его вялое, изможденное лицо словно осветилось солнечным лучом, исходившим от всего этого золота. То была самая крупная дневная выручка за все время существования "Счастья". Вдали, в глубине отделов, по которым только что медленно, тяжелой поступью перегруженного вола прошествовал Ломм, слышался гул изумления и радости, вызванный проследовавшей мимо гигантской выручкой. - Великолепно! - сказал восхищенный Муре. - Кладите все сюда, дорогой Ломм; отдохните, вы совсем обессилели. Я прикажу отнести эти деньги в центральную кассу... Да, да, кладите все на мой стол. Я хочу видеть всю кучу. Он радовался, как ребенок. Кассир с сыном сбросили на стол свой груз. Кожаный мешок звякнул тем особенным, чистым звоном, какой издает золото; из двух других чуть не лопавшихся мешков потекли серебро и медь, из портфеля торчали ассигнации. Часть большого стола совершенно исчезла под этой лавиной богатства, собранного в течение десяти часов. Когда Ломм и Альбер вышли, вытирая потные лица, Муре некоторое время стоял неподвижно, рассеянно глядя на деньги. Подняв голову, он заметил Денизу, отошедшую в сторону. Тогда на лице его снова засияла улыбка; он попросил девушку подойти и сказал, что готов дать ей столько денег, сколько она захватит в пригоршни; под этой шуткой скрывалось предложение заключить любовный союз. - Ну, берите же из мешка, держу пари, что больше тысячи франков не захватите. У вас такая маленькая ручка! Но она отступила еще на шаг. Так он ее любит? Внезапно она все поняла, она ясно ощутила постепенно разгоравшийся пламень желания, вспыхнувший в Муре с тех пор, как она вернулась в магазин. Еще больше изумляло ее биение собственного сердца: оно готово было разорваться. Зачем он оскорбляет ее этими деньгами, когда ее благодарность так безгранична, что она сдалась бы от одного его ласкового слова? Он все придвигался к ней, продолжая шутить, как вдруг, к его великой досаде, появился Бурдонкль: ему не терпелось сообщить цифру посетителей, побывавших в этот день в "Счастье", огромную цифру в семьдесят тысяч. И Дениза поспешила уйти, еще раз поблагодарив Муре. 10 В первое августовское воскресенье в "Дамском счастье" производился учет товаров, который надо было закончить в тот же: вечер. Как и в обычные дни, все служащие были с утра на месте, и в пустом, запертом магазине закипела работа. Дениза не сошла вниз в восемь часов, как все другие продавщицы; она с четверга не выходила из своей комнаты. Потому что, поднимаясь в мастерскую, вывихнула себе ногу; теперь она уже чувствовала себя гораздо лучше, но так как г-жа Орели баловала ее, она не торопилась; однако, с трудом обувшись, Дениза решила все-таки показаться в отделе. Теперь комнаты продавщиц занимали шестой этаж нового здания по улице Монсиньи; комнат было шестьдесят, они тянулись по обеим сторонам коридора и были значительно комфортабельнее прежних, хотя обстановка их все так же состояла из железной кровати, большого шкафа орехового дерева и туалетного столика. Интимная жизнь продавщиц тоже стала как-то чище и элегантней; они увлекались дорогим мылом и тонким бельем, - в этом сказывалась их естественная тяга к буржуазии, а также то, что они теперь стали жить лучше. Правда, еще слышались и грубые слова, и хлопанье дверей от сквозняка, который свистел в меблированных комнатах утром и вечером, унося и принося с собою продавщиц. Денизе, как помощнице заведующей, была отведена одна из самых больших комнат с двумя мансардными окнами, выходившими на улицу. Не стесняясь теперь в деньгах, она позволила себе некоторую роскошь: красное пуховое одеяло с кружевным покрывалом, коврик перед шкафом, а на туалетном столике - две голубые стеклянные вазы, в которые ставила розы. Она обулась и сделала несколько шагов по комнате. Ей приходилось опираться на мебель, потому что боль те прошла. Но это пройдет. Все же она благоразумно отказалась от приглашения на обед к дядюшке Бодю и попросила тетку взять Пепе из пансиона г-жи Гра, куда он был снова отдан. Жан, навестивший ее накануне, тоже обедал у дяди. Она продолжала тихонько ходить, но намеревалась пораньше лечь спать, чтобы дать ноге отдых, как вдруг к ней постучалась надзирательница, г-жа Кабен, и с таинственным видом передала ей письмо. Когда дверь затворилась, Дениза, удивленная таинственной улыбкой этой женщины, распечатала конверт и упала на стул. Это было письмо от Муре. Он выражал свою радость по поводу ее выздоровления и просил вечером спуститься к нему пообедать, раз она еще не может выходить из дому. В непринужденном и отеческом тоне письма не было ничего оскорбительного, но ошибиться было невозможно: в "Дамском счастье" слишком хорошо знали истинный смысл таких приглашений, и на этот счет ходили целые легенды; у хозяина обедала Клара, обедали и другие - все, кого он удостаивал своим вниманием. А после обеда, как говорили шутники-приказчики, полагался десерт. И бледные щеки Денизы залились румянцем. Письмо соскользнуло на колени, а девушка продолжала сидеть, устремив глаза на ослепительный свет, лившийся через окно, и сердце ее тревожно билось. В этой самой комнате, в часы бессонницы, она призналась себе: если еще и теперь ей случается вздрагивать, когда он проходит мимо, она знает, что причиной этому не страх и что ее прежние боязнь и тревога были не чем иным, как пугливым неведением любви и зарождающейся нежностью в душе девочки-дикарки. Она не рассуждала, она только чувствовала, что любила его всегда, с того самого часа, когда впервые задрожала и залепетала в его присутствии; она любила его и в то время, когда он пугал ее, представляясь безжалостным хозяином; любила и тогда, когда ее пылкое сердце, бессознательно уступая потребности любви, жило мечтою о Гютене. Быть может, она отдалась бы другому, но никогда еще не любила она никого, кроме этого человека, от одного взгляда которого ее охватывал трепет. И все прошлое вновь оживало перед ней, развертываясь в ярком свете дня: строгости первых месяцев службы, сладость прогулки под темной листвой Тюильрийского парка, наконец, вожделение, которое горело в нем с того дня, когда она возвратилась в "Счастье". Письмо скользнуло на пол, а Дениза все продолжала смотреть на окно, ослепленная лившимся в него солнечным светом. В дверь внезапно постучали. Она поспешно подняла письмо и спрятала его в карман. Это была Полина, под каким-то предлогом ускользнувшая из своего отдела, чтобы немножечко поболтать. - Поправились, дорогая? Я вас так давно не видела! Но подниматься в комнаты, а в особенности запираться в них вдвоем было запрещено, поэтому Дениза увела подругу в конец коридора, где находилась приемная, устроенная по милости директора для приказчиц, чтобы они могли здесь до одиннадцати часов вечера болтать или рукодельничать. В этой белой с золотом комнате, так походившей своей банальной пустотой на зал заурядной гостиницы, стояло пианино, в центре круглый стол, вдоль стен несколько кресел и диванов в белых чехлах. Впрочем, после немногих вечеров, проведенных вместе под впечатлением новизны, продавщицы уже не могли здесь встречаться без того, чтобы тотчас же не наговорить друг другу гадостей. В маленьком фаланстере еще не хватало согласия - в этом сказывался недостаток воспитания. Так что теперь в приемной можно было застать вечером только помощницу заведующей из корсетного отдела, мисс Поуэлл, которая сухо барабанила на пианино Шопена, обращая в бегство всех остальных этим завидным талантом. - Видите, нога поправляется, - сказала Дениза. - Я даже собираюсь спуститься. - Вот еще! - воскликнула Полина. - Что за усердие! Уж я бы понежилась, найдись только предлог! Они сели на диван. Обращение Полины несколько изменилось с тех пор, как приятельница стала помощницей заведующей. К ее обычной сердечности прибавился оттенок почтительности и удивления при виде головокружительной карьеры, которую сделала эта маленькая, тщедушная продавщица. Но Дениза ее очень любила, и из двухсот женщин, занятых теперь в магазине, поверяла свои тайны только ей одной. - Что с вами? - быстро спросила Полина, заметив смущение подруги. - Ничего, - прошептала та, растерянно улыбаясь. - Нет, нет, у вас что-то есть на душе. Вы, значит, мне больше не доверяете, если не хотите рассказать про свои невзгоды? Дениза была не в силах побороть волнение, от которого вздымалась ее грудь. Она протянула подруге письмо, прошептав: - Вот! Я сейчас получила от него. В их беседах имя Муре еще никогда не произносилось. Но само это умолчание являлось как бы признанием их тайных тревог. Полина знала все. Прочитав письмо, она прижалась к Денизе, обняла ее за талию и тихонько сказала: - Дорогая моя, откровенно говоря... я думала, что это уже произошло. Не возмущайтесь; уверяю вас, что весь магазин, конечно, думает, как я. Еще бы! Он так быстро назначил вас помощницей, а кроме того, он вечно увивается возле вас; это же бросается в глаза! - Она крепко поцеловала Денизу и спросила: - Вы, конечно, пойдете? Дениза глядела на нее, не отвечая. И вдруг она прижалась головой к плечу подруги и разразилась рыданиями. Полина была изумлена. - Ну, успокойтесь же. В этом нет ничего такого, чтобы стоило уж очень расстраиваться. - Нет, нет, оставьте меня, - лепетала Дениза, - если б вы знали, как мне тяжело! Я чуть жива с тех пор, как получила это письмо. Дайте мне поплакать - мне станет легче. Полина была растрогана и, ничего, правда, не понимая, старалась сказать что-нибудь в утешение. Прежде всего он уже больше не видится с Кларой. Говорят, будто он ходит к одной даме на стороне, но это еще не доказано. Потом она стала объяснять, что нельзя ревновать человека, занимающего такое высокое положение. У него столько денег, вдобавок он же хозяин. Дениза слушала, и если бы она еще не сознавала своей любви, то теперь у нее исчезли бы последние сомнения, - такой болью отозвались в ее душе имя Клары и намек на г-жу Дефорж. Ей слышался противный голос Клары, она снова видела г-жу Дефорж, таскавшую ее за собой по всему магазину с презрением богатой женщины. - Так вы, значит, пошли бы? - спросила она. Полина, не задумываясь, воскликнула: - Конечно! Как же иначе? - Потом, поразмыслив, прибавила: - Разумеется, не теперь, а прежде; я ведь выхожу замуж за Божэ, и теперь это было бы нехорошо. Действительно, Божэ, недавно перешедший из "Бон-Марше" в "Дамское счастье", собирался на днях жениться на ней. Бурдонкль не любил женатых, но они все-таки получили разрешение и даже надеялись исхлопотать двухнедельный отпуск. - Вот видите, - возразила Дениза. - Когда мужчина любит, он женится. Ведь Божэ женится на вас. Полина добродушно рассмеялась. - Но, дорогая моя, это - совсем другое дело. Божэ на мне женится потому, что он Божэ. Он мне ровня, так что это вполне естественно. Ну, а господин Муре! Разве он может жениться на своей приказчице? - Нет, нет! - закричала Дениза, возмущенная нелепостью такого предположения. - Поэтому-то ему и не следовало мне писать. Этот довод окончательно привел Полину в изумление. Ее полное лицо с маленькими добрыми глазками осветилось материнским сочувствием. Она встала, открыла пианино и тихонько, одним пальцем, стала наигрывать "Короля Дагобера", - очевидно, для того, чтобы несколько разрядить атмосферу. В приемную с ее голыми стенами и пустотой, которую еще подчеркивали белые чехлы, доносился уличный шум и далекий протяжный голос торговки, предлагавшей зеленый горошек. Дениза откинулась на спинку дивана, содрогаясь от нового приступа рыданий и стараясь заглушить их носовым платком. - Опять! - воскликнула, обернувшись, Полина. - Вы, право, неразумны. Зачем вы привели меня сюда? Лучше бы нам остаться в вашей комнате. Она опустилась перед Денизой на колени и снова начала увещевать ее. Сколько других были бы рады очутиться на ее месте! Впрочем, если это ей не по душе, то чего же проще: достаточно сказать "нет", и вовсе незачем так огорчаться. Но надо хорошенько подумать, прежде чем поставить на карту свое положение, - к тому же отказ ее не может ничем быть оправдан, да и места другого у нее на примете нет. И разве это так уж страшно? Увещание закончилось нескромными шуточками, которые Полина принялась нашептывать на ушко подруге. В эту минуту из коридора донеслись шаги. Полина бросилась к дверям. - Это госпожа Орели! - прошептала она, выглянув в коридор. - Удираю... А вы утрите глаза. Незачем им это знать. Дениза осталась одна; она встала и, еле сдерживая слезы, в страхе, что ее могут застать в таком состоянии, дрожащими руками закрыла пианино, которое подруга оставила открытым. Но, услышав, что г-жа Орели стучится к ней в дверь, она вышла из приемной. - Как, вы уже встали? - воскликнула заведующая. - Милая деточка, это неосторожно! Я поднялась вас проведать и сказать, что мы обойдемся без вашей помощи. Дениза уверила ее, что чувствует себя гораздо лучше, что ей будет на пользу заняться работой и рассеяться. - Я не буду утомляться, сударыня. Вы посадите меня на стул, и я займусь описью. Они отправились вниз. Г-жа Орели настояла, чтобы Дениза опиралась на ее руку. Она, должно быть, заметила, что у девушки заплаканные глаза, ибо стала украдкой разглядывать ее. Конечно, она многое знала. Победа над отделом была для Денизы полной неожиданностью, - наконец-то ей удалось его покорить. После почти десятимесячной борьбы, в обстановке постоянной тревоги и непосильного труда, среди упорного недоброжелательства товарок, она в несколько недель победила их и добилась сговорчивости и уважения. Внезапная нежность г-жи Орели очень помогла ей в этом, и она в конце концов завоевала сердца сослуживиц; тихонько поговаривали, что заведующая помогает Муре в делах деликатного свойства, - а она так горячо взяла девушку под свое покровительство, что это, очевидно, вызвано совершенно особыми причинами. Но и сама Дениза пустила в ход все свое обаяние, чтобы обезоружить врагов. Задача была тем более трудной, что ей нужно было добиться прощения за то, что она стала помощницей. Девицы кричали о несправедливости, обвиняли ее в том, что она заработала свое назначение за десертом с хозяином, и даже добавляли отвратительные подробности. Однако, несмотря на их возмущение, титул "помощницы" действовал на них, и Дениза приобретала авторитет, который удивлял и в то же время подчинял даже самых строптивых. Вскоре нашлись и льстецы из числа новеньких. Мягкость и скромность девушки довершили победу. Маргарита перешла на ее сторону. Одна только Клара продолжала выказывать неприязнь и еще отважилась пускать в ход прежнюю оскорбительную кличку Растрепа, но это уже никого не смешило. Кратковременную прихоть хозяина Клара широко использовала, чтобы поменьше работать, вволю предаваться лени, болтать и хвастаться. Когда же она ему надоела, это даже не вызвало в ней возмущения, - в силу своей распущенности она была не способна к ревности и радовалась уже тому, что получила возможность бездельничать. Она только сетовала, что Дениза похитила у нее право наследовать должность г-жи Фредерик. Клара никогда бы и не взяла этого места из-за связанных с ним хлопот, но ее задел недостаток внимания; она считала, что имеет на эту должность такие же права, как и Дениза, только - более давние. - Ну! Привели роженицу! - прошипела она, заметив, что г-жа Орели ведет Денизу под руку. - Воображаете, что это очень смешно? - фыркнула Маргарита, пожав плечами. Пробило девять. Солнце, пылавшее на ярко-голубом небе, нагревало улицы; извозчики катили к вокзалам; празднично разодетые парижане длинными вереницами тянулись в пригородные леса. В магазине, залитом сквозь большие окна солнцем, служащие приступили к учету товаров. Дверные ручки были сняты и, прохожие останавливались, заглядывая сквозь стекла и удивлялись, что двери заперты, в то время как внутри происходит невиданная кутерьма. С одного конца галерей до другого, с верхнего и до нижнего этажа, непрерывно сновали служащие, над головами летали тюки и свертки товаров; все это сопровождалось целой бурей возгласов и цифр, которые выкликались во всех концах магазина, сливаясь в оглушительный шум. Каждый из тридцати девяти отделов выполнял свое дело, не обращая внимания на соседей. Впрочем, до полок еще почти не дотрагивались, и на полу лежало только несколько кип материй. Нужно было как следует разогреть машину, чтобы кончить учет в тот же день. - Зачем вы сошли? - ласково спросила Маргарита у Денизы. - Вы можете себе повредить, а у нас народу достаточно. - Вот и я говорю, - подхватила г-жа Орели. - Но мадемуазель во что бы то ни стало хочет нам помочь. Девицы услужливо окружили Денизу. Работа приостановилась. Денизу хвалили и слушали, прерывая восклицаниями рассказ о том, как она вывихнула ногу. Наконец г-жа Орели усадила ее за один из столов, и было решено, что она займется только описью товаров. В те воскресенья, когда происходил учет, к работе привлекались все способные держать перо: инспектора, кассиры, конторщики, вплоть до служителей; отделы старались заручиться однодневными помощниками, чтобы поскорее покончить с учетом. Таким образом, Дениза очутилась рядом с кассиром Ломмом и рассыльным Жозефом, которые сидели, склонившись над большими листами бумаги. - Пять суконных манто с меховой отделкой, третий размер, по двести сорок франков! - выкрикивала Маргарита. - Четыре таких же, первый размер, по двести двадцать франков. Работа вновь закипела. За спиной Маргариты три продавщицы вынимали вещи из шкафов, сортировали их и передавали Маргарите охапками; выкрикнув наименование вещи, Маргарита бросала ее на стол, где мало-помалу скоплялись целые груды. Ломм записывал, а Жозеф заполнял еще один лист, для контроля. Тем временем сама г-жа Орели с помощью трех других продавщиц пересчитывала шелковые платья, а Дениза записывала их. Кларе было поручено следить за грудами товаров, приводить их в порядок и размещать таким образом, чтобы они занимали на столах как можно меньше места. Но она плохо справлялась с этой задачей, и многие кучи уже разваливались. - Скажите, - спросила она молоденькую приказчицу, поступившую зимой, - правда ли, что вам прибавляют жалованья? Слышали, помощнице-то положили две тысячи франков, а с процентами так это выйдет тысяч семь. Молоденькая приказчица, продолжая передавать ротонды, ответила, что, если ей не дадут восемьсот франков, она бросит этот сумасшедший дом. Прибавки обыкновенно назначались на другой день после учета; в это время выяснялась цифра годового оборота, и заведующие отделами получали проценты с разницы между этой цифрой и прошлогодней. Поэтому, несмотря на шум и сумятицу, оживленная болтовня шла своим чередом. В промежутках между делом говорили только о прибавках. Прошел слух, что г-жа Орели получит больше двадцати пяти тысяч, и эта сумма взбудоражила девиц. Маргарита, лучшая после Денизы продавщица, должна была получить четыре с половиной тысячи франков: полторы тысячи жалованья и около трех тысяч процентов; Кларе же в общем итоге предстояло получить меньше двух с половиной тысяч. - Наплевать мне на их прибавку, - продолжала она, обращаясь к молоденькой приказчице. - Умри только папаша, немедленно уйду... Но меня возмущает, что какая-то дрянь получает семь тысяч франков. А вас? Госпожа Орели величественно обернулась в их сторону и резко прикрикнула: - Да замолчите же, барышня! Честное слово, ничего не слышно! И она вновь начала выкликать: - Семь накидок сицильен, первый размер, по сто тридцать!.. Три шубы сюра, второй размер, по сто пятьдесят!.. Записали, мадемуазель Бодю? - Записала! Кларе все-таки пришлось заняться грудами одежды, громоздившимися на столах. Она кое-как распихала их, чтобы выиграть место, но скоро опять бросила работу, заболтавшись с приказчиком, тайком убежавшим из своего отдела. Это был перчаточник Миньо. Он шепотом попросил у нее двадцать франков, хотя уже был ей должен тридцать, которые занял на другой день после скачек: он проиграл там весь свой недельный заработок; а теперь уже проел наградные, полученные накануне, и на воскресный вечер у него не осталось ни гроша. У Клары было при себе только десять франков, и она довольно охотно дала их ему в долг. Они разговорились, вспоминая поездку вшестером в ресторан в Буживале. В тот раз женщины уплатили свою долю расходов - так было гораздо лучше, по крайней мере никто не стеснялся. Затем Миньо, которому все же недоставало до нужной суммы, наклонился к Ломму. Кассир на минуту отвлекся от работы; он был явно раздосадован просьбой Миньо, однако не посмел отказать и стал рыться в кошельке, отыскивая десятифранковую монету; но в это время г-жа Орели, удивленная, что не слышит голоса Маргариты, которой пришлось дожидаться Ломма, заметила Миньо и все поняла. Она резко предложила перчаточнику отправиться в его отдел: очень ей нужно, чтобы сюда приходили отвлекать ее барышень! Но, по правде сказать, она побаивалась этого молодого человека, закадычного друга ее сына Альбера и соучастника его подозрительных проказ. Она дрожала при мысли, что все это может скверно кончиться. Когда Миньо получил десять франков и удалился, она не преминула сказать мужу: - Ну мыслимо ли позволять так себя дурачить! - Однако не мог же я ему отказать, дорогая! От пожала полными плечами, и этого было достаточно, чтобы сразу заткнуть ему рот. Но, заметив, что продавщицы исподтишка забавляются этой семейной сценой, она сурово сказала: - Ну, мадемуазель Вадон, нечего спать. - Двадцать пальто, двойной кашемир, четвертый размер, по восемнадцать франков пятьдесят! - продолжала Маргарита нараспев. Ломм опустил голову и снова начал писать. Его жалованье постепенно увеличили до девяти тысяч франков, но он все же чувствовал себя приниженным перед женою, которая всегда вносила в хозяйство втрое больше. Некоторое время работа шла полным ходом. Цифры носились в воздухе, охапки одежды грудами падали на столы. Но Клара изобрела себе новое развлечение: она принялась поддразнивать рассыльного Жозефа, намекая на его увлечение барышней из отдела образчиков. Этой особе, бледной и худой, уже исполнилось двадцать восемь лет; она пользовалась протекцией г-жи Дефорж, по просьбе которой ее и приняли в "Счастье". Г-жа Дефорж рассказала Муре трогательную историю: это сирота, последняя из рода де Фонтенай, - старинного дворянского рода провинции Пуату; в один прекрасный день девушка вместе с отцом-пропойцей очутилась на парижской мостовой, но сумела остаться честной, невзирая на все лишения; к несчастью, она была недостаточно образованна, чтобы стать учительницей или давать уроки музыки. Муре обыкновенно выходил из себя, когда ему навязывали обедневших светских барышень; он говорил, что более бездарных, несносных и фальшивых существ не найти, да и. Кроме того, нельзя сразу сделаться продавщицей: нужно долго учиться; это сложное и тонкое ремесло. Однако он принял подопечную г-жи Дефорж, но поместил ее в отдел образчиков, так ее как устроил, в угоду друзьям, двух графинь и баронессу в отдел рекламы, где они клеили бандероли и конверты. Мадемуазель де Фонтенай зарабатывала три франка в день, что только-только обеспечивало ей существование в крошечной комнатке на улице Аржантей. Ее бедность и печальный облик растрогали Жозефа: под молчаливой суровостью старого солдата в нем таилось на редкость нежное сердце. Он не признавался в своем чувстве, но краснел, как только барышни из отдела готового платья принимались над ним подтрунивать, - отдел образчиков находился в соседней комнате, и приказчицы заметили, что он постоянно вертится возле дверей. - Что-то отвлекает Жозефа, - прошептала Клара. - Его так и тянет к белью. Мадемуазель де Фонтенай временно работала в отделе приданого, помогая учитывать товары, и так как Жозеф в самом деле не переставая глядел в ту сторону, продавщицы стали посмеиваться. Смущенный Жозеф углубился в свои ведомости, а Маргарита, чтобы подавить душивший ее смех, принялась выкрикивать еще громче: - Четырнадцать жакетов, английское сукно, второй размер, по пятнадцать франков! Этот крик совсем заглушил голос г-жи Орели, перечислявшей ротонды, и она с величавой медлительностью оскорбленно произнесла: - Потише, мадемуазель. Мы не на рынке... Да и не очень-то умно с вашей стороны заниматься, шалостями, когда каждая минута дорога. Тем временем Клара перестала следить за кипами, и произошла катастрофа: манто рухнули со стола и потащили за собой кучу других вещей, которые, падая друг на друга, образовали на ковре целую гору. - Ну вот! Что я говорила! - вне себя закричала заведующая. - Будьте же немного повнимательней, мадемуазель Прюнер. Это наконец невыносимо! По отделу пробежал трепет: показались Муре и Бурдонкль, Голоса зазвучали громче, перья заскрипели пронзительней, а Клара стала поспешно поднимать свалившуюся одежду. Хозяин не нарушил занятий. Он постоял несколько минут, молча улыбаясь; как всегда в дни учета, выражение лица у него было веселое и победоносное, - только губы слегка подергивались. Заметив Денизу, он едва удержался, чтобы не обнаружить удивления. Значит, она сошла вниз? Он переглянулся с г-жой Орели и, после небольшого колебания, вошел в отдел приданого. Дениза уловила какое-то движение в зале и приподняла голову, но, увидев Муре, снова склонилась над ведомостями. Пока она записывала товары под мерные выкрики приказчиц, волнение ее понемногу улеглось. Она всегда поддавалась порывам чувствительности; слезы душили ее, любовь к Муре удваивала мучения, но затем она снова становилась благоразумной, снова обретала спокойное мужество, непоколебимую и кроткую силу воли. Глаза ее вновь стали ясными, хотя она и побледнела, и она уже безо всякого трепета отдалась работе, решив подавить голос, сердца и поступить так, как найдет нужным. Пробило десять часов. Шум подсчета товаров разрастался, в отделах царила суматоха. И под беспрестанные выкрики, несшиеся со всех сторон, сногсшибательная новость с поразительной быстротой облетела магазин: все продавцы уже знали о письме с приглашением на обед, которое утром получила Дениза. Проболталась Полина. Она шла вниз, еще не успокоившись после разговора с Денизой, и в отделе кружев встретила Делоша; не обращая внимания на то, что молодой человек разговаривает с Льенаром, она поделилась с ним своим волнением: - Свершилось, милый мой... Она только что получила письмо. Он приглашает ее вечером. Делош побледнел. Он сразу все понял, так как часто расспрашивал об этом Полину; они постоянно говорили о своей приятельнице, о страсти, охватившей Муре, и о пресловутом приглашении, которое должно было неминуемо привести к развязке. Впрочем, Полина бранила Делоша за тайную любовь к Денизе, от которой он все равно ничего не добьется, и только пожимала плечами, когда он одобрял ее сопротивление хозяину. - Ее ноге лучше, она сойдет вниз, - продолжала Полина. - Не принимайте такого похоронного вида. То, что случилось, - счастье для нее. И она поспешила к себе в отдел. - Вот как! Прекрасно! - пробормотал Льенар, слышавший все. - Так, значит, речь идет о девице с вывихнутой ногой... Видно, не зря вы так защищали ее вчера в кафе. Он тоже ушел, но, придя к себе в шерстяной отдел, рассказал историю с письмом четырем-пяти продавцам. И не прошло и десяти минут, как новость облетела весь магазин. Последняя фраза Льенара относилась к сцене, происшедшей накануне в кафе "Сен-Рок". Делош и Льенар теперь стали неразлучны. Делош занял комнату Гютена в Смирнской гостинице, так как последний, получив место помощника заведующего, снял себе квартиру в три комнаты; оба приказчика вместе приходили по утрам в "Дамское счастье", а вечером поджидали друг друга, чтобы вместе же вернуться домой. Их комнаты были расположены рядом и выходили окнами на задний двор - узкий колодец, отравлявший своим зловонием весь дом. Друзья жили в полном согласии, несмотря на различие характеров: один беззаботно проедал деньги, которые вытягивал у отца, другой, не имея за душой ни гроша, вечно мучился мыслью о необходимости экономить. Однако у них было и кое-что общее: оба как приказчики были совсем бесталанны и поэтому прозябали в магазине без всяких прибавок. Вне службы они проводили время преимущественно в кафе "Сен-Рок". Это кафе, пустовавшее в течение дня, к половине десятого наполнялось нескончаемым потоком приказчиков из "Счастья", - потоком, который выливался через высокий подъезд, выходивший на улицу Гайон. С этой минуты среди густого табачного дыма, клубившегося из трубок, в кафе звучал оглушительный стук домино, слышались смех и пронзительные голоса. Пиво и кофе текли рекой. Льенар в левом углу заказывал дорогие блюда, тогда как Делош ограничивался кружкой пива, которую тянул в продолжение четырех часов. Здесь-то он и услышал, как Фавье за соседним столиком рассказывал гнусности про Денизу, - о том, как она "подцепила" хозяина, задирая повыше юбки, когда шла перед ним по лестнице. Делош едва сдерживался, чтобы не дать ему пощечину. А тот все не унимался и даже утверждал, будто малютка каждую ночь спускается к своему любовнику. В конце концов Делош вне себя от гнева обозвал Фавье лжецом. - Что за негодяй! Он врет! Он врет, слышите? - И, весь дрожа от волнения, Делош прерывающимся голосом пустился в признания: - Я с ней хорошо знаком, я все знаю. Она любила одного-единственного человека... ну да... господина Гютена... Да и то так, что он этого не заметил, он даже не может похвастаться, что хотя бы пальцем дотронулся до нее. Рассказ об этой ссоре, искаженный и преувеличенный, уже потешал весь магазин, а тут-то и разнеслась весть о письме Муре. Льенар сначала поведал новость одному из продавцов шелка. У шелковиков учет проходил очень гладко. Фавье и два других приказчика, стоя на табуретках, освобождали полки, постепенно передавая куски материи Гютену, а тот, поместившись на столе, выкрикивал цифры, предварительно справившись с ярлыком, затем бросал штуки материи на пол, где они мало-помалу скапливались, вздымаясь, словно морской прилив осенью. Остальные служащие записывали; Альбер Ломм помогал им; его испитое лицо свидетельствовало о бессонной ночи, проведенной в кабачке предместья Шапель. Сквозь стеклянную крышу зала лились потоки солнца и виднелось синее небо. - Спустите шторы! - кричал Бутмон, внимательно наблюдавший за работой. - Печет невыносимо! Фавье, поднявшийся было, чтобы достать кусок материи, глухо проворчал: - Как можно запирать людей в такую чудесную погоду! Уж в день учета дождик не пойдет, - будьте покойны! Сиди тут под замком, словно каторжник, когда весь Париж гуляет! Он передал штуку шелка Гютену. На ярлык обычно заносилось число метров, оставшихся в куске после каждой проверки; это упрощало работу. Помощник прокричал: - Шелк фантази, мелкая клетка, двадцать один метр, по шесть франков пятьдесят! И новый кусок шелка полетел в кучу на пол. Затем Гютен обратился к Фавье, продолжая начатый разговор: - Так он собирался вас избить? - Ну да... Я спокойно пил пиво... И нечего было обвинять меня во вранье, раз девчонка только что получила от хозяина письмо с приглашением на обед. Весь магазин жужжит об этом. - Как? Стало быть, ничего еще не было? Фавье протянул ему штуку материи. - Вот именно. А ведь можно было дать руку на отсечение, что это старая связь. - Тот же товар, двадцать пять метров! - крикнул Гютен. Послышался глухой шум от падения куска материи; Гютен тихонько добавил: - А вы знаете, что она вытворяла, когда жила у полоумного старика Бурра? Теперь забавлялся уже весь отдел, хотя работа шла своим чередом. Имя девушки было у всех на языке; спины округлялись, носы тянулись к лакомству. Сам Бутмон, ярый любитель игривых рассказов, не мог удержаться, чтобы не отпустить очередной шуточки, гаденький смысл которой доставил ему великое удовольствие. Оживившийся Альбер клялся, что видел помощницу из готового платья в обществе двух военных в Гро-Кайу. Как раз в это время спустился Миньо с только что взятыми в долг двадцатью франками; он задержался около Альбера и сунул ему в руку десять франков, назначая свидание на вечер; намеченная пирушка, отложенная было из-за отсутствия денег, теперь стала вполне осуществима, несмотря на ничтожность суммы. Узнав о письме хозяина, красавец Миньо высказал такое грязное предположение, что Бутмон счел необходимым вмешаться: - Ну довольно, господа... Это нас не касается. Продолжайте, господин Гютен. - Шелк фантази, мелкая клетка, тридцать два метра, по шесть франков пятьдесят! - выкрикнул тот. Перья снова заскрипели, куски продолжали падать с мерным стуком, груда материй все росла, словно сюда прорвались воды огромной реки. Без конца сыпались названия и цены шелков. Фавье заметил вполголоса, что товара останется уйма - вот дирекция будет довольна! Эта толстая скотина Бутмон, может быть, и лучший в Париже закупщик, но как продавец - никуда не годится. Гютен улыбнулся и даже дружелюбно подмигнул Фавье в ответ на эти слова, ибо, сам устроив когда-то Бутмона в "Дамское счастье", чтобы спихнуть Робино, теперь упорно подкапывался под него, намереваясь занять его место. Эта была все та же война, что и раньше: коварные намеки, нашептываемые на ухо начальству, преувеличенное усердие, чтобы набить себе цену, целая кампания, проводимая втихомолку, под маской внешней приветливости. Однако Фавье, к которому Гютен теперь еще больше благоволил, - тощий, холодный и желчный Фавье посматривал на него исподлобья, словно прикидывал, как он будет пожирать этого маленького, коренастого человечка, когда тот съест Бутмона. Он надеялся получить место помощника, если Гютен добьется места заведующего. А там видно будет. И оба, охваченные той же лихорадкой, что из конца в конец трепала весь магазин, толковали о возможных прибавках, не переставая выкликать остатки шелков фантази. Прикидывали, что Бутмон в этом году дойдет до тридцати тысяч франков, Гютен перешагнет за десять, а Фавье высчитал, что жалованье и проценты дадут ему пять с половиной тысяч. С каждым сезоном дела отдела расширялись, продавцы повышались в должностях и им удваивали жалованье, как офицерам во время войны. - Черт побери! Будет ли конец этим легким шелкам? - воскликнул Бутмон в раздражении. - Что за дьявольская весна, все дожди да дожди, - только и шли одни черные шелка. Его толстое благодушное лицо помрачнело. Он смотрел на огромную кучу, разраставшуюся на полу, между тем как Гютен продолжал все громче и громче, звучным голосом, в котором слышалось торжество: - Шелк фантази, мелкая клетка, двадцать восемь метров, по шесть франков пятьдесят. Оставалась еще целая полка. Фавье, у которого ломило руки, неторопливо освобождал ее. Протягивая Гютену последние куски, он тихо спросил: - Скажите-ка, я все забываю у вас спросить... Вам известно, что помощница из готового платья была в вас влюблена? Молодой человек очень удивился: - То есть как это? - Да очень просто. Нам рассказал об этом болван Делош. Я припоминаю теперь, как она раньше посматривала на вас. С тех пор как Гютен стал помощником заведующего, он бросил кафешантанных певичек, делая вид, что интересуется только учительницами. Очень польщенный в глубине души, он тем не менее презрительно ответил: - Я предпочитаю женщин пополнее, дорогой мой, да и нельзя же иметь дело со всеми подряд, как наш патрон. - И тут же закричал: - Белый пудесуа, тридцать пять метров, по восемь семьдесят пять! - Наконец-то! - облегченно вздохнул Бутмон. В эту минуту прозвонил колокол, призывавший к обеду вторую смену, а значит, и Фавье. Он сошел с табуретки, уступив место другому продавцу; на полу громоздились такие кучи материй, что ему с трудом удалось перебраться через них. Теперь настоящие горы загромождали пол во всех отделах; картонки, полки и шкафы мало-помалу пустели, товары валялись под ногами и у столов, и груды их все росли. Слышно было, как в бельевом тяжело падают кипы коленкора, а из отдела прикладов доносился легкий стук картонных коробок; из мебельного отдела долетал отдаленный грохот передвигаемых предметов. Все голоса, и пронзительные и густые, сливались в один хор, - цифры свистели в воздухе, рокочущий шум разносился в огромном просторе здания, словно шум леса, когда январский ветер гудит в ветвях. Фавье наконец добрался до свободного прохода и стал подниматься по лестнице в столовую. Со времени расширения "Дамского счастья" столовые помещались на пятом этаже, в новых пристройках. Фавье так спешил, что догнал Делоша и Льенара, поднимавшихся впереди него; он обернулся к Миньо, который шел сзади. - Черт возьми! - воскликнул Фавье в коридоре около кухни, остановившись перед черной доской, где было написано меню. - Сразу видно, что сегодня учет. Кутеж - да и только! Цыпленок или баранье жаркое и артишоки в масле. Ну, жаркое пускай едят сами! Миньон посмеивался: - Видно, на птицу мор напал? Делош и Льенар взяли свои порции и ушли. Тогда Фавье, наклонившись к окошечку, громко сказал: - Цыпленка! Но пришлось подождать, так как один из поваров, разрезавших мясо, поранил себе палец, и это вызвало задержку. Фавье стоял у открытого окошечка и рассматривал кухню - гигантское помещение с плитою в центре, над которой по двум рельсам, прикрепленным к потолку, передвигались при помощи блоков и цепей колоссальные котлы, - такие, что и четырем мужчинам было бы не под силу поднять. Повара, во всем белом на фоне, темно-красного раскаленного чугуна, стояли на железных лесенках и, вооружась уполовниками с длинными ручками, присматривали за бульоном. Дальше вдоль стен тянулись рашперы для жарения, на которых можно было бы поджарить мучеников, кастрюли, где сварился бы целый баран, огромная грелка для посуды, мраморный резервуар, в который из крана непрерывной струей текла вода. Налево виднелась мойка с каменными корытами, просторными, как целые бассейны; с другой стороны, справа, находилась кладовая, откуда выглядывали красные туши мяса, висевшие на стальных крюках. Машина для чистки картофеля постукивала, словно мельница. Проехали подталкиваемые двумя подростками две небольшие тележки с очищенным салатом; его надо было поставить в прохладное место, возле бассейна. - Цыпленка! - нетерпеливо повторил Фавье и, обернувшись, добавил потише: - Кто-то там порезался... До чего противно, кровь капает прямо в кушанья! Миньо захотел посмотреть. За ними скопилась большая очередь, слышался смех, началась толкотня. Просунув головы в окошечко, двое молодых людей обменивались теперь мнениями по поводу этой фаланстерской кухни, где любая утварь, какой-нибудь вертел или шпиговальная игла, была гигантских размеров. Надо было отпустить две тысячи завтраков и две тысячи обедов, и число служащих с каждой неделей все увеличивалось. Это была настоящая прорва: в один день поглощалось шестнадцать мер картофеля, пятьдесят килограммов масла, шестьсот килограммов мяса; для каждой трапезы приходилось откупоривать три бочки; через буфетную стойку проходило около семисот литров вина. - Ну, наконец-то! - буркнул Фавье, когда показался дежурный повар с кастрюлей; он вытащил из нее ножку цыпленка и подал продавцу. - Цыпленка, - сказал Миньо вслед за Фавье. И они с тарелками в руках вошли в столовую, получив предварительно у буфетной стойки порции вина, а позади них безостановочно сыпалось "цыпленка!" и слышно было, как вилка повара втыкается в куски, быстро и размеренно ударяясь о дно кастрюли. Теперь столовая для служащих представляла собою огромный зал, где свободно размещалось пятьсот