Юрий Иосифович Коваль. Чистый дор Рассказы --------------------------------------------------------------------- Коваль Ю.И. Поздним вечером ранней весной: Рассказы, повести. М.: Дет. лит., 1988. OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 апреля 2003 года --------------------------------------------------------------------- Для старшего дошкольного и младшего школьного возраста. СОДЕРЖАНИЕ По лесной дороге Чистый Дор Стожок Весенний вечер Фиолетовая птица Под соснами Около войны Березовый пирожок Лесовик Железяка Вишня Колобок Картофельный смысл Кепка с карасями Нюрка Бунькины рога Выстрел Вода с закрытыми глазами Клеенка По-черному Подснежники Последний лист ПО ЛЕСНОЙ ДОРОГЕ Солнце пекло уже которую неделю. Лесная дорога высохла и побелела от пыли. В колеях, где стояли когда-то глубокие лужи, земля лопнула, и трещины покрыли ее густой сетью. Там, в колеях, прыгали маленькие, сухие лягушки. Издалека я увидел: в придорожной канаве в кустах малины мелькает белый платочек. Небольшая старушка искала что-то в траве. - Не иголку ли потеряли? - пошутил я, подойдя. - Топор, батюшка. Вчера попрятала, да забыла, под каким кустом. Я пошарил в малине. С коричневых мохнатых стеблей и с вялых листьев сыпалась пыль. Топор блеснул в тени под кустами, как глубинная рыба. - Вот он! - обрадовалась старушка. - А я-то думаю: не лесовик ли унес? - Какой лесовик? - А в лесу который живет. Страшный-то эдакий - бычьи бельмищи. - Ну? - Борода синяя, - подтвердила старушка, - а по ней пятнышки. - А вы что, видели лесовика? - Видела, батюшка, видела. Он к нам в магазин ходит сахар покупать. - Откуда ж он деньги берет? - Сам делает, - ответила старушка и пошла с дороги. Ее платочек сразу пропал в высокой траве и выпорхнул только под елками. "Ну и ну!.. - думал я, шагая дальше. - Что же это за лесовик - бычьи бельмищи?" Несмотря на солнечный день, темно было под елками. Где-нибудь в этой темноте, подальше от дороги, и сидит, наверно, лесовик. Вдруг лес кончился, и я увидел большое поле, подобное круглому озеру. В самом центре его, как остров, стояла деревня. Голубые масленые волны бродили по полю. Это цвел лен. Высокий небесный купол упирался в лесные верхушки, окружавшие поле со всех сторон. Я глядел на деревню и не знал, как она называется, и, уж конечно, не думал, что стану жить здесь, снова увижу старушку в белом платочке и даже лесовика. ЧИСТЫЙ ДОР Лесная дорога пошла через поле - стала полевой. Дошла до деревни - превратилась в деревенскую улицу. По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем. Пока я шел к журавлю-колодцу, во все окошки смотрели на меня люди: что это, мол, за человек идет? Я споткнулся и думал, в окошках засмеются, но все оставались строгими за стеклом. Напившись, я присел на бревно у колодца. В доме напротив раскрылось окно. Какая-то женщина поглядела на меня и сказала внутрь комнаты: - Напился и сидит. И окно снова закрылось. Подошли два гусака, хотели загоготать, но не осмелились: что это за человек чужой? Вдруг на дороге я увидел старушку, ту самую, что искала в лесу топор. Теперь она тащила длинную березовую жердь. - Давайте пособлю. - Это ты мне топор-то нашел? - Я. - А я-то думала: не лесовик ли унес? Я взял жердь и потащил ее следом за старушкой. В пятиоконном доме распахнулось окно, и мохнатая голова высунулась из-за горшка с лимоном. - Пантелевна, - сказала голова, - это чей же парень? - Мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашел. Мы прошли еще немного. Все люди, которые встречались нам, удивлялись: с кем это идет Пантелевна? Какая-то женщина крикнула с огорода: - Да это не племянник ли твой из Олюшина? - Племянник! - крикнула в ответ Пантелевна. - Он топор мне нашел. Тут я сильно удивился, что стал племянником, но виду не подал и молча поспевал за Пантелевной. Встретилась другая женщина, с девочкой на руках. - Это кто березу-то везет? - спросила она. - Племянник мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашел, а я думала: не лесовик ли унес? Так, пока мы шли по деревне, Пантелевна всем говорила, что я ей племянник, и рассказывала про топор. - А теперь он березу мне везет! - А чего он молчит? - спросил кто-то. - Как так молчу? - сказал я. - Я племянник ей. Она топор потеряла и думает, не лесовик ли унес, а он в малине лежал. А я племянник ей. - Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш. Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так дом Пантелевны стоял в конце и был самый маленький, в три оконца. Про такие дома говорят, что они пирогом подперты, блином покрыты. Я бросил березу на землю и присел на лавочку перед домом. - Как называется ваша деревня? - спросил я. - Чистый Дор. - Чего Чистый? - Дор. Дор... Такого слова я раньше не слыхал. - А что это такое - Чистый Дор? - Это, батюшка, деревня наша, - толковала Пантелевна. - Понятно, понятно. А что такое дор? - А дор - это вот он весь, дор-то. Все, что вокруг деревни, - это все и есть дор. Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем - лес. - Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой. - Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это все дор, а уж там, где елочки, - это все бор. Так я и понял, что дор - это поле, но только не простое поле, а среди леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья порубили, пеньки повыдергивали. Дергали, дергали - получился дор. - Ну ладно, - сказал я, - дор так дор, а мне надо дальше идти. - Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю. Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался ночевать. - Куда ж ты? - говорила Пантелевна и на следующее утро. - Живи-ка тут. Места в избе хватит. Я подумал-подумал, послал куда надо телеграмму и остался у Пантелевны. Уж не знаю, как получилось, но только прожил я у нее не день и не месяц, а целый год. Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую. Эту-то я нишу в Москве. Гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор. СТОЖОК У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй. Жил он не один, а с внучкою Нюркой, и было у него все, что надо, - и куры, и корова. - Свиньи вот только нету, - говорил дядя Зуй. - А на что хорошему человеку свинья? Еще летом дядя Зуй накосил в лесу травы и сметал стожок сена, но не просто сметал - хитро: поставил стог не на землю, как все делают, а прямо на сани, чтоб сподручней было зимой сено из лесу вывезти. А когда наступила зима, дядя Зуй про то сено забыл. - Дед, - говорит Нюрка, - ты что ж сено-то из лесу не везешь? Ай позабыл? - Какое сено? - удивился дядя Зуй, а после хлопнул себя по лбу и побежал к председателю лошадь просить. Лошадь председатель дал хорошую, крепкую. На ней дядя Зуй скоро до места добрался. Смотрит - стожок его снегом занесен. Стал он снег вокруг саней ногой раскидывать, оглянулся потом - нет лошади: ушла, проклятая! Побежал вдогонку - догнал, а лошадь не идет к стогу, упирается. "С чего бы это она, - думает дядя Зуй, - упирается-то?" Накокец-таки запряг ее дядя Зуй в сани. - Но-о-о!.. Чмокает дядя Зуй губами, кричит, а лошадь ни с места - полозья к земле крепко примерзли. Пришлось по ним топориком постукать - сани тронулись, а на них стожок. Так и едет, как в лесу стоял. Дядя Зуй сбоку идет, на лошадь губами чмокает. К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать. - Ты чего, Зуюшко, привез-то? - кричит ему Пантелевна. - Сено, Пантелевна. Чего ж иное? - А на возу у тебя что? Глянул дядя Зуй и как стоял, так и сел в снег. Страшная какая-то, кривая да мохнатая морда выставилась с воза - медведь! "Р-ру-у-у!.." Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег. Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал. - Стой! - закричал дядя Зуй. - Держи его, Пантелевна. Рявкнул медведь и пропал в елочках. Стал народ собираться. Охотники пришли, и я, конечно, с ними. Толпимся мы, разглядываем медвежьи следы. Паша-охотник говорит: - Вон какую берлогу себе придумал - Зуев стожок. А Пантелевна кричит-пугается: - Как же он тебя, Зуюшко, не укусил?.. - Да-а, - сказал дядя Зуй, - будет теперь сено медвежатиной разить. Его, наверно, и корова-то в рот не возьмет. ВЕСЕННИЙ ВЕЧЕР Солнце повисело в осиновых ветках и пропало за лесом. Закат расплылся в небе. Низко, в половину березы, над просекой пролетел большой ястреб. Он летел бесшумно, совсем не шевеля синими крыльями. Я стоял на поляне, снега на которой почти не было. Только под высокими деревьями еще холодели сугробы. Дрозды-дерябы трещали и голосили на елках. Казалось, это еловые шишки трутся друг о друга зазубренными боками. Я почувствовал странный запах, который шел с земли. Из старой травы, из прелых листьев торчали какие-то короткие стебли. На них распустились небольшие сиреневые цветочки. Я хотел сорвать несколько, но стебли не поддавались, гнулись в руках и наконец лопнули, переломившись. Они оказались полыми - пустыми внутри. От цветов пахло так приятно, что даже закружилась голова, но стебли их будто зашевелились в руке. Показалось, они живые и ядовитые. Стало неприятно, и я отложил цветы на пенек. "Свис-с-с-с-с!.." - пронеслись над поляной чирки. Еле заметен в темном небе их серебряный след. Сумрак поднялся с земли, стемнело, и тогда послышался хриплый и ласковый голос за березами: "Хорх... хорх... хорх... хорх..." Длинноклювая, с косыми крыльями птица вылетела из-за леса и пошла над поляной - "хорх... хорх...", - то ныряя вниз, то вскидываясь, как бабочка. Вальдшнеп! Вальдшнеп тянет!.. Совсем стемнело, и я пошел к дому. Холодом тянуло по земле, хрустела под ногами корка льда, схватившая лужи. На опушке в лицо вдруг повеяло теплом. Земля оттаяла, согрелась за день, теперь воздух греется об нее. Я шел полем и вспоминал цветы, оставленные на пеньке. Снова показалось, что стебли их шевелятся, шевелятся в руке. Я не знал, как называются эти цветы. Потом только узнал - волчье лыко. ФИОЛЕТОВАЯ ПТИЦА Как-то в мае, когда снег уже потаял, я сидел на стуле, вынесенном из дому, и чистил ружье. Дядя Зуй сидел рядом на чурбаке и заворачивал махорочную самокрутку. - Видишь ты, какие дела-то... - сказал он. - Куры у меня не ноские. - Яиц не несут? - Яйцо в неделю - разве ж это носкость? Такого слова я вроде не слыхал. Чудное - сразу в нем и "нос" и "кость". Сквозь ружейные стволы я глянул в небо. В них вспыхнули и нанизались одно на другое светлые оранжевые кольца, где-то в конце стволов слились в голубой пятачок - кусок неба. - Я уж тут новую несушку купил, - толковал дядя Зуй. - У Витьки Белова. У него все куры ноские. Дочистив ружье, я пошел поглядеть на новую несушку. Три курицы бродили у Зуюшки во дворе. Две-то были знакомые пеструшки, а третья - необыкновенного фиолетового цвета. Но вела она себя нормально, говорила "ко-ко-ко" и клевала намятую вареную картошку. - Что это за масть у нее? - Она белая, - сказал дядя Зуй. - Но, видишь ты, белые куры в каждом дворе, так я ее чернилами приметил, чтоб не спутать. - Гляди, станет она фиолетовые яйца носить. Тут курица вдруг подошла ко мне и - хлоп! - клюнула в сапог. - Пошла! - сказал я и махнул ногой. Курица отскочила, но потом снова подбежала и - хлоп! - клюнула в сапог. - Цыпа-цыпа, - сказал дядя Зуй, - ты что, холера, делаешь? Тут я догадался, в чем дело. Сапоги были все облеплены весенней грязью. С утра я ходил на конюшню, а там кто-то просыпал овес. Потом белил яблони, обкапал сапоги известкой. Каждый сапог превратился теперь в глиняный пирог с овсом и с известкой. Фиолетовой несушке так понравились мои сапоги, что, когда я пошел домой, она двинула следом. На крыльце я снял сапоги и отдал ей на растерзание. Из окошка я видел, что она обклевала весь овес и всю известку. Известка ей нужна, чтоб скорлупа у яиц была прочнее. Обклевав сапоги, курица опрокинула банку с червями, накопанными для налимов, и принялась за них. Тут я не выдержал, выскочил на крыльцо и схватил полено. Взмахнув чернильными крыльями, она перелетела со страху весь двор и уселась на березе. На другой день, возвращаясь с охоты, я увидел на дороге фиолетовую птицу. Издалека она узнала меня и подбежала, чтоб клюнуть в сапог. Пока была на дорогах грязь, курица встречала и провожала меня. Но вот весна кончилась, грязь на дорогах подсохла. Как-то я шел из леса и снова увидел на дороге свою знакомую. А она-то даже и не поглядела на меня, пошла прочь. "Что такое?" - подумал я. Глянул на свои сапоги и увидел - нету сапог. Иду я по траве босиком - лето наступило. ПОД СОСНАМИ Апрель превратился в май. Снега в лесу совсем не осталось, а солнце грело и грело. Оно меня совсем разморило после бессонной ночи на глухарином току. Я шел по болоту и время от времени бухался на колени в моховую кочку - собирал прошлогоднюю клюкву. Перележав зиму под снегом, клюква стала синеватой и сладкой. За болотом оказался бугор. Здесь росли десятка два сосен. Я снял куртку, постелил ее и прилег под соснами. Бугор сплошь был усыпан божьими коровками, как давешние болотные кочки клюквой. Мне это понравилось, но скоро я понял, что клюква лучше божьих коровок хотя бы потому, что она не двигается. Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба - божьи коровки ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощелкивал их, а потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх. Сосны уходили в небо. Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди. Божьи коровки взлетали, и тогда было видно, как закручивается между стволов кирпичная и прозрачная точка. Вверху дунул ветер. Сосна уронила шишку. Шишка гулко ударилась о землю. Я прикрыл глаза и задремал. Было слышно, как шумят сосновые ветки и далеко бубнят-бормочут тетерева. Послышался приглушенный звук трубы. "Лось, что ли? - подумал я. - Да нет, гон у лосей осенью". Труба была еле слышна, но играла отчетливо, с переливами. Звук ее был медный, не лесной. Лось не умеет так трубить. У него голос - стон, глухой, хриплый, а этот будто неживой. Очень тихо, незаметно за первой трубой вступила вторая. Ее голос был ниже. Он помогал, подпевал первой. "Что это за трубы? - думал я. - Не лось это и не журавель". Солнце припекало, и я дремал, а потом и вовсе заснул и во сне уже сообразил, что звуки эти доносятся из земли, из бугра. А бугор похож на огромный кривой барабан. Он ухает и глухо гудит, а совсем-совсем глубоко в земле слышатся переливы, будто кто-то струны перебирает. Мне снилось, что сосны - это и есть медные музыкальные трубы, только корявые, обросшие ветками. Они трубят, медленно раскачиваясь надо мною. Когда я проснулся, солнце опускалось. Ни звуков трубы, ни струнных переборов не было теперь слышно. Только на нижних ветках сосны бил зяблик. Я приложил ухо к сосновому стволу: слышался шум, далекий, как в морской раковине. Спустившись с бугра, я пошел к дому, а сам все думал, что же это за звуки доносились из земли. Может быть, в бугре был подземный ручей - играл, захлебывался весенней водой? В тот день я добрался к дому под вечер, сразу пошел в баню и, конечно, думать забыл о звуках, которые доносились из бугра. Я бы и не вспомнил о них, если б не услышал вот какую историю. Во время войны здесь, неподалеку от Чистого Дора, был бой. Наши солдаты шли через лес и через болота, а немцы обстреливали их из минометов. Вместе со всеми шел солдатский духовой оркестр. Перед боем музыканты спрятали свои инструменты. На каком-то бугре среди леса они закопали в землю трубы и валторны, флейты, барабаны и медные тарелки. Чтоб не достались врагу. Оркестр не достался врагу, но многие солдаты погибли в бою, а те, что остались живы, не смогли потом разыскать в лесу этот бугор. А я-то теперь думаю, что как раз спал на том самом месте. ОКОЛО ВОЙНЫ До Чистого Дора немец не дошел. Но был он близко. За лесом слышался рев орудий и такой скрежет, будто танкетки грызлись между собой. В серых облаках, висящих над деревней, иногда вдруг вспыхивали ослепительные искры, а между вспышками сновали маленькие крестообразные самолеты. Все дома Чистого Дора стояли тогда пустые. Мужчины были на фронте, женщины эвакуировались. Только в одном доме жили люди: тетка Ксеня с двумя детьми и Пантелевна. Они собрались жить вместе, чтобы не было так страшно. Ночами, когда дети спали, женщины глядели в окно на снежное поле и лес. Им казалось - немец подкрадывается, таясь за деревьями. Как-то ночью в дверь им вдруг стукнул кто-то и крикнул: - Открывай, что ли! Женщины не стали открывать. - Открывай! - снова крикнул человек с крыльца. - Я ведь замерз. Тетка Ксеня подошла к двери и спросила: - Кто? Это был Мохов-безрукий из соседней деревни, из Олюшина. Его не взяли на фронт. - Что ж вы свечку не зажгете? - сказал Мохов, входя в избу. - Темень у вас. - Нету свечки, - сказала Пантелевна, - садись вот на сундук. - Мохов, - сказала тетка Ксеня, - ты к нам жить перебирайся, страшно без мужика. - Куда я из дому? У меня там тоже бабы с детьми. Вы к нам перебирайтесь. - Нет, - сказала Ксеня, - тут наш дом. Мохов достал из кармана горсть чернослива. - Красноармейцы дали, - сказал он. Тетка Ксеня повынимала из слив косточки и сунула спящим ребятам каждому в рот по сливине. Они дальше спали и сосали чернослив. - Вот что, - сказал Мохов, - сидеть мне с вами некогда, надо идти, а завтра утром приходите ко мне. Я вам насыплю картошки. У меня еще осталась. Мохов ушел, а женщины снова глядели в окно до самого свету. Утром они подняли детей и пошли в Олюшино. За лесом сегодня не скрежетало и не было слышно взрывов. - Бой кончился, - сказала тетка Ксеня, - только не знаю, на чьей стороне победа. Ладно бы на нашей. - А вдруг на его? - сказала Пантелевна. - Он бы тогда сюда пришел. - Может быть, подкрадывается, - сказала Пантелевна. Они поглядели за деревья, но никого не было видно - только снег лежал. Просветлело. Сизые перья протянулись по небу, и за лесом зажглась солнечная полоса. И тут женщины увидели вдруг какой-то предмет. Он плыл над лесом медленно-медленно. Ветки заслоняли его, и нельзя было разобрать, что это. - Бежим! - сказала Пантелевна. Ей стало страшно: что это летит по небу? Темный предмет выплывал из-за деревьев. Восходящее солнце вдруг осветило его, и они увидели, что это по небу летит человек. Только очень большой. - Мужик! - крикнула Пантелевна. А тетка Ксеня заплакала и села в снег. Она не могла понять, как летит человек, и плакала, и крепко держала детей. Огромный человек плыл над лесом. Огромный, больше деревьев, стоящих под ним. Он плыл-летел, лежа на боку и поджав ноги. Он был в солдатской шапке и в шинели. Полы шинели развевались, и слышно было, как они трещат от ветра, дующего наверху. Пантелевна побежала по снегу, чтобы спрятаться от этого страшного летящего мужика, а он молча плыл над лесом, над Чистым Дором. Бежать было некуда, и Пантелевна остановилась. Она глядела, как висит над ней огромный солдат, поджавший ноги к животу, и не могла понять, мертвый он или живой. И почему он такой большой? И зачем по небу летит? В шинели его были видны большие дыры. И еще была видна красная звезда, только не на шапке, а на плече. - Не бойся! - крикнула Пантелевна, увидев звезду. - Это наш! Но тетка Ксеня боялась поднять голову и поглядела наверх, только когда огромный солдат отплыл в сторону. - Его, наверно, ранили, - сказала Пантелевна. Она теперь думала, что у нас есть такие большие солдаты, которые умеют летать. Он отплывал в сторону, по-прежнему поджав колени и подложив под голову ладонь. Лицо его было совсем серым. Солнце поднялось выше, и сильнее задул ветер, подхватил солдата, понес его дальше. Нет, он, видимо, был убит, этот огромный солдат, и уже не сопротивлялся ветру. Скоро он ушел за лес на другой стороне Чистого Дора. А женщины все никак не могли понять, откуда взялся этот большой человек, зачем он летал по небу и как его убили. Они пошли дальше по дороге в Олюшино и ждали, что по небу поплывут новые огромные люди. Но небо было пусто. А огромный солдат летел дальше, по-прежнему поджав ноги к животу. Потом он стал медленно опускаться и наконец лег на верхушки елок. Он сделался меньше и постепенно сползал с елок на землю. Какие-то запутанные веревки протянулись от него по елочным верхушкам, куски толстой материи нависли на ветках, ссыпали с них снег. Это был аэростат воздушного заграждения. Немецкий самолет налетел на него, переломил себе крыло и разбился об землю. От удара самолета аэростат тоже получил пробоину, опустился к земле, выпустив через дырку часть газа. Он перекрутился весь и превратился в солдата, в огромного человека, и утреннее солнце призрачно осветило его. Ни тетка Ксеня, ни Пантелевна не знали этого. Они сидели у Мохова в избе, варили картошку и рассказывали, какие у нас есть огромные летающие солдаты. - Как жалко-то его! - сказала Ксеня. - Такой был большой, а не уберегся. Снаряд, наверно, в него попал. - Ему бы затаиться, - сказала Пантелевна, - а он эвон куда - по небу поплыл. БЕРПЗОВЫЙ ПИРОЖОК Братья Моховы с Нюркой пошли в лес по ягоды, а я так пошел, сам по себе. И хоть шел я сам по себе, а они по ягоды - все равно мы все время оказывались рядом. Я иду, а сбоку то Нюрка выглянет, то какой-нибудь брат Мохов. Заверну в сторону, чтоб побыть в тишине, а уж из кустов другой брат Мохов вылезает. Эти братья особенно надоедали - бидонами дрались, валуями кидались или вдруг начинали кричать: - Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть! Нюрка была потише, но, как дело до свинки доходило, тоже кричала изо всех сил: - Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть! - Эй! - крикнул я. - Кого вы там подкалываете? - Свинку! - хором отозвались братья Моховы. - Какую еще свинку? Тащите ее сюда! Братья Моховы и Нюрка выскочили из кустов с бидонами в руках, никакой свинки видно не было. - А свинка где? - строго спросил я. - Вот, - сказала Нюрка и протянула мне травинку, на которую нанизаны были земляничины. - Земляника, - сказал я. - Земляника, - согласилась Нюрка. - Но только - свинка. Я пригляделся и увидел, что ягоды, нанизанные на стебель, были особенно крупные, особенно спелые, черные от густой красноты. Снял ягоду со стебля, положил в рот и понял, что и вкус у нее особенный. У простой земляники - солнечный вкус, а тут - лесной, болотный, сумрачный. Долго, видно, зрела эта ягода, набиралась солнца и сока, сделалась лучшей из земляничин. Я нашел подходящую травинку, выдернул из нее стебель и вместе с ребятами стал собирать ягоды и покрикивать: - Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть! Скоро травинка моя стала тяжелой от нанизанных на нее земляничин. Приятно было нести ее, помахивать ею, разглядывать. К обеду бидоны у ребят были полны, и я подколол свинки травинок пять. Присели отдохнуть. Тут бы и перекусить, а никто из нас не взял в лес ни сухаря, ни лепешки. - Надо свинку рубануть! - кричали братья Моховы. - Что собрали - домой понесем, - сказала Нюрка. - Погодите, я сейчас пирожков напеку. Она сорвала с березовой ветки листок, завернула в него пяток земляничин и первому, как старшему, протянула мне. - Что это? - спросил я. - Березовый пирожок. Ешь. Очень вкусным оказался березовый пирожок. Земляникой от него пахло и солнцем, лесным летом, глухим лесом. ЛЕСОВИК Я плыл по Ялме. Сидел на корме лодки, помахивал веслом. Далеко уже отплыл от Чистого Дора, вместе с речкой углубился в лес. Вода под лодкой черная, настоялась на опавших листьях. Над нею синие стрекозы перелетают. Захотелось что-нибудь спеть, просто так, от хорошего настроения. А вдруг, думаю, здесь какая-нибудь девушка малину собирает! Услышит, как я хорошо пою, - выйдет на берег. Размечтался я и грянул: Ой, когда мне было лет семнадцать, Ходил я в Грешнево гулять... Допел первый куплет и уже хотел за второй взяться - вдруг слышу: - Ты чего орешь? Вот тебе на! Оказался кто-то на берегу. Только не девушка. Голос грубый, болотный. Огляделся - не видно никого в берегах. Кусты. - Чего головой крутишь? Ай не видишь? - Не вижу чтой-то, дядя. - А не видишь, так и не видь. - Эй, дядя, - сказал я, - да ты кустиком пошевели! Молчит. Ну, глупое положение! Отложил я весло, хотел закурить. Шарь-пошарь - нету махорки. Только что в кармане шевелилась - теперь нету. Вдруг стемнело над рекой. Солнце-то, солнце за тучку ушло! Куда ж это я забрался? Лес кругом страшный, корявый, черный, вода в реке черная, и стрекозы над ней черные. Какие тут девушки? Какая малина? Ударил я веслом - и ходом к дому, в Чистый Дор, к Пантелевне. - Ну, батюшка, - сказала Пантелевна, - спасибо, жив остался. Он бы тебя в болото завел. - Кто? - Лесовик! Знаешь, как он Мирониху-то водил? Иди, говорит, сюда, девушка, я тебе конфетку дам. А Мирониха по глупости идет за конфеткой. А он ей в руку впился и в болото тянет. Тут матушка Мирониха помирать начала. Во ведь как бывает. Не стал я спорить с Пантелевной, а Мирониху, конечно, знал. Как придет вечером, обязательно что-нибудь приврет. Месяц прошел с тех пор, и я забыл про лесовика. А как в августе рыжики-то пошли - вспомнил. С дядей Зуем отправились мы за рыжиками. Босиком. Чистодорские жители все ходят за рыжиками босиком - ногами ищут. Вот ведь история! А делается это для того, чтоб найти в траве самый маленький рыжик. Руками шарить - коленки протрешь. Главная задача - найти такой рыжик, чтоб он в бутылочное горлышко пролезал. Подберезовики и маслята солят в бочках, а рыжики - только в бутылках. Насолишь на зиму бутылочек двадцать, потом только вытряхивай. Я-то вначале ходил собирать в сапогах, на месте разувался. А потом плюнул - ходишь, как неумный, с сапогами в руках. Стал было ходить в одном сапоге - как-никак одна нога рабочая, - но и это бросил: задразнили. С дядей Зуем пришли мы в сосняки. Рыжиков много. Зуюшко ногой строчит, как швейная машина "Зингер", а я осторожно собираю. Еле-еле ногой шарю - боюсь змею собрать. За спиной у меня что-то зашелестело в кустах. Оглянулся я и замер. Медленно-медленно высовывается из куста длинная палка. А на конце ее приделан острый кривой нож. И вот этот нож тянется ко мне! Тут у меня сердце зашлось. Стою столбом, а нога сама по себе рыжики ищет. Кусты раздвинулись, и из листьев показался человечек, маленький, ростом с пень. Лесовик! В руках держит палку с ножом на конце, сам весь корявый, борода серо-синяя, а руки черные, как головешки. Смотрит на меня, ножовой палкой покачивает и говорит, как из дупла: - Рыжики берешь? - Ага, - говорю я. - Рыжичков бы нам. - Нам бы рыжичков, - сбоку говорит дядя Зуй. - В бутылочку. - В каку таку бутылочку? - А в поллитровочку, для прелести посола. - Ага, - говорит лесовик и башкой кивает. - Сей год рыжичков много, прошлый меньше было. А махорки у вас нету ли? - Есть, - говорит дядя Зуй. - Есть махорка. Лесовик сел на пень и стал самокрутку крутить. Тут я его как следует разглядел: все верно, точно такой, как Пантелевна рассказывала, только что-то клыков не видно. Дядя Зуй подошел к пню и говорит: - А вы каким промыслом занимаетесь? - Живицу я собираю, - говорит лесовик. - Смолку сосновую. Я насквозь просмоленный, как птица клест. Руки мои ни за что не отмоешь, вон и в бороду смола накапала. Тут мне все стало ясно. Часто в лесу я видел сосны с насечками на стволах. Эти насечки делаются уголками, одна над другой. Смола перетекает из насечки в насечку, а потом капает в баночку. Смола эта и называется "живица", потому что она рану на стволе дерева заживляет. Я даже огорчился, что лесовик смоловиком оказался, спрашиваю дальше: - А это что за палка у вас страшная? - Это палка-хак. Этой палкой-хаком я делаю насечки на сосне, чтобы живица выступила. - А сосна не мрет ли от вашей работы? - спрашивает дядя Зуй. - Не, - говорит смоловик, - пока не мрет. Дали мы смоловику еще махорки и пошли дальше. А когда уже разошлись, я вспомнил: надо было спросить, не он ли окликал меня, когда я в лодке плыл... Вечером всю эту историю я рассказал Пантелевне. Так, мол, и так, видел лесовика. - Э, батюшка, - сказала Пантелевна, - да разве ж это лесовик? Настоящий лесовик в лесу сидит, бельмищи свои пучит да деньги делает. ЖЕЛЕЗЯКА Безоблачной ночью плавает над Чистым Дором луна, отражается в лужах, серебрит крытые щепой крыши. Тихо в деревне. С рассветом от берега Ялмы раздаются глухие удары, будто колотит кто-то в заросший мохом колокол. За вербами темнеет на берегу кузница - дощатый сарай, древний, закопченный, обшитый по углам ржавыми листами жести. Отсюда слышны удары. Рано я выхожу на рыбалку. Темно еще, темно, и странно выглядит этот сарай в пасмурном ольховнике. Вдруг открывается дверь, а там - огонь, но не яркий, как пламя костра, а приглушенный. Такого цвета бывает калина, когда ее ударит мороз. Огненная дверь кажется пещерой, которая ведет, может быть, и внутрь земли. Из нее выскакивает на берег маленький человек. В руках - длинные клещи, а в них зажата раскаленная драконья кость. Он сует ее в воду - раздается шипение похлеще кошачьего или гадючьего. Облако пара вырывается из воды. - Здравствуй, Волошин, - говорю я. В полдень, возвращаясь домой, я снова прохожу мимо. Вокруг кузницы теперь полно народу: кто пришел за гвоздями, кто лошадь подковать. Внутри пылает горн. Шурка Клеткин, молотобоец, раздувает мехи - выдыхает воздух в горн, на уголья. В самом пекле лежит железная болванка. Она так раскалилась, что не отличишь ее от огня. Длинными клещами Волошин выхватывает ее, ставит на наковальню. Шурка бьет по ней молотом, и болванка сплющивается, а Волошин только поворачивает ее под ударами. Шурка Клеткин крепкий малый; плечи у него тяжелые, как гири. Он - силач, а Волошин - мастер. - Ну что, парень? - говорит мне Волошин. - На уху наловил ли? Я вываливаю из сетки язей. - Будет навар, - хрипло говорит Шурка Клеткин, разглядывая язей. - Во, блестят, ну прямо железяки! У Шурки все железяки. Трактор - железяка, ружье - железяка, котелок - тоже железяка. Шурка парень молодой, а голос у него хриплый, как у старого чугунного человека. На берегу мы чистим язей. Чешуя брызгами разлетается под ножом, блестит в прибрежной траве. Потом Волошин берет клещами котелок и ставит его в середину горна, на самый жар. К ухе дядя Зуй подоспел. Прикатил в кузницу колесо, старое да ржавое. Где он такое выкопал? Дядя Зуй любит Волошина, таскает ему разные железки. Шурка подошел, пнул колесо сапогом. - Барахло, - говорит. - Гнилая железяка. - Гнилая? - обижается дядя Зуй. - Смотри, какие гаечки. Тут одних гаечек на паровоз хватит. Волошин помалкивает, прикидывает, сгодится ли на что-нибудь это колесо. Вот странное дело, никому не была нужна ржавая железяка, а теперь стоит в кузнице и с каждой минутой становится все более ценной. Теперь это материал для мастера. Неизвестно, что сделает из нее Волошин, но что-нибудь обязательно сделает. И может быть, такую вещь, про которую и Шурка скажет: "Вроде ничего получилась железяка". - А то сказал: гнилая! - горячится дядя Зуй. - Сам ты, Шурка, вроде железяки! Вон нос какой кривой. Шурка обиделся, трогает нос пальцами - кривой ли? Уха готова - кипит, клокочет. Пена выплескивается из котелка на уголья, и пар от язевой ухи смешивается с кислым запахом кованого железа. Волошин достает из шкафчика ложки. Всем - деревянные, Шурке - железяку. Уху все едят внимательно. Задумываются - хороша ли? Хороша! ВИШНЯ Во дворе зоотехника Николая стояла лошадь, привязанная к забору. Здесь же, на заборе, висело снятое с нее седло. Николай и бригадир Фролов стояли рядом. - Что случилось? - спросил я. - Да вот, - кивнул Николай, - погляди. На боку лошади была рваная рана. Сильно текла кровь, капала в крапиву. - Понимаешь, - стал объяснять мне Фролов, - кто-то проволоку натянул между столбами, колючую. А я на ферму гнал, спешил, не заметил и вот зацепился... - Надо замечать, - сказал Николай и подобрал ватой стекающую кровь, залил рану йодом. - Да как же, Коля, - сказал Фролов, - ведь я спешил, не видел проволоки этой. - Надо было видеть, - сказал Николай. Я стал шарить по карманам. Мне казалось, что где-то у меня должен был заваляться кусок сахару. И верно, нашелся кусок сахару, облепленный табаком. Николай приготовил уже иглу, шелковую нитку и стал зашивать рану. - Не могу! - сказал Фролов и отошел в сторону. - Как по мне шьет! - Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а проволоку замечать он не может! Лошадь, казалось, не чувствовала боли. Она стояла спокойно, но сахар брать с руки не стала. - Терпи, терпи, - сказал ей Николай. - Сейчас кончу. Лошадь наклонила голову к крапиве. Она прикрывала глаза и чуть вздрагивала. - Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а поберечь ее он не может! Бригадир Фролов стоял в стороне и курил, отвернувшись. - Все, - сказал Николай. Лошадь поняла это. Она обернулась поглядеть, что там у нее на боку. Тут я всучил ей кусок сахару. Она разгрызла его и стала обнюхивать мое плечо. Фролов взял под мышку седло, отвязал лошадь и повел ее на конюшню. Она шла в поводу спокойно, раскачиваясь с каждым шагом. Очень крепкая на вид и даже чуть округлая лошадь. Ее звали Вишня. КОЛОБОК Я пошел на рыбалку, а за мною увязался дядя Зуй. - Ушицы похлебаю с тобой, и ладно, - сказал он. У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня за спиной - глядеть. Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в нее, как в черное дупло, и небо потемнело. - Гроза идет, - сказал дядя Зуй. - Домой надо бы бечь. Тут у меня клюнуло. Я подсек, и леска запела, натянувшись. Медный язь засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я подвел его к берегу и выбросил в траву. Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в траве. Дождь вдруг ударил по воде сразу всеми каплями и с такой силой, будто сто язей шлепнули хвостами о поверхность. Река закипела, зашевелилась, молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь. - Ну и дела! - бубнил дядя Зуй, накрывшись плащом. - Страшно-то как... Внезапно дождь кончился. И засияло что-то на ветках ивы, и сполз с них, потрескивая, закачался в воздухе сверкающий колобок. Он покатился к реке и вдруг подпрыгнул. - Что?! - крикнул дядя Зуй. - Что это? Колобок повис неподвижно в воздухе и чуть дрожал, колебался. Ослепительный свет его резал глаза, а кругом огненного колобка горела радуга. Засияло все: и река, и кусты молочая по берегам, и листья рогоза прорезались из воды, блестящие, как лезвия ножей. Покачиваясь и кружась, колобок полетел над берегом, и шел низко над кустами молочая, и взлетал, и стоял высоко, и обрывался белым яблоком, созревшим в небе. Вдруг померк его свет. Колобок раздулся и стал огромным черным шаром. В нем вспыхнули лиловые жилы, и грохнул взрыв. Мы бежали к дому. Дядя Зуй, насквозь мокрый, еле поспевал за мной. - Что ж это? - кричал он. - Неуж атомная бомба? - Шаровая молния. - Шаровая? Да откуда она взялась? - Не знаю! - кричал я через плечо. - Иногда во время грозы получаются такие шаровые молнии! - Ага! - кричал дядя Зуй мне вдогонку. - Это, наверно, простая молния в клубок скрутилась! Ну дела! Мы прибежали домой и сразу скинули мокрые рубахи, поставили самовар. - Ну и дела! - твердил дядя Зуй. - Простая молния в клубок скрутилась. Чтоб я больше пошел с тобой на рыбалку - ни за что! КАРТОФЕЛЬНЫЙ СМЫСЛ - Да, что ты ни говори, батюшка, а я картошку люблю. Потому что в картошке смыслу много. - Да какой там особенный-то смысл? Картошка и картошка. - Э-э... не говори, батюшка, не говори. Наваришь с полведерочки - тут и жизнь вроде повеселей становится. Вот такой и смысл... картофельный. Мы сидели с дядей Зуем на берегу реки у костра и ели печеную картошку. Просто так пошли к реке - поглядеть, как рыбка плавится, да и разложили костер, картошечки поднакопали, напекли. А соль у дяди Зуя в кармане оказалась. - А как же без соли-то? Соль, батюшка, я всегда с собой ношу. Придешь, к примеру, в гости, а у хозяйки суп несоленый. Тут и неловко будет сказать: суп, дескать, у вас несоленый. А я уж тут потихоньку из кармана соль достану и... подсолю. - А еще-то ты чего носишь в карманах? И верно - они у тебя все время оттопыриваются. - Чего еще ношу? Все ношу, что в карманы влезает. Вот гляди - махорка... соль в узелочке... веревочка, если что надо подвязать, хорошая веревочка. Ну, ножик, конечно! Фонарик карманный! Недаром сказано - карманный. Есть у тебя карманный фонарик, - значит, и положи его в карман. А это конфеты, если кого из ребят встречу. - А это что? Хлеб, что ли? - Сухарь, батюшка. Давно ношу, хочу кому из лошадей отдать, да все позабываю. Смотрим теперь в другом кармане. Этот у меня карман поглубже. Нарочно так сделан... надставленный. Ну, это, конечно, отвертка и пассатижи. Пара гвоздей, еще махорка, мундштук... А вот еще веревочка, на случай если та коротка окажется. А это... хэ... еще одна отвертка. Откуда еще-то одна? Ага, все понял. Я про ту отвертку забыл, ну и вторую сунул. Хочешь, тебе одну отдам? - Мне-то на кой отвертка? Стану я ее таскать. - А вдруг отвернуть чего понадобится? - Да я тебя позову. - Ладно, прямо ко мне беги, вместе и отвернем... Смотрим дальше - очки, читательские, а это очки - грибные. В этих очках я книжки читаю, а этими грибы ищу. Ну, вот и все, пожалуй. Давай теперь ты показывай, что там у тебя в карманах? Интересно. - Да у меня вроде и нет ничего. - Да как же так? Ничего. Ножик-то, ножик есть небось? - Забыл я ножик, дома оставил. - Как же так? На речку идешь, а ножик дома оставил? - Я не знал, что мы на речку идем. Так думал: вышли погулять. - Так ведь и я не знал