ет жениться хотя бы для того, чтобы у ребенка была мать. Но от одной этой мысли у Якова по спине прошел холод и к горлу подступила тошнота. Он звал, что больше никогда не сможет приблизиться, пусть даже к самой прекрасной женщине... Да, наступил час расплаты! Якову не пришлось дожидаться ада. Он уже сейчас жарился на раскаленных углях, лежал на шипах, падал из снега в огонь и из огня в снег. Ангелы зла уже полосовали его тело жгучими розгами. Ох, больно! -- стонал Яков. -- Так и надо, пусть болит!... И его осенило, кем ему следует стать. Отшельником, который не ест мяса, не пьет вина, не спит на кровати. Он должен заплатить за свои грехи! Зимою окунаться в холодную воду, а летом валяться на жгучем и колючем, подстав-; лить свое тело жаркому солнцу, отдавая его на съедение мухам и комарам. Всю свою жизнь с этого Мгновения он посвятит покаянию. До последнего дыхания будет замаливать свои грехи и молить о прощении у Бога ну святой души, которую он замучил... Больше ему ничего не осталось делать... Быть может такой образ жизни сократит его срок на постылой земле и он сможет скорей вернуться к той, перед которой так бесконечно виноват... 2. Когда наступили сумерки, Яков вышел на дорогу, ведущую в Пилицу. Поздним вечером он был там. Ставни повсюду были уже закрыты. Городок спал. В небе сторожила почти полная луна, а подле нее дневным светом далекого мира сияла звезда. Пилицкие евреи уже построили кущи, покрыли их зелеными ветками. Изредка попадалась куща еще не покрытая валежником, а то и недостроенная. Яков шел, и за ним сбоку следовала его тень. В руке у него была дубовая палка, в кармане -- нож, который дал ему паромщик Вацлав. Яков не собирался отдавать себя в руки драгунам или другим насильникам. Он готов был расправиться с тем, кто посягнет на его жизнь. Миновав базар, он очутился возле дома, в котором умерла Сарра. В окнах было темным-темно. Значит, покойницу уже вынесли. Некоторое время Яков стоял перед дверью, охваченный мальчишеской робостью. У него было такое чувство, будто покойница находится в доме, -- не тело ее и даже не душа, а нечто страшное, бесформенное, способное вызвать ужас даже у близкого человека. Он толкнул дверь, и она распахнулась. Комната при лунном освещении походила на сарай. Она была опустошена, забросана соломой, тряпьем. Как видно, труп обмывали тут же на месте. Унесено было все: одежда, вещи, даже горшки из печи. На кроватях валялись пустые сенники без простыней. На Якова дохнуло запахом гнилья и еще чего-то неприютного и удушающего. Точно мертвец, которого отсюда вынесли, был при жизни суровым, враждебным и оставил после себя лишь страх, от которого кровь стынет в жилах. Даже холод был здесь не осенний, а уже зимний. Что со мною происходит? Почему я ее боюсь? Она ведь мне ближе всего на свете -- упрекал себя Яков. Дверь он оставил открытой. Сердце его отчаянно колотилось, трудно было дышать. Он стал шарить в сеннике, но было ясно, что деньги, которые он там спрятал, вытащили. -- Воры! Тут же после Иом Кипур! Наверное это сделали погребальщики... Среди всех переживаний Якова охватил гнев. Очистили дом. Ограбленные сами становятся грабителями. Хватай, кто что может. Мир хапуг! -- кипело внутри него, -- завтра вечером все они будут сидеть в кущах и приглашать в гости предков... Даже те несколько книг, которые были у него, исчезли. -- Нагим явился я из чрева матери, нагим и остался... Он вышел и поцеловал мезузу. -- Будь свидетелем! -- сказал он и зашагал по направлению к кладбищу. Еще издали он увидел могилу: свежий земляной холмик поодаль от остальных могил. Забора могильщики еще не успели поставить. В холм воткнута дощечка, на которой чернилами написано: "П.Н. Сарра, дочь праотца Авраама". Слезы заволокли глаза Якова. Здесь, чуть глубже лежала она, Ванда, Сарра -- женщина, которую он так любил. Он хотел сказать кадиш, но у него сдавило горло и не получилось ни слова. Больше он ничего не видел. Луна, казалось, погасла и он сгибался, окутанный мраком. Он повалился, втиснул лицо в песок, касаясь лбом дощечки. -- Сарра, Сарра, где ты? -- кричало внутри него. -- Я здесь, возле тебя! Он выждал, словно надеялся услышать из земли ее голос. -- Ах, если бы лежал здесь я, а она пришла бы на мою могилу! -- думал он. Его снова охватило желание откопать ее, погрузить свои руки в песок, искать ее тело, еще раз коснуться ее плеча, ее головы, ее шеи. Нельзя! Нельзя, это -- безумие! Это осквернение покойника! -- сдерживал он себя. -- Отец в небесах, не хочу подняться, пусть они положат меня рядом с ней... Он знал, что совершает грех, но призывал на себя смерть. Все в нем жаждало умереть. -- Хватит скитаться по этой долине слез. Все мои близкие там, а не здесь... -- Он позабыл о ребенке. Он лежал и ждал своего конца. На мгновение ему показалось, что силы его убывают. Ноги одеревенели. Мозг окаменел. Казалось, он погрузился в небытие. Но вот он очнулся. Нет, его мольба не была услышана... Он встал и забормотал слова кадиша. Он водворил на место поваленную дощечку. Мертвая молчала. Наверное, заговорить было не в ее власти. А может, она даже не знает, что он здесь?... Яков стряхнул с лица землю. Он пятился спиной, прощаясь с земляным холмиком. Он хотел, как это сделал праотец Яков, положить камень на могилу своей любимой жены. Но камней здесь не было. Он побрел в город. Вот он поравнялся с молельным домом. Там горела свеча. Он отворил дверь и увидел старого еврея, сидящего над священной книгой. Яков знал его. Это был реб Тови, тесть Бецалела -- торговца кожей. Из восьми детей у него осталась одна единственная -- жена Бецалела. Он был родом из Калиша. Против света свечи лицо старика казалось землисто-черным. Борода его была темной и неопрятной. Капот задрался как платье на беременной женщине. У старика была грыжа. Каждые несколько недель у него вывали-вались внутренности. Умела вправлять их только одна еврейка -- из благотворительниц. Ему приходилось соглашаться, чтобы женщина возилась с этим, и это было для него страшнее боли, вызываемой недугом. Теперь он сидел в ночи и учил Тору. -- Уж он, конечно, не вор! -- подумал Яков, -- он расплачивается за грехи других. Воров меньшинство, а не большинство... Яков стоял и смотрел на старика, но тот не оглянулся. Он был глух и к тому же почти слеп. Он так близко придвинул лицо к книге, что чуть ли не касался веками букв. От него исходило тихое бормотание -- не то с напевом, не то с плачем. Если бы не такие как он, от евреев бы, наверное, ничего не осталось, -- подумал Яков. 3. Яков помнил, кому отдали ребенка, но в ночной темноте трудно было отыскать домишко, в котором жила та молодая женщина. Ставни повсюду были закрыты. Якову показалось, что за несколько дней его отсутствия здесь произошла какая-то перемена. Притаившись, словно вор, он напряг слух в надежде услышать плачь ребенка. После некоторого колебания Яков, наконец, решился постучать в дверь. Ведь не мог же он слоняться здесь целую нее. Он нажал на щеколду, и дверь отворилась. При свете луны он увидел две кровати и две колыбели. Мужчина пробормотал что-то, женщина проснулась, заплакал ребенок. Мужчина сердито спросил: -- Кто это там? -- Извините, это я, Яков, отец ребенка... Наступила напряженная тишина. Даже ребенок перестал плакать. -- Боже мой! -- воскликнула женщина. -- Вас выпустили из тюрьмы? -- спросил мужчина. -- Я сбежал. Я пришел за ребенком. Некоторое время все молчали. Потом женщина сказала: -- Горе мне, как вы возьмете среди ночи такую крошку? Малютку нельзя трогать. Любой ветерок и... -- У меня нет выхода. Я должен сейчас же уходить. Эти злодеи разыскивают меня... -- Засвети огонь! -- сказала жена мужу. -- Еще придерутся к нам. Поговаривают, что помещик хочет забрать ребенка к себе... Упаси боже, чего только люди не творят!... -- Без разрешения общины я ребенка не отдам, -- заявил мужчина. -- Община дала его мне, и община пускай заберет. Я не обязан страдать из-за чужих детей... -- За труды я вам заплачу. Вот злотый. -- Речь идет не о трудах... Женщина накинула на себя платье. Она подошла к печке и стала раздувать тлеющие угли, залегла от них фитилек в плошке. Бледный свет упал на небеленые стены и на закопченный потолок. На двух скамьях -- мясной и молочной, стояли горшки и миски. В квашне, накрытой тряпьем, бродило тесто... Повсюду валялись пеленки, мочалки, стоял ушат с помоями, а неподалеку, возле кроватей -- ночной горшок. В одной из люлек лежал ребенок постарше -- тот, который только что плакал. Теперь он снова уснул. Во второй люльке, накрытой грязной подушкой, Яков увидел своего сына, -- крохотного человечка, красного, с большим черепом, без волос, с бледными веками. Древняя печаль покоилась на личике, усталость тяжело больного, как у матери перед агонией. Над бледным носиком, неоформившимся лбом, губами, которые чуть шевелились, витала тайна -- неземная, подобная смерти... Якову стало жутко. Его душили слезы. Только теперь до него в полной мере дошло, что у него есть сын. Женщина встала по другую сторону люльки. -- Куда вы денетесь с таким птенцом? -- Все равно, что убить человека, -- отозвался муж из постели. Он наполовину лежал, наполовину сидел, в запятнанном талес-котн, и ермолке, покрытой перьями. На бороде и пейсах висели пушинки. В его черных глазах можно было прочесть мужскую разочарованность. Яков прекрасно знал, что муж и жена правы, во он понимал также, что если не возьмет ребенка сейчас, он его больше никогда в глаза не увидит. Он вспомнил свой сон и слова Сарры и решил покончить с колебаниями. -- Я буду с ним осторожен. Ночь теплая... -- Не так уж тепло. Под утро свежеет... -- Не хочу своего сына отдавать помещику! -- вырвалось у Якова. Стало тихо. На такой довод, видно, ответа не было. Яков положил на стол злотый. -- Это за ваши труды. Я дал бы больше, но у меня все разворовали. Даже домашнюю утварь -- Все знаю, все знаю. Погребальное общество нагрело руки. Думали, что вы уже, упаси Боже, никогда не вернетесь... -- Все тащили кроме нас, -- сказал муж, -- хватали, что могли... кому не лень... -- Вынули деньги из сенника... Сразу после Иом Кипура... -- Моя мать, царство ей небесное, бывало, говорила: "Не фастай ай не ганвай". Она нас учила, что чужое -- священно, -- сказала женщина. -- Вот у нас и хорош вид, -- отозвался мужчина. -- Куда вы пойдете с такой крошкой? Ну, я лучше не стану спрашивать... Женщина стала шарить по углам, нашла корзину, постлала в нее тряпье, -- застиранные пеленки, вложила туда ребенка, накрыла подушкой. Ребенок чуть всплакнул и умолк. Она сказала: -- Ребенка надо кормить грудью. Каждые несколько часов. -- Я кого-нибудь найду. -- Кого? Где? Ох, мама моя! И женщина расплакалась, а потом вдруг спохватилась: -- Подождите, я нацежу немного молока из груди. Где бутылочка? Муж встал с кровати. Из-под рваной рубахи торчали тонкие ноги, кривые и волосатые. Он нашел и подал жене бутылочку. Одновременно с хозяевами проснулась и домашняя тварь. Потягивалась кошка, из-под печи доносилось кудахтанье курицы. По стенам забегали тараканы. Из щели в полу выглянула мышь Женщина, стоя лицом к стене., цедила из груди молоко. Но вот она повернулась и подала Якову бутылочку, заткнутую тряпицей. Она показала ему, как вливать ребенку в ротик по капельке так, чтобы он, Боже упаси, не подавился. Яков знал, что рискует ребенком и собой, -- ведь с младенцем на руках, если на него нападут, он не сможет защищаться. Но не оставить же ему свою кровинку, единственного сына Сарры среди чужих и врагов! Если ему суждено жить, он выживет!... Яков поблагодарил мужа и жену еще и еще раз, упомянул о долге, который может оплатить лишь Всевышний. Он вышел среди ночи и направился к лесу, держа путь на Вислу, к парому. Он шел и молился. Потом поднял взор к звездному небу. -- Отец, чего ты хочешь?.. И на уста ему навернулись слова: -- "Отпусти меня, и я чуть окрепну, прежде чем уйти и исчезнуть...". 4. Луна уже скрылась. В лесу стало темно. Яков шел по лесной тропинке, ступнями, нащупывая дорогу, то и дело останавливаясь и прислушиваясь, жив ли младенец, кончиком языка он лизнул его лобик -- не холодный ли. Яков за свою жизнь пережил немало горя, но никогда еще не страдал так, как в ту ночь. Он столько молился Богу, что губы его распухли. Он всецело отдался провидению, сознавая при этом, что так поступать не следует. Нельзя полагаться на чудеса. Но другого выхода у него не было. Ог переложил свое бремя на Бога. Ничего кроме искры надежды у него более не оставалось. Яков шагал и ногами будил спящий лес. Под его стопой ломались ветки, он наступал на мох, иглы, шишки. Птицы просыпались, зверьки шарахались в сторону. Яков боялся, как бы ветвь не зацепила корзинку и не поранила малютку. Он простер над ним свои руки, накрыл полой сюртука. Мало что могло случиться! Ему чудился вой волка. В этих лесах водились олени, дикие кабаны, медведи. Из-за пазухи у него торчала палка. Он взял ее, чтобы при случае дать отпор недоброму человеку или зверю. Его глаза привыкли к темноте. Он различал теперь все при свете одиночных звезд, который прорывался сквозь лесную чащобу. Пусть, наконец, наступит день! Пусть засветит солнце! -- не то просил, не то приказывал он, сам ощущая двоякий смысл своих слов. Они еще означали: пусть придет избавлениеПусть наступит конец мрачному галуту!... Ему следовало бы вести себя тихо, а он вслух произносил псалмы, разные изречения, молитвы и разговаривал с Господом на идиш. -- Отец, хватит с меня! Вода подступает к горлу. Нет у меня больше сил переносись все эти испытания!... Ни с того ни с сего ему захотелось петь. Начал он с мелодии, которую поют в Иом Кипур перед молитвой "Да вознесется" и перешел к горскому напеву. Вдруг лес озарился ярким светом. Произошло это в одно мгновение, а не постепенно, как это бывает обычно в час восхода. Словно вспыхнул свет потустороннего мира. Но нет, это было солнце. Все птицы запели, защебетали разом. Стволы сосен воспламенились. Где-то вдалеке, в проеме деревьев пылало зарево. До Якова не сразу дошло, что пламя это -- солнце. Он взглянул на дитя. Оно дышало. Он присел в поднес к губам младенца бутылочку с молоком. Сначала он поморщился, не желая ничего другого кроме груди, но вот стал сосать. Впервые за долгие недели Яков ощутил радость. Он еще не все потерял! У него остался сын Сарры! Только бы ему добраться до ВислыТолько бы переправиться паромом на другой берег! А там уж найдется кто-нибудь, кто накормит его сына... Тут же он решил, что назовет его Вениамином. Ведь малютка, как Вениамин, явился сыном печали. Прошло немного времени, и Яков еще издали увидел пески над Вислой. Значит, он не сбился с пути. Все время он шел в сторону реки. Когда он вышел из леса, то парома не увидел, но угадал, куда следует идти. Река отсвечивала наполовину черным, наполовину багряным светом. Крупная птица летела вдоль реки. Временами она опускалась так низко, что краями крыльев задевала поверхность воды. Начинался новый день, новый рассвет, такой свежий и ясный, как во времена сотворения мира. Зеркальность реки, ее чистота и свет как бы перечеркнули все ужасы ночи, все мрачные мысли Якова. Даже смерть перед этой лучезарностью казалась вымыслом злого воображения. Ни небо, ни река, ни пески не были мертвы. Все живет -- земля, солнце, каждый неодушевленный предмет. Великой жестокостью является вовсе не смерть, а муки. Какое место занимают они в творении Божьем? Могут ли солнце, пески или Висла страдать? Яков остановился и вгляделся в ребенка. Неужели он уже страдает? Да, на детском личике уже видны были следы мук. Но то еще не могло быть его страданиями. Якову представилось, что младенец страдает за другие, прежние поколения. А может -- за будущие. Казалось, дитя пытается разрешить загадку блуждания душ во времени, когда его еще не было здесь, в этом мире. Над высоким лбом витали думы. Личико морщилось. Губки что-то вычисляли. -- Он еще не здесь, не здесь, -- говорил себе Яков -- у него еще счеты с какой-то иной формой прежнего его существования... Яков забормотал: "... И когда я пришел из Паддана, умерла у меня Рахиль в земле Ханаанской, до дороге, не дойдя до Евфрата..." Его также зовут Иаковом. И у него на чужбине умерла любимая женщина, дочь язычника. Ее также похоронили, можно сказать, на дороге. У него тоже остался ребенок... Он тоже пересекает реку, имея лишь посох в руке... За ним также гонится Исав... Все осталось как было: древняя любовь, древняя боль. Возможно, пройдут еще четыре тысячи лет, и где-нибудь вдоль другой реки будет шагать другой Яков, у которого умрет другая Рахиль. Или, кто знает? -- Может быть, это все тот же Иаков и все та же Рахиль?... Но избавление все же должно придти! Вечно так продолжаться не может... Яков воздел взор к небу. Веди, Боже, веди! Это Твой мир...  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ *  1. Прошло около двадцати лет. Пилица разрослась, стала городом. Помещика Пилицкого и жены его Терезы давно уже не было в живых. Город принадлежал сыну одного из его кредиторов, который, выиграв долголетний судебный процесс, получил поместье. Пилицкий осуществил то, что постоянно грозил сделать -- повесился. Сразу после его смерти вдова его пустилась в авантюру с каким-то обедневшим шляхтичем, отдав ему последнее. Но в один прекрасный день тот сбежал. Тереза впала в меланхолию, заперлась в своем замке на мансарде, и с тех пор больше нигде не появлялась. Она стала больной и тощей. Все ее родственницы-приживалки разбежались. Новый помещик, хозяйничавший теперь в поместье, послал людей, чтобы выгнать вдову из замка, но ее нашли мертвую, окруженную кошками. Тереза в последние годы держала у себя кошек. Среди крестьян рассказывали, что хотя она пролежала мертвой несколько дней, в тело уже начало гнить, голодные кошки не дотронулись до нее -- как видно, звери остаются благодарны тому, кто им делает добро. Замок перестроили. Теперь он принадлежал молодому помещику, который редко появлялся в усадьбе, живя годами в Варшаве или за границей. Эконом воровал. Младший зять Гершона держал аренду. Он шел мошеннической дорогой своего тестя. Мужики голодали. Большинство евреев также были бедняками. И все же город вырос. В Пилице поселились нееврейские ремесленники, конкурирующие с еврейскими. Священники посылали ходатаев к королю с просьбой лишить евреев старых привилегий. Но когда отнимали у еврея одни способы заработка, он находил другие. Евреи добывали живицу из древесины, переправляли лес через Вислу в Данциг, гнали спирт, варили пиво, мед, ткали материю, дубили кожи, даже торговали рудой и чем только можно. Несмотря на то, что москаль точил свой меч, а из степи при каждой возможности нападая казак, в промежутках между набегами евреи закупали польские изделия. Еврейские коммерсанты давали деньги в кредит, вели дела с русскими и с пруссаками, с Богемией и даже с далекой Италией. У евреев были банки в Данциге, Кракове, Варшаве, Праге, Падуе, Лейпциге. Еврейские банкиры не чванились, и у них не было излишних расходов. Еврейский банкир держал свой капитал в торбе за пазухой. Он сидел в молельном доме и учил Тору, но когда кому-нибудь давал письмо со своей подписью, по нему можно было получить деньги в Париже и Амстердаме. Во времена Саббатая Цеви и позднее, когда он надел феску и стал магометанином, в Пилице кипела вражда. Община предала эту секту анафеме, но секта, в свою очередь, предала анафеме раввина и семерых отцов города. Дело дошло до доносов и побоев. Среди приверженцев Саббатая Цеви нашлись такие, которые сдирали крыши с домов, складывали все свое добро в сундуки и бочки и готовились к алие на израильскую землю. Часть ударилась в каббалу, пытаясь добыть из стены вино и создать живых голубей, как сказано в Книге Бытия; часть же перестала соблюдать законы, ссылаясь на статью, в которой говорится о том, что якобы Тора для евреев больше недействительна. Некоторые, козыряя с свое оправдание словами из Библии: "...и буду я с вами в вашей нечистоплотности", всячески опускались нравственно. В Пилице был один меламед, который доводил себя до такой болезненной экзальтации, что во время молитвы, стоя в талесе и тфилин, воображал, что совокупляется с женщиной и проливал свое мужское семя. У порочной секты это считалось достоинством. Через некоторое время большинство евреев спохватилось, что сатана заманил их в сети, и они отвернулись от лжемессии. Но оставались такие, которые продолжали заблуждаться. Они встречались тайком в чужих городах на ярмарках. Был целый ряд примет, по которым сектанты узнавали друг друга. На полях священных книг и даже на кромках материи, продающейся в лавках, писали инициалы С. Ц., носили амулеты, изготовленные Саббатаем Цеви и его компанией. Все они верили, что Саббатай Цеви еще вернется и будет строить Иерусалим. А пока что в делах они держались вместе, давали друг другу заработать, роднились посредством браков, один другому оказывал услуги, сообща преследовали врагов Саббатая Цеви и ставили на их пути всяческие преграды. Когда одного из них обвиняли в жульничестве, все остальные свидетельствовали, что человек этот честный, и сваливали вину на кого-нибудь из враждебного лагеря. Все они вскоре разбогатели. Встречаясь между собой, единомышленники смеялись над правоверными, над тем, как легко те дают себя обмануть и запутать. Город разрастался, росло и кладбище, его границы приблизились к месту, где покоился прах Сарры. Мнения в общине разделились. Одни говорили, что прах Сарры надо выкопать и захоронить где-нибудь в другом месте, так как по закону она была нееврейкой и хоронить рядом с ней благочестивых покойников -- преступление. Другие считали, что откапывать прах -- не полагается, и что это может навлечь беду. Да и дощечка давно потерялась, холмик сравнялся с землей, и толком уже не знали, где искать останки. Порешили, что как оно есть, так оно и ладно. А кладбище все увеличивалось. Со временен о Сарре забыли. Так бывает в новых городах, где нет ни книги записей, ни тех древних стариков, которые ведут счет времени и событиям. Мало кто помнил даже Якова. Многие из первых горожан поумирали. Появились новые хозяева. Город уже имел каленную синагогу, молельный дом, богадельню, гостиницу и даже общественную уборную, куда ходили те, которые совестились справлять нужду возле дома. Напротив кладбища, в сторожке жил могильщик реб Эбер. В один прекрасный день, в месяце ав, на кладбище появился высокий еврей с седой бородой, в белом халате, в белом колпаке и в сандалиях на босу ногу. За спиной у пришельца была сумка, в правой руке -- посох. У него был вид нищего, но не из здешних мест, чресла его были опоясаны не веревкой, а широким кушаком, какой бывает у посланцев земли израильской. Он бродил среди могил, искал, вглядывался, наклонялся. Эбер смотрел из маленького окошка своего домика и недоумевал. Что здесь на кладбище надо этому человеку? Кого он ищет? Поселение молодое. Праведники здесь не покоятся. Вскоре Эбер вышел к нему. -- Кого вы здесь ищете? Я могильщик. -- Вот как? Здесь когда-то была могила женщины, принявшей еврейство, Сарры, дочери Авраама, праотца нашего. Ее похоронили в отдалении. Но я вижу, что кладбище расширилось. -- Обращенная в еврейство? Здесь у нее был надгробный камень? -- Нет, дощечка. -- Когда это было? -- Двадцать лет тому назад. -- Я тут всего шесть лет. Кем она вам приходилась? Родственницей? -- Это моя жена. -- Разве в Польше разрешалось переходить в еврейство? -- У нее была еврейская душа. -- Не знаю. Все заросло лебедой. Недавно еще кусок поля забрали под кладбище. Весь город постился. 2. Яков еще немного побродил по кладбищу. Он шарил посохом и точно принюхивался к земле. Стали спускаться сумерки, и он направился в городок. Яков огляделся по сторонам и в изумлении остановился. Это была другая Пилица, другие люди. Он увидел синагогу и вошел. В подсвечнике мерцала единственная поминальная свеча. Над столиком возвышались полки с книгами. Яков достал книгу, открыл ее, закрыл, поцеловал переплет, поставил на место. Вот он достал другую книгу, уселся с ней. Он приехал сюда из Эрец-Исраэль, чтобы перевезти туда прах Сарры, но праха больше не было. Сын ее и его Бениамин-Элиэзер -- теперь глава ешибота в Цфате. Яков ему никогда ни словом не обмолвился, кто его мать. Бывает такая правда, которую надо скрывать. Зачем будоражить нетронутую душу? Бениамин-Элиэзер обладал незаурядными способностями. К тринадцати годам он взялся за каббалу. Это было во времена Саббатая Цеви, да будь он проклят, и отец с сыном оба попали под влияние этого лжемессии. Посланец, которого Яков встретил тогда на пароме, стал одним из приверженцев Саббатая и на старости дет надел феску... Через что только Яков не прошел за эти двадцать лет! Долгие недели он качался с грудным младенцем на карабле, пока на них не напали пираты. Добрую половину пассажиров они убили и потопили на его глазах. Ребенок страдал от искусственного кормления и чуть не умер, но Якову приснилась Сарра, и подсказала спасительное средство. Сам Яков сильно болел. Потом какой-то турок взвел на него поклеп, и капитан хотел Якова повесить. На море разразилась буря, и судно три дня лежало на боку. В Иерусалиме, где потом жил Яков, свирепствовал голод. Не хватало даже питьевой воды. Эпидемии следовали одна за другой. Яков присутствовал при том, как выгнали из Иерусалима Саббатая Цеви, был знаком с Наганом из Газы и с Самуилом Приму. Он пользовался их амулетами, ел в пост Девятого ава и в семнадцатый день месяца тамуза. Еще немного, и он бы вместе с остальными надел феску. Сколько произошло с Яковом чудес, об этом знает лишь Господь. Все то, что он пережил и собственными глазами перевидел, невозможно было бы пересказать за семь дней и семь ночей. Как он страдал, когда ему стало ясно, что он опустился в преисподнюю, и каким пыткам он подверг себя за это, трудно описать. И дорога сюда в Польшу была для него далеко не проста. Как сказано: ни одного мгновения без злоключения. Каждый день был им пережит благодаря чуду. То, что Бениамин-Элиэзер был к двадцати годам главой ешибота, зятем раввина и отцом троих детей, было особой милостью неба. Там, наверху, не было угодно, чтобы Яков погиб, не выйдя из заблуждения, и чтобы после него и Сарры не осталось потомства. Но то, что могила Сарры исчезла и поездка оказалась напрасной -- это для Якова удар. У него была мечта перехоронить Сарру на Хар Хазейтим и рядом с ней приготовить место для себя. Он надеялся, что со смертью кончится разлука, которая суждена была им при жизни, и он сможет быть подле нее. Но, надо верить, Всевышний знает, что творит. Чем Яков становился старше, тем явственнее он это видел. Есть бодрствующее Око, Рука, которая ведет. Даже грех каждый, каждое заблуждение имеет свой смысл. Даже эта история с Саббатаем Цеви не напрасна. Прежде чем у роженицы наступают настоящие схватки, бывают ложные. На своем пути возвращения из Святой земли в Польшу через турецкие страны Яков постиг многое такое, чего не понимал ранее. В каждом поколении исчезают племена. У каждого поколения имеется своя чернь, которая хочет вернуться в Египет. Каждое поколение -- это поколение в пустыне. У каждого поколения есть свои разведчики, свой Самсон-богатырь, свой Авимелех, сын Иеруббаала и у каждого поколения есть также свои Итро и Руфь. Листья опадают, но ветви остаются, ветви ломаются, но ствол остается на корню. Каждая страна на своем счету имеет потерянных сынов израилевых. Каждое племя вбирает в себя и чужих. Люди, как и растения, отцветают и вянут. Итог подводится на небесах. В конечном счете каждый несет ответственность лишь за самого себя. За время, что Яков принадлежал к секте, его не раз пытались женить. За него хотели выйти замуж богатые и знатные женщины. Чувственность никогда не покидала его. Но внутренний голос, с которым не могла сравниться никакая страсть, кричал: нетВпоследствии, когда он порвал с сектой, уговаривали его и раввины и каббалисты, доказывая по законам Талмуда и каббалы, что ему необходимо согласиться на брак. Но даже когда уста его отвечали "да", внутренний голос твердил "нет!". Часто ему казалось, что Сарра по-прежнему с ним. Он обращался к ней, и она ему отвечала. Она сопровождала его на развалинах. в на святых могилах, предостерегала от всевозможных опасностей, давала советы, как воспитывать Вениамина. Когда он ставил на огонь что-нибудь варить, она напоминала ему, что пора подойти к кастрюле... Как можно рассказывать о подобных вещах? Его сочли бы сумасшедшим или приняли бы за того, кто соприкасается с нечистой силой. Очевидно тайны, которые сердце не может доверить устам, есть у каждого. Он читал священную книгу и раскачивался. Какое счастье, что повсюду есть молельные дома и священные книги! Яков никогда не забывал те четыре года, когда он должен был черпать лишь из своей памяти. Его любовь к книгам с годами росла. Нередко, когда его сватали, ему хотелось ответить: Тора -- вот моя жена. Не проходило дня, чтобы он не прочел несколько глав Библии. Мидраш он проштудировал но один раз. Даже когда он принадлежал к последователям Саббатая Цеви, его не покидала любовь к Торе. Он питался псалмами и ощущал в них несравненный вкус манны небесной. Он наслаждался Книгой царя Соломона, упивался Мишной и непрестанно молился. Как это было ни удивительно, все то, что он учил, он еще переводил Сарре на еврейский. или на польский, как будто она сидела с ним рядом. Когда он плыл на пароходе, он мысленно указывал ей на каждую рыбу, которая выныривала из воды, на каждый островок, на каждую звезду в небе. Смотри, Сарра, гляди! Дивись чудесам Всевышнего! Он бродил вместе с ней среди исмаилитов в пустынях, где проходят караваны с верблюдами. Сарра была его защитой, и с ним не приключилось ничего худого. Арабы с дикими глазами и ножами за поясом угощали его финиками, фигами, рожками, давали ему ночлег. Сколько раз, гуляя, он натыкался на ядовитых змей, но они проползали стороной, буквально, как сказано: "... Ты будешь шагать по львам и змеям" Однако, зачем он проделал этот долгий путь, если не может взять с собой, в Эрец Исраэль, останки Сарры? Сын его Вениамин-Элиэзер отговаривал его от этой поездки. Мистики, с которыми Яков сблизился за последние годы, твердили, что каждая еврейская душа должна теперь оставаться на земле обетованной. Наступает конец "родовым мукам". Было знамение, что приближаются Гог и Магог. С тяжелым обвинением перед небесным судом выступил сатана. Злые духи выходили из себя вон, стараясь перетянуть в свою сторону чашу весов справедливости. Правитель Эдема затевал жестокое сражение. Асмодей, Лилит, любой черт, любой бес лаял, шипел, брызгал слюной. Библейский змей вел за собой полчища псов, пресмыкающихся, коршунов, вел их на Боцру, где должна была произойти последняя резня. Силы, которые должны были принести избавление, не имели права пренебречь ни одним праведным евреем, ни одним благословением, ни одной молитвой. Яков нужен был там, а не здесь. Более того, сама Сарра отговаривала его. Она говорила: зачем перевозить мой прах, когда вот-вот настанут времена воскрешения из мертвых? Но впервые за двадцать лет он не посчитался с ее желанием. Им управляла сила извне, которую он не мог преодолеть. Для Якова все было потеряно, но он цеплялся за книги. Он уже давно отчаялся как в мире земном, так и в загробном. Он служил Всевышнему без какой-либо надежды на вознаграждение, готовясь к пламени ада... 3. В молельном доме под вечер собрался народ. Все приветствовали гостя. Его стали расспрашивать, откуда он, и он отвечал: -- Сейчас я приехал из Эрец Исраэль, но когда-то я жил здесь в Пилице. -- Как вас зовут? -- Яков. Меня называли Яковом меламедом или Яковом немой Сарры... Молодежь и пришлые не знали, но некоторые старые, давно осевшие здесь евреи помнили. В молельном доме стало шумно. Муж женщины, которая кормила младенца грудью первые несколько дней, также был здесь. Он обхватил голову руками в стал раскачиваться. Затем он побежал сообщить жене. Она вошла в молельный дом к мужчинам, накрыв голову платком, и разразилась плачем, перемежая его восклицаниями: -- Дорогой человек, я думала о вас каждый день! Как поживает дитя? Как поживает ребенок? -- Ребенок стал главой ешибота в Иерусалиме. Он -- отец троих детей!... -- Если я до этого дожила, есть Бог на земле! Женщина снова зарыдала. Кантор еле унял народ на время вечерней молитвы, но потом снова поднялся шум. Якова помнила немногие. Но многие слыхали про него и про его немую жену. Историю о том, как он вырвался из рук драгун и явился среди ночи, чтобы забрать своего ребенка, в окружающих местечках передавали из ум в уста. Во времена, когда приверженцы Саббатая Цеви верховодили в Пилице, вновь вспомнили о Якове и с немой Сарре. Поскольку эти евреи большое значение придавали мужеству, они утверждали, что Яков будет тем, кто отберет меч у Исава, а может даже объединится с ним и с Исмаилом, и, таким образом, все отпрыски Авраама станут единым народом. И вот заговорили о Якове я о его немой жене, как о предвестниках конца галута. Холмик, под которым покоилась Сарра, тогда еще не полностью сравнялся с землей. Дощечка еще торчала, хотя имя уже стерлось. Жены и дочери приверженцев Саббатая Цеви, навещавшие на кладбище могилы своих близких, наведывались также на могилу по ту сторону ограды и заказывали поминальную молитву или молились за нее сами. Сторонники Саббатая Цеви убедили присоединиться к ним даже помещика, того самого, который выиграл процесс против Пилицкого и отобрал у него все состояние. После того, как Саббатай Цеви перешел в магометанство и евреи во всем свете предали анафеме лжемессию и верующих в него, староста нового погребального общества в Пилице велел холмик, под которым лежала Сарра, сравнять с землей. Со временем кладбище пришлось расширить, так что могила Сарры совсем затерялась. Теперь, когда тайные последователи Саббатая Цеви услышали, что Яков вернулся и к тому еще из Земли обетованной, они окружили его, радостно приветствуя. Один из них тут же пригласил его остановиться у него в доме. Но Яков не хотел идти ни к кому. Он сказал, что будет ночевать в богадельне. Когда кто-то вспомнил имя Саббатая Цеви, Яков воскликнул: -- Да будет имя его и память о нем стерты навеки! -- И он трижды плюнул. Его расспрашивали, и он рассказал о Земле Израильской, о евреях, живущих там, о ешиботах, святых могилах, развалинах и о том, как мистики, настоящие каббалисты, а не поддельные, пытаются приблизить конец галута. Он рассказал о Стене плача, о могиле библейских патриархов, о гробнице Рахили. Яков показал собравшимся несколько турецких монет. Некоторые расспрашивали Якова о его путешествии по морю, видал ли он русалок, пение которых так сладостно, что надо заткнуть уши, чтобы от упоения не испустить дух. Яков отвечал, что русалок не видел и не слышал их пения. Давно уже приспело время молиться, но беседа не прекращалась. После вечерней молитвы Маарив евреи не разошлись ужинать, а снова обступили Якова. Когда его спросили, зачем он приехал, и он ответил, что затем, чтобы перевезти останки Сарры в Эрец Исраэль, на время наступила тишина. Староста погребального общества, который тоже был тут, заметил: -- Попробуй в стоге сена найти иголку... -- Как видно, не суждено, -- сказал, сам себе, Яков. Народ понемногу стал расходиться. Евреи слышали о том, что на израильскую землю переносят останки праведников, знаменитых людей. Но чтобы мужчина, через двадцать лет приехал искать прах какой-то женщины, которую похоронили за забором, -- это было странно. Некоторые стали друг с другом перешептываться о том, что приезжий должно быть не в собе. Другие заподозрили, что он -- из людей Саббатая Цеви. Нашлись и такие, которые решили, что он приехал вовсе не из Эрец-Исраэль, а все это выдумал. С другой стороны, приверженцы Саббатая Цеви, поначалу, хотели втянуть его в свою компанию, во его высказывания оттолкнули их. Еще немного, и Якова оставили одного. Он помолился и сел учить Тору при свете поминальной свечи. Женщина, которая двадцать лет тому назад взяла к себе младенца Якова, принесла ему кашу и бульон. Яков поблагодарил, но сказал, что не ест ни рыбы, ни мяса -- ничего того, что получено из живого существа. Даже творог и яйца. Женщина спросила: -- Что же вы кушаете, милый человек, горящие угли? -- Хлеб и маслины. -- У нас нет маслин. -- Хлеб с редькой, хлеб с луком, хлеб с чесноком. -- От этого сил не прибудет. -- Бог дает силы. -- Ну, ешьте хлеб. Яков умылся под рукомойником, сел и стал есть сухой хлеб. Несколько парней, учивших Тору в ночные часы, стали подтрунивать над чужаком. -- Почему вы боитесь мяса? -- Сами мы тоже из мяса. -- Что вы едите в субботу? -- То, что в будни. -- Ведь в субботу нельзя изводить себя! -- Нельзя также изводить и других. -- Чем у вас сдабривают чолнд? -- Растительным маслом. -- Если бы все поступали как вы, чем бы жил резник? Один из юнцов пытался доказать Якову, что тот нарушает закон, остальные тихонько хихикали и перешептывались. Яков понимал, что над ним смеются, но отвечал каждому серьезно и вразумительно. У него были свои убеждения. Он толковал Тору на свой собственный лад и уже привык к издевкам и всякого рода подозрениям. С самого детства он был не как все и остался таким в старости. Кроме того недолгого времени, когда он увлекался Саббатаем Цеви, он всегда был сам по себе. И даже среди людей Саббатая Цеви он был исключением. Даже родной сын, Бениамин-Элиэзер упрекал его за странные выходки. В Эрец Исраэль его хотели взять на общественное содержание, но он не пожелал пользоваться благотворительностью и зарабатывал тяжелым трудом -- копал ямы, чистил отхожие места, таскал тяжести, которые были под силу ослу, а не человеку. Ежегодно приходили к нему свататься, но он продолжал жить один. Хотели дать ему такую работу, чтобы он всегда имел заработок, но ему не сиделось на месте. То он был в Цфате, то в Шхеме, то в Яффе, то вовсе пускался в путь через пустыню к Мертвому морю. Когда его одолевал сон, он ложился под деревом или опирался о камень. О нем даже распустили слух, будто он не еврей, а обращенный в еврейство. Прошли долгие годы, и никто уже не знал, что он знаток Талмуда -- его считали невеждой. Он оставался все тем же -- и в Замосцье, и в Юзефове, и в селе среди гор, и в Пилице, и в Иерусалиме. Ему представлялось, что прав он, но все утверждали обратное. Ведь сама Тора велит прислушиваться к большинству и вести себя соответственно указаниям старейших своего поколения. Яков и сам обвинял себя в упрямстве, но изменить себя не мог. Годы, проведенные в хлеву Яна Бжика в окружении животных, неотесанных парней и девок, не давали себя вычеркнуть. Также эти четыре года, которые он прожил с "немой" Саррой наложили на него свой отпечаток. У него было много терпения к слабым, но он восставал против тех, на чьей стороне была сила. Он много молчал, но нередко говорил правду в глаза, способен был выйти на поединок с вооруженным арабом или турком, отправиться за тридевять земель, чтобы отдать занятые полгроша. Он всегда брал на себя нелегкие добрые дела: переносить парализованных, мыть прыщавых. Мужчины избегали его. Зато набожные еврейки, занимающиеся благот