ро, свернули на запад, спустились по длинному склону холма к реке, прошли под виадуком Риверсайд-Драйв и, наконец, очутились в узкой долине. Стояла летняя ночь. Мерцающая, искристая полоса реки уходила вдаль, к темной массе скал, где светились крохотные, с булавочную головку, неподвижные огоньки. Это было единственное место в Нью-Йорке, где Эрик мог познать истинную цену и самому себе и своим неприятностям. Здесь, у самой воды, ниже парков Риверсайд-Драйв, спускающихся террасами к реке, пролегала пустынная, голая полоска берега. Тут проходила железнодорожная ветка, по которой шли товарные поезда. Деревья здесь не росли, только кое-где виднелась трава да кучи камней. Через каждые полмили, словно маленькие островки отчаяния, тесно прижавшись друг к другу, стояли лачуги, сбитые из ржавого железа, досок, старых ящиков и расплющенных консервных банок. Здесь жили семьи безработных, настолько обнищавшие, что даже городские трущобы были для них недоступны. Город навалился на них огромной тяжестью и вытеснил их сюда, на пустыри, где люди соперничали из-за работы, голодали вместе и переживали свои страхи и заботы в одиночку. Живя в городе, Эрик никогда не отдавал себе отчета в происходящей вокруг него борьбе за существование. Она шла всюду и везде, и он так близко соприкасался с нею, так привык к ней, что уже ничего не замечал, да и кроме того он был всецело поглощен собою и жил словно в скорлупе. Эрик был слеп и глух язвам этого города. Только здесь, внизу, он постигал характер жизни, кипящей наверху, на каменном плато. С такой нуждой, как здесь, он сталкивался не впервые. Эти городишки из лачуг попадались ему в каждом уголке страны, где ему пришлось побывать. Они невольно притягивали к себе его мысли, потому что стоило ему увидеть такое поселение, как на него внезапно находил страх: кто знает, быть может, и ему суждено кончить этим? Обитатели лачуг не были ни преступниками, ни прокаженными. Это были обыкновенные люди, ничуть не хуже тех, что жили наверху. Тут ютились рабочие, механики, клерки, инженеры - представители всех тех профессий, которыми держится мир. И если такова судьба людей самых необходимых профессий, то что же может ожидать физика? Здесь, внизу, одно название его специальности показалось бы напыщенным и смехотворным. По сравнению со здешними обитателями он просто богач, который бесится с жиру и страдает от того, что ему приходится выбирать между двумя удобными местечками. Словами "заметное стремление" ничего нельзя было здесь оправдать, ибо у кого тут не было своих заветных стремлений? Невозможность жениться при его жалованье казалась таким пустяковым горем - ведь здесь целые семьи жили, не имея ни гроша. И опять-таки, разве можно здесь произнести слово "физик", не вздрогнув от его нелепости? Но как эти люди не могли отрешиться от своих надежд, так и Эрик не мог полностью отделаться от мыслей о своих личных проблемах. Они не оставляли его, потому что были частью его самого, как голова, как руки, как свойственные ему жесты. Он привел сюда Сабину потому, что его тянула к себе река и привлекала эта полоска земли, где не было ни парка, ни каменных приступок, отделяющих тротуар от мостовой, и, наконец, он бессознательно искал такой обстановки, в которой жалость к себе показалась бы ему недостойной. Они медленно прошли мимо низкого деревянного барака, потом миновали целое нагромождение дерриков и подъемных кранов, похожих на стадо уродливых допотопных чудовищ, застывших в момент междоусобной свары. Здесь помещалась контора строительства нового трека для мотоциклетных гонок. Скамейка ночного сторожа была пуста, но они мельком увидели его в темноте, в кабине одного из дерриков. Он раскуривал трубку в головной части спящей машины, словно чувствуя себя победителем этих чудовищ. Сабине передалось настроение Эрика, она шла рядом, ни о чем не спрашивая. Впрочем, сегодня она не была так жизнерадостна, как обычно. Эрик знал, что она тоже устала от разочарований. Они шли вдоль глухой стены барака; ветерок с реки трепал ее платье и волосы. Луна еще не взошла, но им освещал путь слабый отблеск электрического зарева на облачном небе. Она шла в ногу с ним и молча ждала. Рассеянно, по привычке, он взял сумочку из ее теплых пальцев. - Мне теперь очень стыдно, - сказал он, - что я никогда не стремился кончить опыт ради самого опыта. Я всегда думал о том, чего _он_ хочет и чего _я_ хочу. А я ручаюсь, что все это совершенно неважно. Главное - опыт. - Странно, - продолжал он размышлять вслух, - когда Траскер пришел в лабораторию и заявил, что собирается заняться исследованием атомного ядра, мне вдруг стало чертовски неприятно. Должно быть, я ревную. Мне самому хочется проделать всю эту работу. Не спрашивай меня, что это значит, потому что в конечном счете не все ли равно, кто первый получит верный ответ? В конечном счете это, разумеется, все равно, но для меня, вот теперь, сейчас, - совсем не все равно. Если я изо всех сил бьюсь над сложным вопросом и в конце концов нахожу решение, то я хочу быть первым. Ты скажешь, это честолюбие. Но что бы это ни было, видишь, до чего оно меня доводит! - Пока я вижу только то, что твои желания осуществляются, - медленно сказала Сабина. - Если, конечно, ты от меня ничего не скрываешь. - Значит, ты не поняла меня. Наш опыт - это не просто ответ на вопрос, потому что механизмы не задают вопросов. Их задают люди. Опыт, пока над ним работают люди, - существо одушевленное. Еще долго после того, как кончится работа, в памяти людей сохраняются связанные с ней переживания. Заглядываешь в книгу и находишь объяснение, а ведь это объяснение - часть чьей-то жизни. Многие этого не понимают. Я и сам не понимал до сегодняшнего дня. Я оглянулся и увидел, что Хэвиленд уже ушел. И вся радость от удачной работы пропала. Хэвиленд ушел, и вместе с ним ушло все, что он вкладывал в наше дело. Я почувствовал, что никогда больше не смогу переступить порог этой проклятой лаборатории. Словно там лежит чей-то труп. - Ты, конечно, это не всерьез. - Да, - нехотя сознался Эрик. - Я не могу себе этого позволить. Но вот что я тебе скажу: никогда в жизни мне не было так стыдно за себя. У меня даже мурашки поползли по телу. Понимаешь, я все время жаловался, что Хэвиленду наплевать на то, каково нам с тобой и к чему мы стремимся. Правда, это ему безразлично. Но разве я хоть раз поинтересовался, каково ему и чего он хочет? Как-то я сказал Фабермахеру, что Хэвиленд не жесток, он просто ко всему равнодушен. И Фабермахер ответил, что это и есть наивысшая жестокость. Он был прав. Я совсем не думал о Хэвиленде. Какое мне до него дело? Посмотри на эти лачуги. В них живут люди. И кому какое до них дело? Мы с тобой пройдем мимо, пожалеем и пойдем дальше по своим делам. Скверно все это по-моему! - Ну, и что же ты хочешь делать? - спросила она. - Сказать Хэвиленду, что будешь ждать, пока он соберется приступить к опыту? - Нет, - упрямо сказал Эрик. - Чего ради? Надо доделать работу, вот и все. Но я теперь понял одно - работа уже не будет доставлять мне удовольствия. Я сам все испортил. Ну так что ж из этого? Кто сказал, что я обязательно должен получать удовольствие от работы? - Никто, - сказала она и, ободренная тем, что голос его, в котором зазвучали иронические нотки, стал немного оживленнее, добавила: - Ты уже кончил убиваться? Он спокойно, но невесело рассмеялся. - Почти. Но что ты хочешь! Только сегодня я обнаружил, что принадлежу к человеческому роду. Думаешь это весело? Она повернула к нему лицо, слегка улыбаясь в темноте, но голос ее звучал глухо. - А почему ты думаешь, что это было так весело до того, как ты это обнаружил? - спросила она. ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ 1 Тот долгий день, когда состоялся опыт, начался, как и в прошлые разы, с пульсирующего стука насосов, отбивавших столько-то ударов в секунду. Но вскоре секунды утратили всякое значение, и каждый раз при взгляде на часы оказывалось, что стрелки уже передвинулись на несколько часов вперед. Затем первый день незаметно перешел во второй, потом в третий и, наконец, это произвольное деление времени стало таким расплывчатым, что на него уже не приходилось обращать внимания. Время определялось только очередным заданием. Подобно насекомым-водомеркам, деловито снующим по водной глади, мысли Эрика и Хэвиленда какое-то время сосредоточивались на опыте, потом быстро скользили назад, сравнивая последние наблюдения с прежними, бросались в сторону, чтобы взглянуть на открытое ими явление издали, снова возвращались назад, встречались для краткого совещания и опять расставались, различными путями подходя к искомому ответу. В этот долгий день для них не существовало ни утра, ни полдня, ни погоды, ни одной свободной минуты. Этот день был полон такого невыносимо напряженного волнения, что их нервам он казался однообразно-утомительным. Этот день длился целые две недели. Как только Эрик вошел в залитую солнцем лабораторию, его охватило ощущение, что он должен торопиться изо всех сил, чтобы поспеть за Хэвилендом, который уже приступил к работе. Глухо стучали насосы, выкачивая из вакуумной камеры воздух, оставшийся там со вчерашнего дня. Нейтронный детектор, временно приспособленный для скольжения вдоль бруса, теперь был поставлен на место и прочно укреплен прямо позади мишени, от которой его отделяло пространство, куда надлежало помещать материалы, подвергаемые испытанию. Прибор был приведен в рабочую готовность еще за полчаса до прихода Эрика. Хэвиленд ни словом не обмолвился о вчерашнем разговоре, поэтому Эрику в свою очередь было трудно заговорить о нем. - Можно включать ток? - были первые слова, с которыми Хэвиленд обратился к Эрику. - Да, - сказал Эрик и занялся своим делом. Подняв через несколько минут глаза, он увидел, что волоски выпрямителей накалены, а стрелка вольтметра указывает на семьсот тысяч вольт. Комнату незаметно затопила гигантская волна электричества, но не будь измерительных приборов, Эрик бы и не знал, что работает в атмосфере смертельной опасности. Раньше, когда включались рубильники, он весь внутренне сжимался от страха. Сейчас он прислушался к себе и вдруг испугался, обнаружив, что совсем не чувствует прежнего трепета. Он всегда надеялся, что страх будет служить ему как бы предупреждением о надвигающейся опасности. Он пытался вызвать его вновь, но все было напрасно. Утратив его, он как бы потерял свою защитную броню. Вместо того чтобы остерегаться какой-либо определенной опасности, он стал теперь бояться всего. Через час после начала работы измерительный прибор сигнализировал о появлении нейтронов. Все измерительные приборы, все циферблаты и контрольные лампочки стояли, как солдаты на посту, и каждый молча докладывал о том, что происходит на вверенном ему участке. Снова неодушевленные приборы так тесно сблизили двух людей, что между ними уже не оставалось места обидам. На время опыта они были связаны прочными узами. Первые два часа первого дня они наблюдали за тем, чтобы поток нейтронов не прерывался, и каждые десять минут записывали данные и высчитывали отклонения. Обсуждая результаты, они разговаривали друг с другом сдержанно, ни на минуту не забывая о взаимной неприязни, и все же каждый машинально преодолевал свою неприязнь, считая, что содружество мысли гораздо важнее обид. Обсуждение было кратким, и в итоге они пришли к полному соглашению. Хэвиленд изменил ток в отклоняющем магните. Они повторили испытание. Их анализ, судя по всему, был правилен, но ни один из них не ставил себе этого в заслугу. Близился вечер, а им казалось, что они только что приступили к опыту. И действительно, работа только начиналась. Первый материал для опыта, жидкий водород, был помещен на свое место, и они снова принялись нажимать кнопки, записывать показания измерительных приборов и устанавливать соотношения между цифрами. В семь часов они сделали перерыв на обед, наскоро перекусили в ближайшей закусочной и вернулись в лабораторию. В одиннадцать часов Хэвиленд заметил, что карандаши стали слишком часто выскальзывать у них из пальцев, дневник то и дело исчезает неизвестно куда, а выключатели поворачиваются не в ту сторону. Их физические силы иссякали, а в таких условиях любая работа становится бесполезной, если не вредной. - Закрываем лавочку, - отрывисто сказал Хэвиленд. - Если засидимся допоздна, то завтра не сможем начать рано. Погасите луч, а я выключу насосы. Они не стали даже мыться и молча вышли из здания как были, на ходу застегивая рубашки. У темной входной двери они разошлись в стороны, даже не попрощавшись. Едва добравшись до постели, Эрик заснул, и всю ночь ему снился прошедший день. Под утро эти сны превратились в кошмары - он то и дело задевал рукой за клемму провода высокого напряжения, и его охватывал безумный ужас близкой смерти, хотя он ни разу не ощутил удара электрического тока. Проснулся он с тяжелым чувством. Утром они начали с того, на чем остановились накануне. Сны минувшей ночи слились с действительностью, и Эрику казалось, что за прошедшие двадцать четыре часа он не выходил из лаборатории. Время летело, солнечный свет сменялся тьмой, и Эрик теперь уже знал, что отрешенность ученого прямо противоположна пассивному состоянию ума. Ни на одну секунду ему не приходило в голову примириться с любыми результатами, какие бы ни дал опыт. Они с Хэвилендом сконструировали свой прибор в соответствии с заранее продуманными идеями, и сейчас именно эти идеи подвергались испытанию. Оба были кровно заинтересованы в том, чтобы доказать правильность своего научного мышления, чтобы оправдать потраченные время и энергию. Это желание было не менее сильно, чем стремление утвердить свое первенство. Объективность заставляла их вести постоянную борьбу с собою, не принимать на веру то, чему хотелось верить, и заставлять себя честно оценивать явления, говорившие не в их пользу. Доказательства должны были быть неопровержимыми, и Эрик изо всех сил старался этого добиться. Иной раз, во время проверки какого-нибудь сомнительного результата, Эрику хотелось кинуться в самую сердцевину прибора и руками задержать нейтроны, чтобы испытание показало сильное поглощение. Стрелки приборов становились злейшими врагами, если их показания не совпадали с его желанием, и славными надежными друзьями, если они показывали то, что ему хотелось. Некоторое время он думал, что такая пристрастность объясняется его неопытностью. У Хэвиленда часто бывало напряженное, окаменевшее лицо, однако он никогда не выказывал своих чувств. Но как-то раз Эрик, ставя на испытание новый образец материала, вдруг услышал позади себя умоляющий возглас Хэвиленда: - Выжмите его, Горин! Ради Бога, выжмите этот проклятый луч, и пусть он покажет то, что нам нужно! Эрик засмеялся, но смех его звучал принужденно. - Вот так беспристрастность! - Какая там к черту беспристрастность! Мы работаем совсем не беспристрастно. И если даже увидим, что наши идеи терпят крах, мы все равно не сможем отнестись к этому беспристрастно. Что за ерунда! Беспристрастный ум - это бесплодный ум. Ну-ка, подвиньте детектор еще на две десятых, и мы его закрепим. - Зачем же тогда делать этот чертов опыт? Хэвиленд насмешливо улыбнулся и откровенно признался: - Я хочу знать, что происходит на самом деле. Результат был положительным, но еще очень нечетко выраженным. Хэвиленд передернул плечами и вздохнул. - Попробуем еще раз. Уж очень хочется поверить этому. Они часто бывали резки друг с другом. Они говорили слова, которые в обычной обстановке прозвучали бы грубым оскорблением, но ни один не принимал их близко к сердцу, потому что эпитеты были настолько бессмысленны, настолько случайны и награждали они ими друг друга в такие напряженно тревожные моменты, что все тотчас же забывалось и вновь наступало полное взаимное согласие. К середине второй недели характер результатов начал выясняться и оставалось лишь в тысячный раз проверить себя. Но они механически продолжали работу, не ощущая, что основное уже сделано и проблема, в сущности, решена. За это время они побледнели, осунулись, оба ходили с покрасневшими глазами, одетые кое-как, часто даже грязные. Когда кто-нибудь из них выходил из лаборатории на склад за материалами или в мастерскую для какой-нибудь срочной починки, это было похоже на короткое путешествие в другой, безмятежный мир, населенный флегматическими существами. Фабермахер отстранился от работы. Он приходил и уходил когда вздумается и порою часами сидел молча. Ему разрешалось читать черновики записей, так как Эрик и Хэвиленд знали, что он поймет их условные значки, но они никогда не спрашивали его мнения, а он и не пытался его высказать. Однажды в дверях появилась девушка. Эрик узнал ее - это была Эдна Мастерс. Прежде чем она успела что-нибудь сказать, Фабермахер спокойно подошел к ней и, взяв за локоть, вывел наружу. Хэвиленд не заметил ее, а Эрик через минуту забыл об этом случае. Не заметили они и того, что Фабермахер в этот день так и не вернулся в лабораторию. В другой раз, когда Эрик шел с судками в закусочную за обедом, он увидел Фабермахера и девушку - они сидели на скамейке и о чем-то серьезно разговаривали. Вспомнив гневные угрозы Фабермахера, Эрик улыбнулся. Но он тотчас же забыл об этом, и время продолжало идти своим чередом. Они не устанавливали срока окончания работы. Они прекратили ее только потому, что не осталось буквально ничего, что не было бы проверено и перепроверено, и, таким образом, конец наступил внезапно. Эрик даже не знал об этом, пока ему не сказал Хэвиленд. В это время Эрик, по заведенному порядку, наполнял сифон жидким воздухом. - Похоже, что это - все, - сказал Хэвиленд. Эрик не понял его. - Нет, на складе есть еще целый бак этой штуки. Сегодня утром получен. - Я не о том. - Хэвиленд похлопал по лежавшей перед ним рабочей тетради, исписанной каракулями. - Мы кончили, вот в чем дело. - Не может быть! - Эрик вдруг заулыбался. Улыбка все шире расползалась по его лицу, он почувствовал такое облегчение, словно ему положили на ожог бальзамическую мазь. - Вы уверены? - Ну, а как, по-вашему, что у нас еще не сделано? - В тоне Хэвиленда не было вызова. Он сказал это так, словно сам не был уверен в своих словах и искал у Эрика подтверждения. Эрик присел к столу и взял рабочую тетрадь. Он перелистывал страницу за страницей, ничего не видя перед собой. Рядом лежала пачка диаграмм толщиной в два дюйма, на каждом листке стоял номер страницы дневника, где находилась соответствующая запись. Впрочем, просматривать все это было совершенно незачем. Все записи он помнил наизусть. - Вы правы, - задумчиво согласился он. - Клянусь Богом, вы правы! Оба немного помолчали, ошеломленные ощущением необычайной легкости. - Неужели это все? - спросил Эрик. - А чего же вы ждали? - Не знаю. Должно быть, мне представлялось, что вот работаешь, работаешь, наконец достигаешь какой-то высшей точки и вдруг открываешь электричество или изобретаешь новый аппарат - ну, скажем, телефон, который говорит человеческим голосом: "Как будет угодно богу". Тогда надо встать и сказать: "Эврика!" Потом входит президент Соединенных Штатов, кладет тебе на плечо руку и говорит: "Вы сделали замечательное открытие, молодой человек". Но так... - Он развел руками. - Где же великая минута? Хэвиленд улыбнулся. - Я тоже всегда представлял себе нечто подобное, и даже когда убедился, что так не бывает, мне все-таки казалось, что если я сделаю важное открытие, непременно будут греметь оркестры. - Он на секунду задумался. - Собственно говоря, каждому эксперименту сопутствует своя великая минута, только она проходит прежде, чем успеваешь ее заметить. И, если вдуматься, разве может она наступить в конце опыта? Ведь когда получаешь хороший результат, его столько раз надо проверить, что всякая радость неизбежно тускнеет. По-моему, у нас с вами великая минута была в тот раз, когда мы впервые обнаружили нейтроны... накануне того дня, когда мы приступили к опыту. - По-моему, тоже, - медленно сказал Эрик. - Но в тот день мы говорили о других вещах, и, пожалуй, они нам представлялись важнее, чем нейтроны. Тот бурный день казался таким далеким, что извиняться за сказанные тогда слова сейчас было бы глупо. Хэвиленд, по-видимому, совсем не помнил обиды. Он лениво перелистывал страницы дневника, и в позе его чувствовалось полное отдохновение. - Сейчас нам нужно сделать следующее, Эрик, - сказал он. - Запереть лабораторию, пойти домой и день-два поспать. Потом мы с вами встретимся, просмотрим все наши материалы и постараемся их осмыслить. Что вы на это скажете? Хэвиленд впервые назвал его по имени, причем так непринужденно, что только мгновение спустя Эрик осознал это, и к сердцу его прихлынула теплая волна. Ему предлагали дружбу, и он понял: теперь он в свою очередь должен скрепить ее таким же точно жестом. Но он не мог собраться с духом. Хэвиленд, заметив его колебание, бросил на него быстрый взгляд. Эрик сам удивлялся своей скованности. Ему до смерти хотелось принять предлагаемую дружбу, но он не мог поверить, что Хэвиленд так легко, так быстро простил ему все. Он был горд, счастлив и очень смущен. Усталые глаза Хэвиленда пристально смотрели ему в лицо, и Эрик почувствовал, что краснеет. - Может быть, вы хотите еще что-нибудь сказать, Эрик? - спросил Хэвиленд. - Нет... - Он хотел ответить ему таким же дружеским обращением, но оно застряло у него в горле, и он только покачал головой. - Вы уверены? - Да, по-моему, все уже сделано. - Ему пришлось опустить глаза под пристальным взглядом Хэвиленда. Он немного помолчал, делая вид, что перелистывает диаграммы. - Мне кажется. Тони, мы можем официально заявить, что опыт закончен. Он поднял глаза, чтобы посмотреть, состоялось ли примирение, и по выражению лица Хэвиленда понял, что состоялось. Эрик хотел было что-то добавить, но беспомощно развел руками и засмеялся. - А, черт! - сказал он. - Ну и негодяй же вы. Тони тоже засмеялся. - Сукин вы сын, - сказал он ласково и с некоторой грустью. - Очень может быть, что вы погубили мою жизнь. Давайте-ка уйдем отсюда к черту, пока я вас не стукнул как следует. - Если б две недели назад вы не согласились продолжать работу, я бы вас убил, - сказал Эрик. - Пошли домой. Мы опять пускаемся в разговоры. - Может, вы еще что-нибудь хотите сказать. Тони? - спросил Эрик. - Нет. - Хэвиленд встал и вздохнул. - Ровно ничего. 2 Беспокойство, сквозившее в голосе Лили, чувствовалось даже по телефону. - До сих пор не пойму, что с вами случилось, - сказала она. - Три недели тому назад вы вдруг сорвались с места и исчезли, даже не попрощавшись. Тони сидел в кровати в своей квартире, прижав плечом телефонную трубку к уху; на коленях его лежала развернутая книга записей. Ночь была жаркая и влажная. Обычно в это время с реки дул ветерок, но сегодня стояла томительная духота. Все окна были распахнуты настежь, но бахрома штор даже не колебалась. А на Южном побережье, подумал он, свежий морской ветерок трепал бы сейчас край одеяла. Слушая Лили, Тони ясно представлял ее себе в библиотеке Дональда. - Какая там погода. Лили? - спросил он. - Ничего, - сказала она нерешительно. - А почему вы спрашиваете? - Просто интересно. Здесь убийственная жара. - И это все, что вы можете сказать? - грустно спросила она. - Я хочу сказать - это ваш ответ? - Что же еще можно сказать. Лили? - Не знаю, - призналась она. - Сколько я ни звонила вам домой, никто не отвечал. Когда я звонила в лабораторию, вы всегда оказывались заняты. Вы больше не хотите со мной разговаривать? Она как будто совершенно забыла об их последнем разговоре. Она уже не помнила, что сама же отказалась от него. Обстоятельства вынудили Тони забыть о ней на целые три недели, и вот она снова бросилась за ним вдогонку. Можно ли вообще любить ее после того, как разгадан управляющий ею тайный механизм, спрашивал себя Хэвиленд. Любовь требует ответной любви, но любовь должна включать в себя уважение и восхищение. А в основе того чувства, которое питала к нему Лили, не было ни того, ни другого. Ей-то, может быть, казалось, что есть, но он разбирался в этом лучше, чем она. Он понимал, что когда Лили бывала влюблена, она становилась похожа на один из тех сложных механизмов, которые стоит привести в действие с помощью реле - и их уже не остановить. Для Лили он являлся просто таким внешним толчком, приведшим в действие ее сложный эмоциональный механизм. Она пройдет через все переживания, все ответные чувства, все страдание и счастье любви, но к нему это, в сущности, не будет иметь никакого отношения. - Послушайте, Лили, не надо так, - ласково сказал Тони. - Помните, я ведь говорил вам, что, вероятно, вернусь в город и буду работать над опытом. И стоило только начать, как я оказался так занят, что ни на что больше у меня не хватало времени. - Но теперь вы кончили? - Почти. Осталось привести в порядок записи. Мы с Горином разделили эту работу между собой. Это займет еще недели две. - И вы все это время будете в городе? - Лили явно раскаивалась, но, как ребенок, продолжала настаивать на своем, обещая взамен вести себя хорошо. - Вы обязательно должны работать в лаборатории? - Нет, не обязательно, но все-таки я, очевидно, буду работать в городе. В телефонной трубке наступила тишина, в которой чувствовалось сдерживаемое дыхание. Только сейчас он понял ее немую мольбу, и на мгновение его охватило чувство острой тоски, одиночества и жалости к самому себе. Работа над опытом не была для него источником радости, наоборот, она опустошала его, высасывая все жизненные силы. Вспоминая эти три недели, промелькнувшие, как один миг, он понял, что они совершенно выпали из его жизни. - Разве вы сюда больше не приедете? - спросила Лили наконец. - Не знаю. Лили. Я в плохом настроении. Что вы сегодня делаете? - внезапно спросил он. К своему удивлению, Тони обнаружил, что в голосе его звучит нежность, но это его не смутило. "Ну и что ж, черт возьми, раз я не могу иначе", - вызывающе сказал он про себя. - Куда-нибудь идете. Лили? - Нет, - ответила она. - Сегодня я дома. Я надеялась, что вы, может быть, приедете, да и вообще мне не хочется никуда идти. Он помолчал, все время остро ощущая ее беззвучную мольбу. - Как вы сейчас выглядите? - спросил он. - Какое на вас платье? - Голубое. Знаете - то, с оборками. По-моему, оно вам никогда особенно не нравилось. - Она тихонько засмеялась. - А сверху - жакет. Я нарочно надела его, чтобы платье не было вам видно по телефону. Знаете, из суеверия иногда пускаешься на всякие глупые уловки. - Она помолчала, потом заговорила так тихо, что он еле расслышал, но от ее слов у него бешено заколотилось сердце: - Я прошу вас приехать. Тони. Я ужасно по вас соскучилась. С минуту он молчал. В нем закипел гнев: он вдруг возненавидел Нью-Йорк, возненавидел рабочую тетрадь, лежавшую у него на коленях, и все записанные в ней цифры и слова. А больше всего он проклинал свою проницательность, позволившую ему разгадать характер Лили, потому что теперь все для него было испорчено. Прижав к уху телефонную трубку, он круто повернулся на кровати, и тетрадь полетела в сторону, а вместе с нею и все мысли о работе. Заодно он отшвырнул от себя и догадки относительно Лили - он уже не верил в их справедливость, а если и верил, то перестал придавать им значение. - Я приеду. Лили, - сказал он. - Сегодня же ночью выеду на машине. Я отлично смогу работать и там. - Правда, милый? Это чудесно! - прошептала она. - О, Тони, как я тебя люблю! - Но с одним условием. Лили, - больше не водить меня за нос. - Никогда! Клянусь тебе! - пылко воскликнула она. - Сейчас девять часов. Я приеду в двенадцать. Ты будешь меня ждать? - Хоть до утра. - И когда я приеду, мы поговорим о разводе. Тони вдруг понял, что слова его падают в холодную тишину, совсем непохожую на предыдущие паузы. Словно прочтя на расстоянии ее мысли, он ощутил неприятный холодок. - Лили? - настойчиво позвал он. - Что, Тони? - слабо отозвалась она. - Ты слышала, что я сказал? - Да, конечно. Но... - от звука ее голоса боль хлынула ему в сердце. - Мне казалось, что мы уже достаточно говорили об этом. - Ради Бога, Лили, неужели ты не передумала? - Нет. Я же не могу. Ну зачем ты опять все портишь? Если ты намерен приехать только для этих разговоров, то лучше не приезжай. От злости Хэвиленд чуть было не стукнул трубкой по аппарату, но рука его застыла на полдороге. Ярость его была подлинной яростью, испытываемое унижение - настоящим унижением, а любовь была такой любовью, на какую он только был способен. Он снова поднес трубку к уху. - Я еду. Лили. Так или иначе, я еду. Она повторила: - Не стоит. Не надо. Я не буду ждать. Он быстро положил трубку и торопливо стал одеваться. Она была права. Он понимал это лучше, чем она сама, но уже не мог остановиться. Его тянуло туда, где он чуял опасность, словно он стремился убедиться, что может выйти из этой борьбы невредимым. Сам того не сознавая, он проиграл свою ставку на нынешнее лето в тот момент, когда Эрик заставил его продолжать им же начатый опыт. Сейчас он снова собирался проиграть. Ему суждено всегда проигрывать. Но остановиться он уже не мог. 3 В лаборатории, брошенной Хэвилендом ради побережья, воцарилась приятная мирная атмосфера. После чисто физического труда во время опыта обработка результатов казалась совсем легкой. Требовалось проделать массу вычислений, но с помощью формул и они были сведены к простой арифметике, а самую нудную работу выполнила вычислительная машина. Эрику то и дело приходилось подавлять беспричинную улыбку: он ощущал в себе безмятежное, ленивое удовлетворение. Почти все время он вместе с Фабермахером работал над записями, а прибор тем временем покрывался пылью. Даже если Хэвиленд захочет продолжать исследование с другим ассистентом, прибор все равно пойдет на слом. Он уже пережил самого себя, потому что полученные результаты неизбежно докажут необходимость переделок и усовершенствований. Дальнейшие исследования с новым прибором в свою очередь потребуют дальнейших усовершенствований, и этот нескончаемый цикл творческого созидания и разрушения даст один побочный продукт - новые знания. Этот прибор положил начало целой исторической эпохе, но история перешагнула через него прежде, чем он пришел в негодность. Эрик не мог смотреть на него без грусти. Фабермахер относился к этому иначе. Прибор для него имел не больше значения, чем обыкновенный карандаш, которым пишут, очинивают острее или тупее, смотря по вкусу, используют до конца, а затем выбрасывают. Его больше заботили результаты опыта, занесенные в рабочую тетрадь. - Интересный опыт, - рассудительно, с умеренным энтузиазмом сказал он. - И сколько еще предстоит работы! - Но мы сделали все, что могли, - возразил Эрик. Фабермахер улыбнулся. - Вы сейчас говорите, как Хэвиленд, - "выше головы не прыгнешь". Хотите знать, на какие вопросы вы так и не получили ответа? Я могу их перечислить. Какова энергия нейтронов? Каковы статистические вариации полученных вами результатов? Насколько ваши результаты связаны с поглощением, сопровождающимся или не сопровождающимся индуктированной радиоактивностью... - Ради Бога, довольно! - воскликнул Эрик. - Кто вам сказал, что мы собирались завоевать весь мир? Мы только хотели доказать, что существуют внутриядерные силы, не электростатические и не гравитационные, и найти частицы, на которые действуют эти силы. Мы знаем, что нейтроны притягиваются одними ядрами и не притягиваются другими. - Это необычайно интересно. А почему это так? - Не знаю, - признался Эрик. - Ответ, возможно, послужил бы ключом ко всей проблеме. Но все-таки мы теперь знаем о существовании этого свойства, следовательно, посредством нашего опыта мы открыли кое-что новое в природе. Это мы искали, и это мы нашли. Вот и все. - Вы просто сделали, что могли. - Не говорите это так, словно вы нас в чем-то обвиняете. - А вы не говорите так, словно оправдываетесь. Каждый и без того делает все, что в его силах. И утверждать, будто вы сделали все, что в ваших силах, - значит намеренно ограничивать свои возможности. - Не будете ли вы добры вбить наконец в свою тупую голову, что я этого никогда не говорил? - Ах, так! А что же вы хотели сказать? - Что я надеюсь ответить на эти вопросы, когда буду работать с Траскером. Уверен, что мы с ним добьемся большего. - А, ну это другое дело. Отчего же вы так и не сказали? - Потому что вы слишком много болтаете. Фабермахер улыбнулся, и лицо его порозовело. - Только с вами, - согласился он, но вид у него был довольный и смущенный. Он немного помолчал, потом спросил: - Когда вы уезжаете? - Еще не знаю. Я только недавно написал Траскеру, что смогу приехать. Из коридора донесся телефонный звонок, и Эрик пошел в будку. - Хэлло, - произнес женский голос. - От Траскера еще ничего нет, дорогая, - быстро сказал он. - Так что не торопись давать задаток за подвенечное платье. Но не беспокойся, это от нас не уйдет. - Хэлло? - прервал его незнакомый голос. - Можно мистера фабермахера? Эрик почувствовал, что краснеет, и засмеялся. - О, простите, я обознался! - Ничего, - в трубке тоже послышался смех. - Это было даже интересно. Это говорит мисс Мастерс. Я звонила в библиотеку, но там сказали, что он, вероятнее всего, у вас. Он здесь? - Одну минуту, я сейчас посмотрю. - Вы подойдете к телефону? - спросил Эрик Фабермахера. - Если хотите, я скажу, что вы уже ушли. Фабермахер медленно покачал головой. - Я подойду, - сказал он тихо и добавил: - Знаете, я был несправедлив к ней. На самом деле она вовсе не пруссачка. Она просто многого еще не понимает. - По-моему, вы говорили, что это и есть крайняя жестокость, - заметил Эрик, улыбаясь. - Нет, я говорил о равнодушии. Ее нельзя обвинять в равнодушии, но тем не менее она все-таки многого не понимает. 4 Фабермахер медленно взял трубку. В его жизни это была первая девушка, с которой он чувствовал себя легко и непринужденно, и последняя, с кем он мог бы представить себе возможность таких отношений. Между ними не было ровно ничего общего. С тех пор как она четким шагом вошла в его жизнь, он встречался с нею несколько раз, чувствуя в ее обществе необъяснимое облегчение; он был глубоко благодарен ей за это, но сам, по своей воле, никогда не искал встреч. И как ни странно, ей, по-видимому, это даже нравилось. Во многих отношениях она вела себя по-мужски. Она охотно брала инициативу в свои руки и сама устраивала все до мельчайших деталей. Это было удобно Хьюго, так как освобождало от лишних хлопот, но... Фабермахер намеренно избегал всяких привязанностей. Он не хотел сближаться с людьми, потому что это помешало бы его работе. Он не хотел сближаться с ними, потому что не доверял им. Но Эдна не признавала никаких отговорок. Берясь за трубку, он думал, что в конце концов придется сказать ей о себе всю правду, - до сих пор он никому еще не рассказывал всего, - и на секунду задумался, не получится ли чересчур мелодраматично, если он скажет: "Не нужно питать ко мне слишком теплые чувства. Я ничего вам не могу предложить взамен. Врач сказал, что моя болезнь убьет меня через несколько лет. Так что у меня почти нет времени на личную жизнь, вы же приобретете друга, которого скоро придется потерять". Все это пока что звучит довольно неуклюже, но до следующей встречи он еще успеет подыскать другие выражения. Фабермахер приложил трубку к уху. - Хэлло! Эдна? Говорит Хьюго. 5 Эрик и Сабина первыми вошли в вагон, поэтому без труда нашли себе место. Они старались устроиться поудобнее, так как им предстояло просидеть в вагоне всю ночь, до самого Энн-Арбора. Багаж их состоял из двух тяжелых чемоданов и маленького квадратного чемоданчика, который Эрик так неожиданно купил однажды вечером в прошлую осень. Чемоданчик давно уже утратил лоск новизны и приобрел вполне респектабельный вид. Сабина села у окна; она была одета точно так же, как днем, во время венчанья в городском муниципалитете. На ней был черный шелковый костюм и большая круглая шляпа из черной соломки, которую она теперь осторожно сняла, попросив Эрика положить ее на чемодан, лежавший в сетке. Букетик гардений на ее груди уже завял и поблек, но ей не хотелось с ним расставаться. За все время Эрик только второй раз подарил ей цветы. Тот, первый, раз она помнила гораздо лучше, чем он. Эрик сел рядом и взял ее за руку. Сабина повернула голову и взглянула на него. - Вот, значит, как это бывает, - сказал он. - Теперь ты уже знаешь, как выходят замуж. - Да, мне это понравилось. А ты чувствуешь, что стал пожилым и солидным? - Не знаю, что я чувствую, - сказал Эрик. Когда поезд тронулся и побежал под темными сводами Центрального вокзала, Эрику вдруг стало немного жутко. До сих пор он жил, как придется, теперь же на нем лежала ответственность за другую жизнь. Сабина, девушка, живущая в родительском доме, - это одно, а Сабина, его жена на всю жизнь, которая пройдет с ним по самым дальним коридорам его будущего и, как это ни трудно сейчас представить, еще дальше, до самой могилы, - это совсем другое. Но ее рука лежала в его руке, и ее пожатие, ощущение ее теплой, мягкой кожи - все было таким родным и любимым, что Эрик даже не представлял себе, как можно без этого жить. Всего десять дней назад Траскер сообщил ему, что он принят на работу в Мичиганский университет. А вдруг они там передумают и захотят взять человека, уже имеющего докторскую степень? Вдруг Хэвиленд умрет, так и не успев обработать свою часть записей? Ведь он так плохо выглядел, когда вернулся с побережья, где пробыл всего одну неделю. Может быть, им с Сабиной не следовало торопиться. Что, если он не справится с работой в Мичигане? Интересно, приятно ли будет работать с Траскером. А что, если... Вдруг ему пришел на ум все тот же, заданный Фоксом вопрос: "Почему вы хотите стать ученым?" "Откуда я знаю, почему, - злобно сказал он себе. - Я даже не знаю, что это такое - быть ученым. Как я могу сказать, почему я этого хочу, пока я не узнаю, что это такое?!" Должно быть, он от волнения тер рукою лицо, потому что Сабина спросила: - Тебе жарко? Сними пиджак. - Ладно, - мягко сказал он. - О чем ты думаешь? - О доме, который мы завтра себе найдем, - сказала она голосом, прозвучавшим за тысячу миль от него. - О доме? - Эрик поразился той легкости, с какою она восприняла их брак как нечто настолько реальное, что можно было уже мечтать и строить планы. Он с некоторым любопытством думал о ее отношении к происшедшему и надеялся, что сможет разделить ее уверенность в будущем. - Ты, кажется, уже все обдумала? - Ну да. Мы приезжаем в Энн-Арбор в восемь двадцать утра. Ты звонишь Траскеру. Он приезжает за нами на вокзал, и мы едем по городу. К полудню мы находим себе домик. Он облицован досками в елочку и весь увит плющом и розами... - Это из какой кинокартины? - О, должно быть, из всех сразу, - засмеялась Сабина. - Но дальше этого я не иду - никак не могу себе представить, какие у нас там комнаты. - Она повернулась к нему с наивно-беспомощным видом. - Неужели? - сказал Эрик, слегка подсмеиваясь над ней, но тут же ему захотелось войти в ее жизнь. - Ну, давай заглянем внутрь и обставим наш домик мебелью. Начнем с гостиной... Поезд вышел из города и помчался на север, по направлению к Олбани, по долине реки Гудзон. За окном вагона еще тянулся пыльный и знойный осенний день, но