а еще без пуговиц. С Дорой я чувствовал себя мужчиной, а тут снова превратился в мальчишку. Усадив меня на диван, сама Бетти села на маленький стульчик лицом ко мне. Полы халата слегка разошлись, и было видно, как хороши ее ножки. Она предложила мне папиросу. Я не курил, но отказаться не хватило духу. Бетти поднесла зажигалку. Я затянулся и сразу закашлялся от дыма. -- Расскажите же о пьесе, -- попросила Бетти. Я начал рассказывать. Она слушала. Сначала смотрела на меня с опаской, потом с интересом. -- Это означает, что у меня будут любовные дела со мною же? -- Да. Но в каком-то смысле у всех так. -- Верно. Я могу легко играть и мужчину, и женщину. Вы принесли хоть что-то? -- У меня все пока лишь в набросках. -- А не сможете ли припомнить несколько строчек? Я дам вам бумагу и перо, и вы напи шете несколько строк -- для музыканта и для проститутки! Подождите! -- Она встала, взя ла со столика сумочку и достала оттуда ма ленькую самописку и блокнот. -- Я записывал почти машинально: Музыкант. Иди же, девушка, будь моей. Ты труп, и я труп, а когда танцуют два трупа, клопы пускаются в пляс. Я подарю тебе сумочку, а в сумочке -- горсть праха из Святой земли и черепки, что лежат на моих глазах. С миртовой ветвью в руке я вырою канаву от Тишвица до Масличной горы. По дороге мы будем делать то же, что Зимри, сын Солу, и Козби, дочь Цура. Про ститутка. Придержи язык, ты, грязный щенок! Я оставлю мир невинной девушкой, а ты валяешься с каждой шлюхой от Люблина до Лейпцига. Сонмы ангелов ожидают меня, а тебя мириады демонов потащат в преисподнюю. Я отдал Бетти блокнот и ручку, и она начала не спеша читать. Тонкие брови поднимались и снова опускались. Губы насмешливо изогнулись. Дочитав до конца, она спросила: -- Это из вашей пьесы? -- Не совсем. -- Вы сочинили это прямо здесь, сейчас? -- Более или менее. -- Вы очень странный молодой человек. У вас необычайная фантазия. -- Это все, что у меня есть. -- А вам нужно еще что-нибудь? Подожди те-ка, я попробую это сейчас сыграть. Она начала что-то бормотать, глядя в записную книжку, прерываясь почти на каждом слове. Вдруг начала говорить на два голоса. Меня затрясло. Я еле сдерживался, чтобы не стучать зубами. Силы, которые правят миром, даровали мне встречу с великой актрисой. Это просто немыслимо, что такой талант пропадает, растрачивает ночь за ночью в постели с Сэмом. Моя сига- рета погасла. Бетти ходила взад и вперед по комнате, повторяя диалог снова и снова. Меня осенило: она лучше в роли музыканта, чем в роли девушки. Голос девушки звучал наполовину как мужской. Каждый раз, заканчивая фразу, Бетти смотрела на меня, и я кивал одобрительно. Наконец она подошла ко мне: -- Это все хорошо для декламации, но в пьесе должен быть сюжет. Какой-нибудь ха сид, богач, должен влюбиться в нее. -- Я попробую. -- У него, должно быть, есть жена, дети? -- Конечно. -- Пусть он разведется с женой и женится на девушке. -- Разумеется. -- Но она не будет в состоянии выбрать меж ду мертвым музыкантом и живым хасидом. -- Правильно. -- И что тогда? -- спросила Бетти. -- Она выйдет замуж за хасида. -- Ага. -- Но в ночь свадьбы музыкант не даст ей быть со своим мужем. -Да. -- И она убежит с музыкантом. -- Куда же? -- Чтобы быть с ним в могиле. -- Сколько вам понадобится времени, что бы написать пьесу? Мистер Дрейман готов снять театр. Вы можете стать знаменитым драматургом. За один вечер! -- Если это предопределено, то так и будет. -- Вы верите в судьбу? -- Конечно. -- -- Я тоже. Я не религиозна: вы же видите, как я живу, но я верю в Бога. Перед сном я чи- Taip молитву. На корабле я каждый вечер мо лила у Бога, чтобы он послал мне хорошую пьесу. Все так неожиданно. Вдруг появляется молодой человек, Цуцик, с пьесой, которая способна выразить мою душу. Ну разве это не чудо? Вы не верите в себя? -- Как можно верить во что бы то ни было? -- Вы должны поверить. Это и моя траге дия -- у меня такой веры нет. Только начи нает происходить что-то хорошее, я уже предвижу трудности, несчастный случай, и так все оно и происходит. Так было с моей любовью. С моей карьерой. А режиссер есть у вас на примете? -- Нет смысла искать режиссера, пока пье са не кончена. -- На этот раз я не позволю сомневаться. Пьеса должна у вас пойти хорошо. Основную линию мы сейчас наметили. Сэм Дрейман даст вам аванс -- пятьсот долларов, а здесь, в Польше, это большие деньги. Вы женаты? -- Нет. -- Вы живете один? -- У меня была девушка, но мы поссори лись. -- Можно мне спросить почему? -- Она коммунистка и собирается ехать в сталинскую Россию. -- Почему вы не женитесь? -- Я не верю, что два человека могут любить другдруга вечно. -- У вас хорошая комната? -- Я должен съехать оттуда. Меня выгоняют. -- -- Снимите хорошую комнату. Отложите другую работу и сосредоточьтесь на нашей пьесе. Как она будет называться? -- Девушка из Людомира и два ее дибука. -- Слишком длинно. Предоставьте это мне. Сколько вам понадобится времени, чтобы на писать пьесу? -- Если все пойдет хорошо, недели три. По одному акту в неделю. -- Как вы себе представляете эти три акта? -- В первом акте девушка и богатый хасид полюбят друг друга. Во втором акте должен неожиданно появиться мертвый музыкант -- создается конфликт. -- По-моему, музыканту лучше бы по явиться в первом акте. -- Вы совершенно правы. -- Не соглашайтесь со мной так уж сразу. Автору не следует быть таким уступчивым. -- Но ведь я не драматург. -- Раз вы пишете пьесу, вы и есть драматург. Если вы сами не принимаете себя всерьез, то никто этого не будет делать. Простите, что я говорю в таком тоне. Ведь все, что я вам гово рю, я могла бы сказать и себе. Сэм Дрейман верит в меня, даже слишком. Быть может, только он один и верит в меня и мой талант. И вот почему... -- Я тоже верю в вас! -- И вы тоже? О! Благодарю. Чем же я за служила? Видимо, кто-то там не хочет, чтобы со мной было уже покончено. Наверно, Про видение привело вас ко мне. -- ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1 Сэм Дрейман, как и обещал, предложил мне аванс в пятьсот долларов, но я отказался взять сразу такую большую сумму. Мы договорились, что я возьму пока двести долларов. По валютному курсу их обменяли на тысячу восемьсот злотых. Мне начинало везти. Нашлась хорошая комната на Лешно, и стоило это восемьдесят злотых в месяц. Заплатив за три месяца вперед, я стал обладателем большой комнаты, оклеенной светлыми обоями, с центральным отоплением, добротной мебелью и ковром. Владелец квартиры Исидор Каценберг прежде был фабрикантом, но разорился из-за непомерных налогов. Дом этот, относительно новый и современный, находился недалеко от Же-лязной. Первый этаж занимала гимназия. Прямо против входа располагался лифт, и мне вручили ключ от него. Все произошло необычайно быстро: только вчера Сэм Дрейман дал мне денег, и вот сегодня я уже переезжаю. Имущество мое поместилось в двух чемоданах, я упаковал их и сам отнес на новую квартиру. Горничная хозяев, Текла, молодая крестьяночка, уже натерла пол до зеркального блеска. В комнате стояли кровать, диван, мягкие стулья, а в конце длин- ного широкого коридора -- телефон, и я мог им пользоваться за плату: восемь грошей за каждый разговор. Боже милостивый! И в какой же роскоши я оказался! Я заказал костюм у портного. Одолжил Файтельзону пятьдесят злотых. Он пытался было возражать, но я насильно всучил ему деньги и пригласил пообедать в кафе на Белянской. Рассказал ему о пьесе, и он дал несколько полезных советов. Файтельзон и сам собирался зарабатывать -- Сэм Дрейман просил его сделать паблисити. Мне не приходилось раньше слышать это слово, и Файтельзон объяснил, что оно значит. Морис не спеша пил чай и рассуждал: -- Ну какое там паблисити я могу сделать? Не буду же я хвалить пьесу, если она мне не понравится. Наверно, Сэм Дрейман -- мультимиллионер. У него противная, злющая жена и взрослые дети, для которых он -- чужой. Они богаты и сами зарабатывают. Что ему делать со своим богатством? Он хочет тратить как можно больше. Эта Бетти -- она, должно быть, вернула ему потенцию. В Америке я не был с ними знаком, только слыхал про них. Кажется, даже видел его как-то раз в Кафе-Рояль. По профессии он плотник. Приехал в Америку после 1880 года, стал строительным подрядчиком в Детройте. А когда Форд построил автомобильный завод и начал платить рабочим по пять долларов в день, толпы стали стекаться в Детройт со всей Америки; Сэм Дрейман строил жилые дома, а в Америке, если ты удачно начал, деньги уже сами идут к тебе, и этому нет конца. В 1929 году он потерял состояние, но и осталось у него порядочно. Следовало бы все-таки взять у него эти пятьсот долларов. Он теперь будет думать, что вы просто шлемиль1. -- Я не могу брать деньги за то, чего нет. -- Ну почему же нет? Напишете хорошую пьесу. Американец воображает, что если хо рошо заплачено, то вещь стоит того. Дайте ему кусок дерьма, но сдерите с него за это по больше, и он вообразит, что это золото! Я собрался было пойти домой и засесть за работу, но Файтельзон пустился в рассуждения о "путешествиях души ". -- Психоанализ бессилен, -- сказал он. -- Пациент приходит к психоаналитику, чтобы его вылечили, другими словами, чтобы стать как все. Он хочет избавиться от своих комп лексов, и психоаналитик должен помочь ему в этом. Но кто сказал, что быть здоровым луч ше? Те, кто вместе с нами участвует в путеше ствиях души, не знают границ. Мы собираемся вечером в комнате, гасим свет и даем волю на шим душам. Человеку надо дать возможность 1 Шлемиль -- герой повести Шамиссо "Приключения Петера Шлемиля" (повесть о человеке, потерявшем свою тень; этот сюжет заимствовал Андерсен, а затем -- Евгений Шварц). Вот что пишет Шамиссо брату, переводчику повести на французский язык: "Шлемиль, или, вернее, Шлемиль, -- еврейское имя; оно значит то же, что Теофиль, Готлиб или Amadeo. В обиходной речи евреев это имя служит для обозначения неловких или неудачливых людей, которым в жизни не везет. Шлемиль ломает палец, сунув его в жилетный карман. Он падает навзничь и ухитряется сломать себе переносицу. Он всегда является некстати и т. д.". В общем шлемиль -- человек, который должен дорого платить за то, что другому сошло бы безнаказанно. быть самим собой, чтобы он смог понять, чего же он в действительности хочет. Настоящий тиран вовсе не тот, кто доставляет другим физические мучения, а тот, кто порабощает душу. Эти так называемые гуманисты -- воистину поработители душ. Моисей и Иисус, автор Бхагавад-гиты и Спиноза, Карл Маркс и Фрейд. Дух есть игра, не подчиняющаяся ни правилам, ни законам. Если прав Шопенгауэр, если слепая сила -- действительно вещь в себе, все сущее, то почему же не позволить тому, кто хочет, хотеть. -- Так что же, цель всего -- это желать? -- А где это написано, что цель должна быть? Быть может, хаос -- это и есть цель. Вы немного интересовались каббалой и наверня ка знаете, что до того, как Эйн Соф1 создал Вселенную, он погасил свет и образовал пус тоту. Вот в этой пустоте и начиналось Сотво рение. Файтельзон проговорил до самого вечера. Когда мы выходили из кафе, было совсем темно. На Белянской горели фонари. Тихо падал снежок. Как всегда после подобного разговора, Файтельзон был совершенно разбит. Он молчал и, казалось, стыдился своей болтливости. Молча пожал мне руку и пошел домой. Я медленно шел по улице. Это так необыкновенно, что у меня есть хорошая комната, даже горничная стелет мне постель, подает завтрак. И в кармане у меня бумажник, набитый день- гами. То, о чем говорил Файтельзон, взбудоражило меня. Так чего же я на самом деле хочу? Меня влекло к Бетти Слоним. Поцелуй Селии и ее признание сулили новые приключения. И в то же время я не хотел, чтобы Дора уезжала. Но любил ли я этих женщин? И чего еще я хочу? Хотелось написать хорошую книгу. А теперь еще и хорошую пьесу. Снегопад усилился. Ресницы так запорошило снегом, что вместо уличных фонарей и витрин я видел только пучки светящихся стрел. Постоянные намеки Файтельзона насчет того, что Селия ко мне расположена, смущали меня. То ли он пытается всучить меня ей? То ли хочет поссорить? Я уже слышал, как он говорил, что у человека, доведенного до предела, чувство ревности сменяется чувством причастности. Я намеревался сразу же засесть за работу, но когда поднялся к себе в комнату, усталость свалила меня. Дверь открыла Текла. На ней был короткий белый передник и кружевная наколка. Она приветливо улыбнулась и показала, какие она повесила занавески у меня в комнате. Постель уже была застелена. Текла предложила принести чаю. Я поблагодарил и отказался. Пытаясь преодолеть усталость, я сел дописывать первый акт "Девушки из Людомира", но вместо этого начал писать как будто совершенно заново. Я потерял контроль над собой. Казалось, какие-то посторонние силы водят моею рукой. На письменном столе было зеленое сукно и стояла зеленая лампа. Но свет, казалось, бьет прямо в глаза. Ага, это мой внутренний враг и саботажник напустился на меня. 7П Теперь я знаю все его штучки. Мне надо добиться успеха, а он хочет, чтобы я провалился. Я обратил внимание, что пропускаю буквы и даже целые слова. Стал листать книги, которые, казалось, могли бы вывести меня из этого состояния: Рэйотово "Воспитание воли", работу Бодуэна по аутотренингу, свою записную книжку, куда я заносил правила жизни и духовной гигиены. Усталость пересилила, и я заснул прямо в одежде. Сразу начались какие-то видения и кошмары. Когда я открыл глаза, часы показывали четверть второго. Едва заставив себя раздеться, я снова заснул. Во сне уже стало понятно, что я собираюсь делать. Да, сны мои были именно такими, о каких говорил Файтельзон: бесцельные, сумбурные, причудливые, противоречивые до безумия. Во сне Бетти и Селия были одно, и в то же время врозь. Я спал с несколькими женщинами, а Геймл стоял и подбадривал нас. Даже совокупление было связано с пьесой. Ведь это Селия -- девушка из Людомира? А Бетти -- олицетворенное прелюбодеяние? А сам я -- разве не слепой музыкант? Но ведь я никогда ничего не понимал в музыке. Мое знакомство с Бетти продолжалось не более двух дней, но она уже присутствовала в моих ночных кошмарах. Она была как будто бы со мной и в то же время отдельно, руководила моими мыслями и делами. Файтельзон хотел, чтобы душа вернулась к первоначальному хаосу, из которого все сотворено, но как может хаос сотворить что-нибудь? Быть может, то была не цель, а первопричина всего сущего? Но правы ли тогда телеологи? Я собирался встать в семь, но когда проснулся, часы в гостиной били девять. В дверь тихонько постучали, и вошла Текла с подносом, накрытым салфеткой. Она принесла яичницу, сыр, кофе, булочки. Я проспал больше семи часов. Мне снились сны, но запомнился только один: я съезжаю с ледяной горы, а внизу меня ждет дикая толпа с дрекольем, топорами, дубинами. Все то ли пели, то ли выкрикивали что-то, и мелодия еще продолжала звучать во мне -- заунывная песнь безумия и страсти. -- Простите, -- извинилась Текла, -- я ду мала, вы уже встали. -- Я проспал. -- Унести завтрак обратно? -- Не надо, сейчас я умоюсь. -- Так и кувшин с водой у вас прямо здесь, в комнате. -- Благодаря тебя, Текла. Большое спаси бо. Мне казалось, что мне дано слишком много, и я этого не заслуживаю. Почему эта деревенская девушка должна прислуживать мне? Она, конечно, на ногах с шести утра. Вчера, я видел, она стирала. Мне хотелось отблагодарить ее, но я не мог дотянуться до стула, где висел мой пиджак. Текла улыбнулась, и стало видно, какие у нее ровные белые зубы, без единого изъяна. Ладно сбитая, с мускулистыми ногами и крепкой грудью, Текла осторожно поставила поднос на стол. Она внимательно смотрела на меня и, казалось, старалась прочесть мои мысли. -- Приятного аппетита. -- Спасибо, Текла. Ты славная девушка. -- Дай вам Бог здоровья, -- сказала она, и на левой щеке обозначилась ямочка. Текла не спеша направилась к двери. Вот они, эти простые люди, на которых держится мир, подумал я. Они -- явное доказательство того, что правы каббалисты, а не Файтельзон. Бесчувственный Бог, безумный Бог не смог бы сотворить Теклу. Я почувствовал, что постепенно влюбляюсь в эту девушку. Такие, как она, придают смысл всему, что связано с землей, небом, жизнью, всей Вселенной. Она не хочет улучшить мир, как Дора, не хочет испытать все на свете, как Селия, ей не требуется главная роль в пьесе и слава, как Бетти. Она хочет давать, а не брать. Если даже польский народ произвел на свет только одну такую Теклу, он, без сомнения, выполнил свою миссию. Я налил в таз воды из кувшина, вымыл руки, вытер их полотенцем. Отхлебнул кофе. Откусил кусок свежей булочки. Мне вдруг захотелось произнести благословение -- поблагодарить ту силу, которая помогла вырасти пшенице и кофейному дереву, поблагодарить кур, которые снесли эти яйца. Уснул я несчастным, а проснулся почти счастливым. В дверь постучали, потом она открылась. Вошел Владек, сын хозяина, про которого отец уже успел мне кое-что рассказать: он бросил занятия юриспруденцией в Варшавском университете и теперь проводил целые дни дома, читая все подряд, слушая музыку или бесчисленные радиопередачи. Тощий, бледный, долговязый, с высоким лбом, длинным носом, он производил на меня впечатление человека, больного и физически, и психически. В отличие от отца, говорившего по-польски с еврейским акцентом, у Владека была правильная литературная речь. "Пшепрашам пана, -- сказал Владек, -- я мешаю вам завтракать. Пана просят к телефону". Я вскочил, едва не опрокинув кофе. Мне звонили сюда в первый раз! Пройдя через коридор, я взял трубку. Звонила Селия. -- Я знаю, что если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе, -- сказала она. -- Только вот загвоздка, никак не могу считать себя горой. Я уже наслышана про ваши успехи. Примите мои поздравления. Я-то думала, что мы друзья, но раз вы предпочитаете уединять ся, это ваше право. Однако знайте, я восхища юсь вами. -- Я не только ваш друг, я вас люблю! -- неожиданно для себя воскликнул я, -- вос кликнул с легкомыслием человека, который позволяет себе говорить все, что цридет в го лову. -- О, в самом деле? Это приятно слышать. Но если так, то куда же вы исчезли? Когда вы бываете у нас, вас принимают по-дружески, запросто. И вдруг вы пропадаете -- и все, мол чание. Это что, у вас характер такой или это ваша система? -- Никакой системы. Ничего подобного. Просто я знаю, как вы заняты. -- Занята? Чем же это? Наша Марианна де лает абсолютно все. А я сижу и читаю. Но сколько можно читать? К Морису опять при- -- ехала целая куча американцев, так что я его и не вижу. Американский посланник в Польше номер два, так я его называю. А, кроме вас двоих, в Варшаве нет никого, с кем можно было бы хоть словечком перекинуться. Геймл, храни его Господь, связался с поалей-сионис-тами. Конечно, я верю в Палестину и всякое такое, но Англия делает со своим мандатом все, что ей вздумается. Дни проходят, и мне не с кем слова сказать. -- Пани Ченчинер, когда бы вы ни захотели видеть меня, вам стоит только слово сказать. Я тоскую по вам, -- произнес мой голос поми мо воли. Селия помолчала немного. -- Если вы соскучились, почему же вы не приходите? И называйте меня Селией, а не пани Ченчинер. Приходите, и мы поболтаем. Можно встретиться в кондитерской, если вам так удобнее. Ведь вы, вероятно, очень заняты. Морис все рассказал мне. Но не сидите же вы над этой пьесой по десять часов в день! Что за женщина эта Бетти Слоним? Вы, конечно, уже влюблены в нее! -- Нет, нисколько. -- Иногда я завидую таким женщинам. Подцепила в любовники богатого старика, и теперь он все делает, чтобы она прославилась. По мне, так это называется проституцией, но когда женщины не продавали себя? Если ей платят два злотых, она просто шлюха, а если тысячи, да еще меха и бриллианты в придачу, тогда она -- леди. Не знала я, что вы и пьесы пишете. Морис рассказал, о чем она. Интерес ный сюжет! Так когда же вы придете? -- -- А когда можно прийти? -- Приходите сегодня к обеду. Геймл уехал к отцу в Лодзь. Я совершенно одна. -- В котором часу? -- В три. -- Отлично. Я буду у вас ровно в три. -- Не опаздывайте! Я положил трубку. Она одинока! Скажите, пожалуйста! Я многие годы страдал от одиночества. Но вдруг все переменилось. Надолго ли? Внутренний голос, который никогда не ошибается, говорил мне, что долго это продолжаться не может. Все кончится катастрофой. Но почему бы не порадоваться, пока можно? Выспавшись как следует, я было успокоился. Но сейчас напряжение вернулось вновь. "Не сделаю ни одного движения навстречу Селии, -- решил я, -- предоставлю ей инициативу". Вернулся к прерванному завтраку. Да, я должен узнать какие-то радости, прежде чем умру и превращусь в ничто. Вдруг я вспомнил, что не пересчитал деньги, которые оставил накануне в кармане пиджака. Меня могли ограбить, пока я спал! Даже Текла могла залезть в карман и все взять. Я вскочил и ощупал карман. Никто меня не ограбил. Текла -- честная девушка. Когда же я пересчитал банкноты, мне стало очень стыдно. В дверь снова постучали. Пришла Текла узнать, не хочу ли я еще кофе. -- Нет, милая Текла! Достаточно. -- Я дал ей злотый, и щеки ее залила краска. Ровно к трем часам я был перед домом Чен-чинеров на Злотой. Чтобы туда попасть, прошел по Желязной до пересечения Твардой и Злотой, затем повернул налево. Злотая была пустынна. Тут не было ни контор, ни магазинов. Только жилые дома. Геймл жил в пятиэтажном доме темного, грязно-серого цвета, с балконами, которые поддерживали кариатиды. Тут жили состоятельные, солидные люди, либо без детей, либо те, чьи дети давно уже выросли и жили отдельно. Когда входили в подъезд, звонил колокольчик. Наверх вела мраморная лестница с потертыми ступенями, на каждой лестничной площадке стояла урна. Из окон на лестничной клетке был виден дворик -- маленький, прямоугольный, с переполненным мусорным ящиком -- и крошечный садик с несколькими деревьями. Деревья заледенели и под морозным зимним солнцем отсвечивали всеми цветами радуги. Я позвонил. Тотчас же открыла сама Селия. Марианна, горничная, ушла в гости к сестре, -- объяснила она и пригласила войти. Квартира блестела чистотой. В столовой был накрыт стол. В массивном буфете переливался хрусталь, сверкало серебро. На стенах -- портреты белобородых евреев и женщин в париках и драгоценностях. Селия сказала: -- Я приготовила ваши любимые блюда -- картошку, борщ, мясные кнедлики. Она указала, чтобы я сел на место Геймла, во главе стола. По тому, каким тоном Селия разговаривала по телефону, я ожидал поцелуев прямо с порога и немедленной физической интимности. Но сейчас она была настроена иначе. Селия вдруг стала церемонной. Мы сели за стол друг против друга, не рядом. Селия ухаживала за мной. Я подозревал, что она сама отослала служанку, чтобы мы остались одни. Прогулка по морозцу пробудила аппетит, я много ел. Селия спросила о пьесе. Я стал излагать сюжет и вдруг неожиданно для себя внес изменения. Это была магическая тема. Казалось, подобно Торе, она обладает семьюдесятью лицами. -- Где вы найдете актеров для такой пье сы? -- спросила Селия. -- И кто будет режис сером? Если это не будет сделано превосходно, то обязательно окажется страшно вульгар ным. У еврейских актеров и актрис в Варшаве дурные манеры. Вы сами это знаете. На протя жении многих лет я не видела на нашей сцене ничего стоящего. -- Да я и сам боюсь провала. -- Не показывайте им пьесу, пока не будете уверены, что сделали в точности то, что хоте ли. Вот мой совет. -- Сэм Дрейман собирается снять театр и набрать труппу. -- Не позволяйте'ему этого делать. По сло вам Мориса, это простоватый тип, бывший плотник. Если дело обернется плохо, постра дает именно ваша репутация, а не его. Сегодня Селия была не такой, какой я знал ее по прежним посещениям. Но я привык к внезапным переменам и в себе, и в других. Современный мужчина стыдится быть чувствительным, он весь -- действие и темперамент. Он сгорает от любви, он становится холодным, как лед, сейчас он нежен, в следующую минуту держится замкнуто, отчужденно. В действительности же, как я подозревал, на меня влияли те, с кем я вступал в контакт, и мне часто передавалось чужое настроение. После обеда прошли в гостиную. Селия предложила кофе, ликер и сласти. Здесь по стенам висели картины еврейских художников: Либермана, Минковского, Глиценштей-на, Шагала, Рыбака, Рубенлихта, Барлеви. За стеклом -- еврейские антики: годес -- разнообразной формы коробочки для пряностей, оправленный в золото кубок для благословения вина, ханукальная лампада, пасхальный бокал, футляр для свитка с книгой Эсфири, субботний хлебный нож с ручкой из перламутра. Там же лежала разрисованная кетуба1, йад2, корона для свитка Торы. Трудно было поверить, что такая пылкая любовь к еврейству -- всего лишь декорация, а внутренний смысл, сущность всего этого, давно утеряны большинством из нас. Мы немного поговорили об искусстве -- кубизме, футуризме, экспрессионизме. Селия недавно посетила выставку современного искусства и была совершенно разочарована. Каким образом с помощью квадратной головы или носа в форме трапеции можно показать человека с его проблемами? И что выражают эти резкие, кричащие краски, в которых нет ни гармонии, ни смысла? А литература? Стихи Готфрида Бенна, Тракля, Доблера, равно как и переводы современных американских и французских поэтов, не трогали ее. -- Все они хотят удивлять или даже эпати ровать, -- сказала Селия. -- Но мы уже к это му привыкли. Селия посмотрела на меня испытующе. Казалось, ее тоже удивляет, почему мы ведем себя так сдержанно. -- Не сомневаюсь, вы без ума от этой Бетти Слоним. Расскажите же мне о ней. -- Ну что тут рассказывать? Она хочет того же, что и все, -- урвать немного удовольствий, прежде чем обратиться в ничто. -- Что вы называете удовольствием? Спать, простите меня, с семидесятилетним плотни ком? -- Это плата за другие удовольствия, кото рые у нее есть. -- За что же, к примеру? Я знаю женщин, которые отдали бы все, чтобы играть на сце не. Эта страсть мне непонятна. Напротив, на писать хорошую книгу -- вот это я хотела бы. Но очень скоро поняла, что у меня не хватит таланта. Вот почему я так восхищаюсь писа телями. -- А кто такие писатели? В своем роде фиг ляры и обманщики. По мне, так более достоин восхищения тот, кто удерживает равновесие на канате, а вовсе не поэт. -- О, я не верю вам. Притворяетесь цини ком, а на самом деле вы серьезный молодой человек. Порою мне кажется, что я вижу вас насквозь. -- -- И что же вы видите? -- Вы постоянно тоскуете. Все люди скучны для вас, кроме, может, Файтельзона. Вы с ним похожи. Он нигде не находит себе места. Ему хочется быть философом, но он артист. Это ребенок, который ломает игрушки, а потом плачет и просит, чтобы их сделали опять це лыми. Я страдаю от той же болезни. Между нами могла бы быть большая любовь, но Морис не хочет этого. Он рассказывает мне, как флир тует со служанками. Непрерывно то разжигает меня, то окатывает холодной водой. Обещайте, что не передадите Морису мои слова. Он наме ренно толкает меня прямо в ваши объятия и де лает это хладнокровно. Его игра состоит в том, чтобы разжечь женщину, а потом бро сить ее. Однако у него есть сердце, и когда он видит, что тому, с кем он был близок, плохо, это его трогает. Морис болезненно любопы тен. Ужасно боится, что где-то еще осталась эмоция, которой он не испытал. -- Он хочет основать школу гедонизма. -- Дурацкие фантазии. Много лет слышу я об оргиях. Уверена, они не дают никакого удовлетворения. Это развлечение для шест надцатилетних подростков и уличных девок, не для взрослых людей. Нужно вдрызг на питься или быть ненормальным, чтобы в этом участвовать. В Париже за пять франков вам по кажут любое извращение. Писатели, которые шепчутся обо всем таком в вашем клубе, -- про сто старые и больные люди. Они едва в состоя нии держаться на ногах. Мы помолчали немного. Потом Селия спросила: -- А что слышно про вашу возлюбленную, коммунистку? Она уже уехала в сталинскую Россию? -- Вам и про нее известно? -- Морис постоянно про вас говорит. -- Она должна уехать через несколько дней. Все между нами кончено. -- Как кончаются такие вещи? Я никогда не могу покончить с чем-нибудь. У вас теперь хо рошая комната? -- Да. Благодаря деньгам Сэма Дреймана. -- Есть и балкон? -- Нет. -- А вы как-то говорили, что вам нравится, когда есть балкон. -- Нельзя же иметь все. -- Мне иногда кажется, что тем людям, у которых чего-то нет, просто не хватает храб рости протянуть руку и достать это. Я сама из таких. -- А что будет, если я протяну руку? -- спросиля. -- А вы попытайтесь, -- и она покачалась на стуле. Я встал, подошел, обнял ее за плечи. Она посмотрела насмешливо. Поднялась со стула. "Можете поцеловать меня!" Мы обнялись и поцеловались. Губы ее шевелились, будто она хочет что-то сказать. Но она не произнесла ни слова. Потом сказала: -- Не говорите Файтельзону. Он ревнивый т маленький мальчик. Наступили сумерки. Короткий зимний день из тех, что кончаются, едва успев начаться, сгорел, как свеча. Красный отблеск на стене гостиной. Значит, на западе небо очистилось, проглянуло солнце. Селия не зажигала огня. Ее лицо было в тени, и глаза как будто излучали собственный свет. Совсем стемнело. Среди облаков появилась одинокая звезда. Я попытался запечатлеть эту звезду в собственном сознании, пока она не исчезла. Я забавлялся, пытаясь представить себе, что было бы, если бы небо всегда было затянуто облаками, и только раз в сто лет на одну секунду кто-нибудь случайно, мельком мог увидеть звезду. Он стал бы рассказывать всем об этом событии, но никто бы ему не верил. Должно быть, его обвинили бы во лжи или сказали, что он страдает галлюцинациями. Среди какого множества облаков скрыта правда? И что я знаю о той звезде, на которую теперь гляжу? Это настоящая звезда, не планета. Быть может, она больше, чем наше солнце. Кто знает, сколько планет вращается вокруг нее, сколько миров получают от нее энергию? Кто может вообразить, какие там растения, что за существа там живут, о чем они думают? Да миллиарды таких звезд содержит один только Млечный Путь. Это не может быть простой случайностью. Должен же быть кто-то, кто повелевает этим бесконечным универсумом. Его приказы летят быстрее света. Тот, Всемогущий и Всеведущий, управляет жизнью каждого атома, каждой молекулы, каждой пылинки, каждой клетки. Он знает даже, что Аарон Грейдингер вступил в связь с Селией Ченчинер. Зазвонил телефон. Селия, до сих пор сидевшая молча, протянула руку к маленькому столику и взяла трубку. Она заговорила тем певучим монотонным голосом, который принят в Варшаве исключительно для телефонных разговоров. -- Геймл? Почему так поздно? Я думала, ты раньше позвонишь... Что?.. Все прекрасно. Геймл, а у нас гость -- наш юный друг пришел к обеду.... Нет, это я позвала его. Если ему охота позадаваться, пожалуйста, я разрешаю. Кто я такая? Просто домашняя хозяйка. А он у нас писатель, драматург, и кто знает, кто знает... Да, мы пообедали, и я уговорила его остаться до ужина. ...О, у него теперь знаменитая актриса, молодая и, вероятно, хорошенькая. Зачем ему нужна женщина моего возраста? А что твой отец? Вот как?!..Ну, хорошо, пусть лечится, как сам считает нужным... Завтра? Почему завтра?.. Двенадцатичасовым? Хорошо. Я тебя встречу... Ну что же мне еще делать? Целые сутки прошли, и ни разу никто не позвонил мне. Тогда я спрятала свою гордость и сама ему позвонила... Кто? Руководить? Не говори чепуху. Он так же много понимает в театре, как я в астрономии. Можешь смеяться надо мной, но мне кажется, что даже гой в качестве режиссера справится лучше, чем любой из этих хамов. Они по крайней мере учились и знают театр. ...Морис? Он вообще не появлялся. И он тоже забыл нас... Ой, Геймл, ты один из этих типов, которые... Хочешь поболтать с ним? Я передаю трубку. Вот он! Селия протянула мне трубку. У телефона был длинный шнур. Все в этом доме было устроено так, чтобы не делать лишних усилий. Послышался голос Геймла. По телефону он был еще более высоким и визгливым, чем обычно: -- Цуцик? Как вы там? Я слыхал, вы работаете над пьесой? Хорошо. Отлично. Для нашего театра очень хорошо, что пьесу напишет молодой автор. Мир идет вперед, а у нас все не могут оторваться от одних и тех же пьес: "Чинке-Пинке ", "Дос Пинтеле Ж-ид ж Когда мы с Селией ходим в еврейский театр, то каждый раз клянемся, что это в последний раз. Да, но не ходить -- тоже нехорошо. Наши ортодоксальные сионисты отвергают диаспору. Все лучшее будет в Палестине, говорят они. Но не надо забывать, что мы выросли, возмужали за эти две тысячи лет. Игнорируя изгнание, они способствуют ассимиляции. Вы так добры, что проводите время с Селией... Что еще ей может быть интересно? С женщинами нашего круга у нее нет общего языка. Все у них одно и то же -- платье, еще платье, новая шляпка, еще что-нибудь... Сплетни. Не спешите уходить. Не смущайтесь!.. Кто говорит о ревности? Чушь! Кто это сказал, что, когда люди радуются, они радуют Творца? Когда я только женился на Селии и даже раньше, когда мы только были помолвлены, я ужасно ревновал. Если она разговаривала с каким-нибудь мужчиной или даже только улыбалась ему, я был готов стереть в порошок их обоих. Но как-то я прочел в одной из хасидских книг, что если причинишь вред кому-нибудь, то это может обернуться против тебя же самого. Теперь я знаю, что если я люблю женщину, то ее друг может стать моим другом, ее радость -- моей, ее удовольствия -- моими. Цуцик, я хочу еще кое-что сказать Селии. Будьте добры... Передав трубку Селии, я вышел в соседнюю комнату, которую Ченчинеры называли библиотекой. Там было темно, только слабый отсвет из дома напротив, через улицу, падал в окно. Счастлив ли я теперь? Я ждал ответа из глубины своего подсознания, эго, альтер эго, души, или как там это называется. Но ответа не было. Вошла Селия. -- Что вы здесь стоите в темноте, потерян ная душа? У нас с Геймлом нет от вас секре тов, -- сказала она. Я не нашелся, что ответить, и Селия продолжала: -- Как я могу начать роман, если я всерьез думаю о самоубийстве? Люди в определенном возрасте приходят к естественному концу -- все слова сказаны, все дела сделаны, и ничего не осталось, кроме смерти. Каждое утро я на чинаю, надеясь на что-то. Сегодня я больше ничего не жду. -- Почему, Селия, почему? -- О, я никуда не гожусь. Геймл -- хоро ший человек, и я люблю его, но прежде, чем он откроет рот, я уже знаю, что он скажет. Морис -- полная противоположность, но ни когда неизвестно, как с ним себя вести. Вы слишком молоды для меня и непостоянны, у меня такое чувство, что долго вы в Варшаве не задержитесь. В один прекрасный день вы про сто соберетесь и исчезнете. Морис говорил, -- что Сэм Дрейман предлагает взять вас в Америку. -- Он ужасный болтун. -- Такое не часто бывает. Если можете вырваться отсюда, не медлите. Мы зажаты между Гитлером и Сталиным. Кто бы ни занял страну, ее ждет катастрофа. -- Почему же вы не уезжаете? -- Куда? У меня никого нет в Америке. -- А как насчет Палестины? -- Я как-то не представляю там себя. Это просто страна, куда всех нас перенесут на об лаке, когда придет Мессия. -- И вы в это верите? -- Нет, мой дорогой. -- ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Весна началась рано в этом году. В Саксонском саду уже в марте деревья были в цвету. Пьеса моя не была еще готова, но даже если бы и была, ставить ее было бы поздно. Уже в мае те, кто мог себе это позволить, выезжали на лето в Отвоцк, Швидер, Михалин и Юзефов. Но дело было не только в пьесе. Снять театр тоже оказалось хлопотно для Сэма. Таким образом, премьера откладывалась до праздника Кущей, когда постоянные еврейские труппы открывали сезон. Сэм заплатил мне еще триста долларов, и я рассчитывал, что продержусь на эти деньги до самого провала. Он хотел снять дачу в Отвоцке на все лето, причем для меня там тоже предполагалась комната, чтобы работать над пьесой вместе с Бетти. Сэм уверял, что, даже когда находится здесь, в Варшаве, ничего не делая, все равно загребает кучу денег. Он сказал мне: "Возьмите столько, сколько вам надобно. Я все равно не в состоянии истратить все свои деньги ". Теперь я был накоротке с Сэмом и Бетти, называл их по имени, а они оба называли меня Цуциком. Я прекрасно понимал, что все зависит от пьесы. Сэм Дрейман часто повторял слово "успех". Он принимал все меры, чтобы пьеса собрала широкую публику как здесь, в Варшаве, так и в Нью-Йорке, куда он собирался везти пьесу, а заодно и меня, ее автора. -- Я знаю еврейский театр в Америке как свои пять пальцев, -- говорил Сэм. -- Что еще остается нам, эмигрантам, кроме нашего театра и еврейских газет? Когда я приезжаю из Детройта в Нью-Йорк, всегда хожу в наш театр. Всех их я знаю--Адлеров, мадам Липкину, Кесслера, То-машевского, не говоря уже о его жене, Бесс. Они говорят на правильном идиш -- в отличие от этих напыщенных индюков, которые со сцены призывают толпу умереть за идею. Люди приходят в театр поразвлечься, а вовсе не для того, чтобы восставать против рокфеллеровских миллионов. Мы с Бетти уже целовались -- ив присутствии Сэма, и за его спиной. Когда мы работали над рукописью, Бетти брала мою руку и клала ее себе на колено. По утверждению Файтельзона, чувство ревности -- атавизм, подобно аппендиксу или копчику. Для такой пары, как Геймл и Селия, это, пожалуй, было верно. А Сэм Дрейман улыбался и даже выражал одобрение, когда Бетти целовала меня. Он часто оставлял нас одних -- уходил играть в карты к приятелям в американское консульство. Файтельзон тоже часто ходил туда. Не так давно он прочел в клубе лекцию на тему "Духовные витамины" и теперь опять готовился к серии "путешествий души". В Варшаву приехал из Парижа его друг, гипнотизер Марк Элбингер. Об этом человеке Файтельзон рассказывал поразительные вещи. Он мог гипнотизировать своих пациентов даже по телефону или с помощью телепатии. Это был ясновидец. Он проводил сеансы в Берлине, Лондоне, Париже, Южной Америке. Элбингер тоже собирался принимать участие в "странствованиях души ". Сэм предпочитал играть в карты, а не тратить время на поиски летнего домика. Он поручил нам с Бетти найти подходящую дачу. Сэму хотелось, чтобы репетиции проходили прямо там. Да и Файтельзон обещал проводить путешествия души "надоне природы". За "столом импотента" шли толки об оргиях, которые будто бы устраивал Фриц Бандер, любитель