, конечно, что из-за такой мелкой рыбешки, как мы, они не  будут
себя обнаруживать.  Потом  я  спустился  вниз,  где  был  громадный,  ярко
освещенный обеденный салон, бар  и  несколько  гостиных  -  сплошь  резное
дерево, надраенная медь, бархатные драпировки -  тысяча  и  одна  ночь.  Я
пошел в бар и заказал безалкогольное пиво. Другие пассажиры,  насколько  я
заметил, подкреплялись из собственных фляжек,  носимых  в  заднем  кармане
брюк. (Я в те времена не пил, за исключением особо благоприятных  случаев,
ибо в восьмилетнем возрасте на глазах растроганного папы  и  представителя
Общества трезвости в  Мадисоне,  штат  Висконсин,  дал  обет  пожизненного
воздержания.) Я сел ужинать в  окружении  величаво  парящих  официантов  в
белых сюртуках и перчатках. Я воздержался  от  "черепахи  по-балтиморски",
обратившись  к  более  дешевым  блюдам.  Ужин  стоил  мне   полунедельного
жалованья,  но  он  его  стоил.  Солдатское  жалованье   было   ничтожным.
Правительство полностью нас обеспечивало; часть жалованья сразу вычитали и
посылали близким;  у  солдата  было  ощущение,  что  конец  войны,  как  и
собственный зрелый возраст, невообразимо далек. Мне сказали,  что  пароход
набит до отказа. Около девяти он должен причалить  в  Фолл-Ривере,  и  там
сойдут те, кто едет в Бостон и на север. В Ньюпорте пассажирам  предстояло
высадиться в шесть утра. Спать мне не  хотелось,  и,  уничтожив  черничный
пирог с мороженым, я вернулся к одному из  многочисленных  столиков  возле
бара и опять взял пиво.
   За соседним столиком ссорилась  элегантная  чета.  С  дамой  мы  сидели
спиной к спине. В ту пору, чтобы как-то разнообразить монотонную  жизнь  в
форту, я усердно  вел  Дневник  и  уже  сочинял  в  уме  рассказ  об  этом
путешествии. Я не  испытываю  угрызений,  подслушивая  чужие  разговоры  в
общественных местах, а чтобы не слушать этот, мне пришлось бы пересесть за
другой столик. Мужчина был пьян,  но  слова  выговаривал  внятно.  У  меня
создалось впечатление, что он "не в себе", сумасшедший.  Его  жена  сидела
очень прямо и, судя по ее замечаниям, пыталась одновременно успокоить  его
и пожурить. Она уже дошла до точки.
   - Ты за этим стояла, все годы. Ты их против меня настраивала.
   - Эдгар!
   - Все ваши разговоры про мою язву. Нет у меня язвы.  Ты  пыталась  меня
отравить. Сговорились всей семейкой.
   - Эдгар! За последние три года я  всего  несколько  раз  встречалась  с
твоей матерью и братьями - и всегда на твоих глазах.
   -  Ты  им  звонишь.  Когда  я  ухожу  из  дома,  ты   часами   с   ними
разговариваешь. - И т.п. - Это ты забаллотировала меня в  клубе,  будь  он
проклят.
   - Не представляю, как этого может добиться женщина.
   - Ты ловкая. Ты всего добьешься.
   - Ты нагрубил самому мистеру Кливленду.  Вице-президенту  клуба  -  при
всех... Пожалуйста, иди спать, отдохни. Через семь часов  нам  сходить.  Я
тут посижу, а когда ты уснешь, тихонько приду в каюту.  -  К  ним  подошла
женщина. - Вы можете ложиться, Туанетта. Вы мне не понадобитесь,  пока  не
дадут гудок высаживаться.
   Туанетта явно мешкала. В ее голосе послышались настойчивые нотки:
   - Мне надо заняться шитьем,  мадам.  Тут  светлее.  Я  посижу  часок  у
эстрады. Я слышала разговор, что сегодня ночью ждут непогоду. Если  я  вам
понадоблюсь, я в семьдесят седьмой каюте.
   Мужчина сказал:
   - Правильно, Туанетта. Объявите номер своей каюты всему пароходу.
   - Завтра, Эдгар, я попрошу тебя извиниться перед Туанеттой.  Ты  забыл,
что тебя воспитывали как джентльмена - и сына сенатора Монтгомери!
   - Женские голоса! Женские голоса! Намеки,  шпильки!  Попреки!  Не  могу
больше. Сиди себе сколько хочешь, пока пароход не утонет. Я  иду  спать  и
дверь  запру.  Твой  несессер  выставлю  в  коридор.  Можешь  ночевать   с
Туанеттой.
   - Туанетта, вот мой ключ от каюты. Будьте добры, соберите  мои  вещи  в
несессер. Эдгар, посиди здесь,  пожалуйста,  пока  Туанетта  собирает  мои
вещи. Я не скажу ни слова.
   - Где официант? Я хочу рассчитаться. Официант! Официант! Что тебе  надо
в моем кошельке?
   - Если я договорюсь о другой каюте,  мне  понадобятся  деньги.  Я  твоя
жена. И здесь тоже расплачусь.
   - Стой! Сколько ты берешь?
   - Может быть, мне придется дать казначею за каюту.
   Эдгар Монтгомери встал и мрачно  прошелся  по  салону.  Я  краем  глаза
увидел его хмурое, страдальческое лицо. Такие усы, как у него, мы называли
"плакучей ивой". Он  заглянул  в  игорный  зал  и  в  кафе  (алый  шелк  и
позолоченные зеркала).
   Пришла Туанетта с несессером. Я обернулся и увидел, что она  спускается
по большой лестнице. Она была, как мне представлялось, в форме французских
горничных - зимней, для улицы. Это был  строгий  шерстяной  жакет  и  юбка
темно-синего цвета; поверх, наверное, надевался  длинный  свободный  плащ.
Костюм был облегающий, и края оторочены (так,  кажется?)  черной  тесьмой.
Если простота вам по вкусу, девушка была  чрезвычайно  элегантна.  Но  что
меня потрясло - это ее осанка. На двадцать втором  году  жизни  я  был  не
слишком сведущ в таких делах, но еще в шестнадцать я видел в Сан-Франциско
танцы труппы "Ла Аргентина", а в  Нью-Хейвене  копил  деньги  на  концерты
испанских танцоров и даже придумал  для  них  собственные  характеристики:
"стальная спина"  испанок,  "шаг  тигрицы",  "надменность  недотроги"  (по
отношению к партнеру). Туанетта спустилась по лестнице, не только не глядя
под ноги, но вообще но опуская взора ниже уровня горизонта. Елки! Ole! Вот
это выправка! Вскоре она исчезла из поля зрения.
   - Мадам, - сказала она  тихо,  -  мне  будет  очень  приятно,  если  вы
воспользуетесь моей каютой. Скоро утро, а я часто не ложусь всю ночь.
   - Ни в коем случае, Туанетта. Вы  можете  подержать  несессер,  пока  я
схожу к казначею? Зря мы затеяли эту поездку. И доктору и мне  показалось,
что ему гораздо лучше. Туанетта, обо мне не беспокойтесь. Ложитесь,  когда
вам захочется.
   Мистер Монтгомери направился было к ним, но передумал и  пошел  наверх.
По-видимому, в некоторых каютах был выход не только на  палубу,  но  и  на
галерею. Он вошел в каюту и решительно захлопнул дверь.
   Туанетта что-то прошептала на ухо его жене.
   - Все предусмотрено,  Туанетта.  Я  сделала,  как  сказал  врач.  Я  их
вытащила и зарядила холостыми.
   С минуту миссис Монтгомери сидела молча. Потом обернулась  и  взглянула
на меня - я на нее тоже.  Очень  красивая  женщина.  Помолчав,  она  опять
обернулась и сказала:
   - Сержант, у вас есть каюта?
   - Да, мадам, - ответил я, встав по стойке "смирно".
   - Я заплачу вам за нее тридцать долларов.
   - Мадам, я сейчас же освобожу ее и отдам вам ключ, но денег не  возьму.
Соберу вещи и через минуту буду здесь.
   - Стойте! Так я не хочу.
   Она вышла из зала и поднялась по лестнице к  казначею.  Я  обернулся  и
впервые  увидел  Туанетту  в  фас:  очаровательное   продолговатое   лицо,
наверное, средиземноморского происхождения; темные глаза, черные ресницы и
выражение шутливой  серьезности  по  поводу  огорчительного  происшествия,
которое нас свело.
   - Мадам, - сказал я. - Если я уступлю  вам  мою  каюту,  я  думаю,  она
согласится ночевать в вашей. У меня на пароходе приятели. Они не лягут всю
ночь и приглашали меня сыграть с ними в карты. Я привык  просиживать  ночи
за картами.
   - Капрал, пусть эти люди улаживают свои дела сами.
   - Трудно поверить, что мистер Монтгомери - взрослый человек.
   - Богатые мальчики никогда не взрослеют - во всяком случае, редко.
   Я вздрогнул. Многие годы меня усердно предостерегали от  обобщений.  Ее
обобщение я готов был взвесить.
   - Мадам, что это за разговор о патронах?
   - Можно узнать ваше имя, сэр?
   - Норт, Теодор Норт.
   - Меня зовут миссис Уиллз. Можно доверить вам секрет, мистер Норт?
   - Да, мадам.
   - Мистер Монтгомери любит играть оружием.  Правда,  насколько  я  знаю,
стреляет он только по картонным мишеням. Он думает, что у него есть враги.
Время  от  времени  у  мистера   Монтгомери   случаются   легкие   нервные
расстройства. На прошлой неделе его  врач  посоветовал  миссис  Монтгомери
подменить патроны холостыми. Они почти бесшумные - я думаю, просто  пробка
и перышки. Сегодня он немного расстроен - у нас это так  называется.  Если
миссис Монтгомери откажется лечь, я тоже не буду ложиться.
   Я твердо сказал:
   - Я тоже не лягу. Извините меня, миссис Уиллз - что,  по-вашему,  будет
дальше?
   - Ну, я уверена, что он не заснет. Может быть, через полчаса  придет  в
себя, и ему станет стыдно, что выгнал жену  из  каюты.  Словом,  спустится
посмотреть, какое впечатление произвела его выходка. Раньше или  позже  не
выдержит - слезы, извинения... Они очень несамостоятельны  -  такие  люди.
Согласится на piqur. Вы знаете, что такое piqur?
   - Укол - то есть инъекция.
   - У нас тут все называют ласкательными словами. Мы  говорим  деликатно:
принять снотворное.
   - Кто его колет?
   - Чаще всего - миссис Монтгомери.
   - У вас, я вижу, увлекательная жизнь, мадам.
   - Уже нет. Я предупредила  миссис  Монтгомери,  что  через  две  недели
ухожу. Пока мы были в Нью-Йорке, я подыскала новую работу.
   - Я посижу здесь, посмотрю, как он выйдет на галерею. Если он  так,  по
вашему выражению, расстроен, мы можем увидеть  кое-что  интересное.  Я  бы
хотел, чтобы вы сидели там, откуда вам тоже будет видно, и чтобы мы  могли
переглянуться.
   - Хорошо. Любите все рассчитать наперед, капрал?
   - Я об этом никогда не задумывался. Может быть. А теперь - определенно,
когда вижу, в какое вы поставлены положение. Даже игрушечные пульки  могут
наделать неприятностей.
   Я не мог  отвести  от  нее  глаз,  и  во  взглядах  наших,  то  и  дело
встречавшихся, мелькали искорки понимания. Я пустил пробный шар:
   -  Мистер  Уиллз,  наверно,  рад,  что  вы  отказываетесь   от   такого
неприятного места.
   - Мистер Уиллз? Это еще одно дело, которым мне  пришлось  заниматься  в
Нью-Йорке на прошлой неделе. Я отправила мужа на  пароходе  в  Англию.  Он
стосковался по Лондону. Ему не нравится Америка, и он запил.  Наши  ошибки
не так уж вредят нам, капрал, когда мы знаем все ходы и выходы.
   Моя недоверчивость к обобщениям рассеивалась.
   Снова появилась миссис Монтгомери. Видно было, что  ей  отказали.  И  я
снова предложил ей свой ключ.
   - В форте Адамс по субботам всю ночь  играют  в  карты.  Я  тоже  часто
играю.
   Она посмотрела мне в глаза.
   - Вам хочется сыграть?
   - Очень. В соседней комнате сидят мои приятели. А если и  миссис  Уиллз
составит нам компанию, нам понадобится только один партнер.
   - Я не играю в карты, капрал Норт, - сказала Туанетта.
   - Там два хороших игрока, и они будут рады сыграть с дамой.
   - Капрал, меня зовут миссис Монтгомери. У моего  мужа  последнее  время
было много неприятностей. Когда я вижу, что  он  в  дурном  настроении,  я
часто оставляю его одного, отдохнуть.
   - Я схожу за картами и партнерами, миссис Монтгомери.  Лучше,  если  мы
будем играть в бридж по маленькой. Когда солдаты возвращаются из  отпуска,
у них в карманах почти пусто.
   На самом деле я опасался, что они обдерут ее как липку.
   - Вы очень любезны, капрал.
   Люди, которых я выбрал, рвались сыграть с дамой. Я  залез  в  карман  и
вытащил две десятидолларовые бумажки.
   - По маленькой, ребята, - только время  провести.  Муж  у  дамы  слегка
тронутый, но не опасный... Миссис Монтгомери, это старшина  Норман  Сайкс.
Он был ранен в Европе, и его прислали сюда  обучать  новые  кадры.  Это  -
капрал Уилкинс. Он библиотекарь из Терри-Хот в штате Индиана.
   Я как бы ненароком сел напротив каюты Монтгомери. Миссис  Монтгомери  я
посадил слева. Повернув голову, она могла видеть дверь каюты; насколько  я
заметил, она не оглянулась ни разу. Она  была  очаровательна;  старшина  -
также. Уилкинс побежал за новой колодой.
   - А вы из какого штата, старшина Сайкс?
   - Я - теннессиец, мадам. В школе проучился всего ничего, но Библию  еще
в шесть лет читал. В армию поступил на всю жизнь. В  плече  у  меня  сидит
кусок стали, но армия  подыскала  мне  работу.  У  меня  дома  своих  трое
маленьких теннессийцев. Вы, наверное, знаете, мадам: детишкам нужно  много
корму...  Мне  повезло:  женился  на  самой   умной,   самой   хорошенькой
учительнице в Теннесси.
   - Я думаю, и ей повезло не меньше, старшина.
   - Вы очень любезны, мадам. У нас в Теннесси довольно много  Монтгомери,
и я заметил, что все они - любезные люди.
   - К сожалению, это не всегда можно сказать о ньюпортских Монтгомери.
   - Ну, что ж, -  утешил  ее  старшина,  -  кое-кому  вежливость  нелегко
дается.
   - Совершенно верно!
   Уилкинс принес новые карты, и скоро азартная игра нас захватила.  Мы  с
Туанеттой то и дело переглядывались. Она занималась - или делала вид,  что
занимается, - не то починкой, не то перешиванием юбки.
   Мы оба увидели, как мистер Монтгомери вышел из  каюты  на  галерею.  Он
переоделся в бордовую вельветовую куртку. Несколько секунд  он  глядел  на
нашу теплую компанию. Ничто так не озлобляет задиру,  как  чужое  веселье.
Вот вам еще одно обобщение. Я мог поклясться, что миссис  Монтгомери  тоже
знает о его присутствии. Повысив голос, она сказала:
   - Тройка не берет! Старшина, нам надо подтянуться.
   - Мадам, - сказал он, - я не сразу разыгрываюсь. Мы  их  еще  разденем,
извините за выражение.
   Мистер  Монтгомери  медленно  прошел  по  галерее  и  так  же  медленно
спустился по широкой лестнице. Он  остановился  у  бара,  попросил  бокал,
сунул руку в один карман, в другой и вытащил флягу. Потом налил из  нес  в
бокал и отошел к столику. Он сел лицом к нам и мрачно на нас уставился.
   Я сказал себе: "Сваляет дурака".
   Большинство пассажиров разошлись по каютам, но в  баре  еще  оставалась
большая группа пьющих, которая время от времени поднимала  шум.  Отчетливо
послышались восемь ударов судового колокола.
   - Полночь, - сказал старшина.
   - Полночь, - сказал я.
   Я взглянул на Туанетту. Не переставая улыбаться, она исполнила странную
пантомиму. Она нагнулась вправо, едва не упав со стула, а  потом  выронила
шитье из правой руки на пол. Я сразу понял.
   - Вам играть, капрал Норт, - сказала миссис Монтгомери.
   Игра продолжалась. Но тут мистер Монтгомери сунул руку в правый карман.
Его жена встала.
   - Извините меня, джентльмены, мне надо поговорить с мужем.
   В эту секунду он выстрелил. Пробковый пыж попал мне в  правое  плечо  и
отскочил на стол.
   Я упал со стула и замертво растянулся на полу.
   - Эдгар! - закричала миссис Монтгомери.
   - Капрал! - закричала Туанетта и бросилась ко мне. - Он ранен!  Капрал!
Капрал! Вы меня слышите?
   Мистер Монтгомери тяжело дышал. Он согнулся пополам в приступе тошноты.
Старшина подошел к нему и вырвал револьвер; потом отвел затвор  и  выкинул
на стол патроны.
   - Пукалки! - сказал он. - ПУКАЛКИ!
   Туанетта хлопала меня по щекам.
   - Капрал, вы меня слышите?
   Я сел.
   - Кажется, это был просто шок, мадам, - блаженно сказал я.
   Рот у бармена раскрылся, как кошелек. Шумные кутилы ничего не заметили.
   Миссис Монтгомери наклонилась к мужу:
   - Эдгар, ты устал. Мы оба устали. Поездка была  приятная,  правда?  _Но
утомительная_. Ты был просто  молодец.  А  сейчас,  по-моему,  тебе  можно
принять снотворное. Завтра мы об этом и не вспомним. Пожелай нашим друзьям
спокойной ночи. Бармен, пяти долларов за мужа хватит? А вам,  старшина,  -
моя доля нашего проигрыша;  если  будет  излишек,  пожертвуйте  его  вашей
церкви.
   Мистер Монтгомери поднял голову и озирался.
   - Что случилось, Марта? Кого-нибудь ранило?
   - Капрал Норт, вы не поддержите мистера Монтгомери  с  той  стороны?  Я
сама донесу несессер, Туанетта. Вы мне не  понадобитесь.  Эдгар,  не  бери
фляжку. Оставим ее этим джентльменам, которые любезно приняли меня в игру.
   Мистер Монтгомери не нуждался в моей поддержке.
   - Сэр, отойдите, пожалуйста... Марта, _что случилось?_
   - Все твои детские проказы... Как ты нас насмешил... Направо,  Эдгар...
Нет, в следующую дверь. Спокойной ночи, джентльмены. Благодарю вас.
   - Не нужен мне его револьвер, - сказал старшина, - и виски его тоже.  Я
дал зарок.
   - И я, - сказал капрал.
   - Утром ему отдам, - сказала Туанетта, пряча и то и другое  в  сумку  с
шитьем.
   Капрал сгреб холостые патроны и сказал старшине:
   - Пошли отсюда, пока не начались расспросы.
   Бармен, наверно, нажал кнопку  вызова  вахтенных.  К  нам  с  Туанеттой
подошли двое.
   - Что за шум?
   - А, вы об этом! -  рассмеялся  я.  -  Один  пассажир  расшалился,  как
школьник. Притащил летучую мышь из резины. Хотел напугать  дам...  Бармен,
можно два стакана содовой?
   - Что ни ночь, какой-нибудь номер, - сказал вахтенный и ушел.
   Мы сидели вдвоем за столиком, глядя друг другу в  глаза.  Пара  хороших
глаз  может  вывести  меня  из  равновесия.  Глаза  у  миссис  Уиллз  были
необыкновенные во многих отношениях. Во-первых, правый глаз слегка  косил,
что несправедливо  считается  изъяном;  во-вторых,  нельзя  было  сказать,
какого они цвета; в-третьих,  они  были  глубокие,  спокойные  и  веселые.
Нырнув в такие глаза, я не всегда отвечаю за свои слова.
   - Простите, какого цвета у вас глаза?
   - Некоторые говорят, что по утрам они голубые, а ночью карие.
   Руки занимают меня почти так же. Позже я узнал, что  Туанетта  на  пять
лет старше меня. Ее руки ясно  говорили,  что  в  прошлом  они  занимались
тяжелой работой - может быть, мыли посуду на  кухне,  -  к  тому  же  она,
по-видимому, недоедала и с ней плохо обращались. Она страдала, но во  всех
остальных отношениях - духовно и физически  -  преодолела  эти  испытания,
выстояла.  Для  дружеских  и  любящих   глаз   грубость   ее   рук   стала
одухотворенной. Миссис Уиллз их не прятала.
   - Простите за расспросы. Вы англичанка?
   - Думаю, что да. Меня нашли.
   - Нашли?
   - Да, в корзине.
   Я был в таком восторге, что эта удача вызвала у меня смех.
   - А какие-нибудь предположения у вас...?
   - Теодор, опомнитесь. Мне было меньше недели. Вы знаете Сохо?
   -  Это  район  Лондона,  где  много  иностранных  ресторанов  и   живут
художники. Никогда там не был. -  Я  смутился.  Понятно:  приют;  понятно:
судомойка. Подобно Генри Симмонсу, она выбилась из самых низов  лондонской
жизни, но - в отличие от Генри -  выговор  свой  исправила.  Она  говорила
по-английски как леди, с легким иностранным акцентом. (Моя гипотеза была -
стажировка в дамской парикмахерской, возможно, театральной... она  узнала,
каково иметь  покровителей,  -  узнала  достаточно,  чтобы  утвердиться  в
природной своей независимости: понятливая ученица.)
   Тонкая золотая проволочка протянулась между нашими глазами,  и  по  ней
бежали туда и сюда какие-то токи. Руки мы держали перед  собой  на  столе,
как примерные ученики. Но мои постепенно придвигались к ее рукам - плавно,
как на планшетке спиритов.
   - Думаю, что я наполовину еврейка, наполовину ирландка.
   Мной снова овладел смех.
   - Завидное положение у сироты: получаешь все блага и  не  надо  слушать
советов. - Золотая проволочка  позванивала.  -  Отрава  семейной  жизни  -
советы. - Кто теперь занимался обобщениями? - Можно спросить, какое  новое
дело вы себе подыскали?
   - Я собираюсь открыть магазин в Нью-Йорке -  а  потом,  может  быть,  в
Ньюпорте. Дамские вещи - не платья, не шляпы, просто  красивые  вещи.  Это
будет очень модное место. - Она не выделила слово "очень";  магазин  будет
очень модный - и все тут. Я сразу отметил в ней эту зрелость суждений.
   - Как вы его назовете?
   Мои пальцы дотянулись до ее пальцев.
   - Не знаю. Я сменю имя. Может быть, выберу какое-нибудь простое,  вроде
Дженни. В магазине все будет просто, но изысканно. Может  быть,  в  первые
недели ничего и не купят, но они вернутся - посмотреть еще разок.
   Она поднесла бокал к губам. Потом опустила руку на стол, туда, где  она
прикасалась к моей.
   - Чем вы занимаетесь, мистер Норт?
   - Я студент. Когда война кончится, вернусь в колледж.
   - Что вы изучаете?
   - Языки.
   - У вас симпатичные приятели. В форте Адамс много таких?
   - Да. По разным причинам нас не отправили за океан.  Зрение  у  меня  в
порядке, но чуть хуже, чем требуется в действующей армии.
   Пальцы моей правой руки уже переплелись с ее  пальцами.  Сперва  глаза,
потом руки - я понемногу осваивался.
   Она спросила:
   - А когда вы научитесь языкам, что будете делать?
   Она крепко схватила мою егозливую  руку,  прижала  к  столу  и  накрыла
ладонью, чтобы утихомирить.
   - Позавчера в Нью-Йорке я был на волосок от  гибели.  Родственник  моей
матери занимается импортом китайских шелков. Большая  контора.  Машинистки
бегают на задних лапках, как дрессированные мышки. Он предложил мне  место
по окончании колледжа. Говорит, что война продлится от силы месяц, то есть
я окончу в двадцатом году. Он шотландец и  хозяин  каждому  своему  слову.
Пообещал, что через пять лет я буду  зарабатывать  пять  тысяч  в  год.  Я
минуты три боролся с искушением. Потом  поблагодарил  его  как  следует  и
ушел. На улице я пугал нью-йоркцев криками "Контора! Контора!!". Нет,  мне
не обязательно сорок лет сидеть на стуле, чтобы заработать деньги.
   - Теодор, тише!
   - Я буду актером, или сыщиком, или путешественником, или дрессировщиком
диких зверей. Заработать я всегда сумею. Чего я хочу - это увидеть миллион
лиц. Я хочу разглядеть миллион лиц.
   - Тсс... тсс!
   Я понизил голос:
   - Наверно, я уже видел миллион, и вы - тоже.
   Она молча смеялась.
   - Но вы - новое лицо, мисс Дженни.  Если  ты  бродишь  по  свету,  тебя
поджидают на пути Неаполитанский залив,  гора  Чимборасо  и  прочее.  Тебя
поджидают  неожиданности  вроде  мистера  Эдгара   Монтгомери...   большие
неожиданности вроде мисс Дженни. -  Я  наклонился  и  поцеловал  ей  руку.
Поцеловал еще раз и еще.
   Бармен крикнул:
   - Леди и джентльмены, бар закрывается через пять минут. Солдат,  у  нас
эти штучки не положены. Вы слышали, я сказал "леди и джентльмены", - к вам
это тоже относится.
   Я гордо поднялся и произнес:
   - Бармен, мне не нравится ваш тон. Мы с этой  дамой  женаты  три  года.
Прошу вас немедленно извиниться перед моей женой, иначе  я  доложу  о  вас
мистеру Пендлтону, администратору этой линии и моему двоюродному брату.
   Меня услышали даже гуляки.
   Бармен сказал:
   - Я не хотел вас обидеть, мадам, но могу сказать и мистеру Пендлтону  и
кому угодно: где ваш муж, там всегда какие-то чудеса. Двадцать минут назад
он лежал тут замертво.
   Миссис Уиллз сказала:
   -  Спасибо,   бармен.   Вы,   конечно,   понимаете,   что   надо   быть
снисходительным к  солдатам,  которые  едут  на  побывку,  перед  тем  как
отправиться за океан и проливать за нас кровь.
   Гуляки зааплодировали.
   Она встала с бокалом в руке и надменно произнесла:
   - Мой муж - выдающийся человек. Он говорит на двенадцати языках  лучше,
чем по-английски.
   Новые аплодисменты. Я обнял "женушку" и закричал:
   - На ирокезском! На чокто!
   - На эскимосском! - крикнула она.
   - На верлиокском!
   - На бишбармакском!
   Раздались крики: "Налейте им!" - "Шпрехензидойч!" - "Моя любит китайска
девуска!"
   Зардевшись от успеха, мы сели - образец супружеской любви и счастья.
   Однако нас неожиданно отодвинули на второй  план  мировые  события.  На
лестнице появился вахтенный в зюйдвестке, с керосиновым фонарем в руке.  В
детстве он, видно, слышал глашатаев и загорланил что  было  сил:  "Леди  и
джентльмены,  прошу  внимания!  По  радио  сейчас  передали,   что   война
кончилась. Подписано - как его! -  перемирие.  Капитан  велел  объявить  в
салоне, а которые спят, тех не будить. Идет большая  волна,  мы,  наверно,
задержимся, причалим в Ньюпорте или Фолл-Ривере...  Томми,  капитан  велел
сказать, что линия выставляет бесплатное угощение тем, кто не лег. Я пошел
в машинное отделение".
   Поднялся  адский  шум.  Гуляки  швыряли  через   весь   салон   посуду.
Плевательницы были тяжелы для метания, зато их удобно было катать.  В  зал
повалили картежники.
   - Дженни, - сказал я.
   - Что?
   - Дженни, давайте не расставаться.
   - Я вас не слышала.
   - Нет, слышали! Нет, слышали!
   - Да что вам взбрело в голову!
   - Дженни!
   - Да... война у нас  не  каждый  день  кончается.  Минут  через  десять
приходите в  семьдесят  седьмую  каюту.  Будильник  у  меня  поставлен  на
полшестого.
   Я закружил ее в воздухе. Когда я опустил ее на пол, она  ушла  вниз,  в
каюты, отведенные для слуг; я пошел наверх и уложил чемодан.
   "Charmes  d'amour,  qui  saurait  vous  peindre?"  -  написал  Бенжамен
Констан, рассказывая о подобной встрече. "Очарование любви! Кто может тебя
изобразить!" Щедрость женщины,  уверенная  нежность  взрослого  мужчины  -
благодарная хвала природе, раскрывающей себя, хотя и с  напоминанием,  что
конец у всех - смерть, смерть - неизбежность, смерть, соединенная с жизнью
в цепи бытия  -  от  первозданного  океана  до  конечной  стужи:  "Charmes
d'amour, qui saurait vous peindre?"


   Она, наверно, выключила  будильник  сразу:  звонок  меня  не  разбудил.
Проснулся я от пароходного гудка - и не увидел ни  ее,  ни  ее  вещей.  На
зеркале было написано мылом: "Оставайся таким же". Я оделся  и  хотел  уже
выйти из каюты, но вместо этого бросился на  кровать  и  зарылся  лицом  в
подушку - один и не один.
   Я сошел на берег чуть ли не последним. С трапа мне  открылось  странное
зрелище. На Вашингтон-сквер горел  большой  костер.  Вокруг  него  плясали
сотни наспех одетых мужчин, женщин и детей, а  в  ногах  у  них  вертелись
ошалелые собаки. "Война кончилась! Война кончилась!"  Весь  Девятый  город
обнимался и целовался - особенно с военными, которые сошли с парохода  или
гуляли по городу. Быть может, меня обнимали и целовали Матера, Авонцино  и
миссис Киф, Уэнтворты и доктор Эддисон, но это был ноябрь 1918 года, и  во
всех  Девяти  городах  я  знал  только  семерых  штатских.  Личный  состав
ньюпортской пожарной части метался по улицам в бесполезном неистовстве.  В
сквере, где  я  расстался  с  Алисой,  в  нездоровом  соседстве  возникали
стихийные молебствия  и  скандальные  оргии.  В  ночном  кафе  Николаидиса
кончились кофе и булки с сосисками, и  его  грабила  толпа  рассвирепевших
посетителей. Читатель, это было упоительно!
   Нет, я сошел на  берег  не  последним.  Я  увидел  мистера  Монтгомери,
постаревшего за несколько часов на  тридцать  лет,  едва  державшегося  на
ногах, - его встречали врач, слуга и два шофера. Жена, которая выглядела в
соболях просто очаровательно, села с ним рядом.  Вторая  машина  была  так
набита вещами, что Туанетте пришлось влезть на колени к слуге.
   Освободившись  от  объятий  благодарного  населения,  я  -   в   первых
проблесках зари - двинулся к форту Адамс: всего две мили, но более долгого
перехода я не помню. На построении после подъема  выяснилось,  что  девять
десятых гарнизона - в самовольной отлучке.
   Это было знаменитое "Ложное перемирие".
   Дисциплина развалилась. В последующие дни, до того как  официально  был
объявлен мир, штабная рота успела составить  для  проформы  увольнительные
свидетельства, а я - получить путевые документы и собраться  с  духом  для
предстоящего бесконечного мира и ответственного дела - жизни. Я не пытался
связаться с домочадцами Монтгомери, предполагая, что у них царит такой  же
хаос, как вокруг меня.


   Вот как случилось, что спустя почти восемь лет не Туанетта и не Дженни,
а миссис Эдвина Уиллз покинула вслед за  мной  комнату  тети  Лизелотты  и
нашла меня спящим у стены, между вторым и третьим этажом.
   Лето подходило к концу. Многие из моих "учеников" уже строили планы  на
осень, и уроки наши прекратились.  Я  был  рад,  что  у  меня  прибавилось
досуга. Я проводил дома долгие приятные часы, подгоняя записи в  Дневнике,
заполняя его "портретами" моих новых знакомых, - и теперь,  через  столько
лет, страницы его освежили мою память и помогают мне писать эту  книгу.  Я
усердно работал, и "профессору" было легко  отклонять  приглашения  бывших
учеников, даже самые сердечные.
   Эдвину и Генри я видел почти ежедневно. Они собирались пожениться,  как
только мистер Уиллз упьется до смерти в своем далеком Лондоне  на  деньги,
которые ему посылала супруга. Я любил Эдвину, любил Генри  и  с  гордостью
могу сказать, что и они меня любили. Никогда и ни разу - ни в обществе, ни
наедине - мы с Эдвиной и намеком не  показали,  что  давно  знакомы.  Даже
всевидящая миссис Крэнстон об этом не догадывалась. Эдвина  преуспела.  Ее
магазины - сперва в Нью-Йорке, а потом и в Ньюпорте - пользовались большой
популярностью. Она подобрала  и  обучила  помощниц,  а  потом  сделала  их
директрисами магазинов, потому что для себя нашла более интересное и  даже
более выгодное занятие. Ему трудно дать название, но она пришла в восторг,
когда (из своего багажа  в  "двенадцать  языков")  я  предложил  ей  титул
arbitrix  elegantiarum  и   разъяснил   его   смысл:   "Женщина,   которая
устанавливает законы хорошего вкуса", как это делал  Петроний  Арбитр  при
дворе императора Нерона. Эдвина продолжала утверждать, что она всего  лишь
камеристка,  но  отклоняла  все  предложения   поступить   камеристкой   к
какой-либо даме - и насколько же не соответствовала этой  должности  роль,
которую она играла в Нью-Йорке и  Ньюпорте!  Ни  одного  бала,  ни  одного
пышного  обеда  не  обходилось  без  Эдвины  в  будуаре,  отведенном   для
приглашенных дам. Многие гости привозили с собой своих  горничных,  но  ни
одна не могла быть спокойна за свой внешний  вид,  пока  его  не  одобрила
Эдвина. Ведь это ее строго внушаемое правило "ничего лишнего" так изменило
манеру одеваться. Она давала советы только  тогда,  когда  их  спрашивали;
многие дамы, бесконечно уверенные в себе дома - в Чикаго, Кливленде и даже
Нью-Йорке, - гордо плыли вниз по мраморной  лестнице,  словно  галеоны  на
всех парусах, но вдруг начинали ощущать, что  уверенность  покидает  их  с
каждым шагом, и поспешно  возвращались  наверх.  Сомнение,  хорошо  ли  ты
выглядишь, нередко превращается в муку  -  особенно  в  переходную  эпоху,
когда на смену барокко идет классицизм. Эдвина не создавала нового  стиля,
она ощущала "всеми фибрами" перемену ветра и неслась на гребне волны.
   Эдвина была не только судьей в том, что вам идет или  не  идет.  У  нее
искали поддержки и утешения, она вселяла бодрость в старых и молодых;  она
знала или  угадывала  все:  приближающуюся  истерику,  приступ  бешенства,
семейные  распри,  вендетты,  столкновения  жены  с   любовницей,   страхи
новобрачной, впервые представшей пред обществом ("если вы устанете, миссис
Дюрьи, поднимитесь наверх и посидите со мной немножко").  Вскоре  поле  ее
деятельности стало еще шире. Ее приглашали в дома, чтобы составить  списки
свадебного приданого или траурной одежды. Дамы звали ее на совет по поводу
своего гардероба. Работа ей нравилась и оплачивалась хорошо, но основой ее
благоденствия была любовь к Генри и дружба с Амелией Крэнстон.
   Вот какую Эдвину я встретил в  середине  августа.  Теперь  я  мог  чаще
посещать дом  миссис  Крэнстон.  Каждый  день  в  половине  пятого  Эдвина
устраивала у себя в "квартире над садом" чаепитие, и меня попрекали всякий
раз, когда я отсутствовал. Эдвина любила беседы за столом. К нам, если  ей
позволяли дела, присоединялась  и  миссис  Крэнстон.  Разлив  чай,  Эдвина
полулежала на кушетке, прислонясь  плечом  к  плечу  Генри,  который  весь
подбирался от гордости.
   Я неохотно рассказывал о своих знакомствах на Авеню. Не сомневаюсь, что
миссис  Крэнстон  была  как-то  осведомлена  о  моих  взаимоотношениях   с
Босвортами, Грэнберри, а возможно, и  Ванвинклями;  знала  она  и  о  моих
отношениях со Скилами. Но она  уважала  мою  скрытность.  И  когда  я  уже
чувствовал, что летние хлопоты подходят к концу, на меня  свалилось  самое
трудное и близкое мне дело - Персис и Бодо.
   Я сам не знаю, что имел в виду, спрашивая Бодо: "Вы вернетесь в Ньюпорт
двадцать девятого августа?" У меня бывают такие подсознательные  движения.
Надо было что-то спешно предпринять - а раз надо, значит можно.
   С того дня, когда Бодо уехал из Ньюпорта,  мое  воображение  настойчиво
отыскивало выход; искал я его даже во сне. Я уже говорил, что и  отчаяние,
и надежда связаны с воображением. Побуждаемое  надеждой,  оно  рисует  все
мыслимые решения вопроса, толкается во все  двери,  пробует  сложить  даже
самые несоединимые части головоломки.  А  когда  решение  найдено,  трудно
припомнить, как ты к нему пришел: ведь  большая  часть  пути  проделана  в
подсознании. Я чувствовал, что можно как-то  доказать  пристрастие  майора
Майклиса к русской рулетке. Я уже мысленно видел, как Бодо возвращается  в
Ньюпорт, чтобы устроить divertissement [дивертисмент,  развлечение  (фр.)]
на Балу слуг в доме  миссис  Венебл.  Я  начинал  понимать,  что  каким-то
образом мне поможет Эдвина.
   В тот день, когда Бодо уехал, я точно вовремя появился  на  чаепитии  в
"квартире над садом".
   - Сегодня, Тедди, у нас будет гость... Да, и очень  почтенный  гость  -
начальник полиции Дифендорф. Мы с миссис Крэнстон должны  обсудить  с  ним
одно дельце. Хоть мы и бедные, беспомощные  женщины,  но  в  ряде  случаев
сумели оказать  начальнику  полиции  довольно  важные  услуги,  ну  и  он,
конечно, много раз помогал нам.
   - Эдвина, милая, еще до того как ты  рассталась  со  своими  акулами  и
пучинами,  я  позволил  себе  рассказать   нашему   приятелю,   какой   ты
замечательный сыщик!
   Да, он мне рассказал. Увлекательную историю.
   Слуги  живут  в  постоянном  страхе,  что  их  вдруг  уволят,  не   дав
рекомендации. Обычно этому  сопутствует  обвинение  в  краже  каких-нибудь
ценностей. Читатель знает, что я не люблю обобщений, но уж если их  делаю,
то без оглядки: люди, владеющие большим наследным  состоянием,  склонны  к
неуравновешенности. Со мной и с вами было бы так же. Они ощущают себя  как
бы  вынесенными  за  скобки,  особыми  гражданами  этого   трудового   или
праздного, большей частью голодного, часто замученного,  часто  бунтующего
мира. Их преследует страх, что дарованное им судьбой,  случаем  или  Богом
может быть так же таинственно отнято у них судьбой, случаем или Богом. Они
угнетены сомнением - достойны ли  они  того,  что  имеют.  И  предполагают
(иногда не без оснований, а чаще нет), что являются предметом  зависти  (а
это - один из смертных грехов), ненависти или издевательства. Они опасливо
жмутся друг к другу. Они сознают, что не все в  порядке,  но  кто  положил
этому начало? И чем это окончится? Копните - и обнаружите истерию.
   Хозяева и слуги существуют под одной крышей, в тесном  сожительстве,  в
принудительной близости. Драгоценности хозяйки - внешний,  зримый  признак
того, что кто-то ее любит, хотя бы только Бог. Многие дамы с Бельвью авеню
больше не доверяют сейфам у себя в спальне. Они заболевают тем, что Эдвина
звала "беличьим комплексом". Вернувшись с бала, они суют свои  изумруды  и
бриллианты в старые чулки, за картинные рамы, в настенные бра и  забывают,
куда засунули. (Профессор Фрейд описал это в одной  своей  книге.)  Наутро
они вне себя. Они приказывают слугам собраться  в  столовой  к  10  часам.
"Пропала вещь, которая мне очень дорога как  память.  Вы  побудете  здесь,
пока мы с экономкой обыщем ваши комнаты. Если  к  полудню  вещь  не  будет
найдена или кем-нибудь из вас возвращена, все вы, за исключением  Уотсона,
Уилсона,  Бейтса,  Майлза  и  кухонной  прислуги,   будете   уволены   без
рекомендации. Когда я выйду, можете сесть". В  некоторых  случаях  хозяйка
вызывала полицию, но большинство дам считает полицейских  бездельниками  и
балбесами. Обычно один из заподозренных украдкой  выходит  из  столовой  и
вызывает полицию. Но полиция вправе лишь  позвонить  в  парадную  дверь  и
попросить разрешения войти. Тогда начальник полиции Дифендорф звонит "мисс
Эдвине", которой позволяют войти  и  весьма  тактично  принять  участие  в
поисках. В четырех случаях из пяти она быстро обнаруживает пропажу, но еще
полчаса  делает  вид  -  чтобы  не  срамить  бедную  даму,  -  будто  дело
безнадежно. Шеф многим обязан Эдвине и относится к ней,  как  и  к  миссис
Крэнстон, со старомодной почтительностью.
   Эдвина потихоньку сообщила мне, что ожидаемый визит  начальника  вызван
не очередной "кражей", а другой неприятностью, которые  время  от  времени
случаются в Седьмом городе.
   - Дело идет о горничной Бриджет Трихен, к  ней  приставал  хозяин.  Она
уволилась, но мы с начальником знаем, как добиться от бывшей хозяйки  -  а
она в бешенстве - отличной рекомендации!
   - Ну и ну! - благоговейно  воскликнул  я.  Мы  кивнули  друг  другу.  -
Эдвина, можно узнать, каковы ваши планы  относительно  Бала  слуг  в  этом
году?
   - Вы вообще-то знаете, как проходят эти балы?
   - Знаю только, что миссис Венебл предоставляет для них свой бальный зал
и что вы с Генри - председатели подготовительного  комитета.  Знаю  также,
что два года назад вы с Генри  установили  правило,  что  ни  один  дачник
больше не смеет войти, чтобы поглазеть на вас с балкона, как было раньше.
   - Тедди, у меня нет никаких планов. Ничего не могу придумать. Маскарады
нам надоели. Хватит с нас пиратов  и  цветочниц-цыганок.  Хватит  "Веселых
девяностых годов", царства газовых фонарей. Среди  домашней  прислуги  все
меньше  и  меньше  молодежи.  Нам,  конечно,  будет  весело,  но   хочется
чего-нибудь новенького. Тедди, у вас нет идей?
   Сами небеса подсказали мне идею. Но я принял равнодушный вид.
   - Идеи, правда, нет... но есть мечта. Беда вашего  бала,  да  и  многих
балов, о которых я слышу, что одни и те же люди приходят танцевать в  один
и тот же зал с теми же партнерами. Самый веселый  бал  в  Вене  называется
"Извозчичьим"; это бал городских извозчиков. Но на  него  с  удовольствием
ходят люди из высшего общества, и все веселятся вместе. Мечта у меня такая
- начните с малого, пригласите сперва  хотя  бы  двух  почетных  гостей  с
Бельвью  авеню;  молодого  человека  и  молодую   женщину,   -   красивых,
обаятельных и, главное, уважаемых за свое дружелюбное отношение к  слугам.
Окажите им почет, и они будут польщены. Деликатно намекните, что вам  было
бы приятно, если бы они оделись на бал понаряднее.
   - Тедди, вы сошли с ума! Да разве они захотят прийти? Чего ради?
   - Потому что такие они люди. Им давно хочется поближе узнать этот  мир.
Я как раз знаком с таким господином, он часто обедает в доме, где  у  меня
урок. Мы с учеником сидим не в столовой, но  я  слышу,  как  этот  человек
болтает  со  слугой,  принимающим  у  него  пальто.  Я   слышу,   как   он
по-приятельски здоровается с  прислугой.  Он  не  признает  барьера  между
нанимателем и служащим.
   - Кто он, Тедди?
   - Я знаком с молодой дамой, которая дважды в неделю обедает в том доме,
где вы устраиваете бал. Тамошние слуги знают ее с детства. А она  всех  их
зовет по именам и спрашивает, как поживают их родственники.  Вас,  Эдвина,
она тоже хорошо знает и любит. Она не зовет вас "мисс Эдвиной", во  всяком
случае говоря со мной; она нежно называет вас "Эдвиной".  Кто,  не  считая
вас, самая прелестная женщина на острове Акуиднек?
   - Кто, Тедди? Вы - как ребенок, а планы ваши - мыльные пузыри. Не знаю,
кто они, но они ни за что не примут нашего приглашения. Генри, пусть Тедди
скажет, кто у него на уме.
   - Тедди, говорите. Кто у вас на уме?
   - Барон Штамс и Персис Теннисон.
   Генри уставился на меня, а потом хлопнул ладонью по столу.
   - Господи спаси, а он прав! Я-то думал, он - про полковника  Ванвинкля,
но того жена не пустит,  а  потом  подумал  о  миссис  Грэнберри,  но  она
беременная. Барон и миссис Теннисон вряд ли придут, но это самая  красивая
и безумная мечта, о какой я слышал.
   - Вы разрешите забросить удочку  или  раньше  должны  посоветоваться  с
комитетом?
   - Да мы и есть комитет, - сказала Эдвина. - Не забудьте, что слугам - и
каждому в отдельности, и сообща - редко приходится  проявлять  инициативу.
Они рады все свалить на нас. Но послушайте, Тедди, ведь от Персис - а я ее
очень люблю и фактически это я ее ввела в светское общество... - от  нашей
милой Персис осталась одна тень после трагической смерти мужа.
   Миссис Крэнстон тихо  вошла  в  комнату,  отказалась  от  чая  и  стала
прислушиваться к разговору.
   - Миссис Крэнстон, разрешите нарушить правила этого дома  и  рассказать
историю, где все будут названы своими именами? Дама, о которой идет  речь,
очень  просила  меня  рассказывать  правду  о  том,  что   по   недомыслию
замалчивается.
   - Мистер Норт, вам я доверяю.
   Я рассказал им об игре со смертью, которой предавался Арчер Теннисон, и
о печальных ее последствиях. Когда я кончил, они помолчали.
   - Так вот что произошло! - сказала наконец миссис Крэнстон.
   - Бедная девочка! - поднявшись, вздохнула Эдвина. - А  теперь  ни  один
порядочный человек не захочет  на  ней  жениться.  Миссис  Крэнстон,  надо
поговорить с шефом Дифендорфом. По-моему, тут можно что-то предпринять.
   - Эдвина, вы забыли? Он сразу придет сюда, как  только  освободится  на
работе.
   И тут он постучал в дверь. Мы чинно обменялись приветствиями. От чая он
отказался, но попросил разрешения закурить. Обсудив с дамами дело  Бриджет
Трихен, он вместе с ними разработал план действий.
   - Шеф, вы очень спешите? Можно с вами посоветоваться