река совсем из берегов вдруг вышла, То еще виднелись деревья кое-где, Там - крыша дома, здесь - стена и колокольня, А за ними - холмы. Но было много мест, Где больше не виднелось ничего. Одни пытались гнать стада повыше в горы, Детей своих несли другие к утлым лодкам, А третьи - драгоценности несли, Несли съестное, ценные бумаги И легкие серебряные вещи. Но были те, кто ничего не нес. На лодках плывшие проснулись рано утром В неведомой земле - одни в Китае, В Америке - другие, третьи - в Перу. Но были те, кто навсегда заснул. Потом Гузман спел ПЕСНЮ О БОЛЕЗНЯХ, из которой я приведу лишь конец: ...Лихорадку подхватил в Дамьетте26, В Огненной Земле оставил зубы, В Сингапуре весь покрылся сыпью - Белой и сиренево-лиловой. В Конго ногу грыз мою кайман. В Индии случилось истощенье - От него зазеленела кожа И прозрачной сделалась. Глаза Стали неестественно огромны. Я жил в светлом городке; каждый вечер в нем совершалось множество преступлений, однако неподалеку от порта продолжали плавать галеры, которые никогда не были заполнены. Однажды утром я отбыл на одной из них; губернатор города подкрепил мою затею силой сорока гребцов. Мы плыли четыре дня и три ночи; они истощили из-за меня свои недюжинные силы. Монотонная усталость усмирила их бурную энергию; они перестали непрерывно ворочать воду; они сделались красивее, мечтательней, и память об их прошлом утонула в огромном море. Под вечер мы вошли в город, изрезанный каналами, город цвета золота или пепла, который назывался Амстердам или Венеция и в соответствии с этим был коричневым или золотым. IV Когда в садах у подножия холма Фьезоле, на полдороге между Флоренцией и Фьезоле, в тех самых садах, где любили петь еще во времена Бокаччо Памфило и Фьяметта,27 кончился слишком солнечный день и наступила светлая ночь, Симиана, Титир, Менальк, Натанаэль, Елена, Алкид и другие были вместе. Перекусив лишь сладостями, которые зной позволил нам съесть на террасе, мы вышли в аллеи и теперь под впечатлением музыки бродили среди лавров и дубов, ожидая часа, когда можно будет растянуться на траве и отдохнуть возле прудов, которые приютила зеленая дубовая роща. Я переходил от одной группы к другой и, слыша лишь обрывки разговоров, понял, что все говорили о любви. - Всякое наслаждение, - говорил Элифас, - благо, и оно должно излиться. - Но всякое - не для всякого, - отвечал Тибулл, - нужно выбирать. Поодаль Теренций рассказывал Федру и Баширу: - Я любил девочку из племени кабилов, с черной кожей и совершенным телом, едва созревшую. Озорство подростка во время близости сочеталось в ней с опытностью зрелой женщины, что обескураживало меня. Она была тоской моих дней и усладой моих ночей. И Симиана с Гиласом: - Это маленький плод, который часто просит, чтобы его съели. Гилас пел: - Бывают маленькие радости на обочинах наших дорог, эти терпкие украденные плоды подчас желаннее самых сладких. На траве возле воды мы сели: ...пение ночной птицы неподалеку от меня в какой-то момент занимало меня больше, чем их речи; когда я снова прислушался, Гилас рассказывал: ...И у каждого из моих чувств были свои желания. Когда я хотел вернуться к себе, я находил своих слуг и служанок за моим столом, и для меня уже не оставалось даже крохотного пространства, чтобы присесть. Место счастья было занято Жаждой; другие жажды оспаривали у нее это лучшее место. Весь стол был в постоянной вражде, но чуть что - они объединялись против меня. Стоило мне приблизиться к столу, как они все шли на меня, уже пьяные, они гнались за мной, выталкивали наружу; и я снова выходил, чтобы собирать для них гроздья. Желания! Прекрасные желания! Я принесу вам раздавленные гроздья; я снова наполню ваши огромные чаши; но дайте мне вернуться в свое жилище - и пусть, когда вы уснете, опьяненные, я смогу увенчать себя порфирой и плющом, - скрыть тревогу на лице короной из плюща. Я сам почувствовал себя опьяненным и не мог больше внимательно слушать; через мгновение, когда птица смолкла, ночь показалась такой беззвучной, словно я был ее единственный свидетель; еще через мгновение мне показалось, что отовсюду брызнули голоса, которые смешались с голосами нашего многочисленного общества: - Нам тоже, нам тоже, - говорили они, - ведома мучительная тоска души. Желания не давали нам спокойно работать. - ...Этим летом у всех моих желаний была жажда. Казалось, что они пересекали пустыню за пустыней. Но я отказывался напоить их, Зная, что они помешаны на питье. (Были грозди, где спало забвенье, были те, где лакомились пчелы, были те, где задержалось солнце.) Каждый вечер желанье сидит у меня в изголовье, Каждое утро я вновь нахожу его там. Ночь напролет бессонно оно во мне. Я ходьбой утомить его долго пытался; Но устало лишь тело мое. Теперь поет Клеодализа ПЕСНЮ ВСЕХ СВОИХ ЖЕЛАНИЙ Я не знаю, о чем я мечтала ночью. Когда я проснулась, желанья мои Сгорали от жажды. Казалось, во сне они шли по пустыне. Между тоской и желанием Мечется наша тревога. Желания! Неужели уставать не умеете вы? О! О! О! Наслаждение быстро проходит, Оно очень скоро пройдет. Я знаю, увы, как продлить мне свои страданья - Но, как приручить удовольствие, мне неизвестно. Между желанием и тоской Мечется наша тревога. И все человечество видится мне больным, который ложится в постель, чтобы выспаться, - который ищет покоя и не находит даже сна. Наши желания уже пересекли континенты, Они никогда не смогут насытиться. И вся природа томится Между жаждой покоя и жаждою наслаждения. От отчаянья мы кричали В пустынях своих жилищ. Мы поднялись на башни, Откуда видна лишь ночь. Собаки, мы выли от боли По берегам высохших рек; Львы, мы рычали в саванне; Верблюдицы, мы щипали Серые водоросли шоттов, Высасывая сок из полых стеблей, Ибо в пустыне всегда Не хватает воды. Ласточки, мы летели, лишенные корма, Над бескрайним пространством морей. Саранча, мы пожирали все, Чтобы прокормить себя. Трава, мы дрожали от бури; Облака, мы бежали от ветра. О! Ради великого покоя я желала спасительной смерти; и чтобы наконец мое желание, иссякнув, перестало питаться новым переселением душ. Желание, я тащила тебя по дорогам, я исчерпывала тебя в полях; я поила тебя допьяна в больших городах и не могла утолить твою жажду; я купала тебя в лунных ночах, я выгуливала тебя повсюду; я баюкала тебя на воде; я хотела усыпить тебя на волнах... Желание! Желание! Что же мне сделать для тебя? Чего ты хочешь еще? Неужели же ты никогда не устанешь? Луна показалась между ветками дубов, такая же, как всегда, но прекрасная, как всегда. Теперь они разговаривали, разбившись на группы; и я слышал лишь отдельные фразы; мне показалось, что каждый говорил другим о любви, не заботясь о том, чтобы быть услышанным. Потом разговоры стали стихать, луна скрылась за стволами широких дубов; они остались лежать друг подле друга на траве, слушая и не понимая больше запоздавших говорунов и говоруний, приглушенные голоса которых доносились до нас, лишь смешавшись с шепотом ручья на мху. Симиана, встав, сплела венок из плюща, и я почувствовал запах сорванных листьев. Елена распустила волосы, которые упали ей на платье, а Рашель ушла собирать влагу со мха, чтобы промыть глаза перед сном. Даже лунный свет исчез. Я продолжал лежать, утомленный прелестью и пьяный от печали. Я не говорил о любви. Я ждал утра, чтобы уйти и бежать куда глаза глядят по случайным дорогам. Мой усталый ум уже давно дремал. Я спал несколько часов, потом, когда рассвело, я ушел. КНИГА ПЯТАЯ I Дождливая земля Нормандии - покоренная равнина. Ты говорил: мы станем принадлежать друг другу весной, под теми ветками, что мне знакомы, в уединенном месте, где много мха; наступит такая пора: воздух прогреется, - и птица, певшая там год назад, запоет снова. - Но весна в этот раз пришла поздно; и воздух, слишком свежий, предполагал другие радости. Лето было томным и теплым. - Но ты понадеялся на женщину, которая не приехала. И ты сказал: по крайней мере, осень возместит мне мои потери и утишит мою печаль. Она не приедет сюда, я знаю, - но эти густые леса все равно заалеют. Дни в это время бывают еще теплыми, и я буду сидеть на берегу пруда, где в прошлом году осыпалось столько желтой листвы. Я буду ждать приближения вечера... Другими вечерами я пойду на опушку леса, где ложатся последние солнечные лучи. - Но осень была дождливой в этом году. Леса лишь слегка окрасились, и ты не смог посидеть на берегу пруда, выходящего из берегов. * В этом году я все время был занят в имении. Я присутствовал при сборе урожая и при пахоте. Я мог видеть приближение осени. Она выдалась удивительно теплой, но дождливой. К концу сентября ужасный ветер, который не переставая дул в течение двенадцати часов, высушил с одной стороны все деревья. Спустя некоторое время листья, уцелевшие при ветре, стали золотыми. Я жил так далеко от людей, что мне показалось важным сказать и об этом не слишком значительном событии. * Бывают дни, и другие дни тоже. Бывают утра и вечера. Бывает утро, когда встаешь перед рассветом весь в оцепенении. - О серое осеннее утро, когда душа просыпается неотдохнувшей, усталой и так жгуче пробуждение, что ей хочется снова заснуть и она прикидывает, какова на вкус смерть. - Завтра я покидаю эту дрожащую от холода деревню; вся трава покрыта инеем. Я чую, как собаки, которые хранят в своих тайниках хлеб и косточки на случай голода, я чую, где мне искать прибереженные радости. Я знаю, что в низине, в излучине ручья, осталось немного теплого воздуха; выше - лесная преграда, золотая липа, еще не сбросившая свой покров; улыбка и ласка для маленького мальчика из кузницы, по дороге из школы. Далекий запах обильно осыпавшейся листвы; женщина, которой я могу улыбнуться возле лачуги, поцелуй ее маленькому ребенку; удары молота из кузницы, которые осенью разносятся особенно далеко... И это все? - Ах! Лучше заснуть! - Этого слишком мало. И я слишком устал надеяться... * Ужасные отъезды в предрассветной полутьме. Продрогшие душа и тело. Головокружение. Ищешь, что бы еще взять с собой. - Что тебе так нравится в отъездах, Менальк? Он ответил - предвкушение смерти. Конечно, не столько из-за желания увидеть что-то иное, сколько из-за возможности отделить от себя все необязательное. Ах! Как много вещей, Натанаэль, без которых можно обойтись! Душа никогда не бывает достаточно опустошена, чтобы наконец переполниться любовью - любовью, ожиданием и надеждой, которые, в сущности, единственное наше достояние. Ах! Все эти места, где можно было бы хорошо жить! Места, где могло множиться счастье. Трудолюбивые фермы; драгоценные полевые работы; усталость, огромная ясность сна... Поедем! И не все ли равно, где остановиться?.. II ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИЛИЖАНСЕ Я сбросил свое городское платье, которое вынуждало меня сохранять чрезмерное достоинство. * Он был там, подле меня; я чувствовал по ударам его сердца, что он был живым существом, и теплота его маленького тела обжигала меня. Он спал на моем плече. Я слышал, как он дышит. Тепло его дыхания мешало мне, но я не шевелился из опасения разбудить его. Его изящная голова сильно раскачивалась от тряски экипажа, где мы были ужасно стеснены. Другие тоже еще спали, коротая остаток ночи. Да, конечно, я знал любовь, и еще одну, и множество других любовей. Но разве мне нечего сказать об этой тогдашней нежности? Да, конечно, я знал любовь. * Я стал бродягой, чтобы иметь возможность прикоснуться ко всем, кто скитается: я был влюблен во всех, кто не знает, где бы согреться, и я страстно любил всех бродяг. * Помню, четыре года тому назад я провел конец дня в этом маленьком городке, через который снова проезжаю теперь; тогда, как и сейчас, стояла осень; день тоже не был воскресным, и жаркая пора миновала. Помню, я гулял, как и сейчас, по улицам до тех пор, пока на окраине города не обнаружил сад с террасой, возвышавшейся над прекрасным краем. Я снова на той же дороге и узнаю все. Мои шаги накладываются на мои шаги, и мои чувства... Здесь была каменная скамья, на которой я сидел. - Вот она. - Я читал здесь. Какую книгу? - Вергилия. - Я слышал доносящийся снизу грохот вальков прачек. - Я и теперь его слышу. - Воздух был неподвижен. - Как сегодня. Дети выбегают из школы - я вспоминаю это. Мимо идут прохожие. - Так же двигались они и тогда. Солнце заходит; и дневные песни вот-вот умолкнут... Это все. - Но этого, - сказала Анжель, - недостаточно, чтобы написать стихотворение. - Тогда оставим это, - ответил я. * Мне знакомы ранние подъемы, когда еще не рассвело. Возница запрягает лошадей во дворе. Ведра воды окатывают мостовую. Шум насоса. Тяжелая голова того, кому мешали спать мысли. Места, которые нужно оставить; маленькая комнатка; здесь на мгновение я преклонил свою голову, чувствовал, думал, бодрствовал. - Пусть я сгину! И не все ли равно где (как только перестаешь видеть, разница между "где-то" и "нигде" исчезает). Живой, я был здесь. Покинутые комнаты! Отъезды, создающие ощущение чуда; я никогда не хотел печальных отъездов. От присутствия ЭТОГО меня всегда охватывало возбуждение. Из ЭТОГО окна посмотрим же еще мгновение... Наступает минута отъезда. Я мечтаю о миге, непосредственно предшествующем ему... чтобы еще раз окунуться в эту почти исчерпанную ночь, в бесконечную возможность счастья. Прекрасное мгновение! В бескрайнюю лазурь вливается волна рассвета... Дилижанс готов. Едем! Пусть все, о чем я только что думал, исчезнет, как я, в забвении бегства... Переезд через лес. Полоса благоухающих перепадов температур. Самый теплый запах - земли, самый холодный - увядающей листвы. - Глаза мои были закрыты; я открыл их. Да: вот листья; вот движущаяся земля... Cтрасбург О "безумный собор!" - с вершины твоей воздушной башни, как из раскачивающейся гондолы дирижабля, видны аисты на крышах, ортодоксальные и педантичные, на длинных лапах, медлительные, - потому что очень трудно заставить их подчиняться. Постоялый двор Ночь, я сейчас засну в глубине гумна; вознице придется искать меня в сене. Постоялый двор ...от третьего стакана вишневки кровь, циркулирующая в моей голове, стала горячее; от четвертого стакана я начал ощущать это легкое опьянение, которое, приблизив все предметы, сделало их моей добычей; от пятого стакана зал, где я находился, весь мир, кажется, принял наконец более возвышенные очертания, а мой возвышенный ум, ставший более свободным, претерпел эволюцию; от шестого стакана в состоянии некоторой усталости я заснул. (Все радости наших чувств были несовершенны, как обман.) Постоялый двор Я знал тяжелое вино харчевен, которое отдает привкусом фиалок и обещает тупой сон до полудня. Я знал опьянение вечера, когда кажется, что вся земля качается под тяжестью твоей всесильной мысли. Натанаэль, я расскажу тебе об опьянении. Натанаэль, часто удовлетворение самого простого желания опьяняло меня, - до такой степени я уже бывал пьян до этого - от самого желания. И то, что я искал на дорогах, поначалу было не столько харчевней, сколько моим голодом. Опьянение - ходьбой натощак, когда шагаешь прекрасным утром и голод - это вовсе не аппетит, но головокружение. Опьянение от жажды, когда идешь и идешь до вечера. Строжайшее воздержание в еде сделалось у меня тогда чрезмерным, как разврат, и я восторженно вкушал обостренное ощущение собственной жизни. Тогда сладострастный приток моих чувств превращал любой предмет, который соприкасался с ними, в мое осязаемое счастье. Я знал опьянение, которое легко искажает мысли. Мне вспоминается, как однажды они следовали одна за другой, точно трубочки из подзорной трубы; предыдущая всегда казалась самой тонкой, но каждая последующая была еще тоньше. Мне вспоминается, как однажды они стали такими круглыми, что, право, ничего больше не оставалось, как позволить им катиться. Мне вспоминается, как однажды они были столь эластичны, что каждая последовательно и взаимно принимала форму всех остальных. В другой раз это были две параллельные мысли, которые, казалось, пытались достичь глубин бесконечности. Я знал опьянение, которое заставляет поверить, что ты лучше, выше, мужественней, богаче и т.п. - чем ты есть. Осень Была большая вспашка на полях. По вечерам борозды дымились. И усталые лошади шли более медленным шагом. Каждый вечер я пьянел, как будто впервые почувствовал запах земли. Я любил тогда сидеть на краю лесной опушки, среди сухих цветов, слушая песни пахоты, глядя на утомленное солнце в глубине поля. Влажное время года; дождливая земля Нормандии... Прогулки. - Ланды, но без суровости. - Крутые обрывистые берега. - Леса. - Застывший ручей. Отдых в тени; непринужденные разговоры. - Рыжие папоротники. "Ах! - думали мы, - почему мы не встретили вас в пути, луга, которые нам хотелось бы пересечь верхом?" (Они были полностью окружены лесами.) Прогулки вечерние. Прогулки ночные. Прогулки ...Бытие доставляло мне огромное наслаждение. Я хотел бы испробовать все формы жизни, даже рыб и растений. Среди всех чувственных радостей я завидовал тем, которые относились к осязанию. Одинокое дерево посреди осеннего поля, окруженное ливнем; падали порыжевшие листья; я думал, что вода надолго напоила эти корни в глубоко пропитавшейся влагой земле. В этом возрасте мои босые ноги любили прикасаться к мокрой земле, хлюпанье луж, прохладу или тепло грязи. Я знаю, почему я так любил воду, и особенно все влажное: вода гораздо больше, чем воздух, дает нам мгновенное ощущение разницы меняющихся температур. Я любил влажное дыхание осени... Дождливую землю Нормандии. Ла Рок Телеги, груженные душистой травой, возвращались домой. Закрома были полны сеном. Тяжелые телеги, неповоротливые на откосах, подбрасывающие на ухабах, сколько раз вы везли меня с поля, лежащего на груде сухой травы, среди грубых парней, ворошивших сено. Ах! Когда еще я мог, лежа на стогу, ждать приближения вечера? Вечер наступал; добирались до гумна - во дворе фермы, где мешкали последние лучи. III ФЕРМА Хозяин! Хозяин! Воспой свою ферму. Я хочу передохнуть тут мгновение и помечтать возле твоих стогов о лете, о котором мне напомнит запах сена. Возьми свои ключи; открой мне каждую дверь, одну за другой... Первая - это дверь гумна... Ах, если бы время не обманывало наших надежд!.. Ах, почему бы мне, пригревшись в сене, не отдохнуть у стога... вместо скитаний, усилием воли победить бесплодность желаний!.. Я слушал бы песни жнецов и смотрел бы, спокойный, примирившийся, как бесценные запасы урожая везут на отяжелевших телегах - словно в ожидании ответов на вопросы, которые задают мои желания. Я не стал бы больше искать в полях, чем мне насытить их; здесь я накормил бы их досыта. Есть время смеяться - и время, когда смех уже замер. Да, есть время смеяться - и время вспоминать об этом. Конечно, Натанаэль, это был я, я, и никто другой, видевший, как волнуются эти травы - эти самые, которые теперь высохли, чтобы дать запах сену, высохли, как все скошенное, - эти живые травы, зеленые и золотые, качающиеся на вечернем ветру. - Ах, почему не вернется время, когда мы лежали на краю... и густые травы принимали нашу любовь. Живность сновала под листьями; каждая из их тропинок была целой дорогой; и, когда я наклонился к земле и стал разглядывать лист за листом, цветок за цветком, я увидел массу насекомых. Я узнавал влагу земли в порыве ветра и в природе цветов; так, луг был усеян маргаритками, но лужайки, которые мы предпочитали и которыми пользовалась наша любовь, были сплошь белыми от зонтичных растений, одни из них были легкие, другие - большие борщевики - непрозрачны и огромны. По вечерам в траве, ставшей более глубокой, они, казалось, плавали, как светящиеся медузы, свободные, оторванные от своего стебля, приподнятые волной тумана. * Вторая дверь - это дверь житниц. Груды зерна. Я буду славить вас, злаки; золотая пшеница, притаившееся богатство; бесценный запас. Пусть истощится наш хлеб! Житницы, у меня есть ключ от вас. Груды зерна, вы здесь. Будете ли вы целиком съедены, прежде чем мой голод утолится? В полях птицы небесные, в закромах - крысы; все бедняки за нашими столами... Хватит ли здесь пищи, пока не кончится мой голод?.. Зерна, я сохраняю горсточку. Я сею ее на своем плодородном поле; я сею ее в лучшую пору; одно зерно даст сто, другое - тысячу!.. Зерна! Там, где обилен мой голод, зерна, вы будете в изобилии! Хлеба, проклевывающиеся сначала как маленькая зеленая травка, скажите, какой желтеющий колос придется нести вашему изогнутому стеблю? Золотое жниво, снопы и колосья - горсточка зерен, которую я посеял... * Третья дверь - в молочную. Покой; тишина; бесконечное капанье из корзин, где обжимаются сыры; прессование брикетов в металлических формах; день за днем во время большой июльской жары запах свернувшегося молока кажется все более свежим и более пресным... нет, не пресным - но острота его столь незаметна и столь размыта, что ощущается лишь в глубине ноздрей и уже скорее как вкус, чем как запах. Маслобойка, которую содержат в стерильной чистоте, небольшие бруски масла на капустных листьях. Красные руки фермерши. Окна, всегда открытые, но затянутые металлической сеткой, чтобы кошки и мухи не проникли внутрь. Плошки, выстроенные в ряд, полны молока, все более и более желтого, пока не поднимутся все сливки. Сливки собираются медленно; они набухают, слоятся, и сыворотка отделяется. Когда она отойдет целиком, ее выливают... (Но, Натанаэль, я не хочу все это тебе рассказывать. У меня есть друг, который занимается сельским хозяйством и к тому же замечательно говорит об этом; он объясняет мне полезность каждой вещи и учит, что даже сыворотка не должна пропасть. В Нормандии ею кормят свиней, но, кажется, ей есть и лучшее применение.) Четвертая дверь открывается в хлев. В нем невыносимо жарко, но коровы хорошо пахнут. Ах! Почему бы мне не оказаться в том времени, когда вместе с ребятишками фермера, вспотевшая плоть которых так хорошо пахла, мы бегали между ногами коров; искали по углам яслей яйца; часами наблюдали за коровами, следили, как падали, лопаясь, коровьи лепешки; спорили о том, какое животное начнет испражняться первым, и однажды я убежал в ужасе, решив вдруг, что одна из коров собирается родить теленка. * Пятая дверь - дверь хранилища для фруктов: В дверном проеме - солнце, кисти винограда висят на бечевках; каждая косточка размышляет и зреет; тайно переваривает свет; выделяет ароматную сладость. Груши. Обилие яблок. Плоды! Я вкушал вашу сочную мякоть. Я бросал семечки на землю; пусть взойдут! Чтобы вновь подарить нам удовольствие. Хрупкое зернышко; обещание чуда; ядрышко; маленькая весна, дремлющая в ожидании. Семечко между двумя расцветами, семечко, пережившее расцвет. Мы задумаемся потом, Натанаэль, о мучительном прорастании (усилия травы, вырывающейся из семечка, чудесны). Но восхитимся теперь этим: каждому оплодотворению сопутствует наслаждение. Плод пропитан соком; и удовольствие - единственное постоянство жизни. Мякоть плода - вкусовое доказательство любви. * Шестая дверь - дверь давильни. Ах, почему бы мне не растянуться теперь под навесом - где спадает жара - возле тебя, во время выжимания яблок, рядом с кислыми выжимками. Мы старались бы, ах, Суламита! Если наслаждение нашей плоти на влажных яблоках длится дольше и иссякает не так быстро - подкрепимся их сладостным ароматом... Шум жернова баюкает мои воспоминания. * Седьмая дверь открывается на винокурню. Полумрак; горящий огонь; темные механизмы. Внезапно возникающая медь тазов. Перегонный куб; его таинственный гной тщательно собирают. (Я видел, как так же собирают сосновую смолу, болезненную камедь черешен, молочко каучуконосных фикусов, вино пальм со срезанных верхушек.) Узкая склянка, целая волна опьянения сосредоточена в тебе, бьется о берег; эссенция, куда вошло все, что есть восхитительного и притягательного в плоде; восхитительного и благоухающего в цветке. Перегонный куб! Золотая капля, которая вот-вот просочится. (В ней больше вкусовых ощущений, чем в концентрированном вишневом соке; другие благоухают, как луга.) Натанаэль! Вот воистину чудесное видение; кажется, что сама весна должна целиком уместиться здесь... Ах! Пусть мое нынешнее опьянение слишком театрально. Пусть я пью, закрытый в этом чересчур темном зале, который я больше не увижу, - пусть я пью, чтобы чем-то подбодрить свою плоть - и освободить свой ум, - ради того чтобы видеть все то нездешнее, чего я пожелаю... * Восьмая дверь - дверь каретного сарая. Ах! Я разбил свою золотую чашу - я просыпаюсь. Опьянение - всегда лишь подмена счастья. Повозки. Любое бегство возможно; сани, ледяная страна; я впрягаю в вас, сани, свои желания. Натанаэль, мы поедем навстречу всему и мы достигнем всего. В сумке возле сиденья у меня есть золото; в моих сундуках - меха, которые заставят почти полюбить холод. Колеса, кому под силу сосчитать ваши обороты во время гонки? Повозки, легкие домики. Пусть наша фантазия правит вами в поисках оставшихся радостей! Плуги, пусть быки проведут вас по нашим полям. Ройте землю, как кабаны: неиспользованный лемех в сарае ржавеет, и все эти инструменты... Вы все, неиспользованные возможности нашего бытия, в страдании, в ожидании - в ожидании, чтобы в вас запрягли желание, - для того, кто желает лучших краев... Пусть снежная пыль, которую поднимет наша скорость, летит за нами! Санки! Я впрягаю в вас все мои желания... * Последняя дверь открывалась на равнину... ............................................................................................. КНИГА ШЕСТАЯ ЛИНКЕЙ28 Zum sehen geboren Zum shauen bestelit. Goethe (Faust, II)* ЗАПОВЕДИ Господни, вы уязвили мою душу. Заповеди Господни, сколько вас - десять или двадцать? До каких пор вы будете сжимать свои границы? Твердить, что запретов становится все больше и больше? Сулить новые кары за жажду всего, что я найду прекрасного на земле? Заповеди Господни, вы принесли боль в мою душу. Вы окружили каменной стеной единственный источник, который мог напоить меня. ...Но я чувствую теперь, Натанаэль, что преисполнен жалости к маленьким человеческим слабостям. * Натанаэль, я научу тебя тому, что все в мире божественно просто. Натанаэль, я расскажу тебе обо всем. Я вложу в твои руки, слабый пастырь, пастушеский посох, и мы осторожно поведем во все края овец, которые еще никогда не шли за хозяином. Пастырь, я приведу твои желания ко всему, что есть на земле прекрасного. Натанаэль, я хочу обжечь твои губы жаждой нового и потом поднести к ним чашу, полную свежести. Я пил из нее; я знаю источники, где губы могут утолить свою жажду. Натанаэль, я расскажу тебе об источниках. Есть родники, которые бьют из скал; другие едва виднеются подо льдом; третьи такой голубизны, что их глубина кажется большей, чем на самом деле. (В Сиракузах Киана замечательна именно этим. Лазурный источник; укрытый водоем; вода расцветает на стеблях тростника; мы наклонялись над лодкой, чтобы рассмотреть гравий, похожий на сапфиры, голубые рыбы проплывали мимо. В Загване из Нимфеи текла вода, которая когда-то поила Карфаген. В Воклюзе вода появляется из-под земли в таком изобилии, словно она текла давным-давно; это уже почти река, берущая начало под землей; она течет среди пещер и пропитывается мраком ночи. Колеблющийся свет факелов угнетает; потом становится так темно, что говоришь себе: нет, я никогда не смогу двинуться дальше.) Есть железистые источники, которые ярко окрашивают скалы. Есть сернистые, вода которых, зеленая и горячая, поначалу кажется отравленной. Но, если в ней искупаться, Натанаэль, кожа становится такой восхитительно нежной, что к ней еще сладостней прикасаться. Есть источники, над которыми по вечерам восходят туманы; туманы, плывущие ночью и медленно рассеивающиеся по утрам. Крохотные простенькие роднички, хиреющие среди мхов и камышей. Ручьи и реки, где стирают прачки и которые заставляют крутиться мельничные колеса. Неистощимые запасы! Пульсация вод. Обилие воды под покровом земли; тайные резервуары; сосуды без стенок. Твердыня скалы будет взломана. Склоны гор покроются кустарником; засушливые земли возрадуются, и даже горькая пустыня расцветет. Из земли бьет больше источников, чем наша жажда может выпить. Воды непрестанно обновляются; небесные туманы падают на землю. Если на равнине воды не хватает, пусть равнина идет пить в горы - или пусть подземные каналы доставят воду с гор на равнину. - Чудесное орошение в Гренаде. - Резервуары; Нимфеи. - Есть завораживающая красота в источниках. - Необычайное наслаждение окунуться в воду. Водоемы! Водоемы! Мы покидаем вас, очистившись. Как солнце в утренней заре, Луна в росе ночной - Так в вашей влаге мы спешим С себя усталость смыть. Есть удивительная прелесть в родниках, и ключах, и в воде, которая фильтруется под землей. Она предстает потом столь же чистой, как если бы текла через хрусталь; пить ее - ни с чем несравнимое наслаждение: она бесцветна, как воздух, прозрачна, как невидимка, и не имеет вкуса; узнать ее можно лишь по необычайной свежести, и в этом ее тайная сила. Натанаэль, понимаешь ли ты, как велико может быть желание выпить ее? А большей радости я никогда не знал, Чем ощущенье утоленной жажды. Теперь ты услышишь, Натанаэль, ПЕСНЮ О МОЕЙ УТОЛЕННОЙ ЖАЖДЕ Поскольку наши чаши были полны, Тянулись губы, как для поцелуя; И чаши полные пустели быстро. А большей радости я никогда не знал, Чем ощущенье утоленной жажды... * Напитки есть, которые готовят, Лимонным соком приправляя вкус, И апельсины выжав, и цитроны - В них кислоты и сладости союз. И это сочетанье освежает. Я из бокалов пил, настолько тонких, Что думалось, когда касались губ: Расколется и не попав на зуб. Но все напитки в них вкусней казались, - Почти не разделяло нас стекло. Мне из упругих кружек пить случалось, Сожмешь ее слегка двумя руками - И вверх к губам вино бежит само. Пил в кабачках я из стаканов грубых Тяжелое вино, день прошагав Под раскаленным солнцем. Много раз По вечерам мне силы возвращала Холодная вода из родников. Я воду пил из бурдюков, хранивших Неистребимый запах козьих шкур. Я жажду утолял, припав к ручью, Куда в жару хотелось просто лечь. Я руки в воду погружал до плеч, На дне невольно гальку будоража... И впитывал прохладу кожей всей. А пастухов, что пили из горсти, Я научил соломинкой пить воду. Бывало, летом долгие часы Я в зной шагал лишь прихоти в угоду - Чтоб жажду ощутить и утолить. Вы помните, мой друг, как ночью во время нашего ужасного путешествия, вспотевшие, мы были разбужены жаждой и пили из глиняного кувшина охлажденную им воду? Водоемы, тайные колодцы, куда приходят женщины. Вода, которая никогда не видела света; вкус темноты. Хорошо аэрированная вода. Вода, неправдоподобно прозрачная, в которую я хотел бы добавить синевы или лучше зелени, чтобы она казалась мне еще холоднее, - и немного аниса. А большей радости я никогда не знал, Чем ощущенье утоленной жажды. Нет, все эти звезды на небе, весь этот жемчуг в море, белые перья на берегу заливов, - я еще не все их пересчитал. Не пересчитал всех шепотов листвы; всех улыбок зари; всего летнего смеха. И теперь что мне еще сказать? Если мои губы молчат, не думаете ли вы, что мое сердце спит? О поля, омытые лазурью! О поля, пропитанные медом! Пчелы прилетят, тяжелые от воска... Я видел темные гавани, где рассвет прятался за решетками рей и люгерных парусов; утром тайный отъезд лодок, лавировавших между корпусами больших судов. Приходилось наклоняться, чтобы проплыть под протянутыми канатами швартов. Ночью я видел, как отплывали бесчисленные парусники, уходившие во тьму, уходившие навстречу утру. Они не так блестят, как жемчужины; не так светятся, как вода; и все же камни дорог тоже умеют излучать свет. Мягкие импульсы света на мощеных дорогах, которыми я проходил. Но фосфоресценция, Натанаэль, ах, что сказать об этом? Материя представляется мне бесконечно пористой, согласной со всеми законами, послушной, насквозь прозрачной. Ты не видел стены этого мусульманского города, багровеющие на закате, слабо освещенные ночью. Толстые стены, белые, как металл, стены, куда днем изливается свет; в полдень он накапливается в них, а ночью вам кажется, что они как бы вспоминают, чуть слышно пересказывают его, этот свет. - Города, вы казались мне прозрачными! Видимые с холма, там, в глубокой обволакивающей ночной тени, вы светились, похожие на полые алебастровые лампы - символ верующего сердца, - светом, который заполнял вас, как поры, и сияние которого проливалось вокруг, как молоко. Белые камни дорог в темноте; хранилища света. Белый вереск в сумерках ланд; мраморные плиты мечетей; цветы морских гротов - актинии... Вся белизна - это сбереженный свет. * Я научился судить обо всех предметах по их способности воспринимать свет; некоторые из них, днем побывавшие на солнце, представали передо мной потом, ночью, словно соты, заполненные светом. - Я видел воды, текущие в полдень по равнине, которые потом, попав в объятия непроницаемых скал, становились вдруг залитыми богатством накопленной позолоты. Но, Натанаэль, я хочу говорить с тобой здесь только о вещественном - вовсе не о НЕВИДИМОЙ КРАСОТЕ - ибо ...как те чудесные водоросли, вытащенные из воды, тускнеют... так и... и т.д. - Бесконечное разнообразие пейзажа наглядно доказывает, что мы еще не узнали всех форм счастья, раздумий или печали, в которые они могли облечься. Я помню: иногда в детстве в ландах Бретани, когда я еще бывал временами печален, моя грусть вдруг рассеивалась, настолько она ощущала себя понятой и отраженной пейзажем - и таким образом как бы оказывалась передо мной, и я мог, восхищенный, созерцать ее. Вечная новизна. Он сделал что-то очень простое, потом сказал: - Я понял, что этого еще никто никогда не сделал, не подумал и не сказал. - И вдруг все показалось мне воистину первозданным. (Весь опыт человечества, целиком поглощенный настоящим моментом.) 20 июля, 2 часа утра Подъем. - Бога нельзя заставлять долго ждать! - восклицал я, умываясь; как бы рано ты ни встал, жизнь всегда уже на ногах; раньше засыпая, она не позволяет нам ждать ее. Заря! Ты была нашей бесценной отрадой. Весна - заря лета! Весна каждого дня - заря! Мы еще спали, когда взошла радуга... ...всегда недостаточно ранние для нее, всегда недостаточно поздние, как казалось луне... Сны Я знал полуденный летний сон, - сон среди дня - после работы, начатой слишком рано; утомленный сон. Два часа. - Дети уложены. Приглушенная тишина. Возможность музыки, которую нельзя реализовать. Запах кретоновых занавесок. Гиацинтов и тюльпанов. Белья. Пять часов. - Пробуждение в поту; сердцебиение; озноб; пустота в голове; восприимчивость плоти; плоть пориста, и кажется, что она заполняется слишком сладостно всем, что вокруг. Низкое солнце; желтые лужайки; глаза, уставившиеся в остаток дня. О вино вечерних размышлений! Раскрываются лепестки вечерних цветов. Умыть лоб теплой водой; выйти... шпалеры кустов и деревьев; сады за стенами, залитыми солнцем. Дорога; скот, бредущий с пастбища; на закат смотреть бесполезно - восхищение и так уже слишком велико. Возвращение. К своей работе, к своей лампе. * Натанаэль, что мне рассказать тебе о постелях? Я спал на мельничных жерновах; я укладывался в борозду скошенного поля; я спал в траве под палящим солнцем; в сенном амбаре ночью. Я подвешивал свой гамак к веткам деревьев; я спал, качаясь на волнах; улегшись на корабельном мостике; или на узенькой койке в каюте напротив глупого глаза иллюминатора. Бывали постели, на которых меня поджидали куртизанки; и другие, на которых я ждал мальчиков-подростков. Были среди них постели, обитые тканью, настолько мягкие, что они казались созданными, как и мое тело, для любви. Я спал в палатках, на досках, где сон был подобен смерти. Я спал в мчащихся вагонах, ни на миг не переставая ощущать движение. Натанаэль, бывают восхитительные приготовления ко сну; и чудесные пробуждения, но не бывает восхитительного сна, и я люблю мечту только до тех пор, пока верю в ее реальность. Ибо самый прекрасный сон не стоит мига пробуждения. У меня вошло в привычку ложиться спать лицом к широко открытому окну, как бы под открытым небом. В слишком жаркие июльские ночи я спал совершенно голый под лунным светом; меня будила предрассветная песня дроздов; я целиком погружался в холодную воду, гордый столь ранним началом дня. В Юре мое открытое окно оказалось над небольшой долиной, которая вскоре покрылась снегом; и со своей кровати я видел опушку леса; там летали вор╢оны или в╢ороны; ранним утром стада будили меня своими колокольчиками; возле моего дома был источник, куда пастухи водили скот на водопой. Я вспоминаю все это. Мне нравилось на постоялых дворах Бретани касаться шершавых свежевыстиранных простынь, которые так хорошо пахли. В Бель-Иле я просыпался под песни матросов, бежал к окну и видел удаляющиеся барки, потом шел к морю. Есть чудесные жилища; но ни в одном я не хотел жить долго, боясь дверей, которые имеют обыкновение захлопываться, как капканы; одиночных камер, которые закрываются в нашем сознании. Кочевая жизнь - это жизнь пастухов. (Натанаэль, я вложу в твои руки пастушеский посох, и ты в свой черед станешь стеречь моих овец. Я устал. Теперь твоя очередь отправляться в путь; перед тобой открыты все края, и стада, которые никогда не могут насытиться, снова блеют после каждого нового пастбища.) Иногда, Натанаэль, меня привлекали странные жилища. Посреди леса или у кромки воды; одиноко стоящие. Но как только, в силу привычки, я переставал замечать их, восхищаться ими и как только начинал осознавать это - я уезжал. (Я не могу объяснить тебе, Натанаэль, эту обостренную жажду новизны; но она вовсе не казалась мне связанной с мимолетным впечатлением, потерей свежести восприятия, однако внезапное ощущение этой новизны, первое потрясение бывало столь велико, что никакие повторы не могли его усилить; и если мне случалось часто возвращаться в одни и те же города или места, то лишь затем, чтобы ощутить, как изменилась жизнь или время года; знакомые очертания чувствительней к таким переменам; и если, живя в Алжире, я проводил каждый вечер в одном и том же маленьком мавританском кафе, то делал это, чтобы почувствовать неуловимое отличие одного вечера от другого, каждого мгновения бытия от другого, чтобы заметить, как, пусть медленно, меняется время даже в самом маленьком пространстве.) В Риме, возле Пинчо, через мое зарешеченное окно, по