править лодкой, и видя всё вверх ногами, дёрнул за неправильную верёвку, и лодка врезалась в берег, и от удара он опрокинулся, и нырнул точно в корзину, и воткнулся в неё головой, вцепившись в борта мёртвой хваткой и растопырив в воздухе ноги. Не смея пошевелиться, из страха полететь в воду, он был вынужден торчать таким образом до тех пор, пока я не схватил его за ноги и не выдернул из корзины, от чего он только больше взбесился. ГЛАВА VIII Вымогательство. -- Как следует поступать в таких случаях. -- Бесстыдный эгоизм прибрежных землевладельцев. -- Доски "объявлений". -- Нехристианские чувства Гарриса. -- Как Гаррис поёт комические куплеты. -- Вечер в изысканном обществе. -- Скандальная выходка двух молодых негодяев. -- Кое-какие бесполезные справки. -- Джордж покупает банджо. Мы причалили у Кэмптон-парка, под ивами, и устроили завтрак. Местечко там просто милое: вдоль берега тянется весёлый зелёный луг, а над ним склоняются ивы. Едва мы приступили к третьему блюду -- хлебу с вареньем -- как перед нами предстал какой-то джентльмен в жилете, с короткой трубкой в зубах, и осведомился: известно ли нам, что мы нарушаем границу чужих владений? Мы ответили, что пока ещё не рассмотрели этот вопрос в той должной степени, которая позволила бы нам прийти к какому-либо определённому заключению на этот счёт; но, если он поручится честным словом джентльмена, что мы действительно нарушили границу чужих владений, мы, без дальнейших сомнений, поверим ему. Джентльмен предоставил нам требуемые заверения, и мы поблагодарили его, но он продолжал торчать возле нас, и явно был чем-то неудовлетворён, и тогда мы спросили, не можем ли быть ему полезными в чём-то ещё, а Гаррис, человек приятельский, предложил ему кусок хлеба с вареньем. Я подозреваю, что джентльмен принадлежал к какому-то обществу воздержания от хлеба с вареньем, ибо он отвёрг предложение так свирепо, как будто мы решили его соблазнить, и добавил, что его долг -- вытурить нас в шею. Гаррис сказал, что если таков долг, то долг следует исполнять, и поинтересовался у джентльмена, какими, по его представлению, средствами исполнения этого долга можно добиться наилучшим образом. А Гаррис -- мужчина, что называется, хорошо сложенный, носит почти самый большой размер, вид имеет поджарый и крепкий; незнакомец смерил Гарриса взглядом и сказал, что сходит посоветоваться с хозяином, после чего вернётся, и пошвыряет нас в реку обоих. Разумеется, мы его больше никогда не видели, и, разумеется, ему нужен был просто шиллинг. Существует известное количество речных жуликов, которые сколачивают за лето целое состояние, слоняясь по берегу и вымогая вышеуказанным образом деньги у малодушных простаков. Они выдают себя за уполномоченных землевладельца. Поступать же следует так: сообщить своё имя и адрес, и дать возможность собственнику (если в этом он на самом деле замешан) вызвать вас в суд, а уж там он пусть доказывает, какой убыток причинили вы его собственности, посидев на клочке таковой. Но большинство людей так ленивы и трусливы, что предпочитают поощрять мошенничество, поддаваясь ему, вместо того чтобы, проявив некоторую твёрдость, его прекратить. В тех случаях, когда действительно виноваты хозяева, их следует изобличать. Эгоизм хозяев прибрежных участков возрастает год от года. Дай этим людям волю, они перекроют Темзу вообще. А притоки и затоны они фактически уже поперекрывали. Они забивают в дно сваи, с одного берега на другой протягивают цепи, а ко всем деревьям прибивают огромные доски с предупреждениями. Вид таких досок пробуждает во мне всякий порочный инстинкт. У меня так и чешутся руки посрывать все до одной, потом взять того, кто их сюда понавешал, и заколотить его такой доской по голове насмерть. А потом бы я похоронил его, а доску водрузил бы на могилу как памятник. Я поделился этими своими чувствами с Гаррисом, и он заметил, что принимает все это к сердцу даже сильнее. Он сказал, что чувствует желание не только прибить того, кто распорядился здесь эту доску повесить, но заодно перерезать всех членов его семьи, всех его друзей и родственников, а потом сжечь его дом. Такая жестокость показалась мне уже несколько чрезмерной. Я сообщил это Гаррису, но он возразил: -- Ни капли! Вот так им и надо! А когда они все сгорят, я спою на пепелище комические куплеты. Меня встревожило то, что Гаррис заходит в своей кровожадности так далеко. Мы не должны допускать того, чтобы наш инстинкт справедливости вырождался в примитивную мстительность. Потребовалось немало времени, чтобы убедить Гарриса принять более христианскую точку зрения на этот вопрос, но в конце концов мне это удалось, и он пообещал мне, что друзей и родственников всё-таки пощадит, а комических куплетов на пепелище петь не будет. Вы просто не слышали, как Гаррис поёт комические куплеты. Иначе вы бы поняли, какую услугу я оказал человечеству. Одна из навязчивых идей, которыми одержим Гаррис, заключается в том, что он думает, будто умеет петь комические куплеты. Те же из его друзей, которые слышали, как он пробовал это делать, одержимы навязчивой идеей, которая заключается в том, что Гаррис этого делать, наоборот, не умеет, уметь никогда не будет, и что ему нельзя позволять даже пытаться. Когда Гаррис бывает в гостях, и его просят спеть, он отвечает: -- Ну-у, я ведь, в общем, исполняю только комические куплеты... При этом становится ясно, что комические куплеты, в его исполнении, являются, тем не менее, такой вещью, которую достаточно выслушать один раз, чтобы потом спокойно умереть. -- Ах, как мило, как мило, -- говорит хозяйка. -- Спойте же нам что-нибудь, мистер Гаррис, спойте же! И Гаррис встает, и подходит к фортепиано, с сияющей улыбкой великодушного благодетеля, который собирается кого-либо чем-либо облагодетельствовать. -- Прошу тишины, пожалуйста, тишины, всем тихо! -- говорит хозяйка, обращаясь к гостям. -- Мистер Гаррис сейчас исполнит нам комические куплеты! -- Ах, как интересно, как интересно! -- шепчутся гости. И все в спешке покидают оранжерею, и стремятся наверх, и собирают народ со всего дома, и сталпливаются в гостиной, и рассаживаются вокруг, и, в предвкушении удовольствия, расплываются в глупых улыбках. Тогда Гаррис начинает. Конечно, для исполнения комических куплетов большого голоса не требуется. Вокальной техники и правильной фразировки вы тоже не ожидаете. Неважно, если певец, взяв ноту, вдруг обнаруживает, что забрался высоковато, и срывается вниз. Темп не имеет значения равным образом. Неважно также и то, что, обогнав аккомпанемент на два такта, исполнитель неожиданно замолкает на середине фразы, чтобы попрепираться с аккомпаниатором, после чего начинает куплет заново. Но вы рассчитываете на текст. Вы никак не ожидаете, что певец знает только первые три строчки первого куплета и без конца повторяет их до тех пор, пока не начнётся припев. Вы не ожидаете, что посреди фразы он вдруг может остановиться, хихикнуть, и заявить, что, как это ни забавно, но, провалиться ему на этом месте, если он помнит, как там дальше (после чего пытается что-то присочинить от себя, а потом, находясь уже совершенно в другом месте, вдруг вспоминает забытое, и, безо всякого предупреждения, останавливается и начинает сначала). Вы не ожидаете... Впрочем, я сейчас изображу вам, как Гаррис поёт комические куплеты, и вы сможете составить об этом собственное суждение. Гаррис (стоя у фортепиано и обращаясь к ожидающей публике). Боюсь, что это, в общем-то, старовато. Вы все это, в общем, наверно, знаете. Но я ничего другого, собственно, и не знаю. Это песенка судьи из "Слюнявчика"... Нет, я имею в виду не "Слюнявчик"... Я имею в виду... Ну, вы, в общем, знаете, что я имею в виду... В общем, не из "Слюнявчика", а... Ну, в общем, вы должны подпевать мне хором. Шепот восторга и страстное желание подпевать хором. Блестяще исполненное нервным аккомпаниатором вступление к песенке судьи из "Суда присяжных". Гаррису пора начинать. Он этого не замечает. Нервный аккомпаниатор начинает вступление снова. В этот момент Гаррис начинает петь и мгновенно выпаливает две строчки куплетов адмирала из "Слюнявчика". Нервный аккомпаниатор пытается всё-таки доиграть вступление, отказывается от этого намерения, пытается следовать за Гаррисом, играя аккомпанемент песенки судьи из "Суда присяжных", видит, что дело не клеится, пытается сообразить, что он делает и где находится, чувствует, что рассудок изменяет ему, и смолкает. Гаррис (любезно и ободряюще). Прекрасно, прекрасно! Вы просто молодец, продолжим! Нервный аккомпаниатор. Здесь, кажется, какое-то недоразумение... Что вы поёте? Гаррис (не задумываясь). Что за вопрос! Песенку судьи из "Суда присяжных". Вы её что, не знаете? Один из приятелей Гарриса (из задних рядов). Да щас прям, дурья твоя башка! Ты же поёшь песенку адмирала из "Слюнявчика"! Длительные препирательства между Гаррисом и его приятелем в отношении того, что же именно Гаррис поёт. Приятель, наконец, соглашается на том, что это неважно, лишь бы он продолжал то, что начал, и Гаррис, с видом человека, истерзанного несправедливостью, просит аккомпаниатора начать сначала. Аккомпаниатор играет вступление к песенке адмирала, и Гаррис, дождавшись подходящего, по его мнению, момента, начинает. Гаррис. Я в мальчиках почтенным стал судьёй... Общий взрыв хохота, принимаемый Гаррисом за одобрение. Аккомпаниатор, вспомнив о жене и близких, отказывается от неравной борьбы и ретируется; его место занимает человек с более стойкой нервной системой. Новый аккомпаниатор (ободряюще). Валяйте, дружище, а я буду вам подыгрывать. К черту вступление! Гаррис (до которого, наконец, доходит суть дела; смеясь). Боже милостивый! Прошу прощения, прошу прощения... Ну конечно -- я перепутал эти две песни! А всё это Дженкинс меня запутал. Итак! Поёт. Его голос гудит как из погреба и напоминает рокот приближающегося землетрясения. Я в мальчиках когда-то Служил у адвоката... (В сторону, аккомпаниатору.) Возьмём-ка повыше, старина, и начнём сначала ещё разок, ничего? Поет первые две строчки снова; на этот раз высоким фальцетом. В публике удивление. Впечатлительная старушка, сидящая у камина, начинает рыдать; её приходится увести. Гаррис (продолжает). Я стёкла чистил, двери тёр, И... Нет, нет... Я стёкла на парадном мыл... И натирал полы... Тьфу ты, чёрт подери... Прошу прощения, но я, странное дело, что-то никак эту строчку не вспомню. И я... Я... В общем, давайте к припеву, авось и само вспомнится. (Поёт.) И я в сраженья, тру-ля-ля, Теперь веду флот короля. А теперь, в общем, эти две строчки нужно спеть хором! Все (хором). И он в сраженья, тру-ля-ля, Теперь ведет флот короля. И Гаррис так и не замечает, какого вытворяет из себя осла, и как докучает людям, которые не причинили ему никакого зла. Он искренне представляет, что доставил им удовольствие, и обещает спеть еще один комический куплет, после ужина. Разговоры о комических куплетах и вечеринках напоминают мне некий прелюбопытнейший случай, к которому я как-то раз оказался причастен. Так как случай этот проливает яркий свет на то, как устроена человеческая натура вообще, я полагаю, на этих страницах он должен быть увековечен. Собралось общество, фешенебельное и высококультурное. Все блистали лучшими туалетами, изящной речью, и чувствовали себя как нельзя лучше -- все, кроме двух юных студентов, только что вернувшихся из Германии, двух совершенно заурядных молодых людей, которым было явным образом скучно, как будто мальчикам среди взрослых. На самом деле мы просто были слишком умны для них. Наша блестящая, но чересчур изысканная беседа, наши элитные вкусы находились за пределами их постижения. Здесь, среди нас, они были не к месту. Да и вообще им не следовало быть среди нас... Это признали все, в последствии. Мы исполняли morceaux старинных немецких мастеров. Мы обсуждали философские и этические проблемы. Мы флиртовали, с изящным достоинством. И мы острили -- самым элитным образом. После ужина кто-то продекламировал французское стихотворение, и мы сказали, что это было прекрасно. Потом какая-то дама спела чувствительную балладу на испанском, и кое-кто из нас даже прослезился -- до того это было трогательно. И тут вышеупомянутые молодые люди поднялись и спросили, не приходилось ли нам слышать, как герр Слоссенн-Бошен (который только что приехал и сидел внизу в столовой) исполняет некие восхитительные немецкие комические куплеты. Никому из нас слышать их, как будто, не приходилось. Молодые люди заверили нас, что эти комические куплеты -- самые смешные из всех когда-либо созданных комических куплетов, и что, если нам будет угодно, они попросят герр Слоссенн-Бошена (с которым они хорошо знакомы), исполнить их. Это такие смешные комические куплеты, сказали они, что когда герр Слоссенн-Бошен исполнил их однажды в присутствии германского императора, его (германского императора) пришлось отнести в постель. Они сказали, что никто не поет их так, как герр Слоссенн-Бошен. До самого конца исполнения он сохраняет такую тожественную серьёзность, что вам покажется, будто он декламирует трагический монолог; и от этого всё, разумеется, становится ещё более уморительным. Они сказали, что он ни разу даже намёком не даст вам понять, ни голосом, ни манерой, что исполняет нечто смешное -- этим бы он всё только испортил. Именно благодаря тому, что он напускает на себя такой серьёзный, едва ли не патетический вид, комические куплеты становятся такими просто ужасно смешными. Мы сказали, что просто жаждем услышать эти комические куплеты, что желаем как следует посмеяться, и они сбегали вниз, и привели герр Слоссенн-Бошена. Он, как видно, исполнить нам эти куплеты был только рад, потому что пришел немедленно и, не говоря ни слова, сел за фортепиано. -- Ну, сейчас-то повеселитесь! -- шепнули нам молодые люди, проходя через залу, чтобы занять скромную позицию за спиной профессора. -- Вот посмеётесь-то! Герр Слоссенн-Бошен аккомпанировал себе сам. Вступление ничего комического не предвещало. Мелодия была какая-то потусторонняя и волнующая, и от неё по коже пробегали мурашки. Но мы шепнули друг другу, что вот она -- немецкая манера смешить, и приготовились наслаждаться ею. По-немецки я не понимаю ни слова. Я изучал этот язык в школе, но через два года после того, как её закончил, забыл всё начисто, и с тех пор чувствую себя гораздо лучше. Однако мне не хотелось обнаруживать своё невежество перед присутствующими. Поэтому я выдумал план, который показался мне просто отличным: я не спускал глаз со студентов и делал то же, что и они. Они прыскали -- прыскал и я, они гоготали -- гоготал и я. Кроме того, время от времени я позволял себе хохотнуть сам, как если бы только сам заметил нечто смешное, ускользнувшее от других. (Этот приём показался мне особенно ловким.) Я заметил, пока исполнялась песня, что многие из присутствующих не спускали глаз с двух молодых людей, так же как и я сам. Когда студенты прыскали -- прыскали они, когда студенты гоготали -- гоготали они. А так как двое молодых людей только и делали, что на всём протяжении комических куплетов прыскали, гоготали и взрывались хохотом, всё шло самым замечательным образом. И всё же немецкий профессор, казалось, был чем-то неудовлетворён. Вначале, когда мы стали смеяться, на его лице отразилось глубокое удивление, как будто он ожидал чего угодно, но только не смеха. Нам это показалось очень забавным; мы говорили друг другу, что в этой его серьёзности заключается половина успеха. С его стороны, любой намёк на то, что он понимает, как всё это страшно смешно, погубит всё, конечно же, полностью. Мы продолжали смеяться, и удивление профессора сменилось выражением возмущения и негодования. Он свирепо оглядел нас (кроме тех двух молодых людей, которых он не мог видеть, потому что они сидели за его спиной), и здесь от смеха с нами случился припадок. Мы говорили друг другу, что эта штука сведёт нас в могилу. Одних только слов, говорили мы, хватит, чтобы довести нас до судорог, а тут еще эта шутовская серьезность... Нет, это уже слишком. Исполняя последний куплет, профессор превзошёл самого себя. Он окатил нас взглядом, исполненным такой сосредоточенной свирепости, что, если бы нас не предупредили заранее, о немецкой манере исполнения комических куплетов, нам стало бы страшно. Между тем он придал своей странной музыке столько агонизирующей тоски, что если бы мы не знали, какая это весёлая песня, мы зарыдали бы. Он закончил под сущие визги хохота. Мы говорили, что ничего смешнее не слышали в жизни. Как странно, удивлялись мы; ведь считается, что у немцев нет чувства юмора, когда существуют такие вещицы. И мы спросили профессора, отчего он не переведёт песенку на английский, чтобы её смогли понимать и обычные люди, и узнать, наконец, что такое настоящие комические куплеты. И тут герр Слоссенн-Бошен вскочил и взорвался. Он ругался по- немецки (немецкий, я должен сделать вывод, для этой цели подходит особенно), и приплясывал, и размахивал кулаками, и обзывал нас как только по-английски умел. Он кричал, что никогда в жизни ещё не был так оскорблён. Оказалось, что его песня вовсе не представляла собой комических куплетов. Песня была про юную девушку, которая жила в горах Гарца, и отдала свою жизнь ради спасения души своего возлюбленного. Он умер, и души их встретились в заоблачных сферах, и затем, в последней строфе, он её душу бросил, а сам уволокся за другой душой. Я не ручаюсь за подробности, но это было что-то совершенно грустное, я уверен. Герр Бошен сказал, что однажды он исполнял эту песню в присутствии германского императора, и он (германский император) рыдал как дитя. Он (герр Бошен) сказал, что эта песня считается одним из самых трагических и наиболее трогательных произведений германской языковой культуры. Мы оказались в ужасном, совершенно ужасном положении. Что тут можно было ответить? Мы оглядывались, ища двух молодых людей, которые устроили такую штуку, но те скромным образом покинули дом, немедленно после того, как пение прекратилось. На этом вечер и кончился. Первый раз в жизни я видел, чтобы гости расходились так поспешно и тихо. Мы даже не простились друг с другом. Мы спускались поодиночке, ступая неслышно, и стараясь держаться неосвещенной стороны лестницы. Шёпотом мы просили лакея подать нам пальто и шляпу; сами открывали дверь, выскальзывали на улицу, и быстро сворачивали за угол, по возможности избегая друг друга. С тех пор я никогда не проявлял большого интереса к немецким песням. Мы добрались до Санберийского шлюза в половине четвертого. У шлюза река здесь просто прелестна, а отводный канал удивительно живописен. Но не вздумайте идти здесь на веслах против течения. Однажды я попытался так сделать. Я был на веслах, и спросил у приятелей, которые правили на корме, -- можно ли подняться здесь вверх по течению? Они ответили, что это, по их мнению, осуществимо, если я приналягу на вёсла как следует. Мы находились как раз под пешеходным мостиком, который соединял стенки; я уселся, взялся за вёсла и начал грести. Грёб я просто великолепно. Я сразу вошел в твёрдый устойчивый ритм. Я поддерживал этот ритм руками, спиной и ногами. Я работал веслами лихо, энергично, мощно; работал просто в потрясающем стиле. Оба мои товарища говорили, что смотреть на меня -- одно удовольствие. Через пять минут я поднял глаза, считая, что мы уже у ворот шлюза. Мы находились под мостом, в том самом же месте, где я и начал грести, а эти два идиота надрывались от дикого хохота. Я разбивался в лепешку, как сумасшедший, и всё для того, чтобы наша лодка по-прежнему торчала под этим мостом. Нет уж, пусть теперь другие -- гребут на быстрине против течения. Мы добрались до Уолтона, очень даже немаленького прибрежного городка. Как и во всех прибрежных местечках, к реке выходит только ничтожный уголок города, так что с лодки может показаться, что это маленькая деревушка, в которой всего-то полдюжины домиков. Между Лондоном и Оксфордом, пожалуй, только Виндзор и Эбингдон можно рассмотреть с реки хоть как-нибудь. Все остальные городки прячутся за углом, и выглядывают на реку только какой-нибудь улочкой. Поблагодарим их за то, что они настолько тактичны, и уступают берега лесам, полям и водопроводным станциям. Даже у Рэдинга, хотя он из кожи вон лезет, чтобы испортить, изгадить и изуродовать на реке всё, докуда он может добраться, хватает великодушия, чтобы всё-таки не выставлять напоказ свою неприглядную физию. У Цезаря, разумеется, под Уолтоном что-нибудь было: лагерь, укрепление или какая-нибудь другая штука в подобном роде. Цезарь на реках был завсегдатаем. Ещё королева Елизавета -- она здесь также бывала. (От этой женщины вам не избавиться, куда бы вы ни направились.) Было время, здесь жили Кромвель и Брэдшоу (не тот Брэдшоу, который составил путеводитель, а тот судья, который отправил на плаху короля Карла). Компания собралась, похоже, приятнее некуда. В церкви Уолтона показывают железную "узду для сварливых женщин". Такими вещами в старину пользовались для обуздания женских языков. Но теперь от таких опытов отказались. Я понимаю, железа перестало хватать, а всякий другой материал недостаточно прочен. Есть в этой церкви также достойные внимания могилы, и я боялся, что мне не удастся отвлечь от них Гарриса. Но он о них как будто не помышлял, и мы двинулись дальше. Выше моста река становится ужасно извилистой. Это обстоятельство делает ее весьма живописной; однако, с точки зрения необходимости грести, или тянуть бечеву, оно действует раздражающе, и приводит к бесконечной полемике между рулевым и гребцом. На правом берегу вы видите Аутлэндс-парк. Это знаменитое старинное поместье. Генрих VIII украл его у кого-то (я уже забыл, у кого именно) и стал там жить. В парке имеется грот, который можно осмотреть (за плату) и который, как считается, очень красив. Однако, на мой взгляд, там нет ничего особенного. Покойная герцогиня Йоркская, обитавшая здесь, обожала собак; у неё их была целая куча. Ещё у неё было специальное кладбище, на котором она этих собак хоронила, когда они околевали. Всего их там покоится около пятидесяти штук; над каждой собакой -- надгробие, на нём -- эпитафия. Впрочем, мне кажется, что собаки достойны этого почти в той же мере, что и любой средний христианин. У Коруэй-стэйкса -- первой излучины выше Уолтонского моста -- произошло сражение между Цезарем и Кассивелауном. Для встречи Цезаря Кассивелаун привёл реку в готовность: он назабивал в неё кольев (и, не остаётся никаких сомнений, повесил доску с запрещением высаживаться на берег). Но Цезарь, несмотря даже на доску, реку преодолел. Отогнать Цезаря от этой реки было бы невозможно. Цезарь -- как раз тот человек, который нам на реке, в наши дни, очень нужен. Хэллифорд и Шеппертон со стороны реки оба тоже очень милы, но ни в том, ни в другом нет ничего примечательного. В Шеппертоне на кладбище есть, правда, памятник, украшенный стихотворением, и я очень боялся, как бы Гаррис не вздумал выйти на берег, чтобы там послоняться. Когда мы приблизились к пристани, и я увидел, каким жадным взглядом он на неё уставился, я искусным движением сбросил его шапочку в воду. Добывая её, и негодуя на мою неуклюжесть, Гаррис совсем забыл о своих ненаглядных могилах. Возле Уэйбриджа река Уэй (славная речушка, по которой на небольшой лодке можно подняться до Гилдфорда; одна из тех, что я постоянно собираюсь исследовать, да всё не соберусь), река Бёрн и Бэйзингстокский канал соединяются, и все вместе впадают в Темзу. Шлюз здесь находится как раз напротив городка, и первое, что мы увидели, когда городок появился, это спортивную куртку Джорджа (у одного из створов; ближайший осмотр показал, что сам Джордж находился внутри). Монморанси устроил бешеный лай. Я закричал. Гаррис завопил. Джордж замахал шляпой и заорал нам в ответ. Сторож шлюза выскочил с багром, предполагая, что кто-то свалился в воду, и, как видно, был раздосадован, обнаружив, что в воду никто не падал. У Джорджа в руках имелся весьма любопытный предмет, завёрнутый в клеёнку. Предмет был круглый, с одной стороны плоский, и из него торчала длинная прямая ручка. -- Это что у тебя? -- спросил Гаррис. -- Сковородка? -- Нет, -- сказал Джордж, и в глазах его появился странный, диковатый блеск. -- Это последний писк сезона... Его берут на реку все. Это банджо! -- Вот уж не знал, что ты играешь на банджо! -- воскликнули мы с Гаррисом в один голос. -- Да я, в общем-то, не играю... Но мне говорили, что это очень просто. Кроме того, у меня есть самоучитель! ГЛАВА IX Джорджа заставляют работать. -- Варварские инстинкты бечевы. - - Черная неблагодарность четырехвесельной лодки. -- Тягачи и тягомые. -- Как можно пользоваться влюблёнными. -- Странное исчезновение пожилой леди. -- Тише едешь, дальше будешь. -- Вас тянут девушки: возбуждающее переживание. -- Пропавший шлюз, или река с привидениями. -- Музыка. -- Спасены! Теперь, когда Джордж оказался в наших руках, мы решили запрячь его в работу. Работать он не хотел, это понятно (и говорить нечего). Ему, объяснил он, пришлось порядочно потрудиться в Сити. Гаррис, человек по природе черствый, и к состраданию не склонный, сказал: -- Ну да! А теперь, для разнообразия, тебе придётся порядочно потрудиться и на реке. Разнообразие -- оно полезно для всякого. А ну - - пшёл! По совести (даже по совести Джорджа) возразить было нечего, хотя Джордж заметил, что, может быть, ему как раз-таки лучше остаться в лодке, и заняться приготовлением чая, а мы с Гаррисом будем тянуть бечеву. Дело в том, что приготовление чая -- работа весьма утомительная, а мы с Гаррисом, как видно, устали. В ответ мы, однако, только сунули ему бечеву, так что он взял её и вылез на берег. Бечева -- штука странная и непостижимая. Вы сворачиваете её с таким великим терпением, осторожностью, как словно задумали бы сложить новые брюки, а через пять минут, когда вы снова её берёте, она уже превратилась в какой то гнусный, тошнотворный клубок. Я не хочу никого обижать, но я твёрдо уверен, что если взять среднестатистическую бечеву, растянуть её, где-нибудь в чистом поле, на ровном месте, в струнку, отвернуться на тридцать секунд, а потом обернуться назад -- то окажется, что за это время она собралась, на этом ровном месте, в совершенную кучу, и скрутилась, и завязалась в узлы, и затеряла оба конца, и превратилась в сплошные петли; и вам потребуется полчаса, чтобы, сидя на траве и без конца чертыхаясь, распутать её обратно. Это мой взгляд на бечеву вообще. Конечно, некоторые достойные исключения иметь место могут. Я не утверждаю, что их не бывает. Возможно, такие бечевы существуют, как гордость своего цеха, сознательные, порядочные бечевы, которые не воображают из себя "кроше", и не пытаются сплестись в вязаную салфетку, лишь только их предоставят самим себе. Я говорю, что такие бечевы, может быть, и бывают. Я искренне на это надеюсь. Только лично я таких не встречал. Нашей бечевой я занялся сам, как раз перед тем, как мы подошли к шлюзу. Гаррису я не позволил бы даже дотронуться до неё, потому что он человек беспечный. Я смотал её, медленно и осторожно, и связал посередине, и сложил пополам, и осторожно разместил на дне лодки. Гаррис поднял её, соблюдая все нужные правила, и вложил в руки Джорджу. Джордж крепко вцепился в неё и, держа от себя на расстоянии, стал разматывать её так, как если бы разворачивал пелёнки новорождённого. Но не успел он размотать и дюжины ярдов, как вся эта штука стала больше всего похожа на плохо сплетённый верёвочный коврик. Так бывает всегда, и всегда заканчивается одним и тем же. Тот, кто на берегу пытается размотать бечеву, уверен, что во всём виноват тот, кто её укладывал. А когда человек, вышедший на реку, что-нибудь думает, он это говорит. -- Что ты пытался из неё сделать? Рыболовную сеть? Надо же было так всё запутать! Нельзя было просто взять да просто свернуть, тупица! -- ворчит он время от времени, неистово сражаясь с бечевой, и раскладывает её по тропе, и топчется без конца вокруг, пытаясь отыскать конец. С другой стороны тот, который бечеву сматывал, уверен, что во всём беспорядке виноват тот, кто пытается её размотать. -- Когда ты её брал, она была в порядке! -- восклицает он негодующе. -- Надо, наверно, думать о том, что делаешь! Вечно у тебя всё получается наперекосяк. Ты и столб завяжешь узлом, с тебя станется! И они так злятся, что готовы на этой бечеве друг друга повесить. Проходит десять минут, распутывающий бечеву издаёт страшный вопль, и сходит с ума. Он топчет верёвку, и скачет по ней, и пытается размотать её одним разом, хватая первый попавшийся узел и дёргая за него. Естественно, бечева затягивается только сильнее. Тогда его товарищ вылезает из лодки и спешит на помощь, и они толкаются так, и мешают друг другу. Оба хватаются за один и тот же кусок, тянут его в разные стороны, и не могут понять, что и где зацепилось. В конце концов они всё-таки всё распутывают, и тогда оборачиваются и видят, что лодку тем временем унесло, и она направляется прямиком к плотине. Однажды я сам был очевидцем подобной истории. Это случилось чуть выше Бовени, одним довольно ветреным утром. Мы гребли вниз по реке. И вот, обогнув излучину, мы заметили на берегу двоих людей. Они смотрели друг на друга с выражением такого недоумения и беспомощности, каких я ни до, ни после на человеческих лицах не видел. Оба держали в руках концы длинной бечевы. Было ясно, что там что-то случилось; мы притормозили и спросили, в чём дело. -- Нашу лодку унесло, -- ответили они негодующе. -- Мы только вылезли, чтобы распутать бечеву, а когда оглянулись, её унесло! Они были явно оскорблены поведением своей лодки, которую очевидно считали актом низости и неблагодарности. Сачконувшая лодка нашлась на полмили ниже. Она застряла в камышах, и мы привели её обратно. Бьюсь об заклад, эти двое потом всю неделю держали беглянку в ежовых рукавицах. Никогда не забуду этой картины -- как они бродят по берегу, взад и вперёд, с бечёвкой в руках, и разыскивают свою лодку. Когда лодку тянут бечевой, случаются презабавные истории. Картина, которую можно наблюдать чаще всего, такова: двое "тягачей" быстро шагают по берегу, занятые оживлённой беседой, тогда как тягомый, в лодке, в ста ярдах у них за спиной, безрезультатно пытается доораться, чтобы они остановились, и подаёт веслом неистовые знаки бедствия. У него что-то случилось -- выскочил руль, или за борт свалился багор, или шляпа слетела в воду и теперь несётся вниз по течению. Он зовёт, сначала довольно спокойно и вежливо: -- Эй! Постойте-ка на минутку! -- кричит он весело. -- У меня шляпа упала в воду. Затем: -- Эй!! Том, Дик! Оглохли вы, что ли? И затем: -- Эй!!! Чёрт вас подери, болваны! Идиоты! Алё! Стойте!!! Нет, ну что за... Потом он вскакивает, и начинает метаться по лодке, и орёт до посинения, и проклинает весь мир. И мальчишки на берегу останавливаются, и глумятся над ним, и швыряют в него камнями, а он проносится мимо со скоростью четырёх миль в час, и не может вылезти. Подобных неприятностей во многом можно было бы избежать -- если бы те, кто тянет лодку, не забывали о том, что они её тянут, и почаще оглядывались посмотреть, как идут дела у товарища. А лучше тянет пусть вообще кто-то один. Когда этим занято двое, они начинают болтать, и обо всём забывают, а сама лодка тут без толку -- она и так почти не оказывает сопротивления, чтобы напомнить о том, что её тянут. Вечером, когда мы после ужина рассуждали на эту тему, Джордж рассказал нам прелюбопытнейшую историю -- пример той крайней рассеянности, до которой может дойти пара таких "тягачей". Однажды вечером, как рассказывал Джордж, он, со своими тремя приятелями, поднимался от Мэйденхеда вверх по реке, на вёслах. Чуть выше Кукэмского шлюза они увидели молодого человека и девушку, которые брели по тропе, углублённые, как видно, в интересную и захватывающую беседу. Они тащили багор; к багру была привязана бечева -- она волоклась за ними, и конец её терялся в воде. Никаких лодок (ни рядом, ни вообще вокруг) не было. К бечеве когда-то была (должно быть) привязана лодка, вне всяких сомнений. Но что с нею сталось, какая страшная участь постигла её и тех, кто в ней остался -- всё это было покрыто тайной. Но что бы с лодкой ни произошло, однако, девушку с молодым человеком произошедшее никоим образом не беспокоило. У них был багор, и у них была бечева; этого, как видно, для того, чтобы тащить лодку, им казалось достаточным. Джордж хотел было крикнуть и привести их в чувство, но в этот миг его осенила блистательная идея, и он удержался. Вместо этого он схватил багор, наклонился, и выудил конец бечевы. И они сделали на ней петлю, и накинули себе на мачту, а потом подобрали вёсла, уселись на корме, и закурили трубки. И молодой человек с барышней проволокли этих четырех кабанов и тяжелую лодку до самого Марло. Джордж сказал, что он никогда не видел столько задумчивой скорби, в одном человеческом взгляде, когда, у шлюза, юная пара сообразила, что последние две мили лодка была чужая. Джордж полагал, что, если бы не тормозящий фактор любимой женщины, молодой человек, пожалуй, дал бы волю агрессивному языку. Первой оправилась от потрясения барышня. Ломая руки, она воскликнула, страстно: -- О, Генри! А где тогда тётушка? -- Ну и как, нашли они эту старушку? -- спросил Гаррис. Джордж ответил, что это ему неизвестно. Другой пример опасного недостатка взаимного понимания между тягачом и тягомым довелось однажды наблюдать мне самому, вместе с Джорджем, около Уолтона. Это было там, где бечёвник совсем близко подходит к воде. Мы устроили привал на противоположном берегу, и поглядывали вокруг. Тут на реке появилась небольшая лодка. Она неслась на бечеве, влекомая могучей ломовой лошадью, на которой сидел крохотный мальчуган. В лодке, в задумчивых, созерцательных позах расположилось пятеро типов, причём особенно созерцательную позу имел рулевой. -- Вот бы он сейчас дёрнул не за тот линь, -- пробормотал Джордж, когда они проходили мимо. В тот же миг это произошло; лодка хрякнулась в берег с таким треском, как будто кто-то разорвал сорок тысяч простыней. Два пассажира, корзина и три весла немедленно покинули лодку с бакборта, и расположились на берегу; полторы секунды спустя ещё два пассажира высадились со штирборта, рассевшись среди багров, парусов, бутылок и саквояжей. Последний пассажир проехал ещё двадцать ярдов, и вылетел на берег головой вперёд. Это в какой-то степени избавило лодку от полезной нагрузки, и она помчалась ещё быстрее; мальчишка закричал во весь голос, и помчал скакуна галопом. Народ сел и уставился друг на друга. Прошло несколько секунд, прежде чем они сообразили, что случилось, а когда сообразили, что случилось, стали орать мальчишке, чтобы он остановился. Мальчишка, однако, был слишком увлечён скакуном, и ничего не слышал. Тогда они помчались за ним, и мы наблюдали эту картину, пока они не скрылись из виду. Не могу сказать, что мне было их жалко. Больше того, я только мечтаю, чтобы молодых болванов, которые пользуются подобным буксиром (а таких пруд пруди), постигали подобные удары судьбы. Не говоря о риске, которому они подвергают жизни собственные, они подвергают опасности и нервируют каждое судно, которое обгоняют. Когда они несутся на такой скорости, то сами не успевают уступить дорогу другим, а другие не успевают уступить дорогу им. Их бечева налетает на вашу мачту, и опрокидывает вашу лодку, а то ещё цепляет кого-нибудь из пассажиров, и либо швыряет его в воду, либо режет ему лицо в клочья. В таких случаях лучше всего не теряться и быть наготове, чтобы встретить их нижним концом мачты. Но самый возбуждающий опыт при буксировке бечевой -- это когда тебя тянут барышни. Таких ощущений не должен упускать никто. Для этого необходимо три барышни: две -- чтобы держать верёвку, одна -- чтобы скакать вокруг и хихикать. Начинают они обычно с того, что запутываются в верёвке. Они обмотают бечевой ноги, и им придётся сесть на тропу, чтобы распутать друг друга. Затем они намотают верёвку себе на шею, и едва не удавятся. В конце концов они всё-таки с ней разберутся и помчатся, бегом, волоча лодку на угрожающей скорости. Через каких-нибудь сто ярдов они, естественно, выдыхаются, неожиданно останавливаются, бросаются на траву и хохочут, а вашу лодку относит на середину реки и начинает вертеть, прежде чем вы успеваете сообразить, что случилось, и схватиться за весла. Тут они встают и начинают удивляться. -- Смотрите! -- говорят они. -- А он-то уже на середине. После этого они какое-то время тянут довольно прилежно; затем вдруг оказывается, что кому-то нужно подколоть платье. Они замедляют ход, и лодка садится на мель. Вы вскакиваете, сталкиваете лодку, и кричите барышням, чтобы они не останавливались. -- Да! Что-то случилось? -- кричат они в ответ. -- Нельзя останавливаться! -- ревёте вы. -- Нельзя чего? -- Нельзя останавливаться! Идите вперёд, идите! -- Вернись, Эмили, и узнай, что им там надо, -- говорит одна из девиц, и Эмили возвращается, и спрашивает, что вам там надо. -- Что вам нужно? -- спрашивает она. -- Случилось что-нибудь? -- Нет, -- отвечаете вы. -- Все в порядке, но только идите вперёд, не останавливайтесь! -- А почему? -- Почему, почему! Когда вы останавливаетесь, мы не можем править. У лодки всё время должен быть какой-то ход. -- Какой-то что?! -- Ход... Лодка всё время должна двигаться. -- А-а, понятно! Я им скажу. А как, мы хорошо тянем? -- О да, превосходно. Конечно. Только не останавливайтесь. -- Это оказывается вовсе не трудно. Я думала, это так тяжело! -- Ну конечно, это совсем просто. Надо только всё время тянуть, вот и всё. -- Понятно! Дайте мне мою красную шаль. Она под подушкой. Вы находите шаль и передаёте её; в это время возвращается другая барышня, которой шаль тоже вроде как бы нужна. На всякий случай они берут шаль и для Мэри, но Мэри шаль не нужна, и они несут шаль обратно, а вместо неё берут гребешок. Проходит минут двадцать, прежде чем они, наконец, тронутся с места; затем, у следующего поворота, они видят корову, и вы должны выкарабкиваться из лодки и гнать зверя с дороги. Когда барышни тянут лодку -- соскучиться невозможно. Джордж в конце концов распутал бечеву, и прилежно тянул нас до Пентон-Хука. Там мы стали обсуждать важный вопрос ночёвки. Мы решили, что проведём эту ночь в лодке. На ночлег мы могли расположиться либо здесь же, либо уже подняться за Стэйнз. Думать о боковой, когда солнце стоит в небесах, было всё-таки рановато, и мы решили поднажать и добраться до Раннимида -- три с половиной мили вверх по реке; тихий лесистый уголок, где можно найти пристанище. Впрочем, потом мы пожалели, что не остановились в Пентон- Хуке. Три-четыре мили вверх по течению сам по себе пустяк, если с утра пораньше; но в конце долгого дня это очень утомительная работа. На протяжении этих последних миль пейзаж вас не интересует. Вы не болтаете и не смеётесь. Каждая полумиля тянется как две. Вам не верится, что вы находитесь там, где находитесь, и уверены, что карта врёт. И, когда вы протащились, как вам кажется, десять миль, а шлюза как не было, так и нет, вы начинаете всерьёз опасаться, что его кто-то тихонько украл, и с ним убежал. Помню, как-то раз на реке подобным образом я чуть не тронулся. Я совершал прогулку с одной барышней -- моей кузиной с материнской стороны -- и мы гребли вниз к Горингу. Было уже довольно поздно, и нам хотелось поскорее добраться домой (во всяком случае, ей хотелось). Было уже полседьмого, когда мы добрались до Бенсонского шлюза; уже опускались сумерки, и кузина начинала нервничать. Она заявила, что ей нужно быть дома к ужину. Я заметил, что и сам хотел бы попасть домой к этому же событию, и развернул карту, которая была у меня с собой, чтобы прикинуть, сколько именно нам осталось. Оказалось, что до следующего шлюза -- Уоллингфордского -- осталось всего полторы мили, и пять -- оттуда до Клива. -- Всё в порядке, -- сказал я. -- Мы пройдём этот шлюз к семи, а там останется только один. И я уселся и налёг на вёсла. Мы прошли мост, и вскоре затем я спросил свою спутницу, видит ли она шлюз. Она ответила, что нет, никакого шлюза не видно, и я сказал "гм", и продолжил грести. Прошло ещё минут пять, и я попросил её посмотреть ещё раз. -- Нет, -- сказала она. -- Ничего похожего на шлюз я не вижу. -- А вы... Вы поймёте, что это шлюз, когда его увидите? -- спросил я нерешительно, опасаясь её обидеть. Она всё-таки обиделась и сказала, чтобы я смотрел сам. Я бросил вёсла и осмотрелся. В сумерках река видна была почти на милю, но что касается шлюза, ничего не было похоже даже на призрак. -- А мы не заблудились? -- спросила моя сп