небольшая, жена - человек самостоятельный, чего мне бояться? - Вот и я говорю, - согласился Игорь Васильевич. - Вы же и нас не боитесь, правда? Написали все, как будет, ничего не смягчили. Как будет - так и написали. И про интернационалистов, и про молодежь... И правильно! Зачем скрывать, если вы уверены? Нам ведь надо знать чистую правду, если мы правду знать не будем, кто же и предостережет руководство? А руководство надо предостерегать... - И про наших-то, - Сергей Иванович опять тонко улыбнулся, пухлые его щеки едва заметно дрогнули, - про наших-то... как они на стрельбу... примчались... и цепью, цепью... тоже не побоялись сообщить, Юрий Ильич? - И правильно сделали, что не побоялись! - воскликнул Игорь Васильевич. - Кстати: вы случайно в лицо никого из них не запомнили? А то у нас есть такие факты, что там... некоторые товарищи... ну, в общем, не из наших, а только под наших маскируются... Да что я вам объясняю, вы такую возможность не хуже меня знаете, вы в одном из своих экспериментов ее даже отработали, только в прошлом, конечно... - В ушедших временах, - уточнил Сергей Иванович, - правильно, Юрий Ильич? - В общем, да, - вяло согласился я, - только не в ушедших, а в давно ушедших, если вы читали отчет... - Именно, именно, - согласился Игорь Васильевич, - в давно ушедших. Мы того вашего отчета, правда, не читали... - Но откуда же Сергей Иванович тогда знает? - удивился я. - Так вы же сами только что сказали, - удивился и Игорь Васильевич. - Только что: "В общем, да, только не в ушедших, а в давно ушедших... " Правильно, Сергей? Сергей Иванович кивнул. И тут же мне стало нехорошо. "Они же ни черта не знают сами, - с ужасом понял я, - они же ни черта не знали, пока я сам им все не рассказал, и они могут сколько угодно говорить, что я уже и о последнем путешествии отчет написал, но я ведь точно знаю, что я его еще не писал! И тот, старый отчет они не читали, а уж могли бы прочесть, его только ленивый не читал и в институте, и вообще, он мне, собственно, и сделал известность, если она у меня есть хоть какая-то... Он же даже был отдельным бюллетенем, о нем же даже на конференции докладывали в Риме!.. Они ничего не знали, - повторял я про себя в панике, - они же ничего не знали, я сам им все наговорил, я сам стал им помогать... " - Вот только зря вы не указали, - сказал Игорь Васильевич, - не встречали ли вы там кого-нибудь из ваших коллег, только... из тех. С той, значит стороны... - Да, - подтвердил и Сергей Иванович и стал еще важнее, чем выглядел обычно, очень важный пацан. - Мы ведь чем интересуемся? Мы же ведь женщинами, например, из Днепропетровска или даже ребятами из военно-патриотических объединений не интересуемся, у нас ведь совершенно другое направление. - Конечно, - продолжал Игорь Васильевич, - только с той стороны! Разве мы стали бы предлагать вам о женщинах или, например, о прохожем каком-нибудь поклоннике, например, популярной певицы... Это ж все наши люди! Нам это не нужно, и мы вас как порядочного человека об этом и не попросим. Но у нас есть данные... - Совершенно точные, - вставил Сергей Иванович. - Что имеется их экстраполятор, - продолжал Игорь Васильевич, - который... - Или которая, - уточнил Сергей Иванович. - Это Юрию Ильичу все равно, - сморщился в улыбке Игорь Васильевич, - вон он ... как ловко... Не жарко было, не раздеваясь-то? - Как жарко, - буркнул я, уже ничего не соображая, - иней на скамейке... - Иней! - Игорь Васильевич захохотал. - Ну, что такому мужику иней, а? Ну, вы даете, Юрий Ильич! - А экстраполятор с той стороны обязательно там должен быть, - Сергей Иванович стал проявлять странную для него самостоятельность и упорство, вовсе не поддержав фривольный разговор. - И вам надлежит войти с ним в контакт, не вызывая подозрений, ни в коем случае не пресекая его действий, а наоборот, пообещать ему помочь, даже если его действия будут направлены на дальнейшую дестабилизацию... - Ну, Сергей, это уж слишком для Юрия Ильича, - примирительно сказал Игорь Васильевич, увидев, наверное, что лицо мое изменилось. - Это уж слишком... Это уж наша работа, Сергей, ты ее на Юрия Ильича не перекладывай... Вы только не вспугните, Юрий Ильич, только не вспугните... И я уже оказался стоящим у двери в номер. И, заглядывая мне в глаза и снова тряся обеими руками мою руку, Игорь Васильевич повторял: И никто, никогда, ни за что на свете об этом не узнает, поверьте нам, это ж не в наших интересах, вы самый дальний экстраполятор и талант большой, вам надо писать и писать, а если, допустим, мы вас обнаружим, так нам же от руководства и нагорит, потому что мы теперь в одной обойме, Юрий Ильич, и вам надо только не вспугнуть, не вспугнуть, не вспугнуть... Никогда я так не жалел о том, что лишен больших литературных способностей, как сейчас. Бесцветный и невыразительный либо, наоборот, слишком претенциозный стиль, которым я когда-то записывал результаты своих экспериментов, совершенно непригоден в нынешних обстоятельствах. И, думаю, что естественное и полное недоверие, которым будет встречен этот рассказ, - а коли он не вызовет доверия, то не вызовет и интереса, поскольку интересен может быть именно и только абсолютной достоверностью и точностью, - думаю, что недоверие со стороны читателей - если после всего случившегося они когда- нибудь снова появятся - полностью уничтожит тот практический эффект, которого я хотел бы достичь Великие проповедники, сумевшие увлечь народ, несомненно обладали великими же литературными дарованиями. Евангелисты не много сделали бы для распространения истины, открывшейся Христу, не будь они гениальными писателями. К сожалению, столь же часто, если не чаще, дар слова бывал отпущен и злодеям, и шарлатанам, и недальновидным, ограниченным глупцам, жаждущим общего блага. Последние бывали даже более опасны, чем заурядные негодяи, - наркотик тем более ужасен, чем естественней он включается в обмен веществ, особенно если и употребление его приятно. Впрочем, об этом еще будет случай здесь порассуждать. Ведь то, что есть предмет моего рассказа, - не более чем реальная иллюстрация высказанной мысли. x x x Они оцепили дом в одну минуту. Все были в форме, в своей обычной форме, видимо, дело сегодня предстояло настолько рутинное, что нужды в штатской маскировке не было. Только командовали трое в хороших серых пальто и меховых шапках - они вылезли из последней бээмпэ и сразу стали в стороне. Мы лежали на тонком снегу за кустами, и, еще зажимая ей рот я прошептал в ухо этой гадине: - Крикнешь - либо сам тебя убью, либо они возьмут. Они свидетелей не любят. А мне уж тогда все равно. Поняла? Она кивнула, насколько могла, стиснутая моей рукой. И я отпустил ее - рука уже окоченела, долго лежать так было невозможно. Едва слышно всхлипнув, она повернула ко мне лицо и даже не прошептала - только показала губами: "Прости, Христа ради, прости! Не выдавай! Забудь! " - Молчи, - шептал я снова ей в ухо. - Лежи молча, не шевелись. Уедут - пойдешь дальше одна. Все. Она кивнула и сразу же успокоилась - с невероятным интересом она смотрела теперь на то, что происходит возле дома. Я смотрел тоже, хотя то, что там делалось, уже давно не было ни для кого тайной. Одно отделение вошло в дом. Все окна в доме уже горели - неяркий ночной свет пониженного, как всегда, напряжения казался на темной улице сиянием. Прошло примерно двадцать минут... И вот дверь подъезда раскрылась, и показались они. Мужчины были все как один в хороших серых пальто и меховых шапках, в руках они несли плоские чемоданчики. Женщины были в шубах и полушубках из овчины. Дети и подростки шли в куртках, без шапок, в небрежно накинутых капюшонах. Их было около сотни. Они вышли из подъезда довольно тихо, и так же тихо выстроились на мостовой в колонну по четыре - два солдата, слегка подталкивая их, справились с построением буквально за минуту. Из подъезда вышел последний из группы обнаружения. Мгновенно вытащив из полевой сумки огромный висячий замок, он запер двери и побежал к танку, над которым возвышалась радиоантенна, влез в него. Прошло еще две минуты - и во всех окнах погас свет, теперь навсегда. Прыткий солдатик выскочил из танка уже с небольшой табличкой в руках, снова подбежал к подъезду и повесил ее на ручку двери поверх замка. Немедленно после этого один из тех, кто командовал операцией и своей одеждой не отличался от выведенных из дома, прошел в голову колонны и негромко - но в ночном беззвучии было слышно каждое слово - сказал: - По специальному поручению Московского отделения Российского Союза Демократических Партий я, начальник третьего отдела первого направления Комиссии Национальной Безопасности тайный советник Смирнов, объявляю вас, жильцов дома социальной несправедливости номер - он взглянул в какую-то бумажку, - номер восемьдесят три по общему плану радикального политического Выравнивая, врагами радикального Выравнивания и, в качестве таковых, несуществующими. Закон о вашем сокращении утвержден на собрании неформальных борцов за Выравнивание Пресненской части. Машины зарычали и двинулись по краям мостовой, один танк шел впереди, другой замыкающим. Колонна шла посередине... Через десять минут на улице было пусто и тихо. - Куда их? - спросила женщина. Она стояла в двух шагах от меня, пытаясь дрожащими руками счистить снег и грязь с кожаного пальто. - Неужели не знаешь? - мне уже не хотелось даже делать вид корректного обращения с этой жлобской бабой, которая, видно, не слышала ни о чем, кроме обувного изобилия в столице. - Во МХАТ на Тверской, потом - туда... Стволом "калашникова" я показал на небо. - А шо ж в том мхати? - с ужасом спросила она. Никакого желания объяснять ей подробности у меня не было. - Комиссия, - вяло пробормотал я, уже прикидывая, как быть дальше. Удивительно, что она может так спокойно, так уверенно в своей бесопасности говорить с человеком, которого полчаса назад пыталась ограбить, может, и убить, крыла матом... Хотя удивляться не приходилось - по нынешним понятиям ничего особенного между нами не произошло, а прежние понятия из сознания этих людей исчезли настолько быстро, что можно предположить - эти понятия и прежде были им не слишком близки. Одно ясно - она не отвяжется от меня до самой площади, рассчитывая так или иначе выманить талоны. Воевать не было сил. - Пошли, - сказал я, и мы двинулись дальше по Спиридоновке. Проходя мимо подъезда, я покосился на табличку. При свете луны крупные черные буквы на белом читались ясно. "Свободно от бюрократов. Заселение запрещено"- было написано на табличке. В темных окнах молочными отблесками отражались луна и снег. Ветер дул все сильнее, белые змеи ползли по мостовой все торопливее... Мы свернули на Бронную. Я хотел снова выйти на Тверскую, потому что идти по закоулкам было еще опасней. Но дойти до Тверской нам не удалось. Справа, из подворотни, от бывшей библиотеки метнулись тени - и через секунду все было кончено. У меня с шеи сорвали автомат, с треском разодрали ворот свитера. - Во двор веди. Подталкивая стволом, меня впихнули в подворотню. Я обернулся и успел поймать несчастную охотницу за сапогами, которую обыскавший ее отправил к месту сильнейшим пинком в зад. Во дворе таких же, как мы, очумелых, было, наверное, около пятидесяти. Двор был довольно просторный, мы стояли не тесно, как бы стараясь не объединяться друг с другом. За эти годы я успел побывать по крайней мере в пяти облавах и заметил, что люди никогда не объединяются в окруженной стражей толпе - наоборот, каждый пытается сохранить свою отдельность, особенность, рассчитывая, видимо, и на исключительное решение судьбы. Спутница моя немедленно выпросталась из моих объятий и отошла метра на полтора. С четырех сторон двор освещали фары стоящих носами к толпе легковых машин. Какой-то человек влез на железный ящик помойки, взмахнул рукой, в которой был зажат длинный нож-штык, и негромко прокричал: - Всем стоять смирна-а! Вы заложники организации Революционный Ка-амитет Северной Персии! Наши товарищи захвачены собаками из Святой самообороны. Если через час они не будут освобождены, вы будете зарезаны - здесь, в этом дворе. Кто будет кричать - будем резать сейчас! В толпе раздался тихий стон, и я увидел, как женщина у дальней стены упала на землю - видимо, потеряла сознание. Человек слез с ящика и сгинул. Я сел на землю, многие вокруг тоже стали садиться. В суете эта баба, мое наказание, оказалась рядом, примостила полы пальто, уселась, придвинулась... - Прости... - услышал я спустя несколько минут и взглянул на нее. Она плакала, спрятав в руки лицо, и шептала, будто даже не обращалась ко мне: - Прости, ради Бога прошу... Разве ж я вбила б тебе? Просто от нервов... Столько наивной прямолинейности, столько детского убогого желания собственного блага было в ее бормотании. Мы сидели обнявшись, я начал дремать... Меня разбудил крик: - Идут! Идут!!! Я открыл глаза. Кричал, видимо, кто-то из заложников, крик шел с земли. В подворотню входили цепочкой люди - точно такие же заросшие до глаз черными бородами, как те, кто нас захватил. Заложники вскакивали с земли, теснились к краю двора, к стенам... И вдруг над двором поплыло пение. Это было негромкое, но мощное мужское восточное пение, унылый мотив поднимался все выше и выше... И навстречу вошедшим - я понял, что это и были освобожденные наконец пленные, - ото всех концов двора двинулись те, кто их ждал, каждый подходил к какому-нибудь из прибывших, обнимался и застывал надолго. А пение все росло... Визг, прорезавший это пение, был страшен, но короток. Толпа заложников отхлынула из дальнего конца двора, и я увидел: двое чернобородых стояли там, по-прежнему обнявшись, но уже глядя не друг на друга, а на третьего. Третий же, низко кланяясь, подавал им что-то, сначала мне показалось - какую-то кастрюлю... Но это была не кастрюля, а большая меховая шапка, а в шапке отрубленной шеей вверх лежала человеческая голова. Тело валялось чуть в стороне. Это была женщина. Рядом с телом лезвием в темной луже лежала обычная саперная лопатка на короткой ручке. Тяжелый выдох - не крик, именно выдох - вознесся над толпой. И в наступившем за ним безмолвии заложники ринулись к подворотне. В центре прохода тут же возникли двое чернобородых, в руках у них были старинные, может, еще Первой Гражданской - где они их только выкопали! - шашки... Нас, стоявших ближе других к этому проему, толпа несла впереди. Когда до убийц оставалось уже метра два, я рванул женщину за руку, и мы вместе упали плашмя. Люди пошли над нами, пытаясь свернуть, - первые, следующие уже не пытались... Мы ползли, и за то время, что мы проползли этот метр, я успел заметить многое. Я увидел снизу, как один из встречавших толпу первым опустил клинок и, резко дернув им слева направо, рассек по животу почти пополам переднего в толпе, уже пятившегося, но подпираемого сзади толстого мужчину в коротком плаще... Я успел почувствовать, что ни на меня, ни на женщину люди почти не наступали: их движение уже не было столь общим, ровным стремлением к подворотне, они уже топтались на месте, разворачивались, и мы оказались в мертвой зоне, быстро пустевшей зоне между убивавшими и убиваемыми... Я успел запомнить, что правой рукой все еще намертво цепляюсь за рукав ее пальто... И я успел заметить самое главное: двое с шашками не смотрят вниз, они смотрят на толпу прямо перед собой, и тот, что уже зарезал одного, медленно встряхивает, встряхивает клинок, отбрасывая с него слишком медленно стекающую кровь, и ищет, ищет в толпе следующего, а второй еще не совсем готов и держит шашку - вверх острием, и стоит неустойчиво... Прямо с земли - я привык за эти годы лежать на земле, ползти, бегать на четвереньках, - прямо с земли, как взбесившаяся ящерица, прыгнул я на этого нерешительного, обеими руками вцепился в его правое запястье, выкрутил... Оружие со звоном, разодрав на плече мою куртку, вывалилось и отлетело в сторону. А я уже что было сил ударил изумленного мальчишку - смуглого, едва заросшего бородой - коленом в пах и бросил его, обмякшего, на медленно поворачивающееся ко мне лезвие. Женщина еще стояла на четвереньках, она еще только пыталась встать на ноги, толпа еще только качнулась, чтобы смять и затоптать тех двоих, и убийца еще только пытался сбросить своего неудачливого товарища с бесполезного клинка, и сзади, из глубины двора, прогремела еще только первая очередь в спины рвущихся к выходу людей. Это была очень замедленная жизнь, словно жизнь состояла не из холодного ноябрьского воздуха, а из воды. И, как бывает под водой, сильно, неестественно плавно изогнувшись, я тянулся, тянулся- и дотянулся, схватил ее за шиворот, за крепкий кожаный ворот ее очень удобного сейчас пальто и потянул, рванул - и мы выплыли на улицу и длинными, все еще подводными прыжками начал уходить вглубь, в переулок, к Палашевскому рынку... - Кушать хочется, прямо невозможно, - сказала она. - Второй день не кушала, еще с поезда... x x x Мы сидели на полусгнившем прилавке пустого рынка, и тени диких собак носились кругами все ближе и ближе. Больше всего я был огорчен потерей автомата: безоружный имел не много шансов дожить до утра на московских улицах. - Погоди, узнаю время, - сказал я, - может, еще и поедим. Из внутреннего кармана я достал транзистор. Удивительно- он был совершенно цел. Часов у меня не было уже давно, радио, как и для многих, определяло всю мою жизнь. Часы были изъяты Комиссией еще прошлым летом, слишком часто их использовали во взрывных устройствах... Я нажал кнопку. "... выражает соболезнование родным и близким погибших, всем пострадавшим при аварии на Красноярской ГЭС. По предварительным данным, во время разрушения плотины погибло около двадцати трёх тысяч человек, около восьми тысяч ранено, сотни тысяч остались без крова и продуктов питания в связи с затоплением Красноярской и значительной части прилегающих областей. Общий ущерб составляет, по предварительным подсчётам, около восьмидесяти миллиардов талонов. Ведётся расследование. В ближайших выпусках новостей мы передадим очередные сообщения правительственной Комиссии. Московское время - три часа тридцать семь минут. Слушайте концерт из произведений русской классической музыки. Первую симфонию Альфреда Шнитке исполняет... " Я выключил приёмник и потянул её, спрыгивая с прилавка. - Тут неподалёку, может, поедим. Перед тем как позвонить в дверь, я отряхнулся, отряхнул и её, потом, несмотря на всё набирающий силу ветер, стащил и взял на руку куртку - в одежде, разрезанной шашкой, ходить в этот шикарный ночной кабак было не принято. Открыл почему-то сам хозяин - высокий, худой, моложавый еврей в коротко стриженных седых кудрях, по последней моде одетый во всё сшитое у лучших крестовских портных. Фрак на нём сидел безупречно, короткие лакированные сапожки сияли. - А-а, вольные дети любознательности тоже посещают злачные места, - обрадовался он. Вроде обрадовался... Когда-то в давно сгинувшей жизни, за много лет до катастрофы, мы работали вместе. - Ну, прошу, и даму... познакомишь бедного артельщика с дамой? Как это - сам не знаком?!... Очень приятно, Валентин... прошу вас, Юлечка... а вы знаете, что ваш грубый спутник - гений?... Он продолжал трепаться, как будто мы не знакомы четверть века и будто не в полутёмном зале ночного ресторана времён Великого Выравнивания мы встретились, и не стреляют за глухими ставнями неуёмные автоматчики - будто сошлись в нашем старом доме на Никитском... Как он тогда назывался? Суворовский, кажется... И сейчас выпьем по рюмке коньяку, и платить буду, конечно, я, потому что у него, как всегда, ни копейки... - Угощаю, угощаю, - шумел Валька, - пока ты не решился ко мне, в артель, я угощаю... а то давай бросай свою бескорыстную борьбу за решительный возврат к светлому прошлому! Не надоело ещё за десять тысяч "горбатых"-то ежемесячно бороться? Мы шли по залу, и я кивал знакомым. Поэт, за последние годы не написавший ни одной короткой строчки и занимавшийся исключительно борьбой за признание поэтов штатными бойцами Выравнивания с жалованьем в талонах... Угрюмая компания бывших проституток, полностью ушедших в артельное шитьё после краха профессии в страшном девяносто втором, когда от эпидемии ЭЙДСа они все чуть не вымерли... Какой-то очумевший от сыплющихся с неба денег артельщик - он пировал в компании двух атлетов - личной охраны из каратистов в отставке... И многих из этих привидений я почему-то знал - иногда сам удивлялся, откуда у меня такие знакомые и зачем они мне... - Я и сам с вами выпью, - сказал Валька. - Вы будете пить? - У тебя ж не подают, - удивился я. - Откуда? - Ну, конечно, - расхохотался Валька, - а эти все кока-колу пьют, что-ли? Так у них на неё денежек не хватит... Могу угостить отличнейшим напитком, одна хитрая артелька наладила из зелёного горошка венгерского... Лучше довоенной "Пшеничной", честно! - А угловцев не боишься? - поинтересовался я. - А угловцев бояться - трезвым капитализма дожидаться! - Валька, по обыкновению, повторял самые дешёвые из расхожих шуточек. Между тем лакей уже принёс на наш столик блюдо с американской пастеризованной ветчиной, французскими прессованными огурцами и положил возле каждого прибора по куску - огромному, граммов на сто! - настоящего хлеба... Посреди стола уже стоял графин с тёмно-зелёной жидкостью... Тем временем на сцене музыканты разбирали инструменты. Чёрт его знает, как Вальке удалось получить разрешение на пользование мощной, берущей огромное количество энергии усилительной аппаратурой! Но ребята уже настраивались, динамики взрёвывали... И вот уже вышла певица, зацепила кринолином шнур, другой, наклонила микрофон... - Вас приветствует рок-шантан "Весёлый Валентин"! И немедленно ударил сумасшедший вальс, зарычали гитары, и певица закричала, конечно же, самую модную этой зимой песню: Я ждала тебя в семь, Но часов нет совсем Ни у тебя, Ни у меня, Нету часо-ов! Но что-то тикает внутри, На это что-то посмотри И ни тебе, И ни мене Не надо слов! В зале уже подхватывали лихой припев: Эй-эй, господин генерал! Зачем ты часы у страны отобрал? Шантан смеялся над властью... Когда мы наконец подошли к Страстной, там стояло предрассветное затишье. Только в такие часы и бывало тихо на этом издавна самом буйном в городе месте. На площади копошились рабочие - глянув в их сторону, я понял, что за взрывы гремели здесь час назад: в очередной раз памятник Пушкину взрывали боевики из "Сталинского союза российской молодёжи". И снова у них ничего не вышло: фигура была цела, только слетела с постамента, да обвалились столбики, на которых были укреплены цепи. Рабочие уже зацепили поэта краном и втягивали на место, бетонщики ремонтировали столбики. - А кто ж то заделал? - спросила Юля. Она, чем ближе к концу шла ночь, задавала всё более простые и бесхитростные вопросы - видимо, даже для такой несложной нервной организации ночная прогулка по столице оказалась слишком серьёзным испытанием. - Твои верные сталинцы, - раздражённо ответил я. Всё более дурные предчувствия мучили меня этой ночью, и возникала уверенность, что нынешними ночными всречами мои неприятности не кончились. - Твои сталинцы и патриоты... - А за шо? - изумилась она. - Это ж Пушкин или кто? - А за то, - уже в бешенстве рявкнул я, - что с государем императором враждовал, над властью смеялся - раз, в семье аморалку развёл - два, происхождение имел неславянское- три! Мало тебе? Им достаточно... - А шо ж неславянское, - ещё больше удивилась она, - он разве еврейчик был? Я не нашёлся, что ответить. - В метро пошли, - сказал я, - А то на улице без оружия долго не проходим... - А в метро там спокойнее? - спросила она. Видно после всех переживаний она просто не могла замолчать. - Чего тогда с Брестского вокзала не ехал в метро? - Ночью там тоже... не рай, - неохотно пояснил я. - Но всё же... хотя бы с оружием не пускают... официально. Мы уже шли по скользким, сбитым и покорёженным ступеням эскалатора. Когда-то я терпеть не мог идти по эскалатору - когда он двигался сам... Перрон был почти пуст - только вокруг колонн спали оборванцы, голодающие Ярославль и Владимир давно уже жили в столичном метро. Да несколько человек подростков сидели посреди зала кружком, передавая из рук в руки пузырёк. Сладкий запах бензина поднимался над ними, один вдруг откинулся и, слегка стукнувшись затылком, застыл, уставившись открытыми глазами в грязный, заросший густой паутиной и рыжей копотью свод. Поезда с двух сторон подошли почти одновременно - редкие ночные поезда. Один из них остановился, двери раскрылись, но никто не вышел - вагоны были пусты. Другой же, как раз тот, что был нам нужен, к Театральной, прошёл станцию, почти не замедляя ход. Впрочем, он и так полз еле-еле - километров семь в час, и поэтому я успел хорошо рассмотреть, в чём дело. В кабине рядом с машинистом стоял парень в мятой шляпе и круглых непроницаемо-чёрных, как у слепого, очках. С полнейшим безразличием направив очки на проплывающую мимо станцию, сильно уперев, так что натянулась кожа, держал у скулы машиниста пистолет. Длинные косы парня свисали вдоль его щёк мёртвыми серыми змеями. В первом вагоне танцевали. Музыка была не слышна, и беззвучный танец был так страшен, что Юля взвизгнула, как щенок, и отвернулась, спрятала лицо... Среди танцующих была девица, голая до пояса, но в старой милицейской фуражке на голове. Были два совсем молодых существа, крепко обнявшиеся и целующиеся взасос, у обоих росли редкие усы и бороды. Был парень, у которого гладко выбритая голова, окрашенная красным, поверх краски была оклеена редкими серебряными звёздами. Он танцевал с девушкой, на которой и вовсе ничего не было, даже фуражки. На правой её ягодице был удивительно умело вытутаирован портрет генерала Панаева, на левой - обнажённый мужской торс от груди до бёдер, мужчина был готов к любви... Когда девушка двигалась, генерал Панаев совершал непотребный эротический акт. Заметив, что поезд проезжает освещённую станцию, девушка повернулась так, чтобы вся живая картина была точно против окна, и начала крутить задницей энергичнее... И ещё там, конечно, танцевали люди в цепях, во фраках, в пятнистой боевой форме отвоевавших в Трансильвании десантников, в старых костюмах бюрократов восьмидесятых годов, в балетных пачках, даже в древних джинсах... Посередине танцевал немолодой человек в обычном, довольно модном, но явно фабричного отечественного производства фраке. Выражение лица его было - сами скука и уныние, но нетрудно было догадаться, почему его приняли в эту компанию: именно он и держал на плече какой-то дорогой плэйер, беззвучно аккомпанирующий дьявольскому танцу. Следующие два вагона были темны, там, видимо, спали. Только кое-где вспыхивали огни самокруток да вдруг к тёмному окну приникла отвратительная рожа: разбитая, в кровоподтёках и ссадинах, с всклокоченными над низким и узким лбом жёлтыми слипшимися волосами... Рожа была, кажется, женская, но я бы не поручился. Через мгновение рожу обхватила сзади толстая голая рука и оттащила от окна... В этих вагонах собралось дно. Наконец, последний, пятый, был светел, и не просто светел, а освещён так ярко, как уже давно не освещалось ни одно обычное помещение в городе. В вагоне посередине стоял обычный домашний диван, на диване сидел обычный человек средних лет в свитере и мятых штанах и, склонивши набок лысую голову, играл на обычной гитаре. Это был знаменитейший сочинитель, песни которого пела вся страна. В весёлом поезде везли его, чтобы, остановившись где-нибудь в Дачном под утро, вытащить на перрон и заставить петь. Потом его угостят чем-нибудь из горошка или ещё какой-нибудь гадостью. Великий неразборчив ни в выпивке, ни в знакомствах... Поезд сгинул в туннеле. Следующий должен был прийти не раньше чем через полчаса. Ждать не было смысла - он мог быть ещё страшнее, ночь выдалась беспокойная. Но и идти дальше с голыми руками не хотелось. И тут меня осенило. Ведь оружие всё равно понадобится... Я растолкал одного из спящих у колонны. Это был тощий, даже более тощий, чем многие его земляки, старик, судя по выговору - из Вологды или откуда-нибудь оттуда, с севера. - Чего надо-то? - спросил он, подняв голову на минуту и снова кладя её на руки, чтобы не тратить силы. Глаза он так и не раскрыл. Я присел рядом на корточки. - Отец, - шепнул я, - слышь, отец, "калашникова" нет случайно? Лучше десантного... Может, от сына остался? Я бы пятьдесят талонов отдал сразу... Старик раскрыл глаза, сел. Беззубый от пелагры рот ощерился. - Отец, говоришь? От сына? Да я ж сам тебе в сыновья гожусь, дядя! Я увидел, что он говорит правду, этому человеку было не больше тридцати. Но и голодал он уже не меньше года. - Калашника нет, - с сожалением сказал он. - Продал уже... А макарку не возьмёшь? Хороший, ещё из старых выпусков, я его по дембелю сам у старшины увёл... Год назад... Под Унгенами стояли, в резерве, тут объявляют - всё ребята, домой, конец. Я его и увёл... Возьми, дядя! За тридцать талей отдам... Четыре дня не ел, веришь... Он уже рылся в лежащем под головой мешке, тащил оттуда вытертую до блеска кожаную кобуру... Я отсчитал деньги и, не вставая с корточек, чтобы не демонстрировать особенно покупку, надел кобуру на ремень, под куртку, сунул в карман три обоймы. Потом встал - и поймал её взгляд. Юля смотрела на карман, откуда я доставал талоны. И тогда я понял, что наше совместное путешествие должно кончиться немедленно, чтобы мы оба пока остались в живых. - Ну, пошли, - сказал я. Она двинулась за мной, как загипнотизированная, её "горбатые" жгли её сердце, мои талоны не давали дышать. Мы вышли из метро, и я сразу свернул за угол подземного перехода. Здесь было абсолютно пусто и почти темно, свет сюда шел только из дверей станции. Я вытащил пистолет, повернулся к ней и медленно поднял ствол на уровень ее темных, так и не узнанного мною цвета глаз. - Иди, - сказал я, - иди от меня. Талонов от меня не получишь. Хлеб можно купить и на "горбатые", а без лишних сапог обойдешься. Иди. Хватит. Я боюсь тебя. - А куда ж я пойду? - спросила она довольно спокойно. - Ночь же, бандиты кругом... - До утра побудь в метро. Утром сообразишь, - сказал я. - Иди. Иначе я выстрелю. Ты не даешь мне выбора. Она кивнула. Я стоял и смотрел ей вслед. Вот она толкнула качающуюся стеклянную дверь, Вот начала спускаться по лестнице... В это время над ухом у меня негромко сказали: - Ну-с, как вам все это нравится? Я отскочил, развернулся лицом, нащупал кобуру... - Да бросьте, вы что, с ума сошли совсем, что ли? - мужчина в темном пальто и кепке-букле пожал плечами. Откуда его черт принес? Из перехода подошел, наверное... Но как тихо! - Так нравится или не очень? - продолжал мужчина. Лицо его при свете, доходившем через стеклянные двери станции, показалось мне знакомым - хотя кого я только не встречал за жизнь в этом городе... - Вот, радуйтесь, дождались! То, что вы все, вся наша паршивая интеллигенция, так нена- видели, рухнула. Бесповоротно рухнула, навсегда. Аномалия, умертвлявшая эту страну почти век, излечена, лечение было единственно возможным - хирургическое... Ну, и вы полагаете выжить после операции? Да и сама операция хороша, а? Госпитальная хирургия: кровь, ошметки мяса, страх и никакого наркоза, заметьте... - Если вам так уж полюбился ваш убогий образ, то отвечу, - я привалился к облупленному кафелю стены перехода, достал табак, стал сворачивать. - Извольте: мы начали лечение. Длительный, сложный курс терапии. Но последовательности не хватило. А в девяносто втором - метастаз: его превосходительство генерал Панаев. Это - верная смерть. Что же - прикажете ждать, пока этот рак страну сожрет? Или все же хирургия? - Варварство и идиотизм, - презрительно скривился собеседник. И я вдруг понял, с кем имею дело. По выговору, по всей манере... Вот и встретились! Теперь я уже не смогу отрицать - эта старомодная привычка строить фразу, этот свободный жест, забытые в стране слова... - Варварство и идиотизм, - повторил он. - Как и собственно и отечественная медицина. Все на уровне каменного века. А разве лучше умереть зарезанными, чем естественно? По-моему, вам еще час назад представлялась возможность лечь под нож, но вы постарались ее избежать... - И вы?.. - удивился я. - Едва ноги унес, - вздохнул он. И засмеялся мягким дворянским смешком. - А вы, надобно признать, весьма тут поднаторели выходить из отчаянных ситуаций. Подучились! М-да... Вот вам и еще один светлый праздник освобождения. Погромы, истребительные отряды, голод и общий ужас... Потом, естественно, разруха, потом железной рукой восстановление... Бывших партийных функционеров уже по ночам увозит Комиссия. Все ради будущего светлого царства любви и, главное - справедливости. Но... Время будет идти... Через десять лет, если доживете, будете отвечать на вопрос: чем занимались до девяносто второго года? А не служили в советских учреждениях? А не состояли в партии или приравненных к ней организациях? Не ответите - сосед поможет... - Ведь не хотели мы этого! - заорал я и закашлялся дымом. - Но генерал же!.. Потом - генералиссимус? Мы побоимся крови, а он? И опять пойдем под нож, как бараны?! По традиции... - Не орите. Сталинцев накличете или "витязей" черноподдевочных, - холодно посоветовал собеседник. - И что это за дрянь вы курите? Угощайтесь... Он протянул пачку "Галуа". - Угощайтесь, угощайтесь, у меня пока еще есть... Да-с, ничего вы значит, так и не поняли... Черт вас раздери, любезные соплеменники... Вы когда-нибудь научитесь терапии-то европейской? Почему там бастуют веками - и ничего, а у нас день бастуют, на второй - друг другу головы отрывают? Почему там демонстрации, а у нас побоища? Почему там парламентская борьба, а у нас "воронки" по ночам ездят? А вам, смутьянам книжным, все мало, все мало! Подстрекаете, подталкиваете... Ату его, он сталинист! Гоните его, он консерватор! Ну, прогнали консерваторов, а они-то - кон-сер-ва-торы! То есть хотели, чтобы оставалось все, как было, чтобы хуже не стало... Дождались операции? Ну, теперь крови не удивляйтесь, особенно своей. Живой-то орган кровоточит сильнее... Злым щелчком он выбросил свой окурок, помолчал... Я докуривал сигарету тоже молча, забытый восхитительный вкус настоящего табака сбивал мысли. - Ладно, - вздохнул он, - что теперь говорить... Да вы ведь и согласны со мною, я же вижу. Так что, если захотите изменить свою жизнь, - милости прошу. Помогу, чем сумею. Найти меня несложно... - небрежным движением он сунул в карман моей куртки твердый бумажный прямоугольник. - Здесь и телефон, и адрес. На всякий случай по телефону себя не называйте, просто попросите, кто подойдет, о встрече в известном месте. Это значит - я буду вас ждать здесь же, в первую после звонка ночь, вот в такое же время... Засим - желаю здравствовать. Он повернулся и пошел к дальней лестнице перехода. Из-под пальто его были видны вечерние брюки с атласными лампасами и лакированные туфли, вовсе неуместные ночью в районе Страстной. Никогда я так не жалел о том, что лишен больших литературных способностей, как сейчас. Бесцветный и невыразительный либо, наоборот, слишком претенциозный стиль, которым я когда-то записывал результаты своих экспериментов, совершенно непригоден в нынешних обстоятельствах. И, думаю, что естественное и полное недоверие, которым будет встречен этот рассказ, - а коли он не вызовет доверия, то не вызовет и интереса, поскольку интересен может быть именно и только абсолютной достоверностью и точностью, - думаю, что недоверие со стороны читателей - если после всего случившегося они когда- нибудь снова появятся - полностью уничтожит тот практический эффект, которого я хотел бы достичь Великие проповедники, сумевшие увлечь народ, несомненно обладали великими же литературными дарованиями. Евангелисты не много сделали бы для распространения истины, открывшейся Христу, не будь они гениальными писателями. К сожалению, столь же часто, если не чаще, дар слова бывал отпущен и злодеям, и шарлатанам, и недальновидным, ограниченным глупцам, жаждущим общего блага. Последние бывали даже более опасны, чем заурядные негодяи, - наркотик тем более ужасен, чем естественней он включается в обмен веществ, особенно если и употребление его приятно. Впрочем, об этом еще будет случай здесь порассуждать. Ведь то, что есть предмет моего рассказа, - не более чем реальная иллюстрация высказанной мысли. x x x - Тут вы, конечно, немного перегнули, Юрий Ильич, - сказал Игорь Васильевич и, как обычно, засмеялся. - Женщину под пистолетом гнать не стоило. Тем более и пистолет-то... купленный. А вы знаете, у кого, кстати, вы его купили? - Дезертир, - сказал строгий Сергей Иванович. - Совершенно точно дезертир и, как он же сам признался, расхититель военного имущества. Зря вы рисковали Юрий Ильич, зря... - Мы вас, если что, конечно, в обиду не дадим, позвоним или подъедем, если нужно, - сказал Игорь Васильевич. - Но другому бы пришлось отвечать... - Вот и не нужно за меня заступаться, - упрямо сказал я и придавил сигарету в пепельнице. На этот раз мы сидели уже не в гостиничном номере, а в какой-то квартире в одном из старых, давно вышедших из-под капитального ремонта домов на Садовой. Квартира была полупустая, только большой холодильник шумел в прихожей да в углу большой комнаты стояли два казенных кресла, низкий столик и диван с одним отломанным валиком. Окна были завешаны желтыми газетами, сквозь газеты лупило солнце... Но пепельница на столике, естественно, имелась. - Нет уж, не надо меня защищать, прошу вас... - Да как хотите, Юрий Ильич, - воскликнул Игорь Васильевич, - как хотите, мы ж понимаем, что вы человек самостоятельный, независимый, смелый, талантливый, гордый, неподкупный... - И вообще, - закончил Сергей Иванович, который от раза к разу становился все строже и строже, все важнее и важнее, покрикивал и на Игоря Васильевича, и на меня. - Но теперь вопрос другой: ну, прогнали вы эту... даму. И дальше что? Почему же вы дальше не писали а, Юрий Ильич? - Что вы имеете в виду? - спросил я, чтобы как-то потянуть время, чтобы, может, снова свести разговор к невнятице, к неконкретной лояльности. - Вообще-то больше и не было ничего... Ну, прохожие разные... бандиты... - Нет, Юрий Ильич, - тут посерьезнел и Игорь Васильевич, - с бантитами все уже ясно. Вы нам напрасно не доверяете, Юрий Ильич. Времена теперь не те, мы ж вам сесть вот предлагаем, а вы... Мы сейчас в трудном положении, Юрий Ильич, а вы не верите. Пока с нами говорите - верите, а потом, как уйдете, так вас кто-то и настроит против нас. Может, жена? - Почему жена? - я чувствовал себя все увереннее по мере того, как нарастал их напор. - Вот вы говорите, времена не те. А если снова будут те?.. - Что ж вы думаете, Юрий Ильич, мы тогда здесь дыбу поставим, что ли? - обиделся Сергей Иванович. - Разве можно так рассуждать? Вы же нас, лично нас, перед собой видите? Похоже, что мы на такое способны? - Ну, лично вы, может, и не спос