так же как не подавлю стремящийся к власти сенат. Оба старика наблюдают друг за другом. Глаза застывшие, стеклянные, неподвижные. Два старых друга-врага. Оба играют самую большую игру: на жизнь. Император медленно поднимается, встает, тяжело опираясь о палку, не обращая внимания на то, что грек это видит. Фрасилл не склоняет головы, не прячет глаз, в которых трепещет светлая пыль Млечного Пути. Его взгляд становится внезапно бодрым и веселым. Тиберий сообразил: этот толкователь воли звезд снова понял, о чем я думаю! Почувствовал, что я не стану его убивать! Понимает ли он, почему я такой, какой есть? Ах, нет, это не та простая душа, в нем нет той капли человеческого сочувствия, в которой я нуждаюсь. Это слуга и ничего больше. Как мой советник. Как Харикл. Но он действительно преданный слуга". Император раскрыл объятия. Грек почтительно обнял его и не колеблясь прижался щекой к лицу, обезображенному лишаем. Император впал в меланхолический экстаз: -- Я никогда тебя не обижу, друг. Ты вена. питающая мое сердце, ты кровь моих жил. Ты преданный. Тебе одному я верю... Фрасилл обнял колени императора. Тиберий приказал ему встать. -- Мне хотелось бы еще пожить, Фрасилл. Продли мою жизнь. На три года! Всего на три года! Как, скажи, как ее можно продлить?! За каждого, кого пошлю на смерть, получу ли я день жизни? Скажи! Должен ли я, согласно старым преданиям, освежаться человеческой кровью. Посоветуй! Должен ли я ее пить, чтобы жить? Грек усадил трясущегося императора в .кресло и отрицательно покачал головой. Тиберий закричал в гневе: -- Ах, я же знаю, ты трус, ты смешной филантроп, ты как Нерва! Тебе тоже не нравится, когда течет людская кровь. Тебе и голубиной крови жаль, невинная ты душа. Но разве в этом Вавилоне лжецов можно поступать иначе? Разве может кто-нибудь выхаживать голубей на крыше, когда на ней приготовлена западня? Черное, зловещее море монотонно шумело внизу. Император расчувствовался: -- Ты знаешь, почему я такой жестокий, не так ли? -- Тебя сделали жестоким, -- ответил Фрасилл. -- Я знаю твою жизнь. Жизнь полную страданий и горестей. Я знаю это... -- Не только ты. Я недавно слышал, что обо мне каждый знает все... -- Это не так, мой император. Они знают только то плохое... -- Что это "то плохое"? -- повысил голос Тиберий. Астролог сказал настойчиво: -- Не убивай легкомысленно, мой император! В каждом человеке есть что-нибудь прекрасное, в нем есть хотя бы искра от олимпийских богов, и ее жаль. Тиберий слышит тихий, проникновенный голос звездочета, и старый, скептик спрашивает: -- Может ли дерево, которое сто лет росло от корней к кроне, внезапно начать расти от кроны к корням? -- Дерево не может. Но человек -- человек может все, что захочет. Долго молчал император. Потом схватил хрустальную чашу: -- Выпей, грек, за то, чтобы остаток моих дней не был черным. Если для истерзанного и измученного вообще возможно счастье, я сказал бы, выпей за мое счастье. Астролог возлил из чаши: -- В честь Эскулапа и за твое счастье, цезарь! Он пил жадно, большими глотками, стараясь запить эту минуту одурманивающим напитком, притупить вином пережитый страх. -- Есть у меня еще кое-что в мыслях, Фрасилл. Есть у меня еще одно желание -- ты знаешь, очевидно, о нем, мой всевед? Как мог Фрасилл не знать об этом желании. Право, не надо обращаться к звездам, чтобы понять, почему старый император много раз посматривал в направлении, где бьется сердце империи -- Рим. Но Фрасилл, верный своему "удивительному" призванию предсказателя, на этот раз не захотел проявить своей проницательности, а попросил императора быть спокойным и сосредоточенно посмотрел на горизонт. Император напряженно ждал. Медленно глаз звездочета скользнул по созвездиям от Лиры к Лебедю, от Персея к Кастору и Полидевку, от Дракона к Скорпиону. Медленно собирался астролог с мыслями, наконец сказал спокойно: -- Ты мечтаешь вернуться в Рим, мой цезарь. Тиберий мрачно поглядел на Фрасилла и произнес тихо: -- Человека на старости лет тянет туда, откуда он вышел... -- Потом более настойчиво: -- Должен ли я вернуться в Рим? Фрасилл вздрогнул. Опасный вопрос. Он ждал его и боялся ответить. Вернуться в муравейник, который он твердой ногой попирает изо дня в день, который он восстановил против себя смертными приговорами и конфискациями? Но он этого хочет. Это его последнее желание. Он снова поднял глаза к сияющим планетам. Констелляция плохая. Гемма в созвездии Короны имеет цвет свежей крови. Но он хочет вернуться, говорит себе Фрасилл. Мир вздохнет раньше. Вздохну и я... Фрасилл видел в глазах императора такое страстное желание услышать положительный ответ, что уже хотел было согласиться. Но не смог. Почувствовал жалость к человеку, который всю свою жизнь не знал счастья, который не знал, что такое радость, не умел смеяться. И жалость оказалась сильнее страха. -- Уж коли речь идет о деле таком важном, я должен сказать тебе, мой цезарь, всю правду, даже если она тебя огорчит или разгневает. Не возвращайся в Рим. -- Против меня готовится заговор? Тиберий имел в виду Сервия Куриона. Говорят, у него собираются оппозиционеры. Об этом ему сообщил доносчик. Однако Макрон уверял, что сборища бывают у ростовщика Авиолы. Точных доказательств нет. Но удар нужно будет нанести внезапно. По кому? По Сервию? Авиоле? Пусть так или иначе, ясно одно, что в Риме Тиберию не избежать интриг. Фрасилл не сказал ни да, ни нет. Снова посмотрел на звезды: -- Рим -- горячая земля, мой цезарь. Рассадник страстей. Самая сильная страсть -- это ненависть. Она не дает покоя людям, ослепляет их, оглушает... -- Сентенции оставь при себе, -- сказал император неприветливо. -- Что тебе говорят звезды, это я хочу слышать! -- Рак стоит в связи с Гидрой, мой господин... -- Это означает... -- Тысячеглавая гидра стоит против тебя. Словно миллионы муравьев, готовых обглодать мясо до самых костей... Император вскипел: -- Глупец! Что ты болтаешь о муравьях? Я хочу в Рим и не поддамся на твое вранье! И тут же задумался: Фрасилл явно видел, как я хочу вернуться. Он мог мне спокойно сказать -- возвращайся. Что я понимаю в этих звездах? Ведь это тоже обман, как и все в человеческой жизни. Он говорит о гидре, стоящей против меня. Мог бы спокойно послать меня на смерть в Рим. Любой другой так бы и сделал. Император мягко посмотрел на Фрасилла. -- Ты не желаешь моей смерти? -- Нет, господин, -- прозвучал тихий ответ. -- Почему же? Я столько раз тебя обижал. -- Обижал. Каждый стоящий у власти обижает слабых. Я не хочу, чтобы ты лишился жизни, но... -- Договаривай, мой милый. -- Если бы ты смирился... Император поднялся, оперся о стол и захрипел в бешенстве: -- Ты глупец! Идиот! Я должен смириться? Перед кем? Перед своими врагами? Скорее я отомщу во сто крат! О ты, собачья душа! Ты -- ядовитая змея! -- Он, задыхаясь, опустился в кресло, вытер орошенный потом лоб, руками сжал виски. Злость вылилась и внезапно исчезла. Он говорил тихо, извинялся, просил прощения: -- Ах, нет! Прости меня, Фрасилл. Ты действительно мой друг. Прости меня! Император разволновался: вот единственный человек, который мне не враг. Тиберий взял звездочета за руку, и в сердце его проникло давно забытое чувство благодарности. Но, поглаживая руку Фрасилла, он повторял упрямо: -- Но в Рим я все-таки вернусь! Почувствовав усталость, он попросил Фрасилла уйти. Фрасилл удалился. Тиберий остался один. Он встал. Закутался в плащ и вышел на восточную террасу. Удары волн оглушали. Иногда хорошо послушать этот грохот. Он подошел к перилам. факел, горящий на другой террасе, отбрасывал на мозаику пола тень императора. Длинную, большую, величественную. Тень властителя мира перерезала на мозаике нить, с помощью которой Ариадна выводила любимого Тезея из Лабиринта. Лабиринт жизни -- это лабиринт человеческих чувств. Найду ли я путь, человек сто раз отвергнутый, обманутый, брошенный? Найду ли я душу хоть с каплей сочувствия? На мраморных перилах загорелись два желтых огонька. Они приближались. Император вздрогнул, потом рассмеялся. Его кот Рубр. Рыжий, с коричневыми подпалинами кот, любимец Тиберия. Император поднял руку и протянул ее навстречу животному, хотел погладить. Однако кот взъерошился, фыркнул, желтые огоньки быстро отступили во тьму и исчезли. Император стоял, не двигаясь, с протянутой рукой. Потом скользнул ладонью по холодному мрамору перил, которые не могут отстраниться от прикосновения. 31 На огромном пространстве Марсова поля уже на рассвете расположилось шесть отобранных Луцием когорт шестого легиона, больше четырех тысяч солдат при полном вооружении. Высокопоставленные лица собирались в храме богини Беллоны после восхода солнца. Макрон -- среди первых. Луций церемонно приветствовал его. Сопровождаемый восторженными криками толпы, появился на коне Калигула. Металлический шлем прикрывал шишковатый череп, золотой панцирь с изображением колесницы Гелиоса пылал солнечным блеском, кобальтовый, расшитый золотом плащ развевался за всадником. Великий жрец принес в жертву на алтаре перед храмом богини Беллоны корову, свинью и овцу. Из храма доносилось пение жрецов. Жертвенный дым возносился прямо к небу. Императорская свита вскочила на коней. Калигула, с Макроном по правую сторону и с Луцием по левую, направился со всей свитой к солдатам и остановился перед строем. Толпы народа смотрели на него. Калигула поднял правую руку и воскликнул: -- Да здравствует шестой железный легион! Солдаты ответили: -- Честь и слава императору Тиберию! Честь и слава Гаю Цезарю! Потом речь произнес Макрон. Он от имени императора выразил благодарность отсутствующему легату Вителлию, всем центурионам и солдатам за храбрость, проявленную ими на Востоке. Он сообщил им приказ императора: легион останется в Риме впредь до нового распоряжения. После этого Макрон зачитал имена центурионов и солдат, а Калигула сам вручил им награды и знаки отличия за мужество. Наконец, под гром труб Калигула вместе с Макроном и Луцием произвел смотр войскам. Калигула и Макрон на прощание приветствовали солдат. В рядах прогремело: -- Слава Гаю Цезарю! Слава Невию Макрону! Слава легату Вителлию! И, выполнив предписанные формальности, легионеры закричали: -- Слава Луцию Куриону! Четыре тысячи глоток надрывались так, что гудело Марсово поле: -- Слава Луцию Куриону! Луций покраснел, смущенный этим неожиданным проявлением любви своих солдат, покраснел вдвойне, оттого что все это произошло при Калигуле, и приветственно поднял руку. А легион все гремел: -- Куриону! Куриону! Макрон смеялся: -- Смотри-ка, как солдаты Вителлия полюбили Куриона. Тут любовь не на шутку. Да замолчите вы наконец! И, повернувшись к Калигуле, произнес: -- Поедем, мой дорогой? Они направились к Капитолию. Вслед им неслась песня легионеров: Пусть я погиб у Ахерона, Пусть кровь моя досталась псам, Орел шестого легиона, Орел шестого легиона,