му разговора. - А я вот в Карманов собрался, - сказал он. - Голубей надо загнать. - Не монахов ли? - А ты откуда знаешь? - Вчера у нас на рынке два червяка монахов искали, я было подумал, что они из нашей конторы. - Один - переросток, а другой с космами? - Точно. - Похожи на моих клиентов. Значит, вчера они были в Карманове, а сегодня на Птичий пойдут. Что ж, самое время ехать в Карманов. - Валяй, а я пока у тебя останусь. Помыться надо. - Ничего не выйдет, - сказал Похититель. - Воду отключили. - Как же так? - У нас это часто бывает. Все чего-то ремонтируют. Да ты в баню иди. Воронцовские выходные. Иди в Тетеринские. - Ладно врать-то, - сказал Моня, пристально взглянув на Похитителя. - Связываться со мной не хочешь. Боишься. - Да чего мне бояться! - возмутился Похититель. - Отключили воду - и все дела. Моня подошел к водопроводному крану и открыл его. Медный кран забулькал, как тетерев, выдавив ржавую каплю. - Мда, - сказал Моня, завинтил кран и, хлопнув Похитителя по плечу, пошел к выходу. Закрывши за ним дверь, Похититель облегченно вздохнул. связываться с Кожаным Похититель действительно никак не хотел. Моня Кожаный был опасный человек, а с опасными людьми Похититель сроду не связывался. "Зачем я буду связываться с опасными, - рассуждал он. - Я уж лучше с неопасными свяжусь. Но, честно сказать, и с неопасными связываться порой опасно. Сегодня он неопасный, а завтра такой опасный станет - только держись. Лучше вообще ни с кем не связываться". Сквозь занавеску Похититель внимательно смотрел, как Моня выходит из подъезда, переходит улицу, садится в трамвай. "Не привел ли Кожаный хвоста?" - думал Похититель. След на асфальте Вяло, лениво подымался Крендель в это воскресное утро. Спешить ему никуда не хотелось, да и спешить-то было некуда. Нам явно некуда было спешить. - А чего нам спешить, - сказал Крендель. - Нам спешить некуда. Я промолчал, и Крендель посмотрел на меня удивленно: дескать, а ты что скажешь? Но мне и говорить ничего не хотелось, я вынул из кармана табличку, на которой печатными буквами было написано: ЕЩЕ БЫ. - Как это некуда спешить? - крикнула из кухни бабушка Волк. - Вчера весь день проболтались неведомо где, а приборку кто будет делать? Нет уж, сегодня я выходная, делайте приборку, а я пойду во двор сидеть. - Какую приборку, бабушка? - ответил Крендель. - Все прибрано. - Такую. Полы надо мыть. Хватит тебе, Крендель, болтаться, все - монахи, монахи. Ребенка только портишь. Мойте полы. Крендель вздохнул, взял ведро, мне дал тряпку, и, наверно, только через час мы кончили мыть полы, вышли во двор и стали под американским кленом, под которым давно уж сидела на лавочке бабушка Волк. - Какие-то рожи, - говорила она. - Все время ходят какие-то рожи. Позавчера голубей украли, сегодня, гляди, до ценностей доберутся. До фамильного серебра. - Какие рожи? - крикнул с третьего этажа дядя Сюва. - Про каких рож вы говорите, бабушка? - Про тех, которые к нам во двор ходят. Чего им здесь надо? Кто их звал? - Не знаю, сказал дядя Сюва. - Я никаких рож не видал. - А я видала, - сказала Райка. - Это все небось к тому Жильцу ходят. Жалко, что не о убрал голубей, а то мы бы его живо отсюда выперли. - Да ладно вам, - сказал дядя Сюва. - Ну, зашел человек в гости, хочется же людям культурно отдохнуть. - Знаю я эту культуру, - сказала из окна Райка. А бабушка Волк добавила: - Я бы к нам во двор по пропускам пускала. - А Жилец-то этот, - продолжала Райка, - дурак дураком. Перышки собирает. Верно Крендель говорит: надо из них подушку сделать. - Да чего ты к Жильцу привязалась? - сказала бабушка Волк. - Паковалась бы лучше. Не сегодня-завтра дом снесут. - Пускай все вокруг сносят - я одна останусь! - крикнула тетя Паня со своего этажа. - Меня им сроду не снести! - Ты, Паня, неправа, - рассудительно сказал дядя Сюва. - Ты новому дорогу дать не хочешь. Где ж твоя сознательность? - Знаю где, - ответила тетя Паня и, подумав, добавила: - Где надо, там и есть. - Не могу их слушать. Надоело, - сказал Крендель, посмотрев на буфет, стоящий на крыше. Одинокая ворона пересекла небо над Зонточным переулком. Крендель потускнел. Вчерашние кармановские события захватили его, отвлекли, а сегодня мы снова вернулись к старому, покоробленному буфету, Два дня назад буфет казался чудом, когда из него вылетали голуби, а сейчас стал никому не нужной глупостью, хотелось сбросить его с крыши, расшибить вдребезги. - Не могу, - сказал Крендель. - Сердце разрывается. Выведи меня на улицу. Он навалился на меня, обнял за плечи, и я буквально вынес его из ворот. Залитый воскресным солнцем лежал перед нами Зонточный переулок. Кто-то играл на аккордеоне. Над пустырем за Красным домом подымался столб дыма. Там жгли овощные ящики. Мы постояли у ворот, поглядели, как горят ящики, Крендель ткнул пальцем в тротуар: - Погляди-кось. На асфальте был ясно виден отпечаток босой ноги. Это была правая нога Кренделя. В прошлом году, когда здесь ремонтировали тротуар, он разулся, отпечатал подошву на мягком горячем асфальте, надеясь, что этот след останется на века. - Обжегся тогда невероятно, - вспомнил он, присел на корточки, поковырял след щепкой, проверяя, крепко ли тот сидит на месте. След сидел крепко, обтерся совсем немного, но Крендель печально вздохнул: - Вряд ли этот след останется на века. Дом снесут - будут тротуар перекрывать. Да так ли уж важно оставлять свой след на века? Если все начнут оставлять следы - плюнуть некуда будет. Не глядя больше на свой след, Крендель побрел к Воронцовке. Всем своим видом он показывал, что жизнь его сложилась криво: и голубей-то украли, и след не останется на века. Только на Таганской площади он немного выпрямился, поглядел по сторонам и вдруг изо всей силы толкнул меня в бок: - Смотри! Быстрым шагом, почти бегом прямо перед нами пересек Таганскую площадь человек в кожаной кепке и замызганном кожаном пальто. Запахи Тетеринского переулка Не заметив нас, да и не глядя особенно по сторонам, он смешался с толпой которая вываливала из метро, и быстро пошел вниз по Садовой. - Узнаешь? Ты его узнаешь? Смотри же! Смотри! Узнаешь или нет? Ведь это же Моня! Пойми, это - Кожаный! Что ж делать-то? Что делать, по-моему, было ясно: бежать в Зонточный. А то, что это был Кожаный, скрывающийся от милиции, нас не касалось. В эту историю мы влипли только из-за голубей, а Кожаный с голубями не был связан. - Смотри же! Смотри! - говорил Крендель, боком двигаясь вслед за Моней. - Узнаешь или нет? Надо в Карманов звонить. Так и так - Кожаный на Таганке. Да узнаешь ты его или нет? Я узнавал, но это-то и удивляло меня. Казалось, никак, никаким образом Кожаный не мог очутиться в Москве. Я давно понял, что между Москвой и городом Кармановом огромная разница. И те события, которые происходят в Карманове, никак не могут происходить в Москве. И все-таки факт оставался фактом: в Москве, на Таганской площади, мы попали в совершенно кармановское положение. Дунул ветер, и я почувствовал, как запахло в воздухе пивом, подсолнечными семечками, мишенями из тира "Волшебный стрелок". К этим запахам подмешался какой-то острый, неприятный запах, от которого я немедленно чихнул. И Крендель чихнул, и некоторые прохожие тревожно зачихали. - Идти за ним или нет? - говорил Крендель, прибавляя шагу. - А вдруг он оглянется? Возьмет да и зарежет, что тогда? Но Кожаный не оглядывался и только у Тетеринского переулка остановился, вынул руку из кармана и высыпал на асфальт пригоршню какой-то трухи. Постоял с минуту и свернул в переулок. Я всегда любил Тетеринский переулок. Здесь было тихо, тенисто, прохладно. Высокий, битый молниями тополь склонился над входом в переулок. Ранним летом, в начале июня, пух тетеринского тополя - белоснежный, сухой, как порох, не пух, а высушенные на солнце снежинки - заваливал подворотни, накрывал лужи хрустящей шапкой, стаями кружил у бочки с квасом, с весны до осени стоящей под тополем. Любителю кваса сдувать приходилось тополиный пух вместе с пеной. Спрятавшись за бочкой, мы следили, как идет Кожаный по переулку, потом перебежали на другую сторону и укрылись за солидные спины двух мужчин, которые медленно шли в том же направлении. У каждого из них в руке был березовый веник, в другой - портфель. - Коль, у тебя чего в портфеле? - спросил один. - Хамса, - коротко, но достойно ответил Коля. - А у меня - копчушка, - нежно прошептал спутник и так нажал губами, когда говорил "чуушшка", что от этого стала его копчушка еще копченей, еще сочней. В Тетеринском переулке всегда пахло рыбой. Помахивая вениками, обсуждая, что вкусней, хамса или копчушка, приятели подошли к мрачному, казенному на вид трехэтажному дому, сложенному из черно-красного кирпича. Из потных его окон валил влажный, тяжелый пар, а на вывеске, что висела над дверью, белым по голубому, будто паром по воде, было написано: ТЕТЕРИНСКИЕ БАНИ Из-за солидных спин мы видели, как Моня вошел в баню, а следом - и хамса с копчушкой. Крендель остановился, потоптался на месте, вдруг взял меня за плечи и поглядел прямо в глаза. - Надо его задержать! - сказал он и вздрогнул от собственных слов. Я закашлялся, махнул рукой, стараясь отогнать от нас эту явную кармановщину, но Крендель крепко держал меня за плечи. Тут от дверей оттеснили нас сразу человек пять с портфелями, раздутыми от снеди, с авоськами, в которых виднелась и вобла, и мочало, и пиво в трехлитровых банках. Размахивая вениками, смеясь и разговаривая, они ворвались в баню. А навстречу им повалили люди, отсидевшие свой банный срок. Сумки и портфели их похудели, банки опустели, зато щеки у них были такие красные, каких не бывает нигде на свете. Над щеками сияли сонные глаза, в которых было написано счастье. Шагов за десять пахло от них распаренным березовым листом, и этот запах, запах березового листа, был главным запахом Тетеринского переулка. Но вдруг к этому лесному и деревенскому запаху подмешалось что-то едкое. Глаза у меня зачесались, нос наморщился, а Крендель тут же чихнул. - Пошли, - сказал он, подтолкнул меня, и, пригибаясь, мы незаметно юркнули в массивные двери Тетеринских бань. Т.Б. В кафельном зале на первом этаже мы увидели две огромные скульптуры цвета пельменей. Первая изображала женщину в гипсовом купальном костюме с ногами бочоночной толщины. Рядом стоял и гипсовый мужчина в трусах. Руки у него были не тоньше, чем ноги женщины. Играя мускулами, мужчина сильно держал в руке кусок мыла. "Если будете мыться в бане - станете такими же здоровыми, как мы" - как бы говорили эти скульптуры. Под ногой женщины мы купили билеты и талоны на простыни, поднялись на четвертый этаж. У входа в парильное отделение первого разряда пластом лежал на лестнице ноздреватый пар. Пахло мочалом и стираными простынями. Бочком, бочком проскочили мы в дверь и оказались в сыром раздевальном зале, который был перегорожен несколькими рядами кресел. С подлокотниками, высокими спинками тетеринские кресла напоминали королевские троны, боком сцепленные друг с другом. В том месте, где обычно прикрепляется корона, были вырезаны две буквы: Т.Б. Голые и закутанные в простыни, бледные и огненно-распаренные сидели на дубовых тронах банные короли. Кто отдыхал, забравшись в трон с ногами, кто жевал тарань, кто дышал во весь рот, выкатив из орбит красные от пара глаза, кто утомленно глядел в потолок, покрытый бисером водяных капель. Человек в халате цвета слоновой кости ходил меж рядов, собирая мокрые простыни. - Давно не был, Крендель, - сказал он глухим, влажным от пара голосом. - В Оружейные ходишь? - В Воронцовские, Мочалыч, - ответил Крендель. - Там народу меньше. - А парилка плохая, - заметил старик Мочалыч, взял у нас билеты и выдал чистые простыни. - Идите вон в уголок. Как раз два места. В уголок, куда указывал Мочалыч, идти надо было через весь зал, и Крендель стал на ходу раздеваться, натянул на голову рубашку. Мы устроились рядом с человеком, который с ног до головы закутался в простыню. Он, очевидно, перепарился - на голове его, наподобие папахи, лежал мокрый дубовый веник. Из-под веника торчал розовый, сильно утомленный рот. - Вам не плохо, гражданин? - спросил Мочалыч, трогая перепаренного за плечо. - Дать нашатыря? - Дай мне квасу, - сипло ответил перепаренный. - Я перегрелся. - Квасу нету, - ответил Мочалыч и отошел в сторону, обслуживать клиентов. Мы быстро разделись, забрались каждый в свой трон и замерли. Напротив нас сидели двое, как видно только что пришедшие из парилки. Простыни небрежно, кое-как накинуты были у них на плечи. На простынях черною краской в уголке было оттиснуто: Т.Б. Эти буквы означали, что простыни именно из Тетеринских бань, а не Оружейных или Хлебниковских. - Ну, будем здоровы, - сказал человек, у которого буквы "Т.Б." расположились на животе. - Будь, - отозвался напарник. У этого буквы "Т.Б." чернели на плече. Приятели чокнулись стаканами с лимонадом, поглядели друг другу в глаза и дружно сказали: "Будем!" Между тем здоровья у обоих и так было хоть отбавляй. Во всяком случае главные признаки здоровья - упитанность и краснощекость - так и выпирали из простыней. Один из них похож был даже на какого-то римского императора, и буквы "Т.Б.", расположенные на кругленьком животе, намекали, что это, очевидно, Тиберий. Второй же, с явной лысиной, смахивал скорей на поэта, а буквы подсказывали, что это - Тибулл. - Я люблю природу, - говорил Тибулл, - потому что в природе много хорошего. Вот этот веник, он ведь тоже частичка природы. Другие любят пиво или кино, а я природу люблю. Для меня этот веник лучше телевизора. - По телевизору тоже иногда природу показывают, - задумчиво возразил Тиберий. - А веник небось не покажут! - Это верно, - согласился Тиберий, не желая спорить с поэтом. - Давай за природу! - И древние римляне снова чокнулись. - Как ты думаешь, для чего люди чокаются? - спросил через некоторое время Тибулл, как всякий поэт настроенный слегка на философский лад. - Для звону! - Верно, но не совсем. Когда мы пьем лимонад, это - для вкуса. Нюхаем - для носа. Смотрим на его красивый цвет - для глаза. Кто обижен? - Ухо, - догадался Тиберий. - Вот мы и чокаемся, чтоб ухо не обижалось. - Ха-ха! Вот здорово! Ну, объяснил! - с восторгом сказал Тиберий и, сияя, потрогал свое ухо, как бы проверяя: не обижается ли оно? Но ухо явно не обижалось. Оно покраснело, как девушка, смущенная собственным счастьем. Тибулл тоже был доволен таким интересным объяснением, с гордостью потер свою лысину, повел глазами по раздевальному залу, выискивая, что бы еще такое объяснить. Скоро взгляд его уткнулся в плакат, висящий над нами: КОСТЫЛИ МОЖНО ПОЛУЧИТЬ У ПРОСТРАНЩИКА. Плакат этот действительно объяснить стоило, и Тибулл, выпятив нижнюю губу, раздумывал некоторое время над его смыслом. - Ну, костыли, это понятно, - сказал наконец он. - Если тебе нужны костыли, можешь получить их у пространщика. Но что такое пространщик? - Да вон старик Мочалыч, - простодушно ответил Тиберий. - Он и есть пространщик. Простынями заведует. - Если простынями - тогда простынщик. - Гм... верно, - согласился Тиберий. - Если простынями, тогда простынщик. - То-то и оно. А я, ты знаешь, люблю докапываться до смысла слов. А тут копаюсь, копаюсь, а толку чуть. - Сейчас докопаемся, - пообещал Тиберий и крикнул: - Эй, Мочалыч, ты кем тут работаешь? - Пространщиком, - ответил Мочалыч, подскакивая на зов. - Сам знаю, что пространщиком, - недовольно сказал Тиберий. - А чем ты заведуешь? - Пространством, - пояснил Мочалыч, краснея. - Каким пространством? - не понял император. - Да вот этим, - ответил Мочалыч и обвел рукой раздевальный зал со всеми его тронами, вениками, бельем, голыми королями. В худенькой невзрачной его фигуре мелькнуло вдруг что-то величественное, потому что не у всех же людей есть пространство, которым бы они заведовали. Я невольно повел глазами, оглядывая пространство, которым заведовал Мочалыч, и вдруг резко похолодел. Окутанный облаком пара, красный, ошпаренный, как рак, из двери мыльного зала вышел Моня Кожаный. Хлопая себя ладонями по животу, он развалился на троне рядом с Тиберием и Тибуллом. В глаза бросалась татуировка, наколотая у Мони на ногах. На левой ноге написано было: ОНИ. На правой: УСТАЛИ. Именно эта надпись напугала в первую минуту. Что-то зловещее, загадочное было в ней. Я не мог понять, кто это - они? Неужели ноги? Небрежно, двумя пальцами Моня приподнял тетеринскую простыню, брезгливо накинул ее на плечи, как бы сожалея, что она не кожаная, и оглядел зал. Глаза его от пара грозно выкатились к переносице, и буквы "Т.Б.", оказавшиеся у него под мышкой, хотелось прочитать так: "Типичный Бандит". Кожаные брюки Я так закутался в простыню, что уж не знаю, на что был похож со стороны. Изнутри же казалось, что похож я на мотылька или на червячка в коконе, который не собирается вылезать на белый свет. В узкую щелочку, которую я оставил для глаз, не было видно ни Тиберия, ни Тибулла, только надпись "Они устали" вползала, как змея, в поле зрения. Судя по надписи, Кожаный сидел спокойно, ногами не дрыгал. В хлюпающем гуле, который наполнял баню, слышалось его хриплое, надсадное дыхание. - Извиняюсь, дорогой сосед, я вам не мешаю? - сказал Тибулл. Я испуганно выглянул из простыни, но тут же спрятался. Тибулл разговаривал с Моней. - Я вам не мешаю, дорогой сосед? Кожаный повел глазами, смерил поэта с головы до пят, как бы выясняя, мешает тот ему или нет. - Пока не мешаешь, - членораздельно сказал он. - А будешь мешать - пеняй на себя. - Нет! Нет! - воскликнул Тибулл, деликатно замахал руками. - Мешать я вам никак не собираюсь. - И правильно делаешь, - заметил Моня. - Но мне бы хотелось задать вам один вопрос, - продолжал неугомонный Тибулл. - Вот у вас на ногах написано: "Они устали". Интересно знать, от чего они устали? - Слушай, Лысый, - отчетливо сказал Кожаный, - читай свои ноги! - Но у меня на ногах ничего не написано! - наивно воскликнул древний поэт и, приподняв простыню, показал свои ноги, действительно белые, как лист бумаги. - Ладно тебе, - вмешался Тиберий. - Наплюй ты на его ноги. Устали они, и ладно. Может, они много бегали. Почитай лучше, что у меня написано. Тиберий скинул простыню и повернулся к поэту спиной. На левой его лопатке был нарисован бегун в трусах и в майке, а на правой синели два столба, между которыми тянулась надпись: ФИНИШ. Тиберий шевельнул лопатками - бегун сорвался с места, стремясь к финишу. - У тебя это любовь к спорту, - сказал Тибулл. - А тут - разочарование в жизни. Этим ногам уже не хочется ходить по земле - они устали. - Зато руки у меня не устали, - сказал Кожаный и, шевельнув плечами, сбросил простыню. В узловатых, покрытых якорями и черными водорослями руках и вправду не было видно ни капли усталости. Моня поглядел поэту в глаза, расставил в стороны руки и пошевелил жутковато пальцами. Затем встал, проделал плечами какую-то угрожающую гимнастику и удалился в парилку, сказавши сквозь зубы: - Пора погреться! - Он мне, кажется, угрожал, - чуть заикаясь, сказал Тибулл. - Успокойся, не обращай внимания. - Я сейчас ему ноги переломаю! - сказал Тибулл, показывая желание встать. - Ни в коем случае! - вскричал Тиберий. - Нас арестуют. - Переломаю! - упорствовал Тибулл, но Тиберий схватил его за локти и не отпускал, пока поэт не успокоился. Наконец с мочалками в руках они ушли в мыльный зал. - Надо действовать, - прошептал Крендель. Он высунулся из простыни и оглядел соседние кресла. Все они были пусты. Перегретый, с мокрым веником на голове, дремал. - Есть план, - сообщил Крендель. Он вскочил и быстро прошелся по залу. Простыня болталась на нем, как плащ на мушкетере. Секунду Крендель кружил возле Перегретого, оглядывая его со всех сторон. - Здорово перегрелся, - издали шепнул Крендель, подошел к трону, который занимал Кожаный, и поглядел на него с ненавистью, как на трон тирана. Кожаная майка, брюки, жилет были беспорядочно разбросаны. Особенно беспорядочно выглядели брюки, которые нагло развалились на троне, свесив к полу пустые замызганные штанины. Хромовые колени вздулись волдырями, а снизу из-под брюк глядели ботинки с на редкость тупыми рылами на микропоре. Заприметив Кренделя, брюки оскорбительно подбоченились, кажется собираясь повернуться к нему задом. Они явно бросали вызов. "Ну чего тебе надо, переросток? - как бы говорили они. - Мы для тебя коротки". Крендель вспыхнул, схватил пустую штанину и сдернул брюки с трона. Брюки взвизгнули, раздулись, обхватили Кренделя, но он поднял их на воздух, напоминая укротителя питонов. Из кармана брюк вылетела трехкопеечная монета, брякнулась об пол и, радостно звеня, укатилась под трон. Брюки обмякли, а Крендель скомкал их и сунул в санитарный шкафчик, который висел на стене. Закрыв дверцу шкафчика, он огляделся. Кажется, никто ничего не заметил. Мочалыч считал простыни. Перегретый безвольно шевелил босою пяткой. - Теперь не уйдет, - сказал Крендель. - Начнет скандалить, а старик Мочалыч вызовет милицию. Пошли в парилку. Пора погреться! Пора погреться! Крендель почти не волновался. Странное спокойствие было в его тоне и голосе, неслыханное спокойствие, которое я бы назвал кармановским. Я же обливался холодным и горячим, совершенно московским потом. - Это просто глупо, - говорил Крендель. - Быть в бане и не сходить в парилку. Не бойся, мы же голые. Голыми он нас ни за что не узнает. Но мне казалось, что даже и голыми узнать нас нетрудно. Я шел к парилке боком и немного спиной, чтоб быть на себя непохожим. В мыльном зале стоял пенный шум, который составлялся из шороха мочал, хлюпанья капель, звона брызг. На каменных лавках сидели и лежали светло-серые люди, которые мылили себе головы и терлись губками, а в дальнейшем конце зала, у окованной железом двери, топталась голая толпа с вениками и в шляпах. Дверь эта вела в парилку. Верзила в варежках и зеленой фетровой шляпе загораживал дверь. - Погоди, не лезь, - говорил он, отталкивая нетерпеливых. - Пар еще не готов. Куда вы прете, слоны?! Батя пар делает! - Открывай дверь! - напирали на него. - Мы замерзли. Пора погреться! - Пора погреться! Пора погреться! - кричали и другие, среди которых я заметил Моню. Дверь парилки заскрипела, и в ней показался тощий старичок. Это и был Батя, который делал пар. - Валяйте, - сказал он, и все повалили в парилку. Здесь было полутемно. Охваченная стальной проволокой, электрическая лампочка задыхалась в пару. Уже у входа плотный и густой жар схватил плечи, и я задрожал, почувствовав какой-то горячий озноб. Мне стало как бы холодно от дикого жара. Гуськом, один за другим, парильщики подошли к лестнице, ведущей наверх, под потолок, на ту широкую деревянную площадку, которую называют по-банному полок. Там и было настоящее пекло - черное и сизое. Падая на четвереньки, парильщики заползали по лестнице наверх. Батя нагнал такого жару, что ни встать, ни сесть здесь было невозможно. Жар опускался с потолка, и между ним и черными, будто просмоленными, досками оставалась лишь узкая щель, в которую втиснулись и Батя, и Моня, и все парильщики, и мы с Кренделем. Молча, вповалку все улеглись на черных досках. Жар пришибал. Я дышал во весь рот и глядел, как с кончиков моих пальцев стекает пот. Пахло горячим хлебом. Пролежавши так с минуту или две, кое-кто стал шевелиться. Один нетерпеливый махнул веником, но тут же на него закричали: - Погоди махаться! Дай подышать! И снова все дышали - кто нежно, кто протяжно, кто с тихим хрипом, как кролик. Нетерпеливый не мог больше терпеть и опять замахал веником. От взмахов шли обжигающие волны. - Ты что - вентилятор, что ли? - закричали на него, но остановить нетерпеливого не удалось. А тут и Батя подскочил и, разрывая головой огненный воздух, крикнул: - Поехали! Через две секунды уже вся парилка хлесталась вениками с яростью и наслаждением. Веники жар-птицами слетали с потолка, вспархивали снизу, били с боков, ласково охаживали, шлепали, шмякали, шептали. Престарелый Батя орудовал сразу двумя вениками - дубовым и березовым. - А у меня - эвкалиптовый! - кричал кто-то. - Киньте еще четверть стаканчика, - просил Батя. - Поддай! - Кожа его приобрела цвет печеного картофеля, и рядом с ним, как елочная игрушка, сиял малиновый верзила в зеленой фетровой шляпе. Себя я не разглядывал, а Крендель из молочного стал мандариновым, потом ноги его поплыли к закату, а голова сделалась похожей на факел. От криков и веничной кутерьмы у меня забилось сердце, от близости Мони стучало в ушах. Я схватил Кренделя за руку и потянул по лестнице вниз. - Давай еще погреемся, - ватно сипел Крендель, кивая факельной головой, но я все-таки вытянул его из парилки под душ. Быстро обмывшись, мы вернулись в раздевальный зал и притаились на тронах. Я волновался и только надеялся, что Моня не сразу заметит пропажу. Но он заметил. Сразу. Распаренный, как морковь, он вышел из парилки, глянул на трон, и ноги его подкосились. Он упал на колени и заглянул под трон. - Пространщик, - шепнул он, - пропажа! - Чего такое? - подбежал Мочалыч и, не размышляя, тоже встал на колени, заглядывая под трон. - Товарищи, пропажа, - шептал Моня, шевелил дрожащими губами и стремительно натягивал кожаные трусы и жилет. Взгляд его прыгал по раздевальному залу в поисках брюк и вдруг наткнулся на древних римлян, которые выходили из парилки. Подозрительная молния вылетела из его глаз. - Где брюки, Лысый?! - крикнул Моня, подбегая к Тибуллу. Поэт оторопел: - Какие брюки? - Пропажа, товарищ! - пояснил Мочалыч. Тибулл подлетел к своему трону, схватил собственные шоколадно-вишневые брюки, махнул ими, как вымпелами. - Эти?! - крикнул он на весь зал. - На! Бери! На! Нужны мне твои брюки! У меня восемь пар в гардеробе! - А у меня знаешь сколько? - воскликнул Тиберий, не желая отставать от поэта. - Знаешь, сколько у меня пар? - Постойте, - влез Мочалыч. - А ботинки целы? - Ботинки? - туповато повторил Кожаный. - Не знаю, где ботинки. Между тем ботинки он давно уж успел надеть. Он вообще оделся с ног до головы, и только одной важнейшей детали не хватало, чтоб завершить его человеческий облик. - А знаешь, сколько у меня ботинок? - продолжал наседать Тибулл, но Кожаный отмахнулся и вдруг подошел ко мне, развернул пальцами простыню. - Может, ты видал, кто взял мои брюки? Сердце мое стукнуло в последний раз. Я высунулся из простыни, выставил голову, как под топор палача. "Я не знаю, кто взял ваши брюки", - хотел сказать я и не мог. В этой истории мне была отведена только одна фраза. Одна-единственная. А большего, как ни крути, я сказать не мог. - Еще бы, - сказал я, и топор взлетел над моей головой. - Подкидыш! - сказал Кожаный. - Подкидыш, собака такая! Со свистом топор рассек воздух и отрубил мою голову. Голова покатилась по полу в мыльный зал, но Моня ловко поймал ее за уши. - А ну отпусти его! - крикнул Крендель, вскакивая с места. - Кто? - крикнул Кожаный. - Ты? Подкидыши! И он протянул руку, чтоб схватить Кренделя, но тут послышался сухой и официальный голос: - Гражданин! Ваши документы! Прямо по плечу Моню барабанил пальцами Перегретый с дубовым веником на голове. Белый медведь - Чего? - сказал Кожаный, резко оборачиваясь. - Чего такое? - Документы! - повторил Перегретый и сделал мизинцем особенный жест, каким обычно требуют документы. Кожаный окаменел. В голове его с огромной силой столкнулись два неожиданных факта: пропажа брюк и требование документов. - Как же так, - сказал Кожаный, отступая на шаг, - у меня украли брюки, и у меня же требуют документы. На щеках его вздулись желваки, в голове метались тревожные мысли, которые я читал примерно так: что это за человек с веником, почему требует документы и, главное, имеет ли право требовать их? Веник на голове говорил, что никакого права у Перегретого нет, но, может, этот Перегретый вовсе не Перегретый, а Переодетый и под веником - форменная фуражка?! - Если не предъявите документов, придется вызвать милицию, - сказал возможный Переодетый. - Да, да, надо вызвать милицию, - подтвердил неожиданно и Тибулл, злопамятно глядя на Моню. - Какая милиция, что вы, ребята! - заволновался Мочалыч. - Ботинки здесь, сейчас брюки найдем. - Пускай покажет документы, - настаивал Тибулл. - Вот, например, мои документы, и я могу их показать. - Успокойся, успокойся, - оттягивал поэта Тиберий. - Не лезь, убери документы. - Ну нет, кто я без документов? - упрямился Тибулл. - Я всегда боролся за правду и сейчас буду бороться. Пускай покажет. Вокруг стал собираться банный народ. Голые короли подымались со своих тронов, прислушивались к разговору. - Какие в бане документы! - крикнул кто-то. - Кожа да мочало! - В бане все голые! - У нас нос - паспорт! - Нету документов, - сказал Кожаный, чувствуя поддержку. - Они в брюках. - Проверим, - неожиданно сказал Перегретый, подошел к аптечному шкафчику и вытащил брюки. Кожаный крякнул и бросился к нему, но Перегретый ловко взмахнул простыней. Она распахнулась, накрыла Моню и Перегретого и на глазах превратилась в белого медведя. Медведь ворчал. Качаясь, постоял он на четырех лапах и лениво лег на пол. Банные короли охнули, вскочили на своих тронах, стараясь через спинки разглядеть, что происходит. Тиберий и Тибулл поджали ноги, завороженно глядя на белого медведя, который ворочался на полу. - Береги инвентарь! - крикнул Мочалыч, подбегая было к медведю, но тот ринулся на пространщика, зацепил его и сшиб с ног, а сам стукнулся задом в стену, затрещал и развалился на две половины. Из разорванной шкуры выскочили Моня и Перегретый. Но, конечно, это был уже не Перегретый, и даже не Переодетый, а просто Одетый с ног до головы. В кепке и в костюме, в брюках, закатанных выше колен, у стены стоял Василий Куролесов. В одной руке он держал веник, в другой - черные хромовые брюки. - Так ты еще в костюме! - взревел Кожаный. - Нож! У него нож! - крикнул кто-то. - У него в венике нож! - Нож? - сказал Кожаный. - У тебя нож в венике? - Да, нож у него! - снова крикнул розовый голый король. - Вон блестит через веточки. Кожаный отступил и вдруг схватил брюки, которые лежали в кресле Тибулла, вспрыгнул на подоконник и махом вылетел за окно. Раздевальный зал влажно ахнул. Тибулл бросился за ним, делая такие жесты, которые хотелось назвать хватательными движениями. Мы кинулись к окну, разом перегнулись через подоконник. Я был уверен, что Кожаный лежит под окном с переломанными ногами, но увидел другую картину. Кожаный, оказывается, еще и не приземлялся. Он летел вниз, но медленно, очень медленно. В первую секунду я даже подумал, что его поддерживают в воздухе волны пара, которые вываливали из окон первого этажа, но понял, что ошибаюсь. Под окном бани стоял человек в соломенной шляпе, из-под которой высовывались огромные рыжие усы. Он смотрел вверх и пальцем подманивал приземляющегося Моню. Кожаный брыкался в воздухе, изворачивался, размахивал Тибулловыми брюками, стараясь улететь в сторону, но палец неумолимо манил его к себе, и Моня Кожаный мягко приземлился, наконец, прямо в руки старшины Тараканова. Крушение надежд К бане подъехал автофургон из города Карманова. Кожаный и старшина Тараканов, обнявшись, взошли по лесенке внутрь его, и фургон выкатился в переулок. Все тетеринские банные короли выставились в окна, провожая его. Да, тайнинская смесь Моне не помогла. Больше того, она ему явно навредила. Раздирающий душу запах протянулся от Карманова до Тетеринских бань, и собаки, которые случаем попали на эту адскую тропу, начисто, конечно, потеряли чутье. Зато Куролесов ни разу не сбился со следа. Вот только нос у него немного распух. - А это ерунда, - сказал Куролесов. - Помажу перловской мазью, и как рукой снимет. В Перловке один старикан живет, так он изобрел мазь против тайнинской смеси. Здорово помогает. Куролесов достал из кармана узорчатый флакон синего стекла и сунул в него мизинец. С глубоким уважением смотрели мы, как Василий Куролесов мажет себе нос. А он мазал его обстоятельно, со знанием дела. Нос куролесовский на глазах приобретал прежние размеры. - Дядя Вась, - сказал Крендель, очень робея, - а что у вас в венике было? - Ничего не было, - ответил Куролесов, широкими заключительными мазками придавая носу законченный вид. - Как же так! Я сам видел: что-то блестело. - Это в глазах у тебя блестело. У тебя вообще какой-то блеск в глазах ненормальный. Когда ты брюки схватил, глаза твои просто ослепляли. - Я хотел, чтоб Мочалыч милицию вызвал, - сказал Крендель и скромно прищурился, чтоб хоть немного пригасить блеск. - Ладно, не стесняйся, - сказал Куролесов. - Лучше блеск, чем тусклота. А с брюками ты здорово придумал. По Тетеринскому переулку мы вышли на Садовую, дошли до метро, остановились рядом с продавщицей пирожков. - У нас-то, в Карманове, пирожки покрупнее будут, - сказал Куролесов, покупая всем по пирожку. - У нас одной начинки столько, сколько весь этот пирожок. Да и начинка у нас вкуснее. У нас лука больше кладут. И специй. А тут специй мало. - Сюда бы лаврового листа напихать, верно, дядя Вась? - сказал Крендель, слегка заискивая. Он то прикрывал глаза, то открывал их, чтоб не ослепить случайных прохожих. - Как у вас-то дела, на голубятне? Следов на крыше не нашли? - Пуговицу нашли, - махнул рукой Крендель. - Покажь. Крендель вынул из кармана пуговицу и почтительно подал ему. Куролесов повертел ее в руках. - Совпадение, наверно, - задумчиво сказал он. - Какое? - не понял Крендель. - Да нет, это совпадение. Капитан одного типа ищет, который ворует телевизоры. Жуткий телевор! Сопрет телевизор, а на подоконник пуговицу кладет: то солдатскую, то матросскую. Железнодорожных, правда, не было. Да и не может один человек воровать и голубей и телевизоры. - Почему? - Сам подумай: голуби - и телевизоры. Очень уж разные вещи. Не могут они ужиться в одном мозгу. - А вдруг это такой мозг, в котором могут? - Не думаю. Но... Ладно, возьму пуговицу, покажу капитану. Куролесов достал из кармана небольшую коробочку, вроде школьного пенала, и сунул туда пуговицу. Изнутри пенал был выложен черным бархатом, а на крышке было написано: "Для вещественных доказательств". - Приезжайте к нам, дядя Вась, - сказал Крендель. - Постараюсь, - сказал Куролесов и добавил, протянув мне руку: - Ну, а ты что молчишь? Хочешь, чтоб я приехал? - Еще бы, - смутился я. - Ну вот, молодец, - сказал Вася, хлопнув меня по спине. - Давай, давай, разучивай новые слова. Куролесов отошел два шага и вдруг быстро и неожиданно смешался с толпой. Мы глядели ему вслед, но не видели никакого следа, только взлетела над толпой какая-то рука, махнула кому-то, но неизвестно, нам или не нам. - Не хочу домой, - неожиданно сказал Крендель. - На голубятню смотреть не могу. В бане Крендель был молодцом и у метро, прощаясь с Куролесовым, держался, как надо, и вдруг прямо на глазах скис. Что ж поделаешь? Так бывает порой. Порой приходится видеть человека, который куда-то бежит, яростно звонит по телефону, требует билетов, пропусков, ругается с продавцами, кипит и вдруг - скис. Никуда не бежит, ничего не требует, смотрит блеклым взглядом на мутный мир и видит плакат: ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ В СБЕРЕГАТЕЛЬНОЙ КАССЕ. "Не могу, - думает он. - Не хочу смотреть и видеть все это". Тусклое висит над ним небо, и тупое солнце жалкими лучами слабо освещает мелкий румянец на его невыпуклых щеках. - Упадок сил, - говорит он сам себе. - Крушение надежд. В шлепанцах на босу ногу сидит он в кресле, глядит телевизор, нервно спит, скучно просыпается. Он может умереть, потому что потерял надежду. Мы с Кренделем тоже потеряли надежду, но умирать пока не собирались. Мы пошли потихоньку домой, к Зонточному переулку, а надежда плелась где-то сзади, постояла у плаката "ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ", а скоро и вовсе отстала от нас. Покупатель-разгильдяй Между тем человек, в мозгу которого совмещались не очень-то совместимые вещи, вышел из дома и направился к трамвайной остановке. "Странный все-таки у меня мозг, - думал он. - Сам не пойму, как это в нем совмещаются голуби и телевизоры. Это, конечно, мозг художника. С одной стороны, я люблю природу - отсюда и голуби. Но с другой стороны, я же современный человек, и вот вам пожалуйста - телевизоры. Удивительный мозг. Двусторонний!" Похититель улыбался, ласково гладил свою голову, в которой заключался чудесный двусторонний мозг. У него было хорошее настроение. Да и погодка, надо сказать, была сегодня отличная. На бульварах пахло тополиным клеем. По асфальту прыгали воробьи цвета проселочной дороги. В небе летали голуби, и Похититель любовался ими, весело похищая взглядом то одного, то другого. "Славная погодка, - думал он. - Самая погодка для сбыта краденого. Хорошая, славная погодка. В такую погодку хочется немножко любви". У трамвайной остановки Похититель затормозил и оправил висящий за спиной рюкзак, в котором был спрятан садок с монахами. На остановке стояли пять милиционеров. "Неважная примета, - подумал Похититель. - А не привел ли Монька хвоста? Тайнинская смесь штука ненадежная, уж больно воняет". Сбоку придирчиво оглядел он милиционеров, незаметно попытался заглянуть им в глаза. Но милиционеры глаза свои прятали под козырьками, а когда подошел трамвай, дружно вспрыгнули в него, осветив вагон пуговицами и значками. Похититель подождал другого трамвая, на котором и добрался до вокзала. По дороге он встретил не так уж много милиционеров, человек десять, не больше. И на вокзале, и в кармановской электричке они попадались редко, Похититель даже подсчитал, сколько приходится на один вагон. Получилось - полтора. "Это еще можно жить", - думал Похититель. На рынке в Карманове он вообще вздохнул свободно. Нигде, куда ни кидал он взор, не было видно милиционера, только рыночная толпа валила в ворота и вываливала из них. Слышался пестрый базарный гул и равномерный, как морской прибой, шорох подсолнечной шелухи под ногами. У башни, на которой росла береза, Похититель наткнулся на гражданина Никифорова. До этой минуты Похититель и гражданин никогда в жизни не видели друг друга, и эта неожиданная встреча поразила их. "Какие у него бегающие глаза, - думал Похититель, пристально глядя на гражданина. - Интересно, чем это он тут пр