й скептик в скрепленных изоляционной лентой очках и шуршащем плаще -- поднимает глаза и серьезно оглядывает аудиторию, взирающую на него со скрипящих каруселей. Они ждут. Атмосфера ожидания уплотняется. Выхода нет: он слишком много вякал, и теперь он должен или высказаться, или заткнуться, но для того чтобы ниспровергнуть авторитет девочки, нужно противопоставить крайне убедительные аргументы, потому что, кроме серьезных доводов и ярко-красного фрисби, которое она ловит и подбрасывает совершенно непредсказуемо, она учится во втором классе. Он откашливается и для достижения цели решает прибегнуть к авторитетам. -- Мой папа сказал вчера, мой папа сказал... что после того, как небо расчистилось, будет чертовски ясно. -- Ну и что! -- Ее было не так-то легко сразить. -- А как это получилось? -- Потому что -- мой папа сказал... -- Он выдерживает паузу и, нахмурив брови, пытается дословно вспомнить причину, одновременно ощущая растущее ожидание, подгоняемое временем. -- Потому что... -- Лицо его проясняется -- он вспомнил. -- Это твердолобая шайка Стамперов наконец повержена. -- Он вышел из клинча. -- Потому что сукин сын Хэнк Стампер окончательно порвал свой контракт с "Ваконда Пасифик"! И словно по волшебству из-за туч появляется солнце, яркое, пронзительное, свежеумытое, чтобы залить всю площадку ослепительно белым светом. Не говоря ни слова, девочка поворачивается и, сознавая свое поражение, шаркая галошами, направляется к качелям; престиж потерян, но как можно спорить с авторитетами, когда объект дискуссии столь явно переходит на сторону оппонента. Да, она вынуждена смириться с истиной: солнце вышло из-за того, что Стамперы капитулировали, а не потому, что оно заподозрило приход ранней весны. Хотя на самом деле было очень похоже на весну. Увядающие львиные зевы пробуждались под лучами яркого солнца и умудрялись снова зацвести. Поднималась прибитая трава. В камышах распевали луговые трупиалы. А к полудню этого второго дня без дождя весь город был напоен таким теплым, влажным воздухом орегонской весны, что даже взрослые наконец осознали присутствие солнца. Солнце пыталось осушить влагу, скопившуюся за его недолгую отлучку. От крыш поднимался пар. Пар валил от стен домов. В Шведском Ряду, где жили рыбаки, тусклые, бесцветные, насквозь вымокшие хижины с шипением испускали такие облака серебристого пара, что казалось -- неожиданное появление солнца просто подожгло их. -- Чертовская погодка, что скажешь? -- говорил агент по недвижимости, идя по Главной улице с Братом Уолкером. Плащ у него был перекинут через плечо, лицо лучилось в предвосхищении перемен к лучшему. Он оптимистически глубоко вдохнул и выпятил грудь, подставляя ее солнцу, как цыпленок, просушивающий перья. -- Чертовская! -- Ах! -- Брат Уолкер не испытывал особого энтузиазма по поводу этого конкретного определения. -- Что я хочу сказать, -- будь прокляты эти типы, которые не дают спокойно поговорить на родном американском языке, -- что такой климат в конце ноября и вправду сверхъестественный, сверхъестественный, не согласен? Брат Уолкер улыбнулся. Так-то лучше. -- Господь всеблаг, -- уверенно провозгласил он. -- Ну! -- Да-да, всеблаг... -- Настают хорошие времена. -- Таково было мнение агента. -- Старое позади. -- Он чуть ли не звенел от легкой радости; он вспомнил о последней вырезанной им фигурке, лицо которой получилось на удивление похожим на Хэнка Стампера. Но теперь все было позади. И очень вовремя. -- Ага. Теперь, когда правда восстановлена.,, все начнут богатеть. -- Да... Господь всеблаг, -- бодро повторил Брат Уолкер и на этот раз добавил: -- И справедлив. Они шли по залитой лужами улице, торговец мирским и продавец нетленного, случайные попутчики, связанные одним предназначением и одинаковыми взглядами на судьбу, оба в наилучшем расположении духа, грезя о великих взаимодействиях неба и земли, бодрые и радостные, истинные учителя оптимизма... и все равно лишь жалкие любители по сравнению с мертвецом, которого они шли хоронить. В гостиной Лиллиенталь рассматривает старые фотографии и наносит последние поспешные штрихи, чтобы и этот "любимый и дорогой" выглядел как живой. Он стремится к абсолютной естественности в церемонии, чтобы потом никто не стал оспаривать предъявленный счет: счет довольно весомый, чтобы покрыть убытки накануне на похоронах этого жалкого Вилларда Эгглстона и нищего алкаша, который тесал дранку, -- последнего обнаружил лесничий в его собственной хижине, а за такими находками надзирает прокурор... Так что к сегодняшнему усопшему Лиллиенталь особенно внимателен, отчасти за плату, отчасти стараясь возместить недостаток уважения, оказанного им вчера другому куску протухшего мяса... Индеанка Дженни сидит на своей лежанке в позе лотоса, по крайней мере в том ее исполнении, на которое она способна. С тех пор как до нее дошли слухи о несчастном случае, она медитирует. Она давно проголодалась, к тому же ее мучают подозрения, что у нее под юбкой обосновалось целое семейство уховерток. Но она ждет и не шевелится, стараясь думать о том, о чем велит Алан Ватте. Не то что она сильно верит, будто это поможет решить ее проблемы, скорей она просто тянет время: ей не хочется идти в город, где на нее обрушатся новые известия. А новые известия после случившегося в верховьях реки, как она понимает, могут быть только плохими известиями... И она не знает, что страшит ее больше -- услышать, что Генри Стампер все еще жив или что он уже умер. Она закрывает глаза и удваивает свои усилия, чтобы ни о чем не думать, или почти ни о чем, по крайней мере ни о чем неприятном, как, например, ноющие бедра, Генри Стампер или уховертки... В гостинице Род отрывается от газеты и видит, как в комнату входит сияющий, раскрасневшийся Рей, неся в руках кипу обернутых в зеленую бумагу кульков и свертков. "Надену белый галстук... распущу свой хвост". Рей вываливает свой груз на кровать. "Рыба и суп, Родерик, дружище. На вечер -- рыба и суп. И много денег. Тедди заплатил за два месяца; жаль, что с нами уже нет бедняги Вилларда, вот бы порадовался, -- сколько он нас грыз из-за нашего счета. Не повезло тебе, Вилли, подождал бы парочку дней и получил бы все сполна". Он переходит на чечеточный шаг, выдвигая ящики комода. "Ну-ка, ну-ка, пора откапывать старый боевой топор. Иди к папочке, малыш, надо размять фаланги..." Род смотрит, как Рей достает из-за комода гитару. Он откладывает газету, но, несмотря на все радостные известия, решает не впадать в эйфорию. -- А что это ты так разошелся? -- интересуется он, когда Рей начинает настраивать инструмент. -- Эй, Тедди наконец согласился повысить нам плату? -- Не-а. -- Тинг-тинг-тинг. -- Ты получил что-нибудь от своего богатого дядюшки? А? Или от Ронды Энн? Черт бы вас побрал обоих... -- Не-а, не-а, не-е-е-аааа. -- Тинг-тинг-тинг. -- Может, струны так покривились из-за перемены в погоде. -- Тинг-тинг. Род перекатывается на бок, прикрываясь газетой от солнца, льющегося сквозь пыльные занавески, и снова возвращается к объявлениям о предоставлении работы. -- Если ты настраиваешь инструмент для сегодняшнего вечера, то можешь начать подыскивать себе бас и соло. Потому что, парень, я отваливаю. Меня это больше не устраивает... десять долларов за вечер без чаевых -- за такие деньги я больше ни звука не издам, я так и сказал Тедди. Рей отрывается от гитары и расплывается в широкой улыбке. -- Знаешь, старик, сегодня... ты получишь десятку целиком, а я и чаевыми буду счастлив -- вот какой я благородный парень. Идет? Из-под газеты не доносится ни звука, лишь подозрительная тишина. -- Идет, о'кей? Потому что, Родерик, ты еще не знаешь: теперь будут чаевые, и удача, и пруха без остановок. Ха-ха! Не знаю, как ты, но меня прямо распирает от радости, вонючий ты пессимист. Распирает! Сечешь? Пессимист за газетой предпочитает помалкивать, усекая лишь то, что, когда в прошлый раз Рей вернулся в таком восторженном состоянии, как будто у него крыша поехала, дело кончилось в реанимационной палате, где из его огромной пасти пытались выкачать пригоршню принятого им нембутала. -- Вставай, старик! -- завопил Рей. -- Встряхнись. Доставай свою машину и давай сбацаем. Выше нос, не раскисай... -- До... фа... соль... -- Потому что, старик... -- Снова до... "Синяя лазурь смеется в вышине... только синяя лазурь сияет мне..." -- Может, дней на пару. -- Род отвлекся от объявлений только для того, чтобы омрачить атмосферу угрюмыми предчувствиями грядущих бед. -- Может, на пару вшивых дней, а что будет потом с этой сучьей лазурью? -- Валяй, -- ухмыляется Рей. -- Сиди под этой газетой и тухни. А парень собирается здорово нагреть себе руки. Начиная с сегодняшнего вечера. Сладкое счастье и победные песни наполнят сегодня "Пенек", вот увидишь. Потому что, старик... -- чанг-тинк-а-тинк -- "Только синюю лазурь... я вижу над собой" -- ску-би-ду-би-ду... Ми-ми... В "Пеньке" Тедди смотрит на синее небо сквозь холодную вязь своих неонов и несколько иначе реагирует на неожиданную перемену погоды... Синее небо -- не слишком подходящая погода для бара. Для наплыва посетителей нужен дождь, а в такие дни люди пьют лимонад. Нужен дождь, мрак и холод... Только они могут спровоцировать страх и заставить дураков пить. Он размышлял о страхе и дураках с тех пор, как Дрэгер, подмигнув, сообщил ему накануне, что только что звонил Хэнк Стампер сказать, что сделка века состоялась. "Сделка века, мистер Дрэгер?" -- "Да, вся "заварушка", как выразился Хэнк. Он сказал, что в связи "с событиями", Тедди, он не сможет выполнить свой контракт. В связи с событиями... -- Дрэгер самодовольно ухмыльнулся. -- Я же говорил, что мы покажем этим тупоголовым, а?" Тедди залился краской и пробормотал что-то утвердительное, довольный тем, что Дрэгер выбрал его в качестве доверенного лица, однако по зрелом размышлении он вынужден был признать, что эти вести скорее расстроили его: может, все неприятности со Стамперами и наносили урон горожанам, зато уж точно шли на пользу его кошельку. Теперь звон монет в нем поутихнет... -- А что вы теперь будете делать, мистер Дрэгер? Наверное, вернетесь в Калифорнию? -- Как ему будет недоставать этой могущественной, мудрой и обаятельной отдушины от всех этих дураков! -- Боюсь, что да, -- промолвил Дрэгер восхитительно культурным голосом -- интеллигентным, спокойным, добрым, но не сожалеющим, как у других. -- Да, Тед, сейчас я в Юджин -- уладить кое-что, потом вернусь на День Благодарения к Ивенрайтам, а потом... назад, на солнечный юг. -- Все ваши... все проблемы решились? Дрэгер улыбается через стойку и достает пятерку за свой "Харпер". -- А по-твоему, разве нет, Тедди? Сдачу оставь. Шутки в сторону, разве ты считаешь, что не решились? Тедди решительно кивает: он всегда знал, что Дрэгер покажет этим болванам... -- Думаю, да. Да. Да, я уверен, мистер Дрэгер... вся заварушка разрешилась. Но уже день спустя Тедди не был в этом так уверен. Затишье в делах, которое, как он ожидал, наступит с ростом благосостояния горожан, не наблюдалось; по его подсчетам, оно должно было начаться сразу вслед за победным празднеством, имевшим место накануне вечером. Но, несмотря ни на что, вместо затишья в делах наблюдался подъем. Сверившись со своими подсчетами, озаглавленными "Количество кварт на посетителя", он обнаружил, что по сравнению с предыдущей неделей потребление спиртного на морду лица возросло почти на 20%, что касается графы "Количество посетителей на кубический фут в час", он еще не мог ничего сказать, так как час пик не наступил, но все указывало на то, что толпа нынче будет отменной. Учитывая частоту, с которой посетители уже начали заходить в "Пенек", к вечеру он должен быть переполнен. Но в отличие от Рея Тедди слишком хорошо знал своих завсегдатаев и понимал, что радость не заполнит бар посетителями. Как и победа. Для этого требуются причины посильнее, чем эти жидкие поводы. Особенно при хорошей погоде. "Вот если бы шел дождь, -- размышлял он, глядя на погасшие под ярким солнцем бессильные неоны, -- тогда я еще понимаю. Если бы шел дождь, было темно и холодно, тогда можно было бы надеяться, но при такой погоде..." -- Тедди, Тедди, Тедди... -- За одним из столов возле окна щурился Бони Стоукс. -- Нельзя ли опустить шторы или что-нибудь придумать от этого невыносимого света? -- Прошу прощения, мистер Стоукс. -- Занавеску или что-нибудь. -- Его иссушенная старая ручка указывала на солнце. -- Чтобы защитить усталые старые глаза. -- Прошу прощения, мистер Стоукс, но, когда начались дожди, шторы я отправил в Юджин, в чистку. Мне и в голову не приходило, что у нас снова наступят солнечные дни, -- даже представить себе не мог. Но постойте-ка... -- Он повернулся к коробке для белья, стоявшей за баром; отражение Бони глупо мигало ему из зеркала. Глупые старческие глаза, вечно высматривающие повод, чтобы дать хозяину возможность поныть... -- Может, мне приколоть какую-нибудь скатерть? -- О'кей, приколи. -- И Бони, выгнув шею, уставился на улицу. -- Нет. Постой. Думаю, лучше не надо. Нет, я хочу удостовериться, когда его повезут на кладбище... -- Кого это, мистер Стоукс? -- Не важно. Просто... мне не хочется идти на похороны -- легкие и прочее, -- но я хочу посмотреть, как они поедут мимо на кладбище. Я посижу здесь. Ничего, я как-нибудь перенесу этот свет; думаю, мне надо... -- Очень хорошо. Тедди запихал скатерть обратно в коробку, снова взглянув на отражение щуплого старика. Мерзкое старое привидение. Тупые глаза, холодные как мрамор и злобные. Глаза Бони Стоукса никогда не видели ничего, кроме дождя и мрака, поэтому неудивительно, что он сидит здесь в такой день: за всю свою глупую жизнь он не видел ничего, кроме страха. Но другие, все те, другие. "Тедди! Ну-ка пошевеливай своей розовой задницей, бога в душу мать; выпивку сюда!" И он зашевелил своей розовой задницей, обтянутой черными брючками, в сторону компании потных бродяг, сидевших над пустыми стаканами. "Да, сэр, что угодно, сэр?" Как насчет других? Кажется, их дурацкую самоуверенность не омрачает никакой страх, по крайней мере не такой, как раньше... Что же привело этих людей сюда в такой кристально чистый день, что их согнало в кучи, как скот в амбаре во время грозы? Неужто его выверенные, основанные на многолетних наблюдениях уравнения и формулы, которые устанавливали зависимость между потреблением алкоголя и количеством страха, в конечном итоге оказались несовершенными? Ибо какой страх может скрываться за этой шумной радостью победы? Какой ураган может таиться за этим синим небом и ярким солнцем, чтобы согнать такое большое стадо в его бар? Ивенрайт, дрожа перед зеркалом в ванной, задает себе те же вопросы, только с меньшим красноречием: "Почему я не рад тому, что все получилось? -- завязывая на галстуке огромный узел, чтобы скрыть оторванную пуговицу на воротнике. -- Господи! Черт! Черт бы его побрал! Но почему я не рад?.." -- и бешено дергает воротник. Он ненавидел белые рубашки и не понимал, зачем их надо надевать по всяким торжественным случаям, -- к черту! Можно подумать, что птица лучше, если у нее красивее оперение! -- а уж на похороны и подавно. Но его жена придерживалась другого мнения: -- Может, бедный Джо Стампер и не возражал бы против твоей полосатой рубахи, но я с тобой так на похороны не пойду! Он долго спорил, но все равно вынужден был лезть в комод и искать рубашку, в которой женился, в результате выяснив, что, как ни крути, она все равно не сходится на его растолстевшей шее дюйма на два. -- Господи, мама, в чем ты ее стирала, что она так страшно села? -- кричит он, высовываясь из дверей ванной. -- Твою белую рубашку? -- откликается жена. -- Да она даже рядом с водой не была со дня первой годовщины нашей свадьбы, пьянчужка! Помнишь, ты напился, заявил, что, когда человеку хорошо, ему не нужны рубашки, и швырнул ее в пунш. -- А-а, ну да... -- Он робко отступает, узел на галстуке снова расползается. "Почему же я несчастлив от того, как все образовалось?" В это же время Симона, похудевшая на пятнадцать фунтов, что она давно собиралась сделать (недели благочестия разорили ее достаточно, чтобы она смогла осуществить это без особых усилий), смотрит через плечо на отражение своей голой попки в треснувшем длинном зеркале в дверце шкафа, гадая, не лучше ли она выглядела в своей греховной полноте, чем в нынешней нравственной худобе. Трудно сказать: может, в новых платьях -- старый гардероб висит на ней как ужасающие древние мешки! -- вот если бы она могла купить эти новые коротенькие вещички и... Она обрывает себя. Подходит к туалетному столику и снова запускает пальцы в пустую пачку "Мальборо", избегая смотреть на собственное отражение и стараясь забыть о своем гардеробе; размышления о нем ни к чему хорошему не приведут, только расстроят ее снова, и она опять начнет мучиться, как ее уродует это ненавистное тряпье. Что ронять слюнки по поводу тысячефранкового торта, когда у тебя в кармане всего шесть сотен? Но она любила красивые вещи. И она испытывала такое отвращение к своему виду в одежде, что большую часть времени в своей комнате проводила обнаженной, глядя в зеркало на свои обвисшие формы. И теперь, теперь -- она решительно встретила свое отражение анфас: голова закинута, одно бедро выставлено вперед -- это тело, если, конечно, трещина не уродовала ее больше, чем она предполагала, -- на него уже стало неприятно смотреть! Оно все разболталось. Кости торчат. Тела стало слишком мало... Мне нужны деньги... Симона была рада, что Пресвятая Дева заперта в комоде и порочные желания не расстроят ее; бедная Богоматерь, какую боль ей, наверное, приносят такие желания! Но не может же человек все время ничего не хотеть, черт побери, можно же хоть иногда себе позволить что-то, одну красивую вещичку, которая будет хорошо сидеть... нечестно заставлять человека страдать от двойного унижения; и от того, что все вещи ему стали велики, и от тоге, что он так похудел. Солнце сияет. В лесу парит. Дятлы весело перестукиваются на дубах. Мужчины распрямляют плечи, женщины берутся за стирку. И лишь Ваконда вносит какой-то диссонанс в это настроение (и за пределами Ваконды, вверх по реке, -- амбар Стамперов), какой-то мрак в залитый солнцем мир. Даже Бигги Ньютон, плясавший в дренажной канаве, разбрызгивая воду, как радостный кит, когда проходивший мимо начальник сообщил ему, что Хэнк Стампер окончательно сдался... даже этот громила, до глубины души убежденный, что Хэнк Стампер -- его самый страшный враг, чувствует, как радость его, по мере того как он все больше напивается в "Пеньке", тает на глазах. Биг не всегда был таким большим; в тринадцать лет он был Беном, Бенджамином Ньютоном, средним парнем, обычного роста и разумения. В четырнадцать он вымахал на целых шесть футов, в пятнадцать -- еще на шесть и шесть, и разумения у него стало гораздо меньше, чем в двенадцать. К этому времени он приобрел целый ряд менеджеров, которые хотя бы отчасти могут приписать себе заслугу такого усиленного роста Бигги. Эти менеджеры, взрослые люди -- дядья, кузены и товарищи с отцовской работы -- посвятили много времени воспитанию большого мальчика. Воспитанию, тренировкам и сохранению формы. И ко времени, когда Биг окончательно вырос, он был уже настолько хорошо воспитан, что так же, как и они, считал себя грозой лесов, крепкоголовым силачом, который повалит любого, кто вздумает встать у него на пути. А повалив достаточное количество, он так утвердился в своей роли, что люди стали избегать появляться у него на пути. И едва достигнув совершеннолетия, он оказался перед печальным будущим громилы, на пути у которого никого не осталось и которому некого сваливать. Набычившись, он сидел над своим темным пивом в "Пеньке", размышляя о грядущих годах и недоумевая, почему эти менеджеры, похлопывавшие его по спине и покупавшие ему выпивку, когда ему было пятнадцать, не предупредили его об этом неизбежном дне тупика. -- Тысяча грязных собак! -- вскочил со стула Лес Гиббонс, он сидел вместе с большой компанией за столом Бигги. Чувства и "Семь корон" обуревали его. -- Как мне хорошо! Мне и вправду очень хорошо, чтобы быть абсолютно точным... -- Он отставляет остатки выпивки и оглядывается в поисках чего-нибудь, что даст ему возможность продемонстрировать, как ему действительно здорово. После некоторого размышления он приходит к выводу, что единственный способ проявить свой восторг -- это запустить куда-нибудь свой стакан. Он выбирает орла на огромных часах, стоящих прямо над китайской фарфоровой фигуркой лосося, но промахивается и угождает рыбине в глаз -- осколки стекла и фарфора сыпятся прямо на туристов, прибывших на оленью охоту. Они начинают возмущаться, но Лес обрывает все их возражения холодным стальным взглядом. "Да, сэр! -- каркает он. -- Мне очень хорошо! Круто!" Биг еле поворачивается, чтобы взглянуть на него, а повернувшись, даже не утруждает себя каким-нибудь замечанием. Боже, если Гиббонс -- самый крутой парень из всей этой толпы, то он может уже не сомневаться, что его, Бигги, будущее плачевно. Черт бы их всех побрал,.. Что остается человеку делать, когда цель его жизни исчерпана? Если он не годится для женитьбы, дружбы и ничего другого, кроме как схваток и мордобоя? А именно они-то и закрыты для него. Биг заскрипел зубами: Стампер, черт подери, безмозглый осел, кто позволил тебе слинять, прежде чем эти менеджеры не подготовили тебе достойной замены? (...А в верховьях Хэнк, сидя в амбаре, слышит, как его зовет из дома Вив. Она уже готова ехать. Он поднимается, отпуская ухо старой рыжей гончей, которое он лечил. Собака отряхивается, хлопая пыльными ушами, и нетерпеливо выскакивает из тусклого амбара на солнце. Хэнк затыкает пробкой бутыль с креозотом и возвращает ее на полку, где стоят различные звериные лекарства. Вытерев руки о штаны и взяв куртку, он направляется к заднему выходу, ведущему прямо к причалу. Солнце ударяет по его привыкшим к полутьме глазам, и на мгновение он слепнет. Мигая, он замирает и на ощупь натягивает на себя спортивную куртку, думая: "Черт... старина Джоби был бы рад, что у нас выдался такой хороший денек для его похорон".) -- Да, всеблаг, -- возобновляет Брат Уолкер прерванный разговор. -- Всеблаг, справедлив и милостив... вот каков Господь. Вот почему смерть Брата Джо Бена меня не поразила. Опечалила, если вы понимаете, что я имею в виду, мистер Луи, но не поразила. Потому что я чувствую, что Джо нужен был Господу, для того чтобы заставить Хэнка Стампера увидеть Свет, так сказать. Я так и сказал его жене сегодня утром: "Я не могу быть слишком потрясен смертью бедного Брата Джо Бена, хотя нам всем будет недоставать его... но он был инструментом, орудием в руках Господа". -- Настоящий честняга, -- добавил агент. -- До мозга костей. Лично я никогда не был хорошо знаком со стариной Джо, но меня всегда поражало, что он настоящий честняга! -- Да, да, орудие. -- Настоящий парень -- то, что надо. Разговор снова завял, и они в молчании продолжили путь к погребальному залу. Брат Уолкер с нетерпением ждал предстоящих похорон. Он знал, что на них соберется достаточное количество членов его Вероучения, которые настоят на том, чтобы он сказал несколько слов об их Брате-По-Вере Джо Бене после того, как завершит свою службу преподобный Томе, а перспектива произнесения речи среди всех этих полированных кресел, траурных одежд, при органе, драпировках, всем этом плюше и роскоши традиционной религии всегда повергала его в легкий трепет. На его взгляд, палатка не хуже любого другого помещения могла быть Домом Господа, покуда в ней обретается вера, и -- что никак не согласовывалось с пышным зрелищем похорон -- ортодоксальное христианское погребение неизменно вызывало у него неодобрение. Но, несмотря на это, он каждый раз испытывал тайную радость, когда кто-нибудь из родственников усопшего -- а таковой всегда находился, -- при всем уважении к их Вероучению, все же настаивал, чтобы, так, для виду, похороны все же протекали в погребальном зале. И, несмотря на всю пышность и показную помпу, нельзя было отрицать, что светло-серая драпировка погребального зала Лиллиенталя акустически превосходила брезентовые стены. Да, палатка может быть Обителью Господа, как и любое другое самое распрекрасное помещение, и все же она всего лишь палатка. ("При таких солнечных предзнаменованиях старина Джоби, верно, пошел бы на охоту>>, -- глядя в небо, думал я про себя... Потом до меня снова доносится голос Вив, и я направляюсь к лодке...) Симона усердно трудится с иголкой и ножницами. Индеанка Дженни вздыхает и, распрямив ноги, тяжело вытягивает их на своей лежанке. О нет, она вовсе не собирается отказываться от своих намерений -- ей лишь нужно достать с полу книжку "Тайноведение", -- просто она в очередной раз меняет свою методику... В гостинице Род отчаивается найти подходящее объявление, расчехляет гитару и присоединяется к репетиции своего безумного соседа. За залитой солнцем паутиной неоновых трубок Тедди прислушивается к взрывам смеха и шуток, пытаясь измерить темный колодец, который их порождает. Чего они теперь боятся? Ивенрайт теряет всякое терпение с галстуком: белая рубашка -- о'кей, это достаточный компромисс, и никаких удавок, хватит! До Симоны доносится звонок в дверь, и сна спешит открыть, пока он не разбудил ее шестилетнего сына, который лег вздремнуть; перед тем как выйти из спальни, она еще раз проверяет, не осталось ли сигарет, и с отвращением заворачивается в старый, выцветший махровый халат. Биг Ньютон допивает безвкусное пиво и заказывает еще, чувствуя себя, как никогда, мрачно. (На другой стороне реки, у гаража, я придерживаю лодку, пока, подняв подол юбки и следя, как бы не запачкать туфли на высоком каблуке, из нее выбирается Вив. Она подходит к гаражу и ждет там, пока я привязываю лодку и укрываю ее брезентом. Небо чистое, и, возможно, брезент и не нужен, но в этой лесной глуши с младых ногтей учишься не доверять хорошей погоде. "Доверяй солнцу не больше чем на полет камня", -- бывало говорил старик. Так что, несмотря на то что мы уже немного опаздываем, я продолжаю укреплять брезент. Ничего, все верно, а она пусть подождет...) Агент по недвижимости машет кому-то рукой. -- А вот и Сис. Эй, Сисси, подожди! -- И они ускоряют шаги, догоняя ее. Агент по недвижимости берет ее под руку. -- Ты уверена, что ты в состоянии, Сисси? Сразу после Вилларда? Не поднимая вуали, она высмаркивает нос. -- Виллард всегда любил Джо Бена. Мне кажется, я должна пойти. -- Хорошая девочка. Ты знакома с Братом Уолкером? Церковь Христианских Наук. -- Метафизических, мистер Луп. Да, мы виделись, недавно. Могу я еще раз выразить вам свои соболезнования, миссис Эгглстон? -- И Брат Уолкер протягивает ей руку. -- Эти последние дни... для многих из нас оказались несчастливыми. -- Но мы их пережили, не правда ли, крошка Сисси? Мы миновали их. Они трогаются дальше. Но больше всего на свете крошка Сисси мечтает остаться с глазу на глаз со своим братом, чтобы поведать ему об этой ужасной вещи, которую страховая компания собирается сделать с деньгами ее Вилларда. А агент по недвижимости жалеет, что в свое время не продал Вилларду что-нибудь получше этого кинотеатра, который теперь, кажется, снова вернется к нему. А Брат Уолкер расстраивается, что не надел менее степенный костюм. Он наблюдает за здоровым колыханием когда-то мускулистой груди агента, просвечивающей через голубую рубашку для игры в поло, и бранит себя за излишнюю официозность костюма. Некоторая небрежность в наряде создала бы приятный контраст с суровым и формальным антуражем. Может, снять темный пиджак и ослабить галстук? В такой день кто обвинит его в несоблюдении формальностей? Тем более его, божьего слугу? Таким образом он мог бы показать всем тем, кто не был Братьями и Сестрами, как его Вера относится к внешнему виду и что он такой же обычный человек. Галстук можно даже совсем снять. И пусть преподобный Томе со своими наглухо застегнутыми манжетами френча и платочком в кармане, путь старина Бидди Томе подергается, когда вместо него выйдет он в расстегнутой белой рубашке и произнесет панегирик получше и более звучным голосом. Пусть попаникует. -- О-хо-хо, -- замечает он, -- для многих из нас наступило время больших испытаний. (Я как следует укрыл лодку и двинулся к гаражу. Вив ждала, на чем я выберу ехать в город: на джипе был навес, который я всегда терпеть не мог, а пикап все еще находился в жутком состоянии после того, как я отвозил Генри в больницу, -- я ничего не сделал, чтобы отчистить его, только вытащил эту руку. "Так что давай поедем в джипе, -- сказал я. -- И ты поведешь, о'кей? Мне не хочется..." Летом, когда он открыт и продувается ветром, я никогда не возражаю против джипа; но когда на зиму на него надевается навес, он начинает походить на гроб на колесиках -- ни передней видимости, ни задней, только пара щелей по бокам, чтобы ориентироваться, куда едешь. В общем, это была не та машина, в которой я хотел бы ехать, особенно на похороны. Вив садится за руль и нажимает на стартер. Я откидываюсь назад и пытаюсь протереть дырочку в пластикатовой щели на дверце...) И все же Флойд Ивенрайт выходит из дома при галстуке. Он направляется разогревать машину и по дороге наталкивается на такого же раздраженного и разодетого Орланда Стампера, который идет заниматься тем же самым со своим подвижным средством. -- ..Да, нелегко было, Орланд... Но пока его пару раз не стукнет, он ведь ничего не понимает. -- Если бы его удалось уломать раньше, -- резко замечает Орланд, -- у Джанис сегодня был бы живой муж, а не распухший труп. Нам еще повезло, что из-за его самонадеянности и нас не укокошило... -- Да... не повезло Джо Бену. Отличный был парень. -- Если б Хэнка стукнуло на день раньше... у этих пятерых спиногрызов был бы живой отец, а не несчастный полис на четыре тысячи долларов. У старика было бы две руки... -- А что слышно о Генри? -- спрашивает Ивенрайт. -- Говорят, приходит в себя. Старого енота не так-то просто прикончить. -- А что он говорит о том, что его гордость и радость опустилась на колени перед юнионом? Мне кажется, одного этого достаточно, чтобы отправить Генри на тот свет. -- Честно говоря, я не знаю, как он на это отреагировал. Даже не думал об этом. Может, они и не сказали ему ничего. -- Хрена с два. Наверняка кто-нибудь сказал. -- Не обязательно. Хэнк распорядился, чтобы к нему никого не пускали. А может, врач хочет, чтобы он окреп, прежде чем до него дойдут эти вести. -- Угу... Но знаешь, что... может, они просто боятся говорить, чтобы не схлопотать по башке. Хотя я бы на месте Хэнка сказал ему об этом сейчас, пока у него еще нет сил двинуть костылем. -- При одной отрезанной руке, а другой только что из гипса? -- интересуется Орланд. -- Рискну заметить, что для Генри Стампера старые деньки миновали. -- "Никогда еще солнце не сияло нам так ярко..." -- поет Рей. -- Я не сдамся! -- клянется Дженни. -- Тедди! -- окликает бармена Стоукс. -- Сколько времени? -- Без двадцати, мистер Стоукс, -- отвечает Тедди. -- Значит, они будут здесь минут через двадцать. Боже, Боже, какое ужасное солнце... Тебе стоило бы подумать о том, чтобы повесить навес, Тедди. -- Да, пожалуй. -- Тедди возвращается за стойку. Бар продолжает заполняться. Если так пойдет дальше, ему придется звонить миссис Карлсон из "Морского бриза" и просить ее помочь вечером. Он бы давно побеспокоился об этом, но все еще не в силах поверить, что при такой погоде и благополучии бизнес может так процветать. Это противоречит всему, чему он научился в жизни... (Вив заводит стартер, снимает свои белые перчатки -- переключатель скоростей и руль обмотаны изоляционной лентой -- и отдает их мне, чтобы они не запачкались в процессе ее борьбы с джипом. Мы оба молчим. Она очень красиво оделась: пол-утра провозилась со своими волосами, укладывая их узлом, -- могу поспорить, что медленнее женщины собираются только на собственную свадьбу, -- но пока она заводила этого негодяя, он глох, чихал, снова глох, и ей приходилось опять его дергать, в общем, когда она наконец вывела джип на дорогу, ее золотой узел совсем развалился. Я молча наблюдал за ней. Я даже не посоветовал ей сбавить газ. Я просто сидел с ее перчатками на коленях и думал, что уже пора, черт возьми, чтобы кто-нибудь рядом со мной научился водить машину...) -- Я не бросила, я просто отдыхаю, -- заверяет себя индеанка Дженни, откладывая книгу. Она закрывает глаза, но образ гордого зеленоглазого молодого лесоруба с колючими усами не дает ей заснуть. Симона открывает дверь... Боже, Хави Эванс! -- Да, Симона, я просто подумал... может, сегодня вечером ты присоединишься ко мне в "Пеньке"? -- Нет, Хави. Извини. Посмотри на меня... Разве я могу показаться в общественном месте в таком виде? Он неловко переминается с ноги на ногу, собираясь сделать какое-нибудь умное замечание, потом улыбается и говорит: -- А что такого? Может, появится волшебница крестная или еще кто, а? Ну так мы... увидим тебя? -- Возможно... И он исчезает, прежде чем она успевает попрощаться. Достигнув погребального зала, агент по недвижимости и его овдовевшая сестра расстаются с Братом Уолкером, чтобы переговорить друг с другом. Брат Уолкер разглядывает толпу в поисках Джанис -- конечно, она будет нуждаться в нем в этот горестный час -- и поражается количеству людей, собравшихся отдать последний долг бедному Джо. Он и не догадывался, что Брат Джо Бен был так любим своими соседями. (Всю дорогу до города ни Вив, ни я не произносим ни слова. Наверное, ей кажется, что я не расположен к разговорам. Она не догадывается о том, что я знаю. Да и ладно. Потому что я не склонен рассказывать ей, откуда я все знаю. Как бы там ни было, джип все равно так гремел, трещал и содрогался, что мы бы мало что услышали. После этих дождей вся дорога была в рытвинах. Над горами повисла стайка плотных облаков, и солнце, ныряя в них, то пряталось, то появлялось. "Черт, из меня уже все внутренности повытряхивало", -- говорю я, но Вив не слышит. Я прислоняюсь головой к плексигласовому окошку и стараюсь ни о чем не думать. Солнце шпарит, как в преисподней, -- такое ощущение, что от него исходит не только свет, но и еще что-то. Вдоль дороги тянутся заросли ягодника, я смотрю на них, и каким-то образом они прочищают мне взор, -- оказывается, столько всего замутняло его, а я и не подозревал. Я пару раз моргаю и чувствую, что начинаю видеть отчетливо и ясно. Со мной такое случается. То все блестит, как навощенное, хромированное, отполированное, то вдруг темнеет и блекнет, будто погружаясь в грязную воду. Потом снова блестит. Я впервые выбираюсь из дома после смерти Джо и не могу избавиться от ощущения, что мир вокруг переменился. Я убеждаю себя, что все вокруг кажется таким сияющим просто с непривычки к свету после такого долгого периода плохой погоды, что этот контраст и превращает все в бриллианты. Но на самом деле меня это не очень убеждает. Я по-прежнему считаю, что именно заросли ягодника прочистили мне глаза. Я сижу в полудреме, глядя, как мимо проносятся придорожные ивы, и любуюсь пейзажем. А может, я все стал видеть отчетливее, потому что впервые не знаю за сколько лет еду по этой дороге в качестве пассажира. Может, и так. Единственное, что я знаю, -- все вокруг блестит, как новенький десятицентовик. Ржавые трубы печей, изрыгающие искры и синий дым, папоротники, покачивающиеся возле почтовых ящиков, деловитое посверкивание ветерка, колеблющего стоячую воду... петли проводов... куст мяты, такой свежий и чистый, что я даже чувствую его запах, когда мы проезжаем мимо... суетящиеся белки... и снова ржавые трубы. Зеленые листья словно отмыты и покрыты воском. Дрожат чистые и яркие солнечные лучи, собираясь, как в призмах, на усеянных каплями листьях... Я пододвигаюсь к окошку, чтобы лучше видеть. Небо, облака, верхушки деревьев, сбегающих вниз по склону каньона к железнодорожной насыпи, широкий сток между шоссе и проселочной дорогой, а вдоль канавы заросли ежевики -- она здесь сочная, но и косточки у нее такие, что можно зуб сломать. Последние штормовые ветры пообрывали с ягодника все листья, и он стал похож на огромные мотки серой жесткой шерсти. Я трясусь в машине, глядя на них, и думаю, что если бы нашелся такой здоровый парень, который мог бы выдернуть их, то он протер бы ими мир, разогнал облака, чтобы все действительно засияло... Я словно грежу с открытыми глазами. Я, великан, хватаю пригоршню этой жесткой, как проволока, шерсти и начинаю орудовать не жалея сил, как черномазый. И не могу остановиться. Покончив с небом, принимаюсь за пляж. Потом за город, за холмы. Пот льет с меня в три ручья, руки дрожат от напряжения, но я работаю как черт! Потом отхожу в сторону и оглядываю сделанное: но почему-то все стало еще более тусклым. Словно выцветшим. Я снова хватаю мочало и снова берусь за дело, но все блекнет еще больше. И тогда уж я берусь вовсю. Я тру все подряд: небо, собственные глаза, солнце, пока не падаю без сил. Но когда я поднимаю голову -- все правильно, все блестит, как киноэкран, когда фильм обрывается и тебе не на что смотреть, кроме как на яркий белый свет. Все остальное исчезло. Я отбрасываю стальную мочалку: неплохо иногда все так подновлять, но если тереть слишком сильно, старик, то можно стереть все дочиста.) В "Пеньке" Бони Стоукс пододвигается ближе к окну и снова жалуется на слепящий свет. Тедди наконец звонит миссис Карлсон, и та говорит ему, что, к сожалению, сегодня очень занята, но вместо себя обещает прислать дочь. Биг Ньютон наблюдает за тем, как пьянеет и свирепеет Лес Гиббонс, но у него по-прежнему остаются серьезные сомнения относительно того, сможет ли эта большегубая обезьяна упиться и рассвирепеть до необходимой стадии. А толпа, замершая в ожидании перед погребальным залом, вдруг подается вперед, и все поворачиваются к желтому джипу, который наконец появляется из-за угла. (На похороны собралось столько народа, что поставить машину нам удается только за два квартала. "У Джо Бена глаза бы вылезли на лоб, если б он узнал, какое столпотворение вызовет его смерть", -- говорю я Вив. У меня и самого глаза были на лбу: я знал, что Джо из тех ребят, кого любят все, но я не знал, что он был известен стольким людям. Подойдя ближе, я вижу, что лужайка для родственников до отказа забита темно-синими костюмами и черными платьями. Здесь даже есть представители из "Ваконда Пасифик", и Флойд Ивенрайт, естественно. Все стоят и сдержанно беседуют, откалываясь по двое, по трое и прячась за большим черным "кадиллаком" Лиллиенталя, чтобы достать свои заначки из карманов и тайком от женщин освежиться. Женщины время от времени подносят к лицам белые носовые платочки. "Мужчины киряют, женщины хлюпают. Все при деле", -- решаю я. Когда они замечают нас с Вив, все разговоры резко обрываются. Ребята за "кадиллаком" поспешно прячут бутылку. Они смотрят на нас, усердно пытаясь придать своим лицам соответствующее случаю выражение. Полуулыбки, понимающие кивки, а уж взгляды -- словно они взяли глаза напрокат у коккер-спаниелей. Куда бы я ни повернулся, всюду натыкаюсь на взгляды и кивки. Никто ничего не говорит. Толпа, стоявшая за зданием, тоже начинает перетекать поближе, чтобы поглазеть на нас. Из-за двери вы