ах, прежде чем Гус уверился в том, что машина остановилась. - Минутку, - обратился Кильвинский к продолжавшему идти мужчине. - Сбавьте обороты. Так-то лучше. Человек обернулся и насмешливо поглядел на полицейских. На нем была коричневая рубашка в клетку и фетровая шляпа с короткими полями и засаленным желтым плюмажем. Это был никакой не мужчина в летах и никак не среднего роста, ему, подумал Гус, едва перевалило за тридцать, вдобавок он высок и в теле. - Чего надо? - спросил человек, и Гус только теперь увидел тянувшийся по всей щеке глубокий шрам. - Будьте добры, ваши документы, - сказал Кильвинский. - Чего ради? - Через минуту я вам объясню, но сначала предъявите ваши документы. Небольшое происшествие. - Вот как? - усмехнулся тот. - А я, выходит, подозреваемый? Достаточно того, что я черный, так? Черный человек для вас всего только старина Джо Мясо-для-ленча, так? - Посмотри по сторонам, - сказал Кильвинский, делая огромный шаг вперед, - может, кроме нас с напарником ты видишь здесь хоть одного нечерного? Тебя я выбрал потому, что на то имеется весомое и прочное основание, столь весомое и столь прочное, что перед таким основанием не устояла бы и твоя мамаша. Ну-ка, выворачивай карманы и доставай поскорей документы, у нас нет времени трепаться! - Хорошо, начальник, будь по-твоему, - ответил мужчина. - Мне скрывать нечего, да вот ваши же ребята вечно трахают меня вдоль и поперек, стоит мне выйти из дому, а я человек рабочий. Я работаю кажный день. Пока Кильвинский исследовал протянутую ему карточку по соцобеспечению, Гус размышлял о том, что напарник его умеет подать себя в разговоре. Гнев Кильвинского не знал границ, а если учесть еще и внушительные габариты полицейского, нетрудно понять, чего так испугался негр. Да ведь и речь убеждала: Кильвинский говорил с ним его же языком, точь-в-точь как негр, подумал Гус. - Эту писульку дерьмовой не назовешь, приятель, - сказал Кильвинский. - А есть при тебе что-нибудь такое, где были бы твои пальчики или, к примеру, фотка? Может, у тебя есть при себе водительские права? - А на кой они мне? Я машину не вожу. - На чем попадался? - Картишки, штрафные талоны для хреновых водил, пару раз ходил в подозрительных. - Подделка денег? - Нет, приятель. - Мошенничество? - Нет, приятель. Плутую я совсем чуть-чуть, я не какой-нибудь преступник, без дураков говорю. - Вот и нет, с дураками, - сказал Кильвинский. - У тебя даже во рту пересохло. Вон и губы облизываешь. - Ч-ч-у-у-у-у-шь, приятель, когда меня окликают синие мундиры, я всегда нервный делаюсь. - И сердечко стучит как молоток, - сказал Кильвинский, кладя ему руку на грудь. - Имя, настоящее! - Гэнди. Вудроу Гэнди. Точно, как оно в карточке прописано, - ответил мужчина, нервничая теперь куда заметнее. Он переминался с ноги на ногу и не мог совладать с шустрым розовым языком, ежесекундно увлажнявшим коричневые губы. - Прыгай в машину, Гэнди, - приказал Кильвинский. - Через дорогу нас ждет одна старая пьянчужка. Хочу, чтобы она на тебя взглянула. - О-го-го, приятель, это уже принудиловка! - жаловался Гэнди, пока Кильвинский похлопывал его по плечу. - Поклеп и принудиловка! От Гуса не ускользнуло, что Гэнди знает, с какого боку подойти к полицейской машине. Сам Гус уселся за спиной у Кильвинского и потянулся через весь салон закрыть на замок ближнюю к Гэнди дверцу. Они поехали обратно к банку и нашли там Леони. Рядом с ним в машине сидела потрепанная негритянка лет сорока, с затуманенным взором. Когда Кильвинский притормозил перед ними, она поглядела украдкой из окна автомобиля на Гэнди. - Это он. Тот самый ниггер, по чьей милости я вляпалась в такую беду! - пронзительно закричала она и взялась за Гэнди: - Ах ты, ублюдок, стоял там, и пальцем постукивал, и говорил так ловко, что любой бы поверил, и рассказывал мне, как легко могу десятку заработать, и какой еще ты продувной и все такое, ах ты, черный сукин сын! Он это, он и есть, начальник, я сказала, что буду вашей свидетельницей, и я ей буду, без вранья. Я ведь говорила, что тот был губошлеп с таким вот большим ротом, как у Читы. Полный порядок, это он. Коли брешу, провалиться мне на этом месте. Гэнди отвернулся от пьяной женщины. Гуса - и того ее слова смутили, но Гэнди, казалось, воспринял их совершенно равнодушно. Удивительно, как они умеют унижать друг друга. Скорее всего, они выучились этому от белого человека, догадался Гус. Было уже девять часов, когда они сдали наконец Гэнди в приемник тюрьмы Университетского округа. Тюрьма была старой и такой допотопной, что напоминала скорее темницу. "Какие же здесь должны быть камеры?!" - спросил себя Гус. И почему у Гэнди не отобрали шнурки от ботинок, как показывают в кино? Но тут он вспомнил, что один полицейский говорил им в академии: уж если кто всерьез решил покончить счеты с жизнью, его сам черт не остановит, - а после рассказал о смерти заключенного, который нарезал полос из наволочки и обмотал себе ими глотку, концы же привязал к решетчатой двери. Потом сделал прыжок-переворот назад и сломал себе шею. Полицейский еще сострил насчет того, что подобные смерти в тюрьме требуют уйму писанины и тонны бумаги и что самоубийцы поступают просто эгоистично, совсем не заботясь о других. И конечно, реакцией на остроту был всеобщий смех: полицейские всегда смеются мрачным шуткам, пусть и не слишком удачным. Над конторкой приемщика висел лозунг "Оказывай содействие местной полиции. Будь стукачом!", а рядом - игрушечное, с резиновым наконечником копье фута в три длиной, украшенное цветными перьями и африканскими символами. Надпись на нем гласила: "Тщательно обыскивай заключенных!" Неужто это не оскорбляет полицейских-негров, подумал Гус и впервые в жизни вдруг остро осознал свой интерес к этой расе, поняв, что отныне интерес этот будет расти, ибо среди них, среди негров, ему придется теперь проводить большую часть своего времени, отведенного на жизнь, а не на сон. Он не жалел об этом, он даже был заинтригован, однако было тут и еще кое-что - он их боялся. Но ведь с другой стороны, вряд ли бы он чувствовал себя смелее с любой иной публикой, получи он распределение в любой другой район. И тут он подумал: а что, если б Гэнди вдруг вздумал сопротивляться и не оказалось бы под боком Кильвинского? Сумел бы он сам справиться с таким вот Гэнди? Пока приемщик стучал на машинке, Гус размышлял о Гусе-младшем, крепыше трех лет от роду. Тот вырастет здоровяком. Уже вон может добросить гигантский баскетбольный мяч до середины гостиной. Мяч этот - их общая любимая игрушка, несмотря на то, что они успели разбить им один из новых Викиных кувшинов. С тех самых пор, как родители разошлись, своего отца Гус-старший не видел, зато прекрасно помнил, как устраивали они с ним на пару шумную возню, помнил, как от души забавлялись. Он помнил каштановые усы с легким инеем седины на них и сухие большие руки, кидавшие его в воздух и щадившие его только тогда, когда он, мальчишка, уже задыхался от смеха. В тех руках жили уверенность и надежность. Как-то раз он вспомнил об этом при матери, тогда ему было двенадцать - достаточно, чтобы увидеть, насколько он ее опечалил. Больше он не упоминал об отце и с того дня старался, как умел, ей помогать, ведь был он на четыре года старше Джона, "маленький мамин мужчина" - так она его называла. Наверно, он был ужасно горд, что вкалывал мальчишкой для того, чтобы помочь им троим прокормиться. Но гордость ушла, и теперь, когда он женился на Вики и обзавелся собственной семьей, его искренне тяготила необходимость ежемесячно откладывать для матери с Джоном пятьдесят долларов. - Ну что, партнер, может, двинемся? - спросил Кильвинский. - Да-да, конечно. - Грезы наяву? - Пожалуй. - Давай-ка пойдем перекусим, а рапорт напишем позднее. - О'кей, - ответил Гус, возвращаясь к действительности. - Вы ведь не обезумевший людоед, верно? - Обезумевший людоед? - В какое-то мгновение мне показалось, что вы слопаете этого типа живьем. - И ничуть я не обезумел, - сказал Кильвинский и, пока они шли к машине, все поглядывал на Гуса в изумлении. - Я только играл свою роль. Можно время от времени менять слова, но мелодия всегда одна и та же. Разве нынче в академиях не объясняют, что такое допрос? - Я думал, еще немного - и вы взорветесь. - Проклятье! Да нет же. Я попросту вычислил, что он из тех, кто уважает лишь грубую силу, а на вежливое обхождение ему наплевать. Но этот способ хорош не для всех. В самом деле, если применять его постоянно, то, не ровен час, можно оказаться и на земле, а потом гляди, сколько влезет, снизу вверх на парня. Но я вычислил, что этот, стоит заговорить с ним его же языком, обязательно притихнет. Так я и поступил. Вся штука в том, чтобы побыстрей раскусить любого подозреваемого и решить, какой разговор с ним вести. - Хм, - сказал Гус. - А как вы догадались, что подозревать нужно именно его? Он не отвечал ее описаниям. И даже рубашка на нем не была красного цвета. - Как узнал? - повторил Кильвинский ворчливо. - Давай разбираться. Ты в суде еще не бывал? - Еще нет. - Что ж, и тебе когда-нибудь предстоит отвечать на вопрос: как вы узнали? В сущности, я и сам не знаю, как узнал. Но узнал. По крайней мере был здорово уверен. Рубаха, конечно, красной не была, но ведь не была и зеленой. А была как раз такого цвета, про который пьяница с осоловевшими глазами вполне могла сказать "красный". Ржаво-коричневый цвет! К тому же Гэнди чуть больше, чем необходимо, подчеркивал случайность того, что оказался на стоянке. Да и вел себя слишком дерзко и, когда я проезжал мимо и сверлил взглядом каждого встречного-поперечного, слишком старательно показывал мне всем своим видом, что ему, мол, нечего скрывать. А когда я снова туда вернулся, он уже успел перейти на другую сторону автостоянки. Когда я огибал угол, он все еще шел, но, завидев нас, встал как вкопанный, лишь бы продемонстрировать нам, что никуда уходить не собирается. И скрывать, мол, ему нечего. Понимаю, что все в отдельности, само по себе, это мелочь, не стоящая внимания. Но таких мелочей было много. Короче, я просто _знал_. - Интуиция? - И я так думаю. Но на суде я бы не стал употреблять это слово. - У вас на суде будут сложности с этим делом? - Э, нет. В нашем деле нет ни обыска, ни ареста. Если бы в суде рассматривалось дело по обыску со взятием под арест, тогда бы моей интуиции и тех мелких промашек, которые он допустил, было бы недостаточно. Мы были бы обречены на поражение. Если б, конечно, малость не приврали. - Вам часто приходится это делать? Привирать? - Совсем не приходится. Я не слишком-то забочусь о том, как пощекотать публике нервы. И мне наплевать, если мною схвачен сам Джек Потрошитель, а после кем-то выпущен на волю из-за необоснованности проведенного мною обыска. Покуда эта ослиная задница не попадет ко мне в руки, плевать мне на это. Кое-кто из полицейских становится ангелом-мстителем. Они видят перед собой зверя, принесшего горе множеству людей, и решают, что должны во что бы то ни было засадить его за решетку, пусть даже ценой ложных показаний на суде, только я говорю, что все это зазря. Публика не стоит того, чтобы из-за нее рисковать и нести потом кару за лжесвидетельство. Как бы там ни было, но скоро он опять вернется на улицу. Будь хладнокровен. Умей расслабиться. Только так и можно делать эту работу. И тогда - твоя взяла. Через двадцать годков тебе достанутся твои сорок процентов оклада. Плюс твоя семья, если ты ее, конечно, не потерял, чего ж еще? Отправляйся в Орегон или Монтану. - У вас есть семья? - Теперь уж нет. Эта работа, как говорят адвокаты на бракоразводных процессах, не способствует стабилизации семейных отношений. По-моему, мы чемпионы по самоубийствам. - Надеюсь, что все же сумею у вас работать, - выпалил Гус, удивленный нотками отчаяния в своем голосе. - Служба в полиции - это семьдесят процентов здравого смысла. Здравый смысл и способность принимать быстрое решение - вот что делает полицейского полицейским. Нужно или воспитать в себе эти качества, или уходить отсюда. Ты еще научишься ценить эти качества в своих напарниках. А очень скоро уже не сможешь относиться по-прежнему к своим приятелям и знакомым по дому, церкви или улице, потому что в этих делах им с полицейским не сравниться. Зато ты сможешь _в любой_ ситуации быстро принять решение - тебе ведь приходится заниматься этим всякий день, - а если того не умеют твои старые друзья, будешь беситься, рвать и метать. Теперь, когда спустился вечер, улицы заполнялись людьми, черными людьми, а фасады домов заливали мир светом. Создавалось впечатление, что в каждом квартале имеется по меньшей мере по одному бару или одному винному магазину и что все их хозяева белые. Гусу казалось, что церквей больше нет, глаз их не замечает, он замечает лишь эти вот бары, винные магазины и пятачки с толпами людей. Он видел эти шумные толпы у ларьков с гамбургерами, у винных магазинов, у подъездов жилых домов, на автостоянках, у сверкающих стендов, у магазинов с грампластинками, а также у весьма подозрительного местечка, с окон которого зазывные надписи приглашали посетить "Общественный клуб". На двери Гус увидел смотровое отверстие. Хорошо бы очутиться там никем не замеченным, подумал он, любопытство его было сильнее страха. - Как насчет пищи для души, братишка? - спросил Кильвинский с негритянским акцентом, останавливая машину перед опрятным с виду буфетом на Нормандской улице. - С удовольствием бы чего-нибудь отведал, - улыбнулся Гус. - Толстый Джек готовит лучший в городе суп из окры. Много креветок и крабьего мяса, много цыпленка и окры, немного риса и сколько хочешь легких, словно пух, домашних запахов. Настоящий лу-уу-изи-анский окровый суп. - Вы с Юга? - Нет, просто знаю толк в еде, - сказал Кильвинский и, пока они входили, попридержал дверь. Им быстро поднесли по громадной чаше с супом, и Гусу понравилось, как Толстый Джек произнес: - Там нынче полно креветок. По примеру Кильвинского Гус плеснул сверху немного горячей приправы, хоть блюдо и без того было острым; вкус изменился и стал восхитителен, его не портили ни нарезанные мелко цыплячьи шейки, ни крабьи клешни, которые приходилось вылавливать и обсасывать досуха. К своей пряной кашице Кильвинский добавил еще подливки и съел добрую половину маисового хлеба из гигантской хлебницы. Однако ужин оказался чуть испорчен, когда каждый из них вместо платы за него вручил официантке грошовые чаевые. Принимая эту услугу, Гус чувствовал себя виноватым и прикидывал, как, в случае чего, будет объясняться по данному поводу с сержантом. Интересно, что говорят за их спинами Толстый Джек и официантки? Называют дармоедами? Ровно в 11:00 вечера, когда они кружили по жилым кварталам севернее Слосон-авеню, Кильвинский вдруг спросил: - Готов поработать на "шлюхином вагончике"? - На чем, на чем? - Я спрашивал сержанта, можно ли сегодня вечерком забрать из гаража автофургон и поохотиться на кошечек, он сказал, что неплохо бы, но только если будет спокойно в эфире; вот уже полчаса, как по Университетскому округу нету никаких вызовов, так что давай-ка съездим, заберем фургон. По-моему, твоему образованию это не повредит. - Вроде не скажешь, что их здесь слишком много, - сказал Гус. - Та парочка, что вы мне показали на углу Вернон-стрит и Бродвея, да одна проститутка на Пятьдесят восьмой, вот и все... - Погоди, ты не видел еще Западной авеню. Когда они приехали в участок, Кильвинский кивнул в сторону грузовика синего цвета с белой надписью на боку: "Управление полиции Лос-Анджелеса". На задней стенке грузовика окон не было, к двум боковым прикреплены скамейки. Салон для пассажиров был отделен от кабины тяжелым стальным щитом. - Пойдем предупредим босса, - сказал Кильвинский. Еще через пятнадцать минут, в течение которых он перешучивался у конторки с полицейским женского пола по кличке Кэнди, они наконец уселись в фургон, и тот, словно синий носорог, загромыхал по Джефферсонскому бульвару. Гус подумал, что ни за что не согласился бы по своей воле сидеть там, сзади, на деревянной скамейке, в этом жестком трясущемся фургоне. Кильвинский свернул на север к Западной авеню. Не успели они проехать по ней и двух кварталов, как Гус вдруг понял, что потерял счет фланирующему, вертлявому, кричаще разодетому бабью, которое прогуливалось по тротуарам большей частью по ходу движения так, чтобы машинам было удобнее парковаться у тротуара. Бары и рестораны на Западной авеню и в ее окрестностях были набиты до отказа, а на стоянке перед заведением с замысловатым названием "Блу Дот Макейфиз Казбах" расположился внушительный бастион из "кадиллаков" с откидными верхами. - Сводник - выгодная профессия, - сказал Кильвинский, ткнув пальцем в один такой "кадиллак". - А кошечки - ну просто живые и бездонные копилки. Потому-то, я подозреваю, проституция и запрещена во многих странах. Слишком высокая прибыль и никаких накладных расходов. Сводникам бы ничего не стоило мгновенно завладеть всеми рычагами экономики. - Господи, но _здесь_ все выглядит так, будто она уже узаконена! - сказал Гус, оглядывая пестрые фигурки по обеим сторонам Западной авеню, склонившиеся к окошкам припаркованных автомобилей, стоявшие группками или сидевшие на невысоких парапетах у своих жилищ. Гус обратил внимание, что на синий фургон, прогрохотавший мимо них на север к бульвару Адаме, проститутки смотрели с искренним беспокойством. - Для начала полезно прошвырнуться по всей Западной и показать им, что фургончик выполз на промысел. Ну а если они не уберутся с улицы, мы их подберем. Небось под париками у них деньжата вместо вшей, а, как думаешь? - Святая правда, - ответил Гус, не сводя глаз с проститутки с невероятно пышной грудью, в одиночестве стоявшей на углу Двадцать седьмой улицы. Он был поражен тем, насколько привлекательные особи встречаются среди них. Он заметил, что ни одна из девиц не расстается со своей сумочкой. - Каждая при сумочке, - сказал Гус вслух. - А как же, - улыбнулся Кильвинский. - Для отвода глаз. Туфельки на шпильках и сумочки, короткие юбчонки или брюки в обтяжку. Мода-униформа. Но можешь не беспокоиться, в сумках у них не хлебные буханки. А деньги все бабы в этих краях носят в лифчиках. На Вашингтонском бульваре Кильвинский развернулся. - На проспекте их было двадцать восемь, - сказал Гус. - Но я не уверен, что кого-то не пропустил в самом начале! - Местные жители должны покончить с этим, - сказал Кильвинский, закуривая сигарету и вставляя ее в пластмассовый мундштук. - Стоит им заныть погромче, и судьи даруют девочкам чуток времени на то, чтобы снова уйти в подполье. Я знаю одну шлюху, которую задерживали уже семьдесят три раза. Самое большее, что удавалось сделать, - это посадить ее на шесть месяцев по двум различным статьям. Между прочим, этот шлюхин вагончик - штука совершенно противозаконная. - То-то я удивлялся: что нам с ними делать? Куда мы их повезем? - На прогулку, только и всего. Обычно мы подбираем их и катаем какой-нибудь часок, потом отвозим в участок и проверяем, не числится ли за ними какого-либо нарушения уличного порядка, и позволяем им преспокойненько уйти. Но все это так же противозаконно, как, к примеру, содержать притон. Очень скоро нам перекроют кислород и запретят так поступать, но сейчас это срабатывает. Девочки страшно не любят, когда их запихивают в фургон. Просто временная мера. Давай-ка возьмем вон тех двух. Поначалу Гус никого не увидел, но затем у телефонной будки на углу Двадцать первой задвигались тени, он заметил, как пара девиц в голубых платьях зашагала по улице к западу. Приветствие Кильвинского - "Добрый вам вечерок, дамочки!" - они проигнорировали, тогда оба полицейских вышли из кабины, и Кильвинский, приглашая, распахнул заднюю дверцу фургона. - Дерьмо ты, Кильвинский, чтоб тебя... Вечно до меня докапываешься, - сказала та, что помоложе, азиатка в темно-рыжем парике. Лет ей поменьше моего, решил Гус. - Что это за бэбик? - спросила другая, ткнув в него пальцем и выказав покорное смирение и готовность взобраться на высокую подножку. Для этого платье, облегавшее тело плотно, словно трико, ей пришлось задрать к самым бедрам. - Ну-ка, бэбик, подсади, - обратилась она к Гусу, однако руки ему не подала. - Возьмись-ка пятерней покрепче за мой роскошный зад да толкай. Кильвинский пожевывал мундштук и от души забавлялся, наблюдая за тем, как его напарник уставился на совершенно голые крепкие ягодицы - эту темную гладкую дыню с отломленным черенком. Гус обхватил ее за талию и помог подняться, она истерически захохотала, а Кильвинский лишь мягко усмехнулся, запирая двойные двери, потом они оба вернулись в кабину. Следующую подобрали на Адаме, но теперь, когда фургон выехал на охоту, это тут же усекли: девиц значительно поубавилось. Тем не менее на Двадцать седьмой они подобрали еще трех. Одна из них в бешенстве насылала проклятья на голову Кильвинского за то, что он обслужил ее вне очереди: она каталась в этом вагончике только вчера, правда с другим "легашом". Очутившись в фургоне, проститутки тут же принялись тараторить и смеяться. По их щебетанию нельзя было сказать, что они очень уж расстроены. Гусу показалось, что кое-кто из пассажирок, похоже, наслаждается этой короткой передышкой во время уличной работы. Он поделился своими соображениями с Кильвинским, который сказал, что в этом есть доля истины: работа у них поопаснее многих, да и сил отнимает достаточно, вспомнить хотя бы тех грабителей и садистов, что видят в них свою добычу. От каких-то бед их ограждают сутенеры, но оградить от других сводников, непрерывно только тем и занятых, как бы увеличить количество стойл в своих конюшнях, они не в состоянии. На Двадцать восьмой улице перед открытой дверцей дежурной машины стоял тот самый длинный полицейский, что разговаривал с Лафиттом в раздевалке. Теперь он болтал вместе с напарником с двумя проститутками. Длинный жестом пригласил Кильвинского свернуть к обочине. - Вот парочка для тебя, Энди, - сказал он. - Ну-ну, везучий черт, за это тебя следовало бы определить в сержанты, - сказала шоколадного цвета девица с нечесаными волосами и в строгом коротком черном платье. - Ты ей не нравишься, Бетел, - сказал Кильвинский Длинному. - Он и знать не знает, как ублажить женщину, - сказала девица. - Его все терпеть не могут, трусливого черта. - Что-то я не вижу здесь женщин, - сказал Бетел, - только две шлюхи какие-то. - Жена твоя шлюха, ублюдок ты этакий, - прошипела та, всем телом подавшись вперед. - И трахается за гроши. А я за это дело имею что ни день по двести долларов, слышите, вы, жалкие злобные онанисты! Так что настоящая шлюха - твоя женушка. - Ну-ка, полезай в вагон, сука, - сказал Бетел и спихнул девицу с тротуара. Гусу пришлось поддержать ее, чтобы она не упала. - В один расчудесный день мы еще разделаемся с вами, меловые хари, - всхлипнула девица. - Ты, дьявол! Не забоюсь я таких чертей, как ты, слышишь? Ничего не забоюсь! Какого хрена мне бояться злобных онанистов да ваших вонючих спиц!! Пихаесся? Пихайся-пихайся, тебе все одно не уйти от расплаты, слыхал? - О'кей, Элис, будет тебе, запрыгивай, сделай одолжение, - сказал Кильвинский и поддержал ее, пока она, сдавшись, влезала в фургон. - Ну хоть разок бы этот сосунок словами говорил, а не блевался, - раздался голос из черноты "вагона". - Думает, люди что твои шавки или того хуже. Мы, матьтвоядавалка, все ж женщины. - С тобой покамест не знакомился, - сказал Бетел, протягивая Гусу руку, тот пожал ее, вглядевшись в большие карие глаза. - Вот, набираюсь опыта, - ответил Гус, запинаясь. - В этом мусорнике с требухой, - уточнил Бетел. - Что ж, тоже дело. Тебе следовало работать в Ньютонском округе... - Бетел, нам пора двигаться, - сказал Кильвинский. - Только два слова, Плибсли, - сказал Бетел. - По крайней мере, работая здесь, ты никогда не столкнешься нос к носу с тем, кто смышленей тебя. - Мне тоже полезать в фургон? - спросила вторая девица, и Гус впервые за весь вечер увидел тут белую. Пышный черный парик и темные глаза. Превосходный загар, но и тот не способен скрыть изначальной белизны кожи. Исключительно хороша, подумал Гус. - Твой мужик - Эдди Симмс, верно? Ниггер, - зашипел Бетел, держа ее за плечо. - Все свои деньги ты отдаешь ниггеру, так ведь? Ради него и его шевелюры ты готова на все, ведь так? Значит, ты и сама негритоска, верно? Что скажешь, черномазая? - Отправляйся в "вагончик", Роза, - сказал Кильвинский, беря ее за руку, но тут Бетел дал ей такого пинка, что она выронила сумочку и тяжело рухнула на Кильвинского. Тот чертыхнулся и, пока Гус поднимал сумку, одной ручищей подсадил ее в фургон. - Когда поработаешь у нас еще с какое-то время, может, выучишься, что нехорошо так грубо обходиться с подопечными твоего коллеги, - сказал Кильвинский Бетелу, прежде чем сесть в свой фургон. Секунду Бетел не сводил с его лица глаз, но, так ничего и не сказав, повернулся, сел в машину, и она с ревом устремилась к Западной авеню. Не успел Кильвинский завести мотор, того уж и след простыл. - С этим парнем хлопот полон рот, - сказал Кильвинский. - Всего два года в полиции, а с ним уже масса проблем. - Эй, - раздался голос сзади, едва началась эта бесцельная езда с единственной задачей - утомить проституток. Фургон, подпрыгивая и трясясь, как раз пересекал Джефферсонский бульвар. - Ну что бы вам здесь подушки не завести! Ужас как тряско. - Твоя подушка всегда при тебе, малышка, - сказал Кильвинский, и раздались смешки. - Эй, серебряный ежик. А как насчет того, чтоб смотаться до Вермонтской и там нас отпустить - или хотя бы до Вермутской? - послышался новый голос. - Мне сегодня до зарезу нужно подзаработать. - Кильвинский у нас - душка, - сказала другая. - Он нам и виски устроит, тока нужно хорошенько попросить. Ты же душка, правда? А, мистер Кильвинский? - Крошка, души у меня столько, что мне с ней никак не совладать, - отвечал Кильвинский. Девицы лопались от смеха. - Глянь-ка, показывает, что умеет ботать на нашей фене, - раздался хриплый голос, похоже, той, что пререкалась с Бетелом. У винного магазина Кильвинский притормозил и крикнул через плечо: - Приготовьте денежки и скажите, чего взять, - затем повернулся к Гусу: - Оставайся в фургоне. Я мигом. Кильвинский обошел грузовик и отпер дверь. - Гоните по доллару, - сказала одна из девиц, и Гус услыхал, как зашуршала одежда, зашелестела бумага и зазвенели монеты. - Две кварты молока и пять виски. Так пойдет? - спросила одна, и несколько голосов ответили ей ворчливым "у-гу". - Давайте так, чтоб на стаканчики хватило, - сказал Кильвинский. - Свои деньжата я тратить и не подумаю. - Малыш, коли б ты сдал обратно этот синий костюмчик, тебе бы не пришлось за бабки горевать, - сказала та, кого звали Элис. - Я бы кормила тебя весь век за твою пригожесть, чертяка ты этакий. Девицы громко рассмеялись, и смеялись столько, сколько понадобилось Кильвинскому на то, чтобы закрыть "вагончик", войти в магазин и спустя несколько минут вернуться оттуда с пакетом. Он сунул его в дверь, потом пошел обратно к кабине. Они уже снова ехали, когда Гус услышал, как разливают спиртное. - Сдача в мешочке, - сказал Кильвинский. - Дьявол его съешь, - пробормотала одна из проституток. - В целом мире, матьтвоядавалка, нет ничего лучше, чем виски с молоком. Кильвинский, хочешь глотнуть? - Ты же знаешь, на дежурстве нам нельзя. - Зато я знаю, чего на дежурстве нам можно, - сказала другая. - И чего твой сержант не унюхает. Могу научить, коли встанешь на колени и обработаешь меня на французский манер. Захлебываясь, девицы хохотали до упаду Кильвинский ответил: - Я чересчур стар для вас, девчата. - Когда передумаешь, дай мне знать, - сказала Элис. - Лисичка вроде меня сумеет вернуть тебе молодость. Уже более получаса вел Кильвинский машину без всякой цели, а значит, вот уже более получаса вслушивался Гус в смех и сплетни проституток. Каждая из девиц старалась превзойти других собственной версией "жуткой истории" из своей практики. - Проклятье! - сказала одна. - Вот как раз здесь, на углу Двадцать восьмой и Западной, цепляет меня, значит, какой-то тип вечерком и за сто зелененьких берет с собой прямиком в Беверли-хиллз, сволочь такая, и в сволочной своей шикарной хате приказывает мне отрезать голову живой курице, а после сунуть ее в раковину - а вода все бежит, а он стоит, значит, там все равно как кобель какой. - Боже ж ты мой! И на кой тебе все это было нужно? - спросила другая. - Тьфу ты, ч-черт! Да я без понятия была, чего этот соска от меня хочет, покамест он меня дотудова не довез и не сунул мне ножище в руку - ну точь-в-точь нож мясника. Ну а я так перетрухала, что взяла и сделала это, лишь бы он с ума не спятил. Старый пердун, вот он кто! Сам бы ни хрена не сделал... - А припоминаете того чокнутого, живет еще там вон в Ван-Найсе, который страсть как любит развлечься по-французски прям в гробу? Выпендривается, какой он спец в этом деле, ну прямо мать родную готов оттарабанить, - сказал визгливый голос. - Тот парень, что в молочной ванне полоскает? Который как-то ночью Уилму подцепил, ее ведь Уилма звать? - спросил другой. - Ага, только не такой уж он идиот, бывают и похуже. По мне - вполне сойдет, разве только вот живет далековато: по дороге в Северный Голливуд, в одном из тех гнездышек на холме. Просто наполнит лохань молоком и предложит тебе искупаться. А деньги платит бешеные. - Всего делов-то? И больше ничего? - Ну, полижет тебя малость, совсем немного. - Тьфу, дерьмо! Они чуть не все лизуны. Народ по нынешним временам - сплошь психи и с жиру бесятся. Все, что им надобно, - это закусить твоей глупышкой. - Точно, подруга. На днях я то вот и говорила (плесни мне немного виски, голубка), народ, как ни крути, а хочет одного: или отфранцузить кого, или его чтоб кто отфранцузил. Я и в памяти не сыщу, чтоб какой-никакой малыш захотел за свою десятку меня оттрахать. - Так и есть, но это ж все белых штучки. А черным ребятам трахаться и сейчас по душе. - Ч-черт тебя дери! А я и не знала. Ты отпускаешь и черненьким, малышка? - Случается иногда, а ты разве нет? - Никогда. Никогда. Мой старик мне так втолковал: коли и заслуживает кто, чтоб ей порвали зад, так это та, которая тупа настолько, что даст купить себя черному. В жизни ни разу не трахалась с ниггером за деньги. И никогда не трахалась с белым за так. - Аминь. Ну-ка плесни мне еще глоток этого скотча, малышка, а я порасскажу тебе, не сходя с этого места, об одной богатой голливудской сучке, что подцепила меня вечерком и хотела всучить мне сто пятьдесят долларов, лишь бы я поехала к ней домой и разрешила ей закусить моей роднулькой, а ее мужинек сидит рядом с ней в машине, а она мне и говорит: не боись, ему просто нравится поглядеть. Гус внимал этим историям одна причудливей другой, а когда голоса стали невнятней да расплывчатой, Кильвинский сказал: - Поедем к участку, а за несколько кварталов их отпустим. Слишком накачались, теперь их там нельзя показывать. Сержанту непременно захочется, чтобы мы оформили их как алкашей, и тогда они выложат ему, откуда к ним попала выпивка. Пока фургон трясся к участку, вечер все больше сходил на нет. За последние дни Гус впервые сумел немного расслабиться. Что до рукопашной схватки, так ее может и вовсе не быть, ну а если придется пускать в ход кулаки, что ж, кто сказал, что он обязательно оплошает? Сейчас он чувствовал себя значительно уверенней. И надеялся, что Вики не уснет, не дождавшись его. Он ей столько всего должен порассказать... - Здесь ты много чему научишься, Гус, - сказал Кильвинский. - Один день тут идет за десять в белом районе. Дело не только в высокой преступности, но и в интенсивности. Через год можешь считать себя ветераном. Существует своя специфика, тысячи разных мелочей. Взять хотя бы то, что телефоном-автоматом пользоваться не стоит. Желобки на всех автоматах не вернут тебе ни гроша. А раз в несколько дней какой-нибудь чертенок шустро обойдет их и выпотрошит с помощью куска проволоки те три доллара мелочью, что там скопились. Ну и все такое. Взять хоть велосипеды. Они или все разом украдены, или все разом лишились своих частей, так что не вздумай никого из пацанов выспрашивать о его велике, иначе всю ночь напролет просидишь за сочинением велорепортажей. Такой, скажем, пустяк, как новогодний вечер, означает в этих краях сражение при Мидуэе. Похоже, здесь у каждого есть по пушке. Новый год вместо радости вселит в тебя ужас, когда поймешь, сколько из них вооружено до зубов, и представишь себе, какая тут заварится каша, если в один кошмарный день вся эта борьба за гражданские права выльется в вооруженное восстание. Зато время здесь бежит быстро: эти люди не дают нам скучать, а для меня, к примеру, это важно. Мне остался чуток до пенсии, так что время для меня - вещь серьезная. - Я не жалею, что попал сюда, - сказал Гус. - Всякое, напарник, тут случается. Не одни только мелочи да пустяки. Вся эта история с гражданскими правами, "черные мусульмане" и так далее - это лишь начало. Власти теряют свое влияние, негры ведут себя как на фронте, но и они - всего лишь крохотный отряд на передовой. В ближайшие пять лет тебя ждет адская работенка, парень, - или я ничего в своем деле не смыслю. Едва объехав валявшееся в центре улицы автомобильное колесо, Кильвинский тут же наскочил на лежавшее сбоку другое, замеченное только тогда, когда они на нем застряли. Синий фургончик вел изнуряющую страдальческую борьбу, а мощный хор смеха прервался потоком брани. - Ни хрена себе! Полегче, Кильвинский! Не какой-то там вшивый скот везешь, - крикнула Элис. - Это великий миф, - сказал Кильвинский Гусу, не обращая внимания на голоса за спиной, - миф о том, что, чего бы там в будущем ни произошло, гражданская власть не будет подорвана. Интересно, могла бы парочка центурионов посиживать, как мы с тобой, сухим и жарким вечерком, болтая о христианском мифе, который грозил их одолеть. Держу пари, они были бы напуганы, но в новом мифе хватало своих запретов, он был напичкан ими, так что одну власть попросту сменила другая. До сей поры цивилизация не подвергалась реальной опасности. Но сегодня запреты отмирают, или же их убивают - во имя Свободы, и мы, полицейские, не в силах их спасти. Стоит только однажды людям, глядя на смерть одного из запретов, зевнуть со скуки, как остальные запреты начнут отмирать, словно от эпидемии. Первыми умирают обычно те из них, что борются с пороком, ведь так или иначе в целом люди все ему подвержены. Затем, пока торжествует Свобода, мелкие заурядные преступления и уголовщина выходят из-под контроля. Ну а еще чуть позже освобожденный народ вынужден наводить порядок и создавать собственную армию: ему уже не нужно объяснять, что свобода ужасна и отвратительна и что выдержать ее возможно лишь в малых дозах. Кильвинский застенчиво засмеялся, потом сунул в рот мундштук с измятой сигаретой. Несколько секунд он жевал его в полной тишине. - Я ведь предупреждал тебя, что мы, старые хранители порядка, страшные болтуны, ты не забыл об этом, Гус? 6. ТРУДЯГА - Подбрось-ка меня к телефону, к такому, чтоб не был глух и нем. Нужно кое-что сообщить в участок, - сказал Уайти Дункан. Рой вздохнул и, подъехав к Адаме, свернул направо, в сторону Хупер, где надеялся найти служебный телефон. - Поезжай на угол Хупер и Двадцать третьей, - сказал Дункан. - Тамошняя будка - одна из немногих, что еще не сломаны в этом вшивом районе. Ничего здесь не работает. Люди не работают, телефоны не работают, ничего не работает. Кое-кто из полицейских тоже не работает, подумал Рой и подивился тому, как начальству удалось определить его в пару с Дунканом на пять ночей подряд. Допустим, в августе из-за отпусков не хватает машин, только это слабое оправдание, думал Рой, и одаривать новобранца таким вот напарником - никудышная затея. После второго дежурства с Уайти он даже вкрадчиво намекнул сержанту Коффину, что предпочел бы поработать с кем-нибудь более энергичным и молодым, однако Коффин резко его оборвал, будто бы новичок не имеет и права просить о машине или напарнике. То, что ему навязали Дункана на целых пять дней, Рой воспринял как наказание за нежелание вовремя прикусить язык. - Я скоро вернусь, мальчуган, - сказал Уайти, оставляя фуражку в дежурной машине, и побрел к телефонной будке, отстегнул кольцо с ключами на поясе и открыл ее. Будка находилась за телефонным столбом и в поле зрения Роя не попадала. Он видел лишь прядь седых волос, круглое синее брюшко и сверкающий черный башмак - вот и все, что торчало из-за вертикали столба. Рою рассказывали, что почти двадцать лет Уайти был обычным полисменом и расхаживал на своих двоих по Центральному району. Он так и не смог свыкнуться с работой на патрульной машине и, вероятно, поэтому всякий вечер не меньше полудюжины раз названивал своему приятелю Сэму Такеру, сидевшему в участке на телефоне. Спустя несколько минут Уайти с важным видом двинулся обратно к машине. Усевшись, прикурил уже третью за вечер сигарету. - Больно тебе нравится звонить из этой будки, - сказал Рой с деланной улыбкой, пытаясь скрыть раздражение, навеянное скукотищей от работы с таким бесполезным партнером, как Уайти, - и это в то самое время, когда он не желает попусту изнашивать свой новенький мундир, а жаждет выучиться. - Нужно было звякнуть. Пусть в участке знают, где мы находимся. - Уайти, они знают об этом по твоему радио. В наши дни у полицейских есть радио в машине. - Не привык я к нему, - сказал Уайти. - Лучше звякнуть из телефонной будки. К тому же я люблю поболтать со своим старым дружком Сэмом Такером. Хороший он человек, старина Сэмми. - А с чего это ты звонишь всегда из одной будки? - Привычка, паренек. Когда постареешь, как Уайти, тоже начнешь так поступать. Это уж точно, подумал Рой. Если только им не помешает какой-нибудь срочный вызов, всякий вечер ровно в десять, пока он сам не состарится, они все так же будут ужинать в одном из трех ресторанчиков, где Уайти к бесплатной закуске подают сальные грязные ложки. Потом - пятнадцать минут в участке, которые уйдут на то, чтобы Уайти благополучно испражнился. Потом - обратно, мотаться по улицам до самого конца дежурства. Два-три раза оно прервется остановками у винных магазинов, тех, что обеспечивают Уайти бесплатным куревом, ну и, само собой, периодическими донесениями Сэму Такеру из телефона на углу Двадцать третьей и Хупер. - Как ты насчет того, чтобы проскочить мимо рынка? - спросил Уайти. - Туда я тебя еще с собой не прихватывал, верно? - Как скажешь, - вздохнул Рой. Уайти указал Рою на узенькие шумные улочки, запруженные грузовиками и народом. - Вон там, - сказал Уайти. - Где хозяйничает старый Фу Фу. Лучше его бананов не сыскать на всем базаре. Там и притормози, мальчуган. А после раздобудем немного авокадо. Они идут нынче штука за четверть доллара. Любишь авокадо? Может, и персики перепадут. Я знаю одного на той стороне рынка, у него тут самые вкусные персики. Без всяких синячков и вмятин. Уайти выбрался из машины и небрежно, на разбитной полицейский манер, нацепил на голову фуражку, захватил с собой - вероятно, по привычке - дубинку и, лихо вертя ее левой рукой, подошел к сухопарому китайцу в майке и шортах цвета хаки, который, обливаясь потом, швырял увесистые связки бананов в продуктовую тележку. Когда Уайта приблизился, китаец чуть сдвинулся вбок,