но покачивался почти лишенный чувств Амедей, они дали ему возможность вдыхать, вместо коридорного смрада, разнообразное зловоние улицы. Все же прохлада его оживила. Пошарив в жилетном кармане, он извлек скрученную бумажку в пять лир, приготовленную для Батистена: -- Я вам очень благодарен. Теперь оставьте меня. Носильщик вышел. -- Ты напрасно дал ему так много, -- сказала Карола. Амедей не сомневался больше, что это обращение на ты -- итальянский обычай; он мечтал только о том, чтобы лечь; но Карола как будто вовсе и не собиралась уходить, тогда вежливость взяла верх, и он вступил в беседу. -- Вы говорите по-французски, как француженка. -- Это неудивительно; я из Парижа. А вы? -- Я с юга. -- Я так и думала. Увидев вас, я решила: это, вероятно, провинциал. Вы в первый раз в Италии? -- В первый раз. -- Вы приехали по делам?. -- Да. _ Красивый город, Рим. Есть, что посмотреть. -- Да... Но сегодня я немного устал, -- сказал он, набравшись смелости; и, словно извиняясь: -- Я уже три дня в дороге. -- Сюда долго ехать. -- И я три ночи не спал. При этих словах мадам Карола, с внезапной итальянской фамильярностью, к которой Флериссуар все еще не мог привыкнуть, ущипнула его за подбородок: -- Шалун! -- сказала она. Этот жест окрасил легким румянцем лицо Амедея, который, желая сразу же устранить обидные подозрения, начал пространно рассказывать о блохах, клопах и комарах. -- Здесь ничего такого не будет. Ты видишь, как здесь чисто. -- Да; я надеюсь, что буду спать хорошо. Но она все не уходила. Он с трудом поднялся с кресла, поднес руку к нижним пуговицам жилета и нерешительно заявил: -- Мне кажется, что я лягу. Мадам Карола поняла смущение Флериссуара: -- Я вижу, ты хочешь, чтобы я немного вышла, -- сказала она с тактом. Как только она ушла, Флериссуар запер дверь на ключ, достал из чемодана ночную рубашку и лег. Но, очевидно, язык у замка не забирал, потому что не успел Амедей задуть свечу, как голова Каролы появилась в полуоткрытой двери, позади кровати, рядом с кроватью, улыбаясь... Час спустя, когда он опомнился, Карола лежала, прильнув к нему, в его объятиях, обнаженная. Он высвободил из-под нее затекшую левую руку, отодвинулся. Она спала. Слабый свет, доходивший из переулка, наполнял комнату, и слышно было только ровное дыхание этой женщины. Тогда Амедей Флериссуар, который ощущал во всем теле и в душе какую-то необычайную истому, выпростал из-под одеяла свои тощие ноги и, сев на край постели, заплакал. Как недавно -- пот, так теперь слезы орошали его лицо и смешивались с вагонной пылью; они текли беззвучно, безостановочно, тихой струей, из глубины, словно из потаенного источника. Он думал об Арнике, о Блафафасе, увы! О, если бы они видели! Теперь он ни за что не решится вернуться к ним... Он думал также о своем высоком посланничестве, отныне опороченном; он стонал вполголоса: -- Кончено! Я недостоин больше... Да, кончено! Все кончено! Странный звук его вздохов разбудил меж тем Каролу. Теперь, стоя на коленях около кровати, он бил себя кулаками в тщедушную грудь, и изумленная Карола слушала, как он стучит зубами и, сквозь рыдания, твердит: -- Спасайся, кто может! Церковь рушится... Наконец, не выдержав: -- Да что это с тобой, старичок? Или ты рехнулся? Он обернулся к ней: -- Я вас прошу, мадам Карола, оставьте меня... Мне необходимо остаться одному . Мы увидимся завтра утром. Затем, так как, в конце концов, он винил только самого себя, он тихонько поцеловал ее в плечо: -- Ах, вы не знаете, как ужасно то, что мы сделали. Нет, нет! Вы не знаете. Вам этого никогда не узнать. III Под пышным титулом "Крестовый поход во имя освобождения папы", мошенническое предприятие покрыло своими темными разветвлениями целый ряд департаментов Франции; Протос, вирмонтальский лже-каноник, был не единственным его агентом, равно как и графиня де Сен-При не единственной его жертвой. И не все жертвы оказывались в одинаковой степени податливы, хотя бы даже агенты и проявляли одинаковое искусство. Сам Протос, школьный товарищ Лафкадио, должен был, после работы, держать ухо востро; он жил в вечном страхе, как бы духовенство, настоящее, не узнало об этом деле, и на то, чтобы обеспечить свой тыл, он тратил не меньше изобретательности, чем на продвижение вперед; но он был разнообразен и, к тому же, имел великолепных сотрудников; во всей поголовно шайке (она называлась "Тысяченожкой") царили изумительное единодушие и дисциплина. Извещенный в тот же вечер Батистеном о прибытии иностранца и изрядно обеспокоенный тем, что тот оказался приезжим из По, Протос на утро, в семь часов, явился к Кароле. Та еще спала. Сведения, которые он от нее получил, ее сбивчивый рассказ о сокрушении "паломника" (так она прозвала Амедея), об его уверениях и слезах, не оставляли в нем сомнений. Было очевидно, что проповедь в По принесла плоды; но не совсем такие, как того мог бы желать Протос; надо было не спускать глаз с этого простоватого крестоносца, который своей неловкостью мог выдать то, чего не следует... -- Ну, пропусти меня, -- вдруг заявил он Кароле. Эта фраза могла бы показаться странной, потому что Карола лежала в постели; но странностями Протос не смущался. Он поставил одно колено на кровать; другим коленом перешагнул через лежащую и сделал такой ловкий пируэт, что, слегка оттолкнув кровать, очутился вдруг между ней и стеной. Для Каролы такой прием не был, по-видимому, новостью, потому что она спросила только: -- Что ты намерен делать? -- Одеться священником, -- так же просто отвечал Протос. -- Ты выйдешь отсюда? Протос подумал, потом: -- Да, пожалуй, так будет естественнее. С этими словами он нагнулся и нажал кнопку потайной двери, скрытой в стенной обшивке и такой низкой. что кровать заслоняла ее совершенно. Когда он пролез в дверь, Карола схватила его за плечо: -- Послушай, -- сказала она ему серьезным голосом, -- этого ты не смей обижать. -- Да я же тебе говорю, что оденусь священником! Как только он исчез, Карола встала и начала одеваться. Я не знаю, как, собственно смотреть на Каролу Венитекуа. Это ее восклицание заставляет меня думать, что сердце у нее еще не слишком глубоко испорчено. Так иногда, на самом дне падения, вдруг открывается странная нежность чувства, подобно тому как посреди навозной кучи вырастает голубой цветок. Послушная и преданная по природе, Карола, как это часто бывает у женщин, нуждалась в руководителе. Покинутая Лафкадио, она тотчас же бросилась на поиски своего прежнего возлюбленного, Протоса, -- с досады, назло, чтобы отомстить. Ей снова пришлось пережить тяжелые дни; а Протос, как только она его разыскала, снова сделал из нее свою вещь. Ибо Протос любил властвовать. Другой человек мог бы поднять, спасти эту женщину. Но этого нужно было бы, во-первых, захотеть. А Протос, наоборот, словно нарочно старался ее принизить. Мы видели, каких постыдных услуг требовал от нее этот бандит; правда, могло казаться, что она не особенно этому и противится; но, когда человеческая душа восстает против своей позорной судьбы, она иной раз и сама не замечает своих первых порывов; только любовь помогает сказаться тайному возмущению. Или Карола влюбилась в Амедея? Такое предположение было бы слишком смело; но, прикоснувшись к этой чистоте, ее испорченность смутилась; и восклицание, которое я привел, несомненно вырвалось из сердца. Протос вернулся. Он не переоделся. Он держал в руке кипу платья, которую и положил на стул. -- Ну, что же ты? -- спросила она. -- Сначала схожу на почту и посмотрю его корреспонденцию. Я переоденусь в полдень. Дай мне зеркало. Он подошел к окну и, склонившись над своим отражением, прилепил темнорусые усики, подстриженные вровень с губой, чуть светлее, чем собственные волосы. -- Позови Басистена. Карола кончала одеваться. Она потянула за шнурок у двери. -- Я тебе говорил, что не желаю, чтобы ты носила эти запонки. Ты обращаешь на себя внимание. -- Ты же знаешь, кто их мне их подарил. -- Вот именно. -- Уж не ревнуешь ли ты? -- Дура! В эту минуту Батистен постучался и вошел. -- Вот постарайся-ка подняться градусом выше, -- обратился к нему Протос, указывая на стуле куртку, воротничок и галстук, которые он принес из-за стены. -- Ты будешь сопровождать своего клиента по городу. Я его у тебя возьму только вечером. А до тех пор не теряй его их виду. Исповедоваться Амедей пошел к Сан-Луиджи де Франчези, а не в собор святого Петра, который подавлял его своей огромностью. Вел его Батистен, который вслед затем проводил его на почту. Как и следовало ожидать, у "Тысяченожки" там насчитывались сообщники. По карточке, прикрепленной к чемодану, Батистен узнал, как Флериссуара зовут, с сообщил об этом Протосу; а тот без всяких затруднений получил от услужливого чиновника письмо Арники и без всякого стеснения таковое прочел. -- Странно! -- воскликнул Флериссуар, когда, часом позже, явился в свою очередь за корреспонденцией. -- Странно! Похоже на то, что письмо было вскрыто. -- Здесь это часто случается, -- флегматически заметил Батистен. К счастью, предусмотрительная Арника позволяла себе только весьма осторожные намеки. Письмо было, впрочем, совсем короткое; в нем просто советовалось, следуя указаниям аббата Мюра, съездить в Неаполь к кардиналу Сан-Фличе, ордена святого Бенедикта, "прежде чем что бы то ни было предпринимать". Более неопределенных и, следовательно, менее компрометирующих выражений нельзя было и придумать. IV Перед Мавзолеем Адриана, так называемым замком Святого Ангела, Флериссуар испытал горькое разочарование. Это огромное строение возвышалось посреди внутреннего двора, закрытого для посторонних, куда путешественники допускались только по билетам. Было даже оговорено, что их должен сопровождать сторож... Разумеется, эти чрезвычайные меры предосторожности только подтверждали подозрения Амедея; но в то же время они позволяли ему оценить всю безумную трудность задуманного. И Флериссуар, отделавшись, наконец, от Батистена, бродил по набережной, почти безлюдной в этот предвечерний час, вдоль стены, преграждающей доступ у замку. Он расхаживал взад и вперед перед подъемным мостом у ворот, мрачный и унылый, потом отходил к самому берегу Тибра и старался, поверх ограды, увидать хоть что-нибудь. До сих пор он не обращал внимания на некоего священника (в Риме их такое множество!), который, сидя неподалеку на скамье, казался погруженным в молитвенник, но на самом деле давно уже наблюдал за ним. Почтенный пастырь носил длинные, густые серебряные волосы, и его юный и свежий цвет лица, признак чистой жизни, являл резкую противоположность этому достоянию старости. Уже по одному лицу можно было догадаться, что это священник, а по какой-то особой приятности видно было, что это священник-француз. Когда Флериссуар в третий раз проходил мимо скамьи, аббат вдруг встал, подошел к нему и, рыдающим голосом: -- Как! Не я один! Как! вы тоже его ищете! При этих словах он закрыл лицо руками и дал волю долго сдерживаемым рыданиям. Потом вдруг, овладевая собой: -- Неосторожный человек! Спрячь свои слезы! Подави свои вздохи!.. И, хватая Амедея за руку: -- Пойдемте отсюда; за нами следят. Мое невольное волнение уже заметили. Амедей поспешил за ним, недоумевая. -- Но как, -- вымолвил он наконец, -- но как вы могли догадаться, зачем я здесь? -- Дай-то бог, чтобы мне одному дано было это заметить! Но ваше беспокойство, но печальный взгляд, которым вы озирали эти места, разве могли укрыться от человека, который вот уже три недели приводит здесь дни и ночи? Увы! Едва я вас увидел, какое-то вещее чувство, какое-то внушение свыше открыло мне, что нас с вами объединяет братская... Осторожно! Кто-то идет. Ради всего святого, притворитесь совершенно беззаботным. Навстречу им по набережной шел разносчик с овощами. Тотчас же, словно продолжал начатое, тем же голосом, но только оживленнее: -- Вот почему эти "Вирджинии", столь ценимые некоторыми курильщиками, всегда закуривают от свечи, предварительно вытянув изнутри тонкую соломинку, которая служит для того, чтобы в сигаре получилась узкая трубочка для дыма. Если у "Вирджинии" плохая тяга, ее лучше просто бросить. Мне случилось видеть, как требовательные курильщики закуривали по шести штук, прежде чем найти себе сигару по вкусу... И, когда встречный прошел мимо: -- Вы видели, как он на нас смотрел? Надо было во что бы то ни стало отвести ему глаза. -- Как! -- воскликнул оторопевший Флериссуар: -- неужели и этот зеленщик тоже из тех, кого мы должны остерегаться? -- Я не смею утверждать, но я так думаю. За окрестностями этого замка особенно следят; здесь все время шмыгают агенты специальной полиции. Чтобы не возбуждать подозрений, они наряжаются во что угодно, Это такие ловкачи, такие ловкачи! А мы так простодушны, так доверчивы от природы! Если я вам скажу, что я чуть было не погубил все, не остерегшись простого носильщика, которому в день приезда дал нести мой скромный багаж от вокзала до того дома, где я остановился! Он говорил по-французски, и хоть я с детства свободно говорю по-итальянски... вы бы сами наверное испытали то же волнение, что овладело и мной, услышав на чужбине родную речь... Так вот, этот носильщик... -- Он тоже? -- Он тоже. Я в этом почти убедился. К счастью, я мало что сказал ему. -- Вы меня пугаете, -- отвечал Флериссуар. -- Я тоже, когда приехал, то есть вчера вечером, попал в руки проводнику, которому доверил свой чемодан и который говорил по-французски. -- Боже правый! -- в ужасе произнес священник. -- Уж не звали ли его Батистеном? -- Батистеном, да! -- простонал Амедей, чувствуя, как у него подкашиваются ноги. -- Несчастный! О чем вы с ним говорили? -- Священник сжал Амедею руку. -- Я и сам не помню, о чем. -- Постарайтесь, постарайтесь! Вспомните! Ради всего святого!.. -- Нет, право же. -- лепетал Амедей в страхе, -- я. кажется, ничего ему не сказал. -- О чем он мог догадаться? -- Да, право же, ни о чем, уверяю вас. Но вы хорошо сделали, что предупредили меня. -- В какую гостиницу он вас привел? -- Я остановился не в гостинице; я снял комнату в частном доме. -- Это безразлично. Где вы поселились? -- На маленькой уличке, которую вы наверное не знаете, -- пробормотал Флериссуар в крайнем смущении. -- Я все равно там не останусь. -- Будьте осторожны: если вы поторопитесь съехать, могут подумать, что вы что-то заподозрили. -- Да, может быть, вы правы: мне лучше некоторое время там пожить. -- Но как я благодарен небу, что оно привело вас в Рим именно сегодня! Еще день, и я бы вас не встретил! Завтра, самое позднее, я должен ехать в Неаполь повидаться с одним святым и влиятельным человеком, который втайне очень занят этим делом. -- Это не кардинал Сан-Феличе? -- спросил Флериссуар, весь дрожа от волнения. Священник, в изумлении, отступил на два шага: -- Откуда вы это знаете? Затем, подойдя поближе: -- Впрочем, что же тут удивительного? В Неаполе он один посвящен в нашу тайну. -- Вы... близко с ним знакомы? -- Знаком ли я с ним? Ах, дорогой мой, ведь это я ему обязан... Да все равно. Вы собирались его повидать? -- Разумеется, если это нужно. -- Это прекраснейший ... -- Он быстрым движением смахнул слезу. -- Вы, конечно, знаете, как его разыскать? -- Я думаю, мне всякий укажет. В Неаполе все его знают. -- Еще бы! Но вы же не собираетесь, ясное дело, оповещать весь Неаполь о вашем посещении? Впрочем, не может же быть, чтобы вам сообщили об его участии в ... том, что нам известно, и, быть может, дали к нему какое-нибудь поручение, не предупредив вас в то же время о том, как к нему подойти. -- Вы меня извините, -- робко произнес Флериссуар, которому Арника никаких таких указаний не дала. -- Как! Вы, чего доброго, намеревались явиться к нему просто так? Да еще, пожалуй, в архиепископский дом? -- Аббат расхохотался. -- И, без дальних слов, открыться ему! -- Должен вам сознаться, что... -- А знаете ли вы, -- продолжал тот строгим голосом, -- знаете ли вы, что по вашей милости его тоже могли бы посадить в тюрьму? У него был такой недовольный вид, что Флериссуар не решался заговорить. -- Доверять такое исключительное дело таким легкомысленным людям! -- бормотал Протос; он потянул было из кармана четки, снова их спрятал, потом лихорадочно перекрестился; затем, обращаясь к своему спутнику: -- Да скажите же, кто вас, собственно, просил вмешиваться в это дело? Чьи предписания вы исполняете? -- Простите меня, господин аббат, -- смущенно отвечал Флериссуар, -- я ни от кого не получал предписаний; я -- бедная, тоскующая душа и пустился на поиски сам. Эти смиренные слова, видимо, обезоружили аббата; он протянул Флериссуару руку: -- Я был резок с вами... но ведь нас окружают такие опасности! -- Затем, помолчав немного: -- Вот что! Хотите, поезжайте завтра со мной? Мы вместе повидаем моего друга... -- И, поднимая глаза к небу: -- Да, я осмеливаюсь называть его своим другом, -- прибавил он проникновенным голосом. -- Присядем на эту скамью. Я напишу записку, и мы оба ее подпишем, чтобы предупредить его о нашем приезде. Если мы ее опустим до шести часов (до восемнадцати часов, как здесь говорят), то он получит ее завтра утром и около полудня может нас принять; мы даже, наверное, у него позавтракаем. Они сели. Протос достал из кармана записную книжку и начал писать на чистом листке, на глазах у растерянного Амедея: "Старина..." Видя изумление Амедея, он спокойно улыбнулся: -- Так вы бы написали прямо кардиналу, если бы вам дать волю? И уже более дружественным тоном он любезно пояснил Амедею: -- Раз в неделю кардинал Сан-Феличе тайно покидает архиепископский дом, одетый простым аббатом, становится капелланом Бардолотти, отправляется на склоны Вомеро и там, в скромной вилле, принимает немногих друзей и читает секретные письма, которые он под этим вымышленным именем получает от посвященных. Но и в этом простом наряде он не чувствует себя спокойно; он не уверен, что письма, приходящие к нему по почте, не вскрываются, и умоляет, чтобы в них не заключалось ничего, обращающего на себя внимание, чтобы самый их тон ни в коем случае не позволял догадываться об его сане, ни в малейшей степени не дышал почтительностью. Посвященный в заговор, теперь улыбался и Амедей. -- "Старина..." Ну-с, что же мы ему напишем, этому старине? -- шутил аббат, поводя карандашом: -- Ага! "Я везу к тебе старого чудака" (Да, да! Вы оставьте: я знаю, какой тут нужен тон!). "Достань бутылку-другую фалерна, и завтра мы ее с тобой выдудим. Весело будет". -- Вот. Подпишите и вы. -- Мне, может быть, лучше не писать моего настоящего имени? -- Вы-то можете, -- ответил Протос и, рядом с именем Амедея Флериссуара поставил: "Cave".* ___________ * Cave -- по-французски: погреб, подвал, подземелье. ___________ -- Вот это ловко! -- Что? Вас удивляет, что я подписываюсь "Cave"? У вас в голове только ватиканские подземелья. Так знайте же, любезнейший мсье Флериссуар: "cave" также латинское слово и значит "берегись". Все это было произнесено таким высокомерным и странным тоном, что у бедного Амедея по спине пробежали мурашки. Но то был лишь миг; аббат Каве снова стал приветлив и, протягивая Флериссуару конверт с надписанным на нем апокрифическим адресом кардинала: -- Не опустите ли вы его в ящик сами? Так будет осторожнее; письма духовенства вскрываются. А теперь распростимся; нам не следует быть дольше вместе. Условимся встретиться завтра утром в поезде, который идет в Неаполь в семь тридцать. В третьем классе. Разумеется, я буду не в этом костюме (еще бы!). Вы меня увидите простым калабрийским поселянином. (Это потому, что мне бы очень не хотелось стричь волосы.) До свидания! До свидания! Он удалялся, помахивая рукой. -- Благословение небесам, которые дали мне встретиться с этим достойным аббатом! -- шептал Флериссуар, возвращаясь домой. -- Что бы я стал делать без него? А Протос, уходя, бормотал: -- Мы тебе покажем кардинала!.. Ведь без меня он и в самом деле отправился бы к настоящему! V Так как Флериссуар жаловался на крайнюю усталость, Карола на этот раз дала ему спать спокойно, несмотря на свое неравнодушие к нему и на сострадательную нежность, которая ее охватила, когда он ей признался в своей неопытности в делах любви, -- спать спокойно, насколько то ему позволял невыносимый зуд во всем теле от великого множества укусов, как блошиных, так и комариных. -- Ты напрасно так чешешься! -- сказала она ему на утро. -- Ты только бередить. Ах, как он у тебя воспален! -- и она трогала прыщ на подбородке. Затем, когда он собирался в путь: -- Вот, возьми на память обо мне. -- И она продела в манжеты "паломника" нелепые запонки, которые Протос запрещал ей носить. Амедей обещал вернуться в тот же вечер или, самое позднее, на следующий день. -- Ты мне даешь слово, что ничем его не обидишь, -- твердила Карола минуту спустя Протосу, который, уже переряженный, пролезал сквозь потайную дверь; и, так как он задержался, прячась, пока не уйдет Флериссуар, ему пришлось взять до вокзала извозчика. В своем новом обличии, в плаще, в коричневых штанах, в сандалиях, зашнурованных поверх синих чулок, с короткой трубкой, в рыжей шляпе с плоскими полями, он несомненно был гораздо меньше похож на священника, чем на чистокровного абруццского разбойника. Флериссуар, прохаживаясь вдоль поезда, не решался его признать, но тот, поравнявшись с ним, приложил палец к губам, как святой великомученник Петр, прошел мимо, словно не видя его, и скрылся в одном из головных вагонов. Через минуту он снова показался в окне, посмотрел в сторону Амедея, прищурил глаз и тихонько поманил его рукой; когда тот собирался войти к нему в купе, он шепнул: -- Посмотрите, нет ли кого-нибудь рядом. Никого; к тому же и купе было крайним в вагоне. -- Я шел за вами по улице, на расстоянии, -- продолжал Протос, -- но не подходил, боясь, чтобы нас не заметили вдвоем. -- Как же это я вас не видал? -- сказал Флериссуар. -- Я много раз оборачивался, именно чтобы убедиться, что за мной никто не следит. Вчерашний разговор с вами посеял во мне такую тревогу! Мне повсюду чудятся шпионы. -- К сожалению, это чересчур заметно. По-вашему это естественно -- оборачиваться каждые двадцать шагов? -- Что вы? Разве, в самом деле, было похоже, что я... -- Что вы боитесь. Увы, вот именно: боитесь! Ничто так не компрометирует. -- И, несмотря на это, я даже не заметил, что вы идете следом за мной!.. Зато, после нашего разговора, каждый встречный кажется мне каким-то подозрительным. Если они на меня сморят, я волнуюсь; а если не смотрят, то они как будто нарочно делают вид, что не замечают меня. Я никогда раньше не отдавал себе отчета, как редко чье-нибудь присутствие на улице может быть оправдано. На двенадцать человек не найдется и четырех, профессия которых сразу бы угадывалась. Да, вот уж можно сказать: задали вы мне задачу! Знаете, для человека, по природе доверчивого, как я, подозрительность -- нелегкое дело: мне приходится учиться... -- Ничего, научитесь; и даже скоро; вот увидите: через некоторое время это входит в привычку. Увы! мне самому пришлось ее усвоить... Главное -- казаться веселым. Да, к вашему сведению: когда вам кажется, что за вами следят, не оборачивайтесь: просто уроните палку или зонт, смотря по погоде, или платок, и, наклонившись, чтобы поднять, посмотрите между ног, назад, естественным движением. Советую вам поупражняться. Но скажите, как вы меня находите в этом костюме? Я боюсь, не выглядывает ли кое-откуда священник. -- Будьте спокойны, -- простосердечно отвечал Флериссуар, -- никто, кроме меня, я уверен, не догадался бы, кто вы такой. -- И, сочувственно взирая взирая на него, слегка склонив голову: -- Конечно, присматриваясь, я угадываю под вашим нарядом что-то церковное, а под вашей веселостью -- скорбь, которая терзает нас обоих; но как вы умеете владеть собой, чтобы до такой степени ее не обнаруживать! Что касается меня, то мне еще порядочно придется поработать, я это вижу; ваши советы... -- Какие у вас забавные запонки, -- перебил его Протос, которому смешно было увидеть у Флериссуара запонки Каролы. -- Это подарок, -- сказал тот, краснея. Стояла страшная жара. Протос посмотрел в окно. -- Монте Кассино, -- сказал он. -- Видите там, на горе, знаменитый монастырь? -- Да, различаю, -- рассеянно ответил Флериссуар. -- Я вижу, вы не очень-то чувствительны к видам. -- Нет, как же, как же! -- возразил Флериссуар. -- Чувствителен! Но как вы хотите, чтобы я чем-нибудь интересовался, пока не кончилась моя тревога? Это как в Риме с памятниками; я ничего не видел; мне ничего не хотелось видеть. -- Как я вас понимаю! -- сказал Протос. -- Я тоже, -- я вам уже говорил, с тех пор, как приехал в Рим, все время провожу между Ватиканом и замком Святого Ангела. -- Это жаль. Но вы-то уже бывали в Риме. Так беседовали наши путешественники. У Казерте они вышли порознь -- закусить и выпить. -- Так же и в Неаполе, -- сказал Протос, -- когда мы будем подходить к его вилле, мы, если позволите, расстанемся. Вы пойдете за мной в отдалении; так как мне потребуется известное время, особенно если он окажется не один, на то, чтобы объяснить ему, кто вы такой и цель вашего посещения, то вы войдете через четверть часа после меня. -- Я этим воспользуюсь, чтобы побриться. Сегодня утром я не успел. Они доехали в трамвае до пиацца Данте. -- Теперь расстанемся, -- сказал Протос. -- Дорога еще дальняя, но так будет лучше. Идите за мной в пятидесяти шагах; и не смотрите на меня все время так, словно вы боитесь меня потерять; и не оборачивайтесь также, не то за нами начнут следить. Смотрите весело. Он пошел вперед. Потупив глаза, за ним следовал Флериссуар. Узкая улица круто подымалась в гору; солнце жгло; пот так и лил; толкались разгоряченные люди, орали, размахивали руками, пели и оглушали Флериссуара. Перед заводным органом плясали полуголые ребятишки. По два сольдо билет -- устраивалась летучая лотерея вокруг жирного, общипанного индюка, которого высоко вздымал в руке какой-то скоморох; для большей естественности, Протос, проходя мимо, купил балет и исчез в толпе; остановленный давкой, Флериссуар подумал было, что и в самом деле его потерял; затем увидел, что тот, миновав толпу, идет уже дальше в гору, мелкими шагами, унося подмышкой индюка. Наконец, дома пошли уже не сплошь, стали ниже, толпа редела. Протос начал замедлять шаг. Он остановился возле цирюльни и, обернувшись у Флериссуару, мигнул ему; затем, двадцатью шагами дальше, снова остановился у низенькой двери и позвонил. Витрина цирюльника была не особенно привлекательна; но у аббата Каве были, очевидно, какие-то основания указать именно на эту лавочку; впрочем, Флериссуару пришлось бы возвращаться далеко вспять, чтобы найти другую и притом едва ли более заманчивую, чем эта. Дверь, в виду крайней жары, была не заперта; занавеска из грубой кисеи задерживала мух и пропускала воздух; чтобы войти, надо было ее приподнять; он вошел. Видимо, это был человек опытный, этот цирюльник, который, намылив Амедею подбородок, осторожно удалил краешком салфетки пену и обнажил красный прыщ, указанный ему боязливым клиентом. О истома! Жаркий полусон этой тихой лавочки! Амедей, откинув голову, полулежа в кожаном кресле, отдался неге. Ах, хотя бы на миг забыть! Не думать о папе, о комарах, о Кароле! Вообразить, что ты в По, возле Арники; вообразить, что ты еще где-нибудь; не знать, где ты... Он закрывал глаза, потом, приоткрывая их, видел, словно во сне, напротив, на стене, женщину с распущенными волосами, выходящую из неаполитанского моря и выносящую из волн, вместе со сладостным ощущением прохлады, ослепительную склянку с составом для укрепления волос. Под этим плакатом виднелись еще склянки, выстроенные на мраморной доске рядом со столбиком фиксатуара, пуховкой, зубоврачебными щипцами, гребенкой, ланцетом, банкой помады, сосудом, где лениво плавало несколько пиявок, другим сосудом, содержавшим ленту солитера, и третьим, без крышки, с каким-то студенистым веществом и с приклеенной к прозрачному стеклу этикеткой, на которой причудливыми прописными буквами значилось: ANTISEPTIC. Теперь цирюльник, чтобы придать совершенство своей работе, снова покрывал уже выбритое лицо жирной пеной и, лезвием новой бритвы, оправленной о влажную ладонь, наводил лоск. Амедей забыл о том, что его ждут; забыл о том, что ему надо итти; засыпал... В эту минуту громогласный сицилианец вошел в лавочку, раздирая тишину; а цирюльник, вступив в беседу, начал брить уже рассеянной рукой и широким взмахом лезвия -- раз! -- сковырнул прыщ. Амедей вскрикнул, поднял руку к ссадине, на которой выступила капля крови. -- Niente! Niente!* -- сказал цирюльник, останавливая его руку, затем, щедро захватив из выдвижного ящика пожелтелой ваты, обмакнул ее в Antiseptic и приложил к больному месту. ___________ * Ничего! Ничего! ___________ Уже не думая о том, оборачиваются ли на него прохожие, -- куда побежал Амедей, спускаясь к городу? Первому же аптекарю, которого он находит, он показывает свое увечье. Специалист улыбается, зеленоватый старик, нездорового вида; достает из коробки небольшой круглый пластырь, проводит по нему широким языком и ... Выскочив из аптеки, Флериссуар плюнул от отвращения, сорвал липкий пластырь и, сжав двумя пальцами свой прыщ, выдавил из него как можно больше крови. Затем, смочив носовой платок слюной, на этот раз своей собственной, стал тереть. Потом, взглянув на часы, ужаснулся, бросился в гору бегом и прибежал к двери кардинала, в поту, задыхаясь, испачканный кровью, весь красный, с опозданием на четверть часа. VI Протос вышел ему навстречу, приложив палец к губам: -- Мы не одни, -- быстро заговорил он. -- При слугах -- величайшая осторожность; они все говорят по-французски; ни слова, ни жеста, по которым они могли бы догадаться; и не вздумайте ляпнуть ему кардинала, чего доброго: вы в гостях у Чиро Бардолотти, капеллана. Я тоже не "аббат Каве", а просто "Каве". Поняли? -- И вдруг, меняя тон, очень громко и хлопая его по плечу: -- А вот и он! Вот и Амедей! Ну, братец, нечего сказать, и брился же ты! Еще немного, и, per Bacco, мы сели бы за стол без тебя. Индюк на вертеле уже зарделся, как солнце на закате. -- Затем, шопотом: -- Ах, если бы вы знали, как мне тягостно притворяться! У меня душа болит... -- Затем, во весь голос: -- Что я вижу? Тебя порезали! У тебя идет кровь! Дорино! Сбегай в сарай; принеси паутину: это лучшее средство при порезах... Так, балаганя, он подталкивал Флериссуара через вестибюль к внутреннему саду с террасой, где в беседке был приготовлен завтрак. -- Мой милый Бардолотти, позвольте вам представить моего кузена, мсье де Ла Флериссуара, того самого молодчика, о котором я вам говорил. -- Милости просим, дорогой гость, сказал Бардолотти с приветственным жестом, но не вставая с кресла, в котором он сидел, затем, показывая на свои босые ноги, опущенные в лохань с прозрачной водой: -- Ножная ванна возбуждает аппетит и оттягивает кровь от головы. Это был забавный толстенький человечек, с гладким лицом, по которому нельзя было судить ни о возрасте, ни о поле. Он был одет в альпака; ничто в его облике не изобличало высокого сановника; надо было быть весьма прозорливым или же заранее предупрежденным, как Флериссуар, чтобы различить под его веселой внешностью неуловимое кардинальское благолепие. Он сидел, облокотясь боком о стол, и небрежно обмахивался чем-то вроде островерхой шляпы, сделанной из газеты. -- Ах, до чего я тронут!.. Ах, какой прелестный сад, -- лепетал Флериссуар, стесняясь говорить, стесняясь и молчать. -- Довольно мокнуть! -- крикнул кардинал. -- Эй, убрать эту посудину! Ассунта! Молоденькая служанка, приветливая и дородная, прибежала, взяла лохань и пошла опорожнять ее над клумбой; ее груди, выступив из корсета, дрожали под тканью блузки; она смеялась и мешкала рядом с Протосом, и Флериссуара смущала яркость ее голых рук. Дорино принес "Фъяски"* и поставил на стол. Солнце резвилось сквозь виноградную сень, щекоча неровным светом блюда на непокрытом столе. ___________ * Бутыли. ___________ -- Здесь -- без церемоний, -- сказал Бардолотти и надел на голову газету. -- Вы меня понимаете, дорогой гость? Повелительным голосом, отчеканивая каждый слог и ударяя кулаком по столу, аббат Каве подтвердил: -- Здесь без церемоний. Флериссуар многозначительно подмигнул. Понимает ли он! Еще бы, ему можно и не напоминать; но он тщетно подыскивал какую-нибудь фразу, которая ничего бы не значила и в то же время все бы выражала. -- Говорите! Говорите! -- шепнул ему Протос. -- Острите; они отлично понимают по-французски. -- Нуте-с! Садитесь! -- сказал Чиро. -- Дорогой Каве, вспорите-ка живот этому арбузу и нарежьте нам турецких полумесяцев. Или вы из тех, мсье де ла Флериссуар, кто предпочитает претенциозные северные дыни, сахарные, прескоты, канталупы и как их там еще, нашим сочным итальянским дыням? -- Ни одна не сравнится с этой, я уверен; но разрешите мне воздержаться: у меня немного сосет под ложечкой, -- отвечал Амедей, которого мутило от отвращения при воспоминании об аптекаре. -- Тогда хоть винных ягод! Дорино только что нарвал. -- Извините меня, тоже нет! -- Так нельзя! Нельзя! Да острите же! -- шепнул ему на ухо Протос; затем, вслух: -- Всполоснем ему ложечку вином и очистим ее для индейки. Ассунта, налей нашему любезному гостю. Амедею пришлось чокаться и пить сверх обычной меры. При содействии жары и усталости у него скоро начало мутиться в глазах. Он шутил уже с большей легкостью. Протос заставил его петь; голос у него был жиденький, но все пришли в восторг; Ассунта захотела его поцеловать. Меж тем из глубины его терзаемой веры подымалась невыразимая тоска; он хохотал, чтобы не расплакаться. Он поражался непринужденностью Каве, его естественностью... Кому, кроме Флериссуара и кардинала, могла бы прийти в голову, что он притворяется? Впрочем, и Бардолотти по силе притворства, по самообладанию ни в чем не уступал аббату, смеялся, рукоплескал и игриво подталкивал Дорино, пока Каве, держа Ассунту в объятиях, зарывался губами в ее лицо, и когда Флериссуар, с разрывающимся сердцем, наклоняясь к аббату, прошептал: -- Как вы должны страдать! -- тот, за спиной у Ассунты, взял его за руку и молча пожал ее ему, отвратив лицо и возводя очи к небу. Затем, внезапно выпрямившись, Каве хлопнул в ладони: -- Эй, вы, оставьте нас одних! Нет, уберете потом. Ступайте. Via! Via!* ___________ * Прочь! Прочь! ___________ Он пошел удостовериться, что Дорино и Ассунта не подслушивают, и вернулся серьезным и озабоченным, а кардинал, проведя рукой по лицу, сразу согнал с него напускное мирское веселье. -- Вы видите, мсье де ла Флериссуар, сын мой, вы видите, до чего мы доведены! О, эта комедия! Эта позорная комедия! -- Она нам делает ненавистной, -- подхватил Протос, -- самую безгрешную радость, самое чистое веселье. -- Господь вам воздаст, бедный, дорогой аббат Каве, -- продолжал кардинал, обращаясь к Протосу. -- Господь вас вознаградит за то, что вы мне помогаете испить эту чашу, -- я, в виде, символа, он залпом осушил свой наполовину полный стакан, причем на лице его изобразилось мучительное отвращение. -- Как! -- воскликнул Флериссуар, наклоняясь вперед: -- неужели даже в этом убежище и в этой чужой одежде ваше преосвященство должны... -- Сын мой, не называйте меня так. -- Простите, между нами... -- Даже когда я один, я и то дрожу. -- Разве вы не можете сами выбирать себе слуг? -- Их для меня выбирают; и эти двое, которых видели... -- Ах, если бы я ему рассказал, -- перебил Протос, -- куда они сейчас же пойдут донести о каждом нашем слове! -- Неужели же архиепископ... -- Тш! Забудьте эти громкие слова! Вы нас приведете на виселицу. Помните, что вы беседуете с капелланом Чиро Бардолотти. -- Я в их руках, -- простонал Чиро. И Протос, наклонясь над столом, о который он облокачивался, и оборачиваясь в сторону Чиро: -- А если я ему расскажу, что вас ни на час не оставляют одного, ни днем, ни ночью! -- Да, в какой бы одежде я ни был, -- продолжал поддельный кардинал, -- я никогда не могу быть уверен: что за мной не идет по пятам тайная полиция. -- Как? В этом доме известно, кто вы такой? -- Вы меня не понимаете, -- сказал Протос. -- Видит бог, вы один из немногих, кто может похвастаться, что усматривает какое бы то ни было сходство между кардиналом Сан-Феличе и скромным Бардолотти. Но поймите вот что: у них разные враги! И в то время как кардиналу, в архиепископском доме, приходится защищаться против франк-масонов, за капелланом Бардолотти следят... -- Иезуиты! -- исступленно выкликнул капеллан. -- Я ему еще об этом еще не говорил, -- добавил Протос. -- О, если еще и иезуиты против нас! -- воскликнул Флериссуар. -- Кто бы мог подумать? Иезуиты! Вы уверены в этом? -- Вы пораздумайте, и увидите, что это вполне естественно. Поймите, что эта новая политика святейшего престола, такая уступчивая, такая примирительная, не может им не нравиться, и последние энциклики им на-руку. Им, может быть, и неизвестно, что папа, который их обнародовал, не настоящий; но они были бы в отчаянии, если бы его заменили другим. -- Если я вас правильно понимаю, -- заметил Флериссуар, -- иезуиты в этом деле являются союзниками франк-масонов? -- Откуда вы это взяли? -- Но то, что мне сейчас сообщил мсье Бардолотти... -- Не приписывайте ему нелепостей. -- Извините меня; я плохо разбираюсь в политике. -- Поэтому довольствуйтесь тем, что вам сказано: налицо две могущественных партии -- Ложа и Братство Иисусово; и так как мы, посвященные в тайну, не можем, не разоблачая ее, обратиться за поддержкой ни к тем, ни к другим, то все они против нас. -- А? Что вы об этом думаете? -- спросил кардинал. Флериссуар ничего уже не думал; он чувствовал себя совершенно подавленным. -- Все против тебя! -- воскликнул Протос. -- Так всегда бывает, когда обладаешь истиной. -- Ах, какой я был счастливый, когда я ничего не знал! -- простонал Флериссуар. -- Увы! теперь я уже никогда не смогу не знать!... -- Он вам еще не все сказал, -- продолжал Протос, дотрагиваясь до его плеча. -- Приготовьтесь к самому ужасному... -- Затем, наклонившись к нему, начал шопотом: -- несмотря на все предосторожности, о тайне проведали; есть проходимцы, которые ею пользуются, путешествуют в набожных местностях, из дома в дом и, прикрываясь именем крестового похода, собирают в свою пользу деньги, предназначенные нам. -- Но ведь это же ужасно! -- Прибавьте к этому, -- сказал Бардолотти, -- что таким образом они дискредитируют нас и вынуждают нас еще больше хитрить и остерегаться. -- Вот, прочтите-ка! -- сказал Протос, протягивая Флериссуару номер "La Croix". -- Это третьегодняшняя газета. Вот вам простая заметка, которая достаточно красноречива! "Мы всячески предостерегаем верующих, -- прочел Флериссуар, -- против проделок самозванных священников и в особенности некоего лже-каноника, который выдает себя за исполнителя тайной миссии и, злоупотребл