О Галиче - Другие. Статьи
----------------------------------------------------------------------------
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Слушая запись выступлений "бардов"
Устарел Чайковский! Устарел Бетховен! И Хачатурян - тоже. Новый
величайший шедевр - песенка о "тамбурмажоре".
Один мой знакомый, включив магнитофон, познакомил меня с этой песней. И
сделал большие глаза: "Э-э-э, да ты отстаешь от жизни! Не слыхал?.." А еще
через неделю о моем невежестве напомнил уже ученый, в лекции, прочитанной им
в Доме актера. Что за удивительные мастера искусств появились на земле
новосибирской? Нет, не миланский театр "Ла скала", не изумительный ансамбль
Реентовича, не Дмитрий Дмитриевич Шостакович - все они безнадежно устарели!
Взошли, оказывается, новые звезды - барды. Это о них было немало разговоров
в последнее время. Впрочем, интерес к ним понятен: кто не любит песню, да
еще молодежную, новую искреннюю, от которой сердце становится сильнее?
"Барды, - поясняет энциклопедия, - народные певцы кельтских времен, ставшие
впоследствии профессиональными средневековыми поэтами - бродячими или
живущими при княжеских дворах. Вплоть до второй половины XVI века в Англии
устраивались состязания певцов, которые были хранителями народных преданий
старины..."
И как было бы здорово: появились молодые народные певцы наших дней, что
песнями своими славят родную страну, народ, который столько выстрадал за
свою долгую историю и сегодня грудью пробивает путь человечеству в лучшее
будущее.
...Они вышли на сцену неопрятно одетые, в нечищеных ботинках. В
антракте одного "лохматого" спросили: "Ты, парень, в медведи ударился?" -
"Нет, это протест", - тряхнул тот нечесаной головой. Молодежь любит новое,
свежее, необычное - такова чудесная черта молодости. И зал аплодировал даже
немудрящей песенке, в которой, как говорится, "ни того - ни сего": хорошо,
когда человеку хочется творить, петь, делиться песней с людьми!
Медленно крутятся ролики - запись концертов парней, объявивших себя
"бардами" - народными певцами.
Да, среди них есть люди талантливые. Мужественная "Песня о друге", не
раз звучавшая по радио, создана таким "самодеятельным певцом-композитором".
Но вот я слушаю концерты "бардов" местных и приезжих, что прошли недавно в
Новосибирске, и режет слух что-то фальшивое. Какое-то кривлянье,
поразительная нескромность и, простите, некоторая малограмотность.
Вот юноша обрывает песню на полуслове и, рассчитывая на овации, томно
произносит:
- Я не могу петь! На меня так пристально смотрит из зала и бинокль
девушка. Я не могу. На меня еще никогда не смотрели и бинокль...
Другой, усаживаясь, вопрошает со сцены:
- Извините, товарищи, я не очень ору?
Какая галантность!
Потом в зал полилась "блатная музыка", хулиганские словечки, нарочито
искаженный русский язык. Вот слова из "бардова лексикона": "испужался",
"страшно, аж жуть", "ентим временем", "падла", "хренация", "сволочи"...
Да ведь пьяный забулдыга, иногда поющий в подъезде, - утонченный
интеллектуал в сравнении с автором вот этих публично исполняемых строчек:
А ен - сучок из гулевых шоферов,
Он - барыга, калымщик и жмот,
Он - на торговой дает будь здоров,
Где за рупь, а где и так прижмет...
Какая тонкая лирика! И вспоминаются ироничные стихи Маяковского:
О, бард! Сгитарьте
"тара-ра-рай" нам:
Не вам писать агитки
хламовые.
И бард поет, для сходства
с Байроном
На русский, на язык
прихрамывая...
Вы спросите: как терпела аудитория? Терпела. И - даже аплодировала! А
часть даже бросала на сцену цветы. Новое! Свежее!
Новое? Свежее? "Я вам спою песню "Лекция о международном положении"! -
объявляет очередной. Не звучала еще с эстрады песня с таким названием. Что
скажет певец о клокочущем мире, где в смертельной схватке борются две
идеологии, два отношения к человеку, два отношения к жизни, два класса -
класс тружеников и класс паразитов? Кажется, прозвучит песня-призыв,
песня-раздумье о судьбах мира, песня, славящая Родину нашу, которая всей
мощью своей сдерживает черные силы, рвущиеся к ядерному пожару. Но где там!
Мальчикам, именующим себя "народными певцами", как говорится, "до лампочки
все эти премудрости"! И вот звучит под гитарное треньканье сипловатый
торопливый говорок:
А я чешу, чешу ногу
и начесаться не могу,
В ЦУМ "спидолы" завезли,
в ГУМ "болонью" привезли,
А мандарин не привезли,
а греки греков извели,
А я чешу, чешу ногу.
Себе чешу, чешу ногу,
тебе чешу, чешу ногу
И вам чешу, чешу ногу,
а начесаться не могу...
В баньку бы сбегать перед концертом! Чтоб не чесаться под гитару на
сцене, И хотя бы раз в неделю читать газеты и слушать радио.
- Это же шутка! - говорили мне некоторые из тех, кто слушал эту
"чесанку". Но я хочу возразить, ибо всякое публичное выступление - дело
серьезное. "Слово, - писан Маяковский, - полководец человечьей силы".
И как-то неловко слушать, что "греки греков извели", в то время, когда
наша и почти вся зарубежная печать пишет: в фашистском концлагере тяжко
болен Глезос - Герой, Патриот, легендарный борец, который, будучи таким же
юным, как наши "барды", сорвал гитлеровский флаг с Акрополя, доказав врагу:
греческий народ непобедим! Совестно слышать это безразличие ко всему на
свете, в то время как выдающаяся актриса - слава Греции, покинув родную
страну в знак презрения к режиму "черных полковников", поклялась бороться
против них до полной победы народа, Поучиться бы у нее "бардам" политической
зоркости! И разве этакие "народные певцы" не прививают молодежной аудитории
равнодушие ко всему происходящему в мире?
Барды древности громко воспевали мужество, героизм, подвиги и мечты
своего народа. Вот тематика очень многих наших "бардов": поют они... о
"женских чулках на голове", о "гусарствующих" бездельниках, а один, ломаясь,
вопрошает: "То ли броситься в поэзию, то ли сразу в желтый дом?" - Нет!
Лучше - в восьмой класс вечерней школы. Это - не ирония. Это деловое
предложение.
* * *
Крутится ролик с пленкой, разматываются концерты, слышатся аплодисменты
и даже выкрики: "Бис, браво!" И - жеманные фразы, начинающиеся с буквы "Я":
"Я признаюсь", "Я очень люблю сочинять", "Я уже пел", "Я признавался, что
Я". И наконец, "Я люблю сочинять песни от лица идиотов".
Кто же раскланивается на сцене? Он заметно отличается от молодых: ему
вроде бы пятьдесят. С чего бы "без пяти минут дедушке" выступать вместе с
мальчишками? "Галич, Галич", - шепчут в зале. Галич? Автор великолепной
пьесы "Вас вызывает Таймыр", автор сценария прекрасного фильма "Верные
друзья"? Некогда весьма интересный журналист? Он? Трудно поверить, но именно
этот, повторяю, вполне взрослый человек кривляется, нарочито искажая русский
язык. Факт остается фактом: член Союза писателей СССР Александр Галич поет
"от лица идиотов". Что заставило его взять гитару и прилететь в Новосибирск?
Жажда славы? Возможно. Слава капризна. Она как костер: непрерывно требует
дровишек. Но, случается, запас дров иссякает. И пытаясь поддержать костерик,
иные кидают в него гнилушки. Что такое известность драматурга в сравнении с
той "славой", которую приносят разошедшиеся по стране в магнитофонных
"списках" песенки с этаким откровенным душком?
Справедливости ради скажем: аплодировали не все и не всюду. Но кое-где
аплодисменты были.
За что подносите "барду" цветы, ребята? Вдумайтесь-ка. Вот его "Баллада
о прибавочной стоимости" - исповедь гнусненького типа, который "честно, не
дуриком" изучал Маркса. И однажды, "забавляясь классикой", услыхал по радио
"свое фамилие" (сохраняю произношение писателя Галича). Кажется, что это
песня, развенчивающая подлеца и приспособленца, который готов продать за
пятак свои убеждения. Да, негодяев надо предавать позору. Но Галич сделал
песенку, так сказать, "с двойным дном". Вслушайтесь в слова, какими он
пользуется, с какой интонацией их произносит. И вы видите: "барду" меньше
всего хочется осудить своего "героя". Он его вдохновенно воспевает.
В некоей стране Фингалии "тетя, падла Калерия" (сохраняю лексику
Галича) "завещала племянничку землю и фабрику". "Почти что зам" Вовочка-,
чувствуя себя капиталистом, закатывает недельную пьянку в "ресторации". И
вот:
Пил в субботу и пью в воскресенье,
Час посплю и опять - в окосенье.
Пью за родину и за неродину...
Святые слова "за Родину!" произносятся от лица омерзительного,
оскотиневшего пьянчуги! С этими словами ваши отцы ходили в атаки Великой
Отечественной. С этими словами Зоя шла на фашистский эшафот. Не забыли Зою?
Не забыли "сказочную стойкость комсомольских сердец у стен Сталинграда", о
которой говорил маршал Чуйков и без которой сейчас наверняка не учились бы
вы ни в школах, ни в университетах?! В братской могиле, в 80 километрах на
запад от Москвы, лежит тысяча дорогих моих однополчан: со словами "за
Родину!" бросались они на немецкие танки, рвали и жгли их, но не пропустили
к сердцу страны! Как бы они посмотрели на того, кто произносит эти слова под
отрыжку пьяного бездельника, И - на вас, аплодирующих?
...Вовочка, "очухавшись к понедельнику", узнает от теледиктора: в
Фингалии - революция. Земля и заводы - национализированы. Народы Советского
Союза поздравляют братский народ со славной победой. И вот несостоявшийся
капиталист, так сладко воспеваемый Галичем, - в бешенстве:
Я смотрю на экран, как на рвотное!
Негодяи, кричу, лоботрясы вы!..
Это о тех, кто совершил революцию, избавив свою страну от угнетателей!
Это же откровенное издевательство над нашими идеями, жизненными принципами.
Ведь Галич, кривляясь, издевается над самыми святыми нашими понятиями, А в
зале... пусть редкие, но - аплодисменты. Вот ведь до чего доводит потеря
чувства гражданственности! Да разве можно вот эдак - о своей родной стране,
которая поит тебя и кормит, защищает от врагов и дает тебе крылья? Это же
Родина, товарищи!
Новая песня. И опять - исповедь омерзительного типа с моралью
предателя, который готов изменять не только жене, не только своей чести
коммуниста, но умело обманывает людей. На первый взгляд, Галич высмеивает
подлеца. Но вслушайтесь в его интонации, в словарь его песни, которая как бы
в издевку названа "Красным треугольником" (подлец, его жена - "начальница в
ВЦСПС" и его "падла", которую он водил по ресторанам). И опять вместо того,
чтобы освистать своего "героя". Галич делает его победителем.
Она выпила "дюрсо", а я "перцовую"
За советскую семью, образцовую!
Да, это, разумеется, нелепость: обсуждать личные отношения супругов на
собрании. Но Галич - не об этом. Своим "букетом" таких песенок он как бы
говорит молодежи: смотрите-ка, вот они какие, коммунисты. И следующим
"номером" подводит молодых слушателей к определенной морали. Как бы в
насмешку, он объявляет песню "Закон природы". Некий "тамбурмажор" выводит по
приказу короля свой взвод в ночной дозор. Командир взвода "в бою труслив,
как заяц, но зато какой красавец". (У Галича это идеал мужчины?!) Взвод идет
по мосту. И так как солдаты шагают в ногу, мост, по законам механики,
обрушивается. И поучает, тренькая на гитаре, "бард" Галич:
"А поверьте, ей же Богу,
Если все шагают в ногу,
Мост об-ру-ши-ва-ет-ся!.."
Пусть каждый шагает, как хочет - это уже программа, которую предлагают
молодым и, увы, идейно беспомощным людям. Смотреть на войну в кино легко и
безопасно. В 1941-м вместе с друзьями-сибиряками я оборонял Москву. Вся
страна защищала свою столицу! Вся Москва вышла на хмурые подмосковные поля,
на московские улицы ставить противотанковые заграждения. Даже дети дежурили
на крышах домов, охраняя город от немецких зажигательных бомб. Все шагали в
ногу! Весь народ!
И если б весь народ не шел в ногу, создавая в трудные годы пятилеток
мощную индустрию, растя свою армию, вряд ли смогли бы мы выдержать
единоборство с дьявольской силищей фашизма. И вряд ли Галич распевал бы
сегодня свои подленькие песенки. Ведь одной из стратегических целей Гитлера
было уничтожение советской интеллигенции.
Есть высшее определение мужской честности. Мы говорим: "С этим парнем я
б уверенно пошел в разведку". Так вот: Галич учит вас подводить товарища в
разведке, в трудной жизненной ситуации, иными словами, пытается научить вас
подлости. "Пусть каждый шагает, как хочет" - и мы читаем в "Вечерке", как
трое окосевших "мальчиков" из Инского станкостроительного техникума ломают
вагон "электрички", построенный руками советских рабочих, бросаются с
кастетом на машиниста. "Пусть каждый шагает, как хочет" - и вы бросаете во
вражеском тылу раненого друга. "Пусть каждый шагает, как хочет" - и вы
предаете любимую женщину. "Пусть каждый шагает, как хочет" - и вы перестаете
сверять свой шаг с шагом народа. Глубоко роет "бард", предлагая в шутовском
камуфляже этакую линию поведения. Мне, солдату Великой Отечественной,
хочется особо резко сказать о песне Галича "Ошибка". Мне стыдно за людей,
аплодировавших "барду", и за эту песню. Ведь это издевательство над памятью
погибших! "Где-то под Нарвой" мертвые солдаты слышат трубу и голос: "А ну
подымайтесь, такие-сякие, такие-сякие!" Здесь подло все: и вот это обращение
к мертвым "такие-сякие" (это, конечно же, приказ командира!) и вот эти
строки:
Где полегла в сорок третьем пехота
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря...
Какой стратег нашелся через 25 лет! Легко быть стратегом на сцене,
зная, что в тебя никто не запустит даже единственным тухлым яйцом (у нас не
принят такой метод оценки выступлений некоторых ораторов и артистов). Галич
клевещет на мертвых, а молодые люди в великолепном Доме ученых аплодируют.
Чему аплодируете, ребята и девушки? Тому, что четверть века назад погибли
отцы, если не ваши, то чьи-то другие? Он же подло врет, этот "бард"! Да, на
войне, говорят, иногда стреляют. На войне, к сожалению, гибнет много людей.
Гибнут по-разному: одни в атаке, другие - в горящем самолете. Третьи -
нарвавшись на мину или под вражеской бомбежкой. Но кто, кроме Галича,
возьмет на себя смелость утверждать, что "солдаты погибли зазря"? Каждый
сделал свое дело, каждый отдал победе свою каплю крови. И нечего над этой
святой кровью измываться. Галичу солдат не жаль. Галичу надо посеять в
молодых душах сомнение: "они погибли зря, ими командовали бездарные офицеры
и генералы". В переводе это означает: "На кой черт стрелять, ребята! На кой
черт идти в атаку? Все равно - напрасно! Бросай оружие!" Вот как
оборачивается эта песенка! Не случайно "бард" избрал молодежную аудиторию:
он понимает - спой он это перед ветеранами войны, они б ему кое-что сказали.
"Бард" утверждает, что "он заполняет некоторый информационный вакуум, что он
объясняет молодежи то, что ей не говорят". Нет уж, увольте от такой
"информации". И не трогайте молодых! Кто знает: не придется ли им защищать
Отечество, как нам четверть века назад? Зачем же вы их морально разоружаете?
Мне, ребята, вспоминается другое: там, под Можайском, мы отбиваем
двадцатую за сутки атаку немецких танков. И комиссар нашего полка скрипит
зубами: "Какие гибнут люди! Какие ребята! Пушкины гибнут! Орлы!" Назавтра он
погиб, командуя группой пехотинцев, отражавших очередной танковый удар. Но в
том бою сибиряки за день сожгли 56 немецких танков. В том бою мне пришлось
оборонять узел связи. Война полна неожиданностей. Не думал я еще ночью, что
утром на меня навалится орава фашистов. Но когда вышли патроны, я взорвал
себя, блиндаж и гитлеровцев гранатой. В том бою я потерял ноги. Но я убежден
- мои командиры были героями, мои генералы были славными полководцами.
Сказав, что "победа будет за нами", они, как известно, слов на ветер не
бросали.
- Да что ты, - говорили мне иные из слушавших Галича. - Это здорово! Он
смелый! Он - за правду!
Галич - "певец правды"? Но ведь, говорят, и правда бывает разная. У
Галича она с явным "заходом на цель" - с явной пропагандистской задачей.
Знаем мы таких "страдальцев о российских печалях". Послушали их под Москвой
по своим армейским рациям. Тогда остатки белогвардейской мрази учили нас
"любить Россию", стоном стонали, расписывая "правду об ужасах большевизма",
а потом откровенно советовали: "Господа сибиряки! Бросайте оружие!
Германская армия все равно вступит в Москву!"
Не вступила! А мир увидел нашу советскую правду, трудную, порой
горькую, но прекрасную правду людей, мечтающих о земле без войн, без оружия,
без угнетателей, без подлости.
Поведение Галича - не смелость, а, мягко выражаясь, гражданская
безответственность. Он же прекрасно понимает, какие семена бросает в юные
души! Так же стоило б назвать и поведение некоторых взрослых товарищей,
которые, принимая гостей, в качестве "главного гвоздя" потчуют их пленками
Галича. И сюсюкают: "Вот здорово! Вот режет правду!" Дело дошло до того, что
кандидат исторических наук Ю.Д. Карпов иллюстрирует лекции "Социология и
музыка"... песнями Галича! И утверждает: "Это высокое искусство!" Пусть бы
наслаждался, так сказать, "персонально". Но зачем таскать блатняцкие "опусы"
по городским клубам? Не совестно, Юрий Дмитриевич? Ведь вы все-таки кандидат
исторических наук. И должны помнить слова Ленина о том, что всякое
ослабление позиции идеологии коммунистической немедленно используется. Уж
вам-то, как говорится, по долгу положено воспитывать молодежь в духе
коммунистической идейности, раскрывать перед ней хитрые приемы буржуазных
идеологов и пропагандистов, которым ой как хочется, чтобы молодежь наша не
училась у отцов ни геройству, ни пламенному патриотизму! Согласно своим
гражданским обязанностям вы должны прививать молодежи любовь к прекрасному,
а не пропагандировать в качестве "высокого искусства" мусор.
- Зажимают талант, - слышу я голоса любителей "чесать ногу", - зажимают
свободу мнений! Свободу слова!
Но Галич свободно высказал свое мнение в публичных концертах, Видимо,
на такую же свободу имеет право и один из его слушателей. Да, свобода слова!
Но всякий, публично выступающий на общем ли собрании или в концерте
"бардов", обязан думать о политических и гражданских мотивах своего
выступления. Это закон любого общества. "Жить в обществе, - писал Ленин, - и
быть свободным от общества - нельзя".
Я сознательно ставлю слово "барды" в кавычки не потому, что их
творчество не заслуживает признания. Некоторые их песни подлинно лиричны,
мужественны, они по-настоящему волнуют. Но думается, что бард, народный
певец - должность серьезная. Он выражает думы и чаяния народа. Вспомним
кобзарей, русских сказителей, тех же английских бардов. Разве позволяли они
себе хулигански коверкать родной язык? Разве оскорбляли они память героев?
Каждое слово народных певцов помогало народу. Большинство наших "бардов" в
этом деле пока хромают на обе ноги.
Галич - человек опытный в журналистике и литературе, отлично понимает:
талант - это оружие. Выступая же в роли "барда" в Новосибирске, член Союза
писателей СССР, правда, прикидываясь идиотом, бил явно не туда. Прикиньте
сами, ребята: чему учит вас великовозрастный "бард"? И поспорьте, и
оглянитесь вокруг, и посмотрите на клокочущий мир, где враги свободы и
демократии стреляют уже не только в коммунистов, где идет непримиримая битва
двух идеологий. И определите свое место в этой битве: человеку всегда нужна
твердая жизненная позиция.
Не так уж далека пора, когда вы станете взрослыми и на плечи каждого из
вас ляжет частица ответственности за судьбы родной страны. Понемногу уходят
от нас милые наши старики, наши отцы. Стареет и наше поколение победителей
фашизма. Мы передадим вам нашу землю - единственную в целом свете страну,
которую все мы нежно зовем матерью; В прекрасной песне одного из
ленинградских бардов поется: "Атланты держат небо на каменных руках". Вам
придется держать на своих руках не только родную страну - целый мир: так
складывается история. Удержите ли? Для этого нужны не только сильные руки,
но крепкие сердца. А песня, как известно, способна сделать сердце и куском
студня, и слитком броневой стали...
Николай Мейсак,
член Союза журналистов СССР,
участник обороны Москвы
Вечерний Новосибирск.
1968. 18 апреля
Виктор Славкин
СТРАННЫЕ ЛЮДИ ЗАПОЛНИЛИ ГОРОД
Предисловие от автора
В марте 1968 года в Академгородке под Новосибирском состоялся Первый
фестиваль бардов. Среди участников Юрий Кукин, Александр Дольский... Звездой
же первой величины по праву был Александр Аркадьевич Галич. Концерты,
дискуссии, пресс-конференции... Академгородок бурлил. Но уже ко второй
половине фестиваля над ним начали сгущаться тучи. Из Новосибирска на черных
"Волгах" стало подкатывать начальство, о чем-то мрачно совещаться за
закрытыми дверьми. Фестиваль тем не менее удалось довести до конца. На
банкете по поводу его закрытия Александр Аркадьевич Галич оставил автограф
на моей почетной ленте члена пресс-группы: "А все-таки, если даже будет
плохо - пока хорошо. Галич". Как в воду глядел. В печати - сначала в
новосибирской, а потом и в центральной - стали появляться статьи, обвиняющие
бардов во всех смертных грехах, фестиваль был объявлен идеологической
ошибкой, клуб молодых ученых "Под интегралом", центр всей духовной жизни
Академгородка, разогнан, у ребят полетели кандидатские, докторские, в Москве
начались неприятности у Галича... В общем, типичная история тех лет.
Моя статья о фестивале, которую я по приезде сдал в один московский
журнал, не пошла. Тогда она носила репортажный характер, журналистский отчет
об актуальном событии, теперь, через двадцать лет, она превратилась в
"ретро", в мемуары.
1988 г.
* * *
Фестиваль как фестиваль. Ничуть не хуже любого московского. Или,
скажем, венецианского.
Два-три дневных концерта, ночные дискуссии в табачном дыму, утренние
пресс-конференции, приемы у членов правительства клуба "Под интегралом". Я
не оговорился - не правления, а правительства, потому что во главе клуба
молодых ученых стоят Президент и Премьер-министр, а министры социологии,
культуры, информации, даже министр нежных чувств и странных дел - составляют
кабинет. Министры задавали приемы гостям фестиваля в своих однокомнатных
квартирах, а Президент, соответственно, в своей двухкомнатной.
На сцене, где пели барды, всегда сидел народ, и, попробовав сложить
научные степени по обе стороны рампы, мы могли получить абсолютно равные
величины. Может быть, поэтому на концертах исчезали те полтора метра,
которые обычно возвышают сцену над зрительным залом. Чтобы воссоздать демок-
ратическую атмосферу фестиваля я буду бардов (кроме одного) называть
неполными именами. Это, правда, не значит, что со всеми я пил на брудершафт.
Просто мне кажется, что и на афишах (когда они оклеют заборы больших
городов) надо писать, например, так: "Юра Кукин. Песни с историями".
Юра так и говорит:
- У меня каждая песня с историей.
Вот что он рассказывает залу перед тем, как спеть "Миражи".
- Однажды крутили у ребят запись французского джазиста, он цыган по
национальности, Джанго Рейнхард, по-моему, так его звали. Очень мне
понравилась одна мелодия. Захотелось написать слова, я и написал. Но петь не
смог - музыкально сложно, а в гармонии я примитивен. Тогда я написал на эти
слова свою же музыку. Ну и получилось:
Я заснувший пассажир,
Поезд - жизнь.
Выплывают миражи
Сна, лжи.
Кукину 35 лет. Живет в Ленинграде. Тренер по фигурному катанию. А
летом, когда вместе со льдом тает его работа, ходит в геологические партии.
Министр социологии клуба "Под интегралом" Юра Карпов сказал как-то:
"Недоделанность песен бардов соответствует недоделанности нашего обыденного
сиюминутного сознания".
Вот, вот... Это как моментальная фотография - и рот открыт, и глаза
выпучены, и рука взмахнула, смазалась да торчит, словно культя. Не очень-то
красиво, но вдруг в этих нелепостях проскакивает нечто такое, что объект
запрячет глубоко-глубоко, позируя великому мастеру. Другое дето, мастер,
если он великий, выловит это нечто, как вишню из коктейля, - у него свой
метод, свой талант, а у моменталиста свои. Мастер производит единицу
продукта и гарантирует качество, моменталист же вываливает перед вами гору
своих работ и просит выбрать, кому что понравилось. Ловлю себя на мысли, что
второе мне интереснее. Создается иллюзия, будто ты сам участвуешь в процессе
творчества. Ведь оцениваем мы (возвращаясь к бардам) - этот бард мой, тот не
мой, эта песня моя, та мне чужая. И может быть, секрет обаяния и
популярности гитарных певцов заключается в том, что при оценке их творчества
на нас не давит авторитет. Барды - наши боги и герои именно потому, что они
никакие не боги и не герои, а как мы - обыкновенные современники друг друга.
Мозги бардов - наши мозги, а их возможности - наши возможности. Во всяком
случае, нам так кажется.
На фестивалях путь к славе короток, как стометровка для бегуна на
длинные дистанции.
Всего пятнадцать минут понадобилось Саше Дольскому на то, чтобы стать
"звездой первой величины". Спел он "Развеселую песенку о манекене", "Как
нарисовать птицу" (на слова Жака Превера), да "Канатоходца", да "Фантомаса"
и - Дольский, Дольский, Дольский! - пронеслось по Академгородку.
В отличие от многих бардов Саша великолепно владеет гитарой, и
музыкальные акценты в его песнях так же важны, как смысловые. Саша обаятелен
вплоть до того, что на дискуссии получил упрек в том, что слишком нравится
залу. Действительно, в анкете на вопрос "профессия" Саша может смело писать:
"Любимец публики". А вообще-то он аспирант кафедры экономики строительства в
одном из свердловских институтов, и всякий раз при встрече профессор говорит
ему: "Доктор Дольский, когда вы бросите свои танцы-шмаицы?"
А зал топочет ногами: "Еще, Саша, еще!.." Какое ему, залу, дело, что
Саше через два часа лететь в Свердловск на заседание кафедры, которой, в
свою очередь, безразлично его увлечение "танцами-шманцами". Но пока есть
время, бард в который раз поет:
Полусолнце, полудождь,
Зонтик полукрасный.
Ты ко мне полуидешь
Сверхполунапрасно.
И еще:
Я по свету хожу,
Я прохожих прошу -
Поселитесь, пожалуйста, в доме,
Проведу я вам газ,
Я же строил для вас,
Возьмите, вот ключ на ладони.
Однако никто не хочет заселять дом. И это при нашей потребности в
жилье!? В чем дело? А вот в чем: дом-то, оказывается, нарисованный. Кто ж
такой будет принимать всерьез?.. А бард все просит и просит... Если бы ему
доверились, дом тотчас же стал бы взаправдашним, кирпичным - он обещает.
Поверить ему - вот все, что нужно барду от нас. Даже меньше -
выслушать. Для него песня - единственная возможность самовыразиться. А в
наше время одному человеку почти невозможно стать автором конечного
продукта. Один делает болты, второй - гайки, третий - колеса, четвертый -
еще что-нибудь... Десятый... Двадцатый... Сотый... А сто первый ездит в
автомобиле, который из этих болтов и гаек свинчен.
...Выше я писал, что барды своим видом ничуть не отличались от
аборигенов Академгородка. Но был среди участников фестиваля один, определить
принадлежность которого к искусству не составляло никакого труда. Высокий,
стройный, в небрежно подвязанном поясом сером мохнатом пальто, с небольшими
усиками над яркими тубами гурмана - казалось, своей аристократичностью он
должен был шокировать плебейское братство бардов... Ан нет! Он-то и был
бардом э 1.
Александр Аркадьевич Галич, 48 лет. известный драматург и
киносценарист. За последние несколько лет написал более семидесяти песен и
так быстро приобрел популярность в новом качестве, что у многих
Галич-драматург до сих пор ассоциируется с Галичем-поэтом.
А как раз самые интересные песни Александра Аркадьевича те, в которых
его поэтический талант проецируется на талант драматурга. Получаются
песни-пьесы. Острые, смешные, социальные... Недаром один московский театр
предложил Галичу написать сатирическую комедию по его песне "Баллада о
прибавочной стоимости". В самом деле, чем не сюжет?
Мещанин, неприметная личность вдруг узнает, что его тетя Калерия,
почившая в далекой капиталистической Фингалии, оставила ему богатое
наследство. И вот сквозь неприметную личность продирается заводчик, выжига,
купец. В ожидании мешков с банковским клеймом проматывает купец свои
кровные, ведь теперь они ему, как насморк покойнику. Оргия, кульминация.
Конец первого акта. А что дальше? А вот что. Смотрит наш герой телевизор и
узнает, что в Фингалии произошла революция, национализируется промышленность
и становятся народными все банки, фабрики, заводы... Представляете, что
творится с неприметной личностью? Он поет:
Я смотрю на экран, как на рвотное
То есть как это так - все народное?!
Это ж наше, кричу, с тетей Калею,
Я ж за этим собрался в Фингалию.
Неприметный звереет. В свои личные враги он первым делом зачисляет...
Маркса. Ведь не кто иной, как Маркс, предсказал в свое время крушение всех
неприметных личностей с приметными капиталами. Вот так кончается леденящая
душу история "мещанина во богатстве".
В Академгородке зал покатывался от хохота, а социологи срочно
переписывали слова, чтобы потом использовать песню в качестве учебного
пособия.
- Боржом... Если бы можно было достать боржом, - выбегает Александр
Аркадьевич за кулисы, воспользовавшись затянувшейся овацией.
Достают боржом, и Галич поет еще. Целое отделение. Галич считает, что
пенис барда - не музицироваиие, не наговаривание стихов, а т_е_а_т_р. В этом
театре только один актер, а раз так, надо уметь быть на сцене долго.
Разумеется, с помощью боржома.
Актер Галич великолепный. Многие поют его песни, но так, как делает это
он, не может никто. В его исполнении становится выпуклым не только каждое
слово, но и каждая буква.
...А мы баллагурим, а мы курролессим,
Нам недррругов ллесть - как во-да из ко-лод-ца.
Но помни - по ррельсам, по ррельсам, по ррельсам
Колесса, колесса, колесса, колеса...
Нет, не то. Даже если записать слова так, как их прррроизносит Галич,
все равно эффекта вашего присутствия на его концерте не получится.
Галич - сатирик. И как вокруг творчества всякого сатирика, на
дискуссиях затевались споры: а не лучше ли о наших недостатках говорить не
так часто, и не так резко, и не так открыто, и вообще не так уж и говорить.
Казалось, будь у таких оппонентов талант, взяли бы они гитару сами и спели
миленький "Старательский вальсок", слова которого придумал за них Галич:
Мы давно называемся взрослыми
И не платим мальчишеству дань,
И за кладом на сказочном острове
Не стремимся мы в дальнюю даль.
Не в пустыни, не к полюсу холода,
Не на катере к чертовой матери...
Но поскольку молчание - золото,
То и мы, безусловно, старатели.
Промолчи - попадешь в первачи.
Промолчи, промолчи, промолчи.
Уже в Москве я позвонил дирижеру Кириллу Петровичу Кондрашину:
- Скажите, пожалуйста, вас как профессионального музыканта не оскорбит,
если барды и менестрели, слабо владеющие правилами композиции, будут широко
выступать в концертных залах? Не осыплется краска с портретов великих
композиторов, спой бард свою песенку с консерваторской сцены?
- Не буду говорить за великих, - ответил Кирилл Петрович, - что
касается меня, то я, когда слушаю песни, о которых вы говорите, отрешаюсь от
музыкальных оценок, так же, как не пытаюсь оценить отдельно слова. Я слушаю
все вместе, и все вместе мне нравится. Пока барды больше берут у фольклорной
мелодистики, чем дают ей, но я верю, что долг они вернут. Их мелодии станут
подлинными народными безымянными мелодиями. Собственно, этот процесс уже
происходит.
Однажды на концерте Галич сказал:
- Когда песня хорошая, ее поют все, и автор постепенно становится
неизвестным. А вот если плохая, тычут в композитора или поэта пальцем и
говорят: "Вот он, он это написал".
Для нас, живущих в конце шестидесятых годов двадцатого века, фольклор -
это нечто былинно-сказочно-частушечное. Это некие душистые слова, вырезанные
из бересты, сплетенные из трав, перевитые куделькой... Современные барды
выпиливают свои слова из пластмасс, металла и соединяют их проволокой.
Иногда колючей.
На наших глазах создается народное творчество городской интеллигенции.
Даже сама эта формула звучит парадоксально. Однако, если интеллигенция -
часть народа, почему же се самодеятельное творчество не фольклор? Городской
гитарист и деревенский гармонист - коллеги, выражаясь языком первого, или
брательники, выражаясь языком второго.
На закрытии фестиваля "наш советский Пит Сигер" Сережа Чесноков,
худощавый, вежливый физик, зловеще поблескивая очками, пел с залом пиратскую
песню Юлия Кима:
По бушующим волнам
Мы гуляем тут и там
И никто нас не зовет
в гости.
А на мачте черный флаг.
А на флаге белый знак.
Человеческий скелет -
кости!
А-ха-ха-ха!
- В этом месте надо свистеть! - кричит Сережа в зал. - Мы же все
пираты!
И зал свистит, ухает, ахает, топает ногами и делает все, что повелевает
ему востренький Сережа Чесноков, заставляя в свою очередь его петь песню за
песней.
Вот и конец празднику. Раздача символических призов. Юра Кукин получает
специальный приз за лучшую песню об Академгородке. Песню он писал не о нем,
но какое это имеет значение - слова правильные. Песня старая и написана про
некий фантастический город, но Юра считает, что наконец появился он в
Сибири.
...Странные люди заполнили весь этот город.
Мысли у них поперек и слова поперек,
И в разговорах они признают только споры,
И никуда не выходит оттуда дорог...
Ученые дарят Кукину колбу с чем-то прозрачно-белым внутри. На колбе
написано: "Туман Академгородка". Вручает приз Анатолий Бурштейн - президент
клуба "Под интегралом".
Вручил и сразу же затеребил правой рукой левую половину своей
кандидатской бородки, как теребил ее все шесть фестивальных дней. Впрочем,
те, кто знают Бурштейна давно, говорят, что он лишь тогда не касался своей
бороды, когда ее у него не было. Но этот период придворные биографы
опускают, потому что тогда Толя жил в Одессе и не подозревал, что в далекой
Сибири его ждет президентский титул.
- Я по натуре человек энергичный, - говорит президент. - Живи я в
Москве, я бы удовлетворял свой темперамент в суматохе столичной жизни, а
здесь, в Академгородке, когда он только начинался, эту суматоху надо было
организовать самому. И вот мы с ребятами затеяли клуб молодых ученых, чтобы
вызвать вокруг себя мелькание лиц, а потом из этого мелькания выхватывать
себе единомышленников.
Сейчас, когда Бурштейн произносит: "Первый фестиваль бардов и
менестрелей объявляю закрытым", - его глаза полны тоски.
Отменное было мелькание!..
1968
Родник. 1988. э 10
С. Григорьев Ф. Шубин
ЭТО СЛУЧИЛОСЬ НА "СВОБОДЕ"
"Никто не может служить двум господам..." Есть такие строки в книге от
Матфея Нового завета. Богословы трактуют их, естественно, в узко религиозном
смысле: нельзя служить богу и дьяволу одновременно, философы - несколько
шире. Нельзя, утверждают они, служить делам, людям или идеям, отрицающим
друг друга. Мы не собираемся вступать в схоластические споры ни с
богословами, ни с философами. Библейское изречение пришло на ум потому, что
бывший советский гражданин, о котором пойдет речь дальше, был хотя и
верующим человеком, но вот о предостережении Матфея в святом
благовествовании, видимо, забыл, а может быть, и не знал.
Мы говорим "бывший советский гражданин" не только потому, что этот
человек утратил свое гражданство. Дело в том, что он не существует и как
личность. Он умер...
17 декабря 1977 года радиостанция "Голос Америки" передала на русском
языке следующее сообщение: "В четверг в Париже скончался Александр Галич,
известный бард, драматург и писатель. Он родился в 1918 году. В 1974 году
Галич выехал из Советского Союза в Норвегию. Последнее время он с женой жил
в Париже... Галич умер у себя на квартире в результате несчастного
случая..."
О мертвых или хорошо, или ничего. Так, кажется, звучит древнеримское
изречение, если его перевести на русский язык. Мы не стали бы говорить о
Галиче, не стали бы тревожить его прах, покоящийся ныне на французском
кладбище, если бы не одно обстоятельство. К обстоятельству вернемся позже, а
сейчас еще раз пройдем по той дороге, которая была жизнью Александра
Аркадьевича Гинзбурга-Галича и, круто свернув в сторону, привела его сначала
на американскую радиостанцию "Свобода" в Мюнхене, а затем через православный
собор Александра Невского, где его отпевали, на кладбище под Парижем. Как бы
там ни было, а биография человека есть зеркало его души, иногда кривое, но
тем не менее зеркало. Детство у Александра Гинзбурга было обычное, хотя
родился он в бурное время, через год после революции. Отец был хозяином
булочной, но сына приобщил с детских лет к музам. После десятилетки
Александр окончил театральное училище и стал заниматься литературной
деятельностью под псевдонимом Галич. Из-под его пера появляются драмы,
комедии, киносценарии. Кто бы мог подумать, что через двенадцать лет после
выхода "Государственного преступника", фильма о неотвратимости возмездия
предателям, повинным в смерти советских людей, автор сценария этой киноленты
будет работать на радиостанции "Свобода" бок о бок с изменниками Родины,
бывшими карателями и убийцами, пожимать руки тем, кто расстреливал, вешал и
бросал в газовые камеры соотечественников...
Когда и почему свихнулся Галич? По времени это случилось в начале
шестидесятых годов, когда он практически бросил литературную работу и
занялся сочинительством и исполнением под гитару полублатных, а чаще
клеветнических песен. Причины? Может быть, творческий кризис? Заниматься
сомнительным стихоплетством, конечно, легче, чем писать драмы, а клеветать,
разумеется, проще, чем критиковать... Или кризис моральный? Пьянки, дебоши,
неразборчивые амурные связи Галича не были секретом ни для его ближайшего
окружения, ни для соседей, которые не раз обращались в районное отделение
милиции с просьбой утихомирить шумливого жильца. Отличался Галич и неуемной,
просто-таки патологической жаждой наживы... Выступая, так сказать, в частном
порядке на "закрытых" концертах, Галич собирал с присутствовавших по
пятерке.
Совершенно очевидно и то, что Галичу активно помогали свихнуться его
зарубежные "друзья". В февральском номере махрового антисоветского журнала
"Посев" с большим некрологом выступил некто Е. Романов. Впрочем, не "некто",
а председатель так называемого "исполнительного бюро" НТС - одной из
антисоветских организаций на Западе, находящейся ныне на полном содержании у
ЦРУ. Евгений Романович Романов (он же Островский) - личность весьма
известная в энтээсовских кругах. Незадолго до начала войны за изнасилование
подростка Романов должен был предстать перед судом. От наказания его спасли
гитлеровцы, оккупировавшие Днепропетровск. И он сразу же предложил им свои
услуги. Поначалу, естественно, доказал свою "лояльность", выдав гестапо
несколько десятков советских патриотов и укрывавшихся от массовых расстрелов
евреев. Затем начал заниматься "интеллектуальной" работой, сотрудничая в
фашистских газетенках. После разгрома гитлеровцев бежал в Западную Германию.
Затем обычный путь предателя и военного преступника. Ныне Романов ведает в
НТС денежными и иными средствами, получаемыми от различных разведок,
планирует и направляет в "содружестве" с представителями западных спецслужб
подрывную деятельность против нашей страны и осуществляет личное руководство
"отделом безопасности", который занимается проверкой "благонадежности" самих
членов союза. В общем, скажи мне, кто твой друг... Но иногда услужливый...
друг бывает опаснее врага. В некрологе, озаглавленном "Возвращение", бывший
гитлеровский прихвостень вольно или невольно выболтал некоторые детали,
которые во многом объясняют, почему так быстро Галич оказался в Мюнхене,
куда он якобы не собирался, и еще быстрее на "Свободе", о которой он якобы
не помышлял.
Свой некролог Романов начинает осторожно, с признания, что именно он
редактировал первый сборник стихов Галича. Кто же их вывез? И на этот вопрос
есть ответ в "Возвращении": "Те немногие из наших иностранных друзей,
которые успели побывать у него (то бишь у Галича. - Ред.) еще в Москве (ни
одного из них он не позабыл, когда попал на Запад), возвращались оттуда его
друзьями". "Друзья" были особенные, связанные в основном с ЦРУ. Поэтому и на
Запад Галич попал, что называется, без пересадки. "Приехал он во Франкфурт,
- продолжает вздыхать Романов, - через несколько дней после прилета из
Москвы в Вену..." Кого же еще из тех, кто попадал в "венское гетто", выехав
из Советского Союза для воссоединения с родственниками, проживающими в
Израиле (именно этой причиной мотивировал свой отъезд Галич), пускали через
несколько дней во Франкфурт? Только тех, в ком было заинтересовано
Центральное разведывательное управление и его энтээсовская агентура. А в
Галиче были очень заинтересованы как в будущем члене НТС.
...Гнилой товар нашел своего покупателя. Стихи Галича стали печататься
в энтээсовских журналах "Посев", "Грани", "Русская мысль", песни -
исполняться в антисоветских передачах различных радиоголосов. В 1969 году
издательство "Посев" выпустило в ФРГ книгу "Песни", в середине 1971 года в
Париже был опубликован сборник Галича "Поэмы России" с предисловием
архиепископа Иоанна Сан-Францисского. В общем-то он не Иоанн, а Дмитрий, и
не Сан-Францисский, а Шаховской, бывший русский князь, а ныне один из тех
проповедников, которые служат не господу, а "дьяволу", то есть занимаются
самой низкопробной антисоветской пропагандой. Враждебная направленность
песен была настолько очевидной, что ее сразу же заметили за океаном. На
Галича, словно мухи на навоз, налетели американские и иные западные
корреспонденты, и аккредитованные в Москве, и приехавшие из-за рубежа, и
крупные, и те, что помельче. И не только журналисты. А и "искусствоведы" из
ЦРУ. Галич показался им весьма перспективным объектом для приложения сил...
В мае 1968 года секретариат правления московской писательской
организации предупредил Галича. Ему дали время образумиться. Но Галич не
унялся. В декабре 1971 года его исключили из Союза писателей, а в июне 1974
года он вместе с женой выехал в Израиль...
Радости антисоветчиков не было предела. "Из СССР выехал Александр
Галич, - захлебываясь от восторга, писал "Посев", - талантливый поэт и
драматург, мужественный борец за права человека... 29 июня состоялась
встреча поэта с работниками издательства, редакций журналов "Посев" и
"Грани", с местным активом НТС и многочисленными гостями... До скорой
встречи, Александр Аркадьевич!"
Борца и менестреля с нетерпением ожидали в антисоветских центрах
Запада. Сам шеф радиостанции "Свобода" мистер Ф. Рональдс предложил ему
место советника директора PC по "культурным программам" с солидным месячным
окладом. По идее американского руководства радиостанции, Галич должен был не
только выступать перед микрофоном с клеветническими передачами, но и
осуществлять связь между "Свободой" и другими "инакомыслящими".
И тут вдруг бард и менестрель, выражаясь его собственным языком,
"сломался". Сначала запила жена Галича. "Когда я отвозил ее в больницу с
белой горячкой, - говорил он в своем окружении, - врачи сказали мне, что ее
случай безнадежный и что в этой клинике ей предстоит находиться всегда..."
Затем запил вмертвую и сам бард. Галич пил и раньше, но такого загула, как
начался у него с середины 1976 года, никогда, по свидетельству его друзей,
не было. Беспрерывные пьянки, женщины легкого поведения (среди них
секретарша PC, агент ЦРУ Мира Мирник), скандалы... Все это не могло пройти
мимо ушей мистера Рональдса. Шеф радиостанции и штатный сотрудник ЦРУ,
конечно же, смекнул, что с таким менестрелем далеко не уедешь не только с
культурными, но и с другими программами. Он официально предупредил Галича о
том, что руководство PC будет вынуждено с ним расстаться, если не
прекратится "аморальное поведение"... Утверждают, что финал серьезного
разговора звучал примерно так: "Только закон об отношениях между
работодателем и служащим не позволяет выбросить вас на улицу..." Гневались
на "полную бездеятельность" Галича и его ближайшие друзья из НТС. "Не
работает и все время просит взаймы", - с возмущением заявлял неоднократно
Романов, тот самый, который ныне рыдает на страницах "Посева" о "безвременно
ушедшем"...
Рестораны, так же как и представительницы "первой древнейшей", стоят в
ФРГ весьма дорого. Долги Галича росли как снежный ком. Конечно, 50 тысяч
марок для западногерманского капиталиста сумма небольшая, а вот для Галича
долг на эту сумму превратился в настоящую катастрофу. В конце 1976 года он
попытался поправить свои финансовые дела, сработав с режиссером Рафаилом
Гольдманом "документальный" фильм "Беженцы XX века", который был продан
баварскому телевидению. Но лента не получилась, не дав автору сценария и
"герою" киноповествования ни денег, ни славы. Практически провалилось
"творческое турне" Галича по "земле обетованной". Израильский корреспондент
"Свободы" Михаил Агурский сообщал в корреспонденциях, что "концерты Галича
проходили при полупустых залах". Агурский высказал даже мысль о том, что
Галич, вероятно, подумывает о возвращении домой, потому что "Запад его
подавил, и он растерялся... Будучи в Советском Союзе на всем готовом, он
очутился в невыносимых условиях борьбы за свое существование за рубежом".
Михаил Агурский - он в свое время также выехал в Израиль под предлогом
"воссоединения семьи" - зарекомендовал себя правоверным антисоветчиком и
поэтому довольно быстро оказался на "Свободе". Агурский знал Александра
Галича еще по Москве, и поэтому его корреспонденциям из Израиля мы не можем
не верить.
Письма, которые приходили от Галича из Израиля к его московским
друзьям, наполнены тоже, кстати, тоской и неудовлетворенностью. "Полупустые
залы меня уже не волнуют, - писал он. - И вообще мне ничего не нужно. Я
думал, что Израиль благословенная земля, но это проклятая земля. Сюда я
больше никогда не вернусь".
Да, есть еще такая штука, которая называется ностальгией, Каков бы ни
был человек, но все же родиной для пего всегда будет не та страна, где
платят деньги, а та земля, где родился. К сожалению, не все это сразу
понимают...
В Мюнхене Галича ждал новый удар. Вашингтон решил перевести своего
барда вместе с "культурной" секцией радиостанции "Свобода" в Париж на
должность руководителя этой секции.
Вполне понятно, что американская разведка, открывая в Париже
"культурную" секцию PC, отнюдь не собиралась заниматься просветительскими
делами. На секцию возлагаются задачи по организации на Западе шумных
антикоммунистических и антисоветских акций с привлечением к этому различного
рода антисоветчиков. Но, как оказалось, ЦРУ возложило на Галича непосильную
ношу. "Некоторые из тех, кто с ним работал на "Свободе", - напишет потом
Романов в своем некрологе о Галиче, - упрекали его в слабохарактерности.
Вероятно, он не был твердым администратором"...
Мистер Рональде предупредил Галича, что в Париже ему будет выделена
представительская квартира, но вселиться туда он должен будет со своей
законной женой. Протестовать против решения Вашингтона Галич не стал. Однако
через своего адвоката он предъявил к PC иск с требованием возмещения ему
"морального и материального ущерба", нанесенного радиостанцией, в сумме 50
тысяч марок. Ущерб, как явствовало из искового письма, заключался в том, что
"Свобода" якобы без ведома и согласия Галича, когда он находился в Советском
Союзе, запускала в эфир его песни, что явилось в конечном счете, считал он,
причиной исключения последнего из Союза писателей и "вынужденного" отъезда
из СССР.
...Осенью 1976 года в студии радиостанции "Свобода" состоялись, так
сказать, официальные проводы Галича. Он, по свидетельству некоторых из
присутствующих, выглядел растерянным. На вопрос о том, правда ли, что им был
предъявлен иск радиостанции, Галич ответил, что "сей слух соответствует
действительности" и что ему "все осточертело"...
После переезда в Париж Галич совсем загрустил. Теперь вместо одного у
него оказалось сразу три начальника. Официально он должен был по-прежнему
отчитываться в своей работе перед директором PC Рональдсом, но одновременно
его передали под начало еще двух представителей ЦРУ в Париже - М. Ралиса и
В. Ризера, которые по сей день возглавляют специальные "конторы"
американской секретной службы во французской столице. Слуга трех господ
старался вовсю, но дело у Галича явно не клеилось. Сначала в Париже, а затем
и в Западном Берлине он попытался организовать "конференции"
антикоммунистов, антисоветчиков и всякого рода других отщепенцев под флагом
так называемой "борьбы за права человека". Но сборища с треском провалились.
Шефы остались очень недовольны этим обстоятельством. Особенно мистер Ралис,
который заявил, что Галич "весьма нерешителен" и что ему следует подумать
над тем, "способен ли он вообще заниматься серьезным делом и выполнять
задания"...
А тут еще нелады личного плана. В Париж как гром с ясного неба
свалилась одна из любовниц Галича, уже упоминавшаяся нами секретарша PC Мира
Мирник, и стала во всеуслышание предъявлять ему права "законной супруги",
требовать у него соответствующего внимания и денег. Впрочем, свалилась она
не случайно. И в Мюнхене, и в Париже Мира редко оставляла Галича в
одиночестве, и не только по ночам и не только из-за "страстной любви".
Молодая сотрудница "Свободы" тоже находится в списках мистера Рональдса...
А теперь несколько слов об "обстоятельстве", о котором мы обещали
рассказать позже. Дело в том, что внезапная смерть Галича вызвала большой
шум в Париже, особенно среди русской эмиграции. Одна ее часть поговаривала о
том, что в смерти барда повинны американцы, другие утверждали, что Галич по-
кончил жизнь самоубийством, поскольку в течение двух недель перед кончиной
был якобы в подавленном состоянии, говорил, что "готов все бросить и уехать
хоть на Колыму". Самоубийство?
Но смущает в этой версии слишком странный способ самоубийства... Вы
помните, что "Голос Америки" сообщал о том, что смерть Галича последовала
от... "неправильно включенной антенны телевизора". Но это не так. "15
декабря сего года, - сообщало французское радио, - труп Галича был обнаружен
в его парижской квартире. Он лежал на полу с обгорелой рукой. Рядом с ним
находился магнитофон, который Галич недавно от кого-то получил".
Оказывается, магнитофон, а не телевизор. То же самое сказала жена Галича
журналистам: "Меня не было дома. Когда я вошла, он лежал мертвый с проводом
в руках. Он был так счастлив, когда купил всю эту американскую аппаратуру,
которую прислали из США: и магнитофон, и проигрыватель... И она его
погубила..."
И еще. Уж очень настойчиво американские источники в сообщениях о смерти
Галича педалировали на "несчастный случай", уж очень усердно оплакивали его
господа Рональде, Ралис и Ризер...
Впрочем, мы ничего не утверждаем. Видимо, об истинных причинах гибели
Галича лучше осведомлены мистер Рональде, мистер Ралис и мистер Ризер. Они
все же сидят на двух креслах... Для нас ясно лишь одно. Человек, изменивший
своей Родине, становится предателем. А предатель - он везде предатель. И
когда оказывается не нужен, от него стараются избавиться, как от загнанной
лошади. Кстати, в этом смысле, видимо, надо трактовать и предостережение
Матфея в святом благовествовании.
Неделя. 1978. э 16
Вл. Волин
Вспоминая и перечитывая Галича
Судьба не часто бывает щедра на дорогие подарки. Но иногда это все же
происходит. В моей жизни таким драгоценным и ничем не заслуженным даром
стали встречи с Александром Галичем.
Первое знакомство было заочным и, естественно, односторонним. Начало
60-х. В маленькой комнате Дома творчества писателей в Малеевке собралось
несколько человек, из которых сейчас помню только прекрасного прозаика И.
Грекову (она же ученый-математик, доктор технических наук Елена Сергеевна
Вентцель), чьи удивительные повести "За проходной" и "Дамский мастер" были
тогда у всех на устах. Любимый мною пародист Александр Борисович Раскин
принес магнитофон "Яуза" и обычную 250-метровую кассету. Заперли дверь,
включили негромкий звук. Для большинства собравшихся впервые прозвучали
знаменитые ныне "Леночка" и "Ошибка", "Уходят мои друзья" и "Заклинание",
"Красный треугольник" и "Облака" - два десятка песен, не похожих ни на что
слышанное ранее. Раскин кратко комментировал, но и без того было ясно, что
мы слышим нечто необычное, смешное и страшное одновременно.
А вскоре, тоже на отдыхе, познакомился и с самим автором. К тому
времени я уже знал все его песни назубок, переписывал, печатал на машинке
крамольные тексты и пел их тайком под гитару друзьям и знакомым.
Я, как и многие, был влюблен и в самого Галича, и в его творчество.
Ходил за ним по пятам и с педантичностью маньяка и адепта пытался разложить
по полочкам, по рубрикам все созданные им песни. Александр Аркадьевич только
посмеивался и называл меня галичеведом. А я составлял каталоги и приходил в
отчаяние, когда он изменял отдельные слова, целые куплеты и даже мелодии.
Иногда на этих интимных концертах, если мне казалось, что он уставал,
"подменял" его, пытаясь (вполне тщетно) подражать авторской интонации.
Было бы лицемерным ханжеством сказать, что Галич был равнодушен к
зрительскому успеху. Напротив, как и всякому артисту, ему необходима была
публика, и чем ее было больше - тем лучше. Никому и никогда не отказывал он
в пении. "Насколько я знаю Галича, - вспоминал Фазиль Искандер, - он, мне
кажется, готов был петь везде, всем... И каждый раз это был островок
искусства, мужества, надежды". Вокруг Галича всегда толпились слушатели, он
был центром любого кружка, люди поневоле к нему тянулись, - от него исходило
какое-то магнитное притяжение таланта - человеческого и артистического.
Всего один раз был я у Галичей дома. С какой нежностью показывал он
любимые книги, как оглаживал со всех сторон потрепанный, еще первый,
довоенный, хорошо знакомый библиофилам темно-вишневый однотомник Хемингуэя
"Пятая колонна и первые тридцать восемь рассказов" - тот самый, "кашкинский"
томик. С каким вкусом, будто о живых существах, говорил о любимых изданиях!
А на маленьком письменном столе-секретере лежал раскрытый, с закладками,
толстенный зеленый трехтомник писем Чайковского: Галич работал тогда над
сценарием фильма о композиторе и весь был погружен в переписку Петра Ильича
с графиней фон-Мекк.
Насколько я знаю, этой работе не суждено было осуществиться. Как,
впрочем, и многим другим замыслам - и не по его вине. Хотя тогда ничто еще
не предвещало будущих гроз, и на экранах страны шли (или вскоре должны были
пойти) "Верные друзья" и "Государственный преступник", "На семи ветрах",
"Дайте жалобную книгу" и "Третья молодость" (о Мариусе Петипа), в театрах
ставили "Походный марш" и "Пароход зовут "Орленок", по радио пели "Ой ты,
Северное море" и "До свиданья, мама, не горюй, на прощанье сына поцелуй", а
по телевизору то и дело повторяли полюбившийся зрителям спектакль Театра
сатиры "Вас вызывает Таймыр" с незабываемым Николаем Дорониным в главной
роли...
Сейчас понимаю - увы, с опозданием, - что за Галичем надо было ходить с
раскрытым блокнотом и остро отточенным карандашом. Все, что он говорил,
всегда было интересно и значительно. При этом он вовсе не старался выпятить
свои знания, продемонстрировать эрудицию, унизить собеседника. При всей
внешней светскости, облике эстета и сибарита, Галич был необычайно прост и
доступен в общении, не говорил менторским тоном, был весел и доброжелателен,
независимо от того, кто стоял рядом - академик или рабочий, директор дома
отдыха или писатель, журналист или уборщица. Не отсюда ли тот гигантский
пласт языковых находок, все эти жаргонизмы, сленг и арго, подслушанные им у
народа? Его поразительный лексикон пополнялся на улицах и дворах, в
забегаловках и научных институтах, у бывших зэков и на разгромных собраниях.
Однажды в Доме творчества я услышал на лестнице главного корпуса
громкий, на повышенных тонах разговор. Даже скорее не разговор, а гневный
монолог. Александр Аркадьевич, возмущаясь и размахивая руками, спорил о
чем-то с женой Ангелиной Николаевной, одновременно обвиняя и убеждая ее.
Было впечатление серьезной семейной ссоры. Поравнявшись с ними, я услышал о
предмете спора: речь шла о... теоретических проблемах раннего христианства -
ни больше ни меньше! Это было так неожиданно, что я опешил и быстро
ретировался, о чем теперь сожалею: ведь я мог услышать квалифицированную
лекцию на полузапретную в те годы тему!
Религия вообще занимала его мысли, религиозными мотивами пронизано его
песенное творчество. Недаром крестил Галича отец Александр Мень. Какие
пронзительные слова находит поэт для Божьей Матери - его по-крестьянски
простая, "в платьице, застиранном до сини" Мария словно списана с мадонны
Рафаэля. И муж ее Иосиф - "убежавший славы Божий отчим", и Пророк, бредущий
по "замоскворецкой Галилее", и сам Бог, с которым беседует Бах...
Но вновь и печально и строго
С утра выхожу на порог -
На поиски доброго Бога,
И - ах, да поможет мне Бог!
Не случайно в своей автобиографической прозе "Генеральная репетиция" он
писал, что призыв Маугли "Мы одной крови, ты и я" - это звериный закон
джунглей, а людям лучше бы говорить - "Мы одной веры, ты и я!"
И вернуться он мечтал - "в тот единственный дом, где с куполом синим не
властно соперничать небо, И ладана запах, как запах приютского хлеба..."
Галич был безмерно талантлив во всем, за что бы ни брался: актер,
певец, поэт, прозаик, драматург, киносценарист... Аккомпанировал он себе на
семиструнной - так называемой русской, или цыганской гитаре. У меня же была
шестиструнная - "латиноамериканская". Различный строй, другие приемы, иная
постановка пальцев. Однажды он попросил показать ему аккорды шестиструнки. Я
продемонстрировал пять-шесть основных аккордов, с помощью которых можно
аккомпанировать любую мелодию в минорном ладу, - тонику, доминанту,
субдоминанту, септаккорд, седьмую ступень, "параллельный" мажор - короче,
весь малый джентльменский набор гитариста-любителя, И что же? Галич схватил
всю эту премудрость с первого раза, взял инструмент, на котором сроду не
играл, и тут же стал себе подыгрывать, словно всю жизнь держал в руках
шестиструнку, Я не поверил глазам и ушам: мне для этого понадобился чуть ли
не месяц!
Великолепен он был за роялем! Не будучи профессиональным пианистом,
Галич играл порой сложнейшие вещи, которые не всякому музыканту под силу (об
этом писал и композитор Никита Богословский). Однажды в Доме творчества
киношников в Болшево я был свидетелем того, как Галич - не для публики,
просто для себя, для собственного удовольствия - наигрывал на роскошном
рояле знаменитую мелодию Бонфа из бразильского кинофильма "Черный Орфей".
Очень изящную и несложную в общем-то песенку он расцвечивал такими
гармоническими изысками, такими модуляциями и вариациями, что под его
большими красивыми руками она превращалась в целую симфоническую поэму. Было
впечатление маленького чуда!
Вообще, Галич и музыка - это особая тема для статьи. Некоторые свои
песни он озаглавливал развернутыми музыкальными терминами, например:
"Упражнение для правой и левой руки", "Фантазии на русские темы для
балалайки с оркестром и двух солистов - тенора и баритона" и выстраивал их
как бы в сонатно-симфонической форме, предваряя отдельные части темповыми
обозначениями: ларго, ленто, модерато, виваче, маэстозо...
Другим стихам он давал названия музыкальных жанров. Особенно популярен
был у него вальс, порой в ироническом контексте: "Вальс его величества или
Размышление о том, как пить на троих", "Старательский вальсок", "Вальс,
посвященный уставу караульной службы", "Колыбельный вальс", "Кумачовый
вальс", "Вальс-баллада на тему из Иванова" (в магнитофонных записях автор
называл его марш-балладой и добавлял "или Зять-абстракционист"). Есть и
"Марш мародеров", и "Левый марш", маршеобразные ритмы звучат в "Ночном
дозоре" и "Законе природы". Любимый им жанр романса тоже отражен в
названиях: "Городской романс", "Петербургский романс", "Салонный романс",
"Цыганский романс".
Но главное, конечно, не в названиях; музыка Галича - активное
действующее лицо, она пронизывает многие его тексты, порой служа фоном,
порой вмешиваясь в действие. В "Возвращении на Итаку" гавайская гитара
довоенной "Районы", которую крутят на патефоне за стеной у соседей,
сопровождает ночной обыск на квартире у Мандельштамов, а потом та же
"Рамона" - в глотке пьяного блатаря в телячьем вагоне, где заключенных везут
по этапу. Веселая еврейская песенка "Тум-балалайка", исполняемая оркестром
смертников перед газовой камерой в Освенциме, проходит рефреном в "Балладе о
вечном огне", контрастом подчеркивая трагизм сюжета. А старинный вальс "На
сопках Маньчжурии" - "Спит Гаолян, сопки покрыты мглой" - звучит лейтмотивом
в песне, посвященной Михаилу Зощенко...
А в одном из шедевров Галича - чеканном, афористичном стихотворении
"Слушая Баха", посвященном Ростроповичу, великая вечная музыка противостоит
дремучему невежеству тирании:
И не знают вельможные каты,
Что не всякая близость близка,
И что в храм ре-минорной токкаты
Не действительны их пропуска!
Иногда музыка у Галича - в обличье сарказма: "И терзали Шопена лабухи"
(на похоронах Пастернака), или открытая пародия, как в "Композиции э 27",
где он с неприкрытой издевкой использует для пародирования объявлений
музыкальный проигрыш из ошанинско-островской "А у нас во дворе". А иногда
она звучит зловеще, как в "Ночном дозоре", где барабаны вторят шагам
бронзового генералиссимуса: "И бьют барабаны - трам-там-там" (в этом месте
Галич, оставив струны, имитировал барабанный бой, отбивая такт пальцами по
корпусу гитары).
Но и там, где музыка вроде бы и не присутствует впрямую, стихи часто
строятся по законам контрапункта - многопланово, разноголосно, действие
происходит одновременно в разных местах и разных временах. Таковы "Аве,
Мария", "Летят утки", "На сопках Маньчжурии". При этом полифоническое
развитие песни влечет за собой изменение и ритмики строф, и лексики.
Галич прекрасно знал и любил искусство цыган. Помнится, еще в раннем
"Таймыре" в финале одного из актов к герою в гостиничный номер врывается
администратор цыганского ансамбля и, принимая его по ошибке за влиятельного
музчиновника, восклицает: "Вам нужна классика? Мы работаем классику! Чавела,
на сцену!" - и комната заполняется поющими и пляшущими "ромалэ". Здесь это
выглядело добродушно-пародийно, но вот в песнях Галич использует цыганские
мотивы уже всерьез, цитируя и перефразируя их. Так он делает в "Прощании с
гитарой" (подражание Аполлону Григорьеву), в "Больничной цыганочке", в
"Ночном разговоре в вагон-ресторане" (из "Поэмы о Сталине") и, конечно, в
посвященном Александру Блоку "Цыганском романсе", где он так артистично пел
"Конавэллу":
Ай да Конавэлла, гран-традела,
Ай да йорысака палалховела!
И совсем иначе пел он "Салонный романс", посвященный другому его тезке
- Александру Вертинскому (из того же "Александрийского цикла", где первым
был Александр Полежаев). К этому универсальному артисту, бывшему, как и он
сам, поэтом, композитором, певцом и актером, Галич относился с трепетной
нежностью, знал его репертуар наизусть. И в посвященном ему романсе -
своеобразные реминисценции, отзвуки знаменитых песен Вертинского: тут и
"Лиловый негр", и "Прощальный ужин", и "Пани Ирэн", и положенные Вертинским
на музыку ахматовский "Сероглазый король" и северянинский "Бразильский
крейсер", Но все эти образы даны у Галича в парадоксальном преломлении,
сквозь призму нашего времени: "Но век не вмещаться не может, а норов у века
крутой". И вот уже враль-лейтенант назначен морским атташе, романтический
прощальный ужин превращается в "сто пятьдесят под боржом", а тихая и
прекрасная пани Ирэна надевает пальто на негра - того самого, что "за займом
приедет в Москву"... То, о чем мы стали писать только сегодня, Галич увидел
и сказал уже тогда, припечатав вельможного "некто, который никто", готового
все дать непременно любому просителю из третьего мира, лишь бы там сидело
правительство "социалистической ориентации". Весь романс пронизан
ностальгической тоской по утраченной гармонии, олицетворенной в образе
Прекрасной Елены:
Все предано праху и тлену.
Ни дат не осталось, ни вех,
А нашу Елену, Елену,
Не греки украли, а век.
Вообще чувство стиля было у него безупречно. Трагические "Кадиш"
(памяти Януша Корчака) и "Аве, Мария" он пел совсем не так, как, скажем,
сатирические песни-фельетоны "Красный треугольник" или "Балладу о
прибавочной стоимости". Это, кстати, характерно и для Владимира Высоцкого:
"Кони привередливые" и "Диалог у телевизора" поют словно бы два разных
исполнителя. Но это и понятно: ведь оба барда были драматическими актерами,
хотя один вскоре бросил сцену, а другой оставался в театре до последних
дней. От актерской профессии у обоих - индивидуальный подход к каждой песне,
вживание в образ, полное слияние с персонажами. Недаром Высоцкого спрашивали
- был ли он подводником, летчиком, альпинистом, а у Галича допытывались,
когда и где он сидел в лагерях ("Люди спрашивают - откуда, где подслушано,
кем напето?" - писал он в "Черновике эпитафии").
Как-то в Малеевке я познакомил Галича с творчеством Александра
Городницкого, чьими песнями тогда увлекался и без конца крутил на своей
старой "Яузе" ту, самую первую его кассету, ставшую теперь уже классической
в бардовском жанре. Александр Аркадьевич этих песен тогда не знал - они
появились недавно и по стилю, интонации, тематике были "в другом ключе". Я
охотно спел их ему под гитару. Галич слушал "Заполярье" и "Перекаты",
"Ямайку" и "Канаду", "Бермудские острова" и "Английский канал", "От злой
тоски не матерись" и многие другие. Слушал внимательно, с интересом и явным
одобрением: песни ему понравились, Но вдруг в одном месте - в полублатной
песенке "А на Арбате падает снежок" - он прервал меня и попросил повторить
куплет. Я повторил:
А умер я от раны ножевой,
И мой конец никто не замечает,
Я носом вниз лежу на мостовой,
Где птицы белые полет кончают.
Галич взял карандаш и листок бумаги, что-то записал и тут же сам спел
этот куплет, но изменив третью строчку: "Я носом вниз лежу как неживой..."
Это было подобно последнему удару кисти, завершающему мазку учителя у
картины ученика: и отточенная рифма "ножевой - неживой" вместо нейтральной
"мостовой", и отличный иронический абсурдизм: _убитый_ человек, лежит _как
неживой_! Вся строфа заиграла по-новому. Думаю, что и сам Городницкий,
прекрасный поэт и бард, согласится с этой правкой Мастера, с этой, как
сказал Станислав Рассадин о стихах Галича, "вызывающе озорной нелепостью".
О, эти блистательные галичевские "нелепости"! В "Леночке" у него
действует эфиоп, принц, шах, Ахмед-али-паша, и весь этот
африканско-ближневосточный антураж - _в одном лице_, что еще больше
подчеркивает фантасмагоричность сюжета. Как и географические абсурды у
Высоцкого: "В этом чешском Будапеште", "на немецких на румынок погляжу", "я
к полякам в Улан-Батор...".
Думаю, что поэтика Галича еще ждет серьезного исследования, Яркое и
глубокое в своем анализе предисловие-послесловие Рассадина в сборнике
"Возвращение" - надеюсь, лишь начало. Не говоря уже о поразительных языковых
пластах, поднятых и вспаханных Галичем из самых народных глубин,
неисчерпаемую пищу для литературоведов дают и рифмовка, и ритмика, и вся
лексика поэта.
В статье "Магнитофонная гласность" ("Неделя", 1988, э 18) поэт Евгений
Евтушенко писал: "Все гражданское звучание песен Галича стоило бы гораздо
меньше, если бы слова его песен не были бы написаны так крепко и подчас так
элегантно по форме". Действительно, мы привыкли называть Галича-поэта
гражданским трибуном, бескомпромиссным сатириком, разгребателем грязи,
непримиримым разоблачителем номенклатуры. И забываем при этом, что он был
еще и тонким лириком, Посмотрите его остросатирический "Рассказ, услышанный
в привокзальном шалмане", где герой - разжалованный майор-выпивоха говорит
чуть ли не ерническим языком, и где вдруг прорывается лирическая строфа, в
которой концевая рифма отзывается в середине строк, словно эхо:
В том апреле, как в купели,
Голубели невода,
А потом отголубели,
Задубели в холода...
Какой прозрачный народный русский язык, какая мастерская, элегантная,
прямо-таки "вкусная" словесная игра! А сколько подлинной лирики в цикле
"Серебряный бор", в "Разговоре с музой" и многих других стихах!
Рифмы Галича заставляют вспомнить лучшие достижения в этой области
Маяковского и других новаторов стиха. Беру первые пришедшие на память пары:
"псковские - Целиковского", "выпила - вымпела", "палешанина - Полежаева",
"лезвию - поэзию", "Жестева - шестеро", "творчество - корчатся", "кладезя -
на десять", "человечины - покалечены", "процессию - Цельсию", "дуриком -
Анти-Дюрингом", "здоровьечко - Володечка", "высунусь - генералиссимус",
"дятел - председатель", "рыжего - мурыжево", "распатланы - клеопатровы"... А
какие богатые синонимические ряды! "Вся замерзшая, вся продрогшая... вся
иззябшая, вся простывшая", "обмылки, огрызки, обноски, ошметки", "вкривь и
вкось, шиворот-навыворот, набекрень..."!
И какие точные и неожиданные у него детали! Пастернаковский "великий
бог деталей" у Галича - на каждом шагу. Описывая трагикомическое судилище
над беспутным супругом номенклатурной Парамоновой, он не забывает отметить в
повестке дня: "У них первый был вопрос - "Свободу Африке!" А потом уж про
меня - в части "разное". Ну и, конечно, "как про Гану - все в буфет за
сардельками". И эти сладострастно-садистские крики из зала - "Давай
подробности! Все как есть!" Какие убийственные в своей точности реалии столь
памятных всем нам партийно-профсоюзных персоналок-аморалок!
Его эпитеты, метафоры, сравнения - это целый клад, Как безошибочно
метко он сближает воинское каре - с поэтическими строками в картине
декабристского Петербурга:
Здесь всегда по квадрату
На рассвете полки -
От Синода к Сенату,
Как четыре строки!
В этом чеканном ритме так и слышится цоканье конских копыт.
А его образы? Несчастная женщина, вечная труженица, потерявшая и мужа,
и обоих сыновей, "а дочь в больнице с язвою, а сдуру запил зять", -
задумавшись о своих горестях, забыла взять билет, и вот она -
Стоит, висит, качается
В автобусной петле,
и эта рядовая принадлежность пассажирского транспорта вдруг читается
как трагическая деталь, превращаясь в виселичную петлю на жизненной плахе. А
какие пронзительные образы России в удивительном стихотворении "Русские
плачи":
Горькой горестью мечены
Наши беды и плачи -
От петровской неметчины
До нагайки казачьей.
Птица вещая - троечка:
Тряска вечная, чертова!
Не смущаясь ни столечка,
Объявилась ты, троечка:
Чрезвычайкой в Лефортово!
Ах, Россия, Рассея -
Чем набат не веселье?
От пафоса - к сатире: какие снайперские детали и образы в
"Песне-балладе про генеральскую дочь"! Барыга-шофер, присосавшийся к
сосланной под Караганду тридцать лет назад дочери "врагов народа",
проснувшись ночью, "прошлепал босиком в колидор", но предварительно - "взял
пиджак, где у него кошелек"! В двух строках - весь облик жмота и жлоба.
"Припечатывать" Галич умел, как никто, порой одним словом. Уже в первой
его песне - "Леночке" царственный красавец-эфиоп в ожидании останкинской
красотки сидит, скучая и томясь, "с моделью вымпела" (в рукописи поэта
сперва было "с макетом вымпела") - этим сакраментальным символом хрущевского
космического тщеславия! Да и сама Леночка входит в зал "вся в тюле и в
панбархате" - предел тогдашних мечтаний и "изячной жизни"...
Галич припечатывает своих героев с такой точностью, что даже их
фамилии, взятые вроде бы случайно, неожиданно кажутся единственно возможными
для данных персонажей, как Ванька Морозов у Окуджавы. В самом деле,
профсоюзная функционерка фурцевского типа (явно бывшая ткачиха-выдвиженка!)
- это именно Парамонова, секретарь райкома партии - конечно же, товарищ
Грошева, кадровик - кагэбэшник, тот, "что заведует буквой "Гэ", -
разумеется, одноногий майор Чистов (фамилия - словно выстрел), а
врач-психиатр, что обследовал директора антикварного магазина Копылова Н.А.
- это, естественно, доктор Беленький Я.И. (впрочем, сей последний, если не
ошибаюсь, был вполне реальным лицом). Об одном только герое большого цикла
Климе Петровиче Коломийцеве - "мастере цеха, кавалере многих орденов, члене
бюро парткома и депутате горсовета" - можно написать целое исследование,
настолько глубок, многогранен и неоднозначен этот образ-эмблема,
образ-символ "его величества рабочего класса".
Быть может, ошибаюсь, но думаю все же, что бардовской песне
противопоказаны изысканные, вычурные цвета и зыбкие, утонченные краски.
Здесь уместней простые, ясные цвета. Вспомним Окуджаву: "Красный камзол,
башмаки золотые, белый парик, рукава в кружевах", "Белый буйвол и синий орел
и форель золотая", "В черно-красном своем будет петь для меня моя Дали, в
черно-белом своем преклоню перед нею главу". То же и у Галича в его
"Разноцветных песнях": Парамонова становится, в зависимости от ситуации,
попеременно то черной, то красной, то синей, то белой. Челка у кассирши в
"Веселом разговоре" меняет цвет не только от возраста, но и от судьбинных
тягот: черная, пегая, рыжая, белая... А в "Песне о синей птице" цвет - это
символ времени, знак беды: "Было время - за синий цвет получали 15 лет!",
"Было время - за красный цвет добавляли по 10 лет!", а потом - война и -
"Нам слепил глаза желтый блеск. А желтый блеск стал белеть, стали глазоньки
столбенеть!" Три цвета времени, покалеченные жизни и повисший в воздухе
вопрос: "Разберемся ж на склоне лет, за какой мы погибли цвет!"
Очень точную классификацию жанров галичевских песен дает И. Грекова:
песни-сатиры, песни-пародии, песни-стилизации, песни-романсы,
песни-трагедии. Я бы только добавил еще песни-размышления, песни-исповеди,
особенно в последний период. Впечатляют адресаты посвящений в его песнях:
Петр Григоренко и Варлам Шаламов, Лев Копелев и Борис Чичибабин, Мстислав
Ростропович и Юрий Домбровский. А еще И. Грекова и Л. Пинский, Фрида
Вигдорова и Владимир Максимов... Имена, говорящие сами за себя. И
монументальный цикл "Литераторские мостки" с песнями-фресками,
песнями-посвящениями - Ахматовой и Мандельштаму, Зощенко и Хармсу,
Пастернаку и его герою Юрию Живаго.
Я уже говорил вначале, что Галич постоянно варьировал тексты и мелодии
своих песен. Так, "Веселый разговор" (о кассирше) из "Разноцветных песен"
иногда переходил у него в цикл о женских судьбах (вместе с "Тонечкой" и
"Карагандой"); "Право на отдых" из цикла "О разных психах" (того самого, где
баллады о прибавочной стоимости и о директоре антикварного магазина)
перескакивало в песни о пенсионерах (с "Облаками" и "Заклинанием", а сами
классические "Облака" - в лагерный цикл. Целыми куплетами, вариантами
разнятся у него "Острова" и "Предостережение", есть разночтения в
"Фарс-гиньоле" и "Балладе о прибавочной стоимости", "жуткое столетие"
превращается то в "Атомный век", то в "Атомное столетие".
Такой же разнобой и во всех вышедших сборниках поэта. Думаю, что это -
как раз от многозначности песен, их неординарности, невозможности втиснуть в
рамки и рубрики, и еще от импровизационного стиля у Галича.
Часто он перефразирует чужие известные строки, и тогда хрестоматийная
фраза Юлиуса Фучика "Люди, я любил вас, будьте бдительны!" в эпиграфе
"Признания в любви" (Галич добавляет в скобках - "любимая цитата советских
пропагандистов") приобретает в заключительных строках песни новый,
противоположный смысл: "Но оставьте, пожалуйста, бдительность "операм". Я
люблю вас, люди! Будьте доверчивы!". А "Старый принц" Галича, цепенеющий от
старческой астмы и стоящий "в перекрестке огня", один на один с залом - это
ведь пастернаковский Гамлет, на которого "направлен сумрак ночи тысячью
биноклей на оси", но только поседевший... И как неожиданно в "Песне о
Тбилиси" он переосмысливает Пушкина: "На холмах Грузии лежит ночная мгла..."
И как еще далеко до рассвета!"
Он постоянно перекликается с современниками - там, где болевые точки,
где обнаженный нерв эпохи. Вот о преемственности трагических судеб русских
поэтов: "Не мне ль вы в сердце метили, Лепажевы стволы!" - у Галича и
"Где-то, юный и прекрасный, ходит мой Дантес. Он минувшие проклятья не успел
забыть, но велит ему призванье пулю в ствол забить" - у Окуджавы. И о том,
как повторяются витки истории: "И дело тут не в метрике, столетие - пустяк"
(Галич) и знаменитое коржавинское "Столетье промчалось, и снова, как в тот
незапамятный год..." И декабристская тема в ее связи с современностью в
"Петербургском романсе" Галича:
И все так же, не проще,
Век наш пробует нас -
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?! -
и ходившие тогда в самиздатовских списках стихи Наума Коржавипа
"Зависть декабристам": "Можем строчки нанизывать / Посложнее, попроще, / Но
никто нас не вызовет / На Сенатскую площадь"...
Но Александр Галич все-таки вышел на площадь. Вышел, хотя находился на
гребне официальной славы и успеха, был признанным и преуспевающим
литератором, членом двух творческих союзов, был, как он сам говорил, вполне
"благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным
советским холуем":
Не моя это, вроде, боль,
Так чего ж я кидаюсь в бой?
Но он вышел на площадь. "И я понял, что я так больше не могу. Что я
должен наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду". Он вышел,
отринув спокойную безмятежную жизнь, бросил перчатку, вступил в бой с
Системой, вызвал огонь на себя, подставив под удар свою жизнь и свободу:
А вела меня в бой судьба,
Как солдата ведет труба.
О Галиче уже сказано много и справедливо. "Это был действительно
народный певец, певец народного дела... он был больной страданиями родины,
больной тем, что у нас происходит" (академик Д.С. Лихачев). "Песни Галича
прежде всего глубоко гражданственны. Автор в любой форме - шуточной,
сатирической, патетической - всегда борется против насилия, жестокости,
корысти, лицемерия и лжи. Песни эти правдивы - и потому нравственны" (И.
Грекова). "Для нас Галич никак не меньше Гомера. Каждая его песня - это
Одиссея, путешествие по лабиринтам души советского человека" (Владимир
Буковский). "Великим менестрелем" назвал Галича Юрий Нагибин.
А вот свидетельства поэтов и бардов: "...в "застойные" годы гражданская
мысль жила и действовала, а в поэзии Галича - тем более, так как, отняв у
нее печатную трибуну, с магнитофонной ничего сделать не смогли. Галича
знали, слышали, пели". Булат Окуджава: "Стихи Александра Галича оказались
счастливее его самого: они легально вернулись на родину. Да будет
благословенна память об удивительном поэте, изгнаннике и страдальце". Борис
Чичибабин: "Но как мы эти песни слушали. Из уст в уста передавая! Как их
боялись - вот какая вещь, - врали, хапужники, невежды! Спасибо, Александр
Аркадьевич, от нашей выжившей надежды".
Спасибо, Александр Аркадьевич!
Вспоминая сейчас Галича, обычно вижу его читающим одну из лучших своих
вещей - "Памяти Б.Л. Пастернака". Эти стихи всегда казались мне сильнее в
декламации, чем в вокальном варианте с гитарным сопровождением - может быть,
потому что слышал их от самого автора именно в чтении, а не в пении (как на
ранней кассете, а не на посмертном диске):
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул...
И этот чуть глуховатый голос, исполненный гнева и скорби по
затравленному великому поэту, преданному вчерашними друзьями и коллегами,
остался в моей памяти на всю жизнь. Не предвидел ли он в трагедии Пастернака
и свою собственную судьбу?..
И все же он вышел на площадь бы - не послушался.
1979
А. Шаталов
...Небольшое кладбище Сент-Женевьев-де-Буа близ Парижа. Здесь недалеко
друг от друга находятся могилы Ивана Бунина, Андрея Тарковского, Алексея
Ремизова, Ивана Шмелева, Дмитрия Мережковского, Виктора Некрасова... Здесь
же в декабре 1977 года был похоронен русский советский писатель Александр
Галич.
В одном из некрологов, опубликованных в западной печати, говорилось:
"Отпевали Гатача 22 декабря в переполненной русской церкви на рю Дарью.
Присутствовали... писатели, художники, общественные деятели и почитатели;
многие прибыли из-за границы, например, из Швейцарии и даже далекой
Норвегии. Вдова Галича, Ангелина Николаевна, получила большое количество
телеграмм, в том числе от А. Сахарова, Л. Копелева..."
"Блаженни изгнали правды ради" - написано на могиле поэта. Изгнанники
обычно возвращаются на Родину. Рано или поздно. Лучше, когда рано...
* * *
Краткая литературная энциклопедия сообщает: "Галич, Александр
Аркадьевич (р. 19.X.1918, Екатеринослав) - рус. сов. драматург. Автор пьес
"Улица мальчиков" (1946), "Вас вызывает Таймыр" (в соавт. с К. Исаевым,
1948), "Пути, которые мы выбираем" (1954, др. название "Под счастливой
звездой"), "Походный марш" ("За час до рассвета", 1957), "Пароход зовут
"Орленок" (1958) и др. Г. написал также сценарии кинофильмов "Верные друзья"
(режиссер С. Ростоцкий) и др. Комедиям Г. свойственны романтич.
приподнятость, лиризм, юмор. Г. - автор популярных песен о молодежи".
Все? Как будто все...
Но все ли? Объясняя причины своего изгнания из страны, Галич говорил:
"Мне все-таки уже было под пятьдесят. Я уже все видел. Я уже был
благополучным сценаристом, благополучным драматургом, благополучным
советским холуем. И я понял, что я так больше не могу. Что я должен
наконец-то заговорить в полный голос, заговорить правду..."
Мог ли оставаться он в эти годы всего лишь автором "популярных песен о
молодежи"?
Легче всего представить творческий путь А. Галича как эволюцию от
по-молодежному восторженного восприятия жизни, когда автор - "человек своего
времени, находится внутри массового сознания 30-х годов и никакого
разногласия с эпохой не ощущает" (Г. Белая), к серьезном}7 критическому
осмыслению окружающей действительности, к созданию "мгновенно и опасно
прославившихся песен, уже не тех, что отличались "романтической
приподнятостью"" (Ст. Рассадин). Подобного рода анализ можно бы счесть
вполне резонным. И все же - так ли уж далеко ушел Галич от своей
"романтической приподнятости" в песнях шестидесятых-семидесятых годов? Да и
был ли он столь безмятежен в ранние годы? Отделять писателя от его же
собственных литературных корней и обидно, и неверно. В конце концов, эта его
"приподнятость", вера в идеалы стала отличительной чертой творчества и в
поздней лирике приобрела лишь иную, более жесткую форму, стала менее
заметной за ярко выраженной гражданской позицией автора, но, конечно, не
исчезла вовсе.
Не "вписываясь" со своими идеалами в существующую систему, люди нередко
просто "выпадали" из нее и в прямом, и в переносном смысле. Многие осознали
невозможность соединить и примирить в себе пусть и романтические, но идеалы
молодости с искаженной до неузнаваемости действительностью, и таким образом
эти самые "романтические идеалы" оказались сродни революционной
бескомпромиссности.
Летом 1968 года Галич пишет свой "Петербургский романс":
Мальчики были безусы -
Прапоры да корнеты.
Мальчики были безумны,
К чему им мои советы?!
Лечиться бы им, лечиться,
На кислые ездить воды -
Они ж по ночам:
"Отчизна! Тираны!
Заря свободы!"
Самый расцвет "застоя". Всматриваясь в молодежь тех лет, поэт ищет в
ней ту силу, которая должна в конце концов вывести страну из кризиса.
Впечатления от новосибирского концерта еще совсем свежи. Пусть далеко до
победы, но путь к ней, кажется, виден...
И все так же, не проще,
Век наш пробует нас -
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!
Где стоят по квадрату
В ожиданье полки -
От Синода к Сенату,
Как четыре строки?!
"Четыре строки" стихотворения, по мнению поэта, эквивалентны
вооруженным полкам, причем не просто "вооруженным", а революционно
настроенным! Потрясающая вера в поэзию. Цель своего поэтического творчества
Галич определяет таким образом вполне недвусмысленно - Сенатская площадь...
Невозможно не сравнить это стихотворение с известными строками Наума
Коржавина:
Можем строчки нанизывать
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь...
Мы не будем увенчаны...
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины
Не поедут за нами.
В 1944 году, когда они были написаны, существен акцент автора - "но
никто нас не вызовет". У Галича уже "иное время на дворе" - "век наш пробует
нас - можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь?!" И для одного и для
другого Сенатская площадь - то же, что для многих их соотечественников -
символ свободы, того "ветра перемен", которого так не хватает в удушающей
атмосфере тех лет... Но и романтическую приподнятость этого образа нельзя
сбрасывать со счетов...
Нет и не может быть двух Галичей - раннего и позднего. Истоки писателя
именно там - в начале сороковых, в его ранних, пусть и наивных, пусть и не
всегда умелых песнях, пьесах, скетчах... Именно совокупностью своего
творчества он нам и интересен, миром своим, логикой жизни и судьбы.
Основной, определяющей вехой предвоенной биографии А. Галича
(Гинзбурга) стала работа в Московском театре-студии, руководимом А.
Арбузовым и В. Плучеком (до этого - учеба в оперно-драматической студии К.С.
Станиславского; о ней Галич довольно подробно рассказывает в "Генеральной
репетиции").
1940 год. Спектакль, которым открывается студия - "Город на заре", -
идет с полным триумфом. Студия в тот период - дружный, сплоченный коллектив,
давший впоследствии много видных мастеров сцены.
Алексей Николаевич Арбузов в своей лекции, прочитанной в литературном
институте 25 февраля 1955 года, вспоминает об этом периоде: "Надо сказать,
что из этюдов, которые мы делали, в дальнейшем возникли две пьесы: одна моя
- "Домик на окраине"... Кроме того, возникла пьеса, которая была написана
тремя студийцами и над которой я стал работать перед самой войной, -
"Дуэль". Эту пьесу написали Багрицкий, Кузнецов и Галич, игравший главную
роль в пьесе "Город на заре".
Воспоминания Арбузова подтверждают, что Галич играл в тот период очень
заметную роль в коллективе, его мнение ценили, к нему прислушивались.
Человек контактный, общительный, Галич и в студии ищет прежде всего
единомышленников, объединенных общими интересами, вкусами и даже
пристрастиями. Из выступления Галича на одном из заседаний студии: "Есть
такая добрая старая поговорка: "На вкус и цвет товарищей нет". Хорошая
старая поговорка, которой, к сожалению, часто прикрывается всяческая
пошлость, глупость и дурновкусица. Каждая эпоха, каждая социальная группа
всегда выдвигает свои, только ей присущие эстетические требования, свои
понятия об уродливом и красивом, свое единственное искусство. Не случайно
радостное творчество эпохи Возрождения, и не случаен экспрессионизм и
сюрреализм современного Запада. Совершенно понятен расцвет культуры и
искусства в нашей стране.
В тот предвоенный период студия в какой-то мере отвечала устремлениям
молодого актера, уже начинающего пробовать себя в драматургии. Но вскоре
война прервала замыслы студийцев, многие ушли на фронт, некоторые не
вернулись. Часть студии оказалась в городе Чирчик под Ташкентом. Вскоре к
ним присоединился и Галич.
К этому времени относится знакомство Александра Галича со своей первой
женой - актрисой Валентиной Дмитриевной Архангельской.
Студийцами в это время ставятся "Парень из нашего города" К. Симонова и
"Ночь ошибок" О. Голдсмита, концертные программы, с которыми они выступают в
Ленинакане, Марах и других городах. В. Архангельскую выбирают временным
секретарем комитета комсомола студии, заместителем ее становится Саша
Гинзбург.
...24 апреля 1942 года студия переезжает в Москву - ее вызывает
командование Северного флота, с тем чтобы создать на ее основе фронтовой
театр.
В конце 1942 года Всесоюзное управление авторских прав выпускает первый
сборник стихотворений А. Галича, оставшийся единственным его прижизненным
изданием на родине. На титуле книжки - "Александр Гинзбург. Мальчики и
девочки. Сборник стихотворений". Стихам предпослан эпиграф: "Тот, кто боится
смерти, - боится ее везде. Александр Грин". В книжечку вошло всего восемь
стихотворений. В основном это тексты песен, отличающиеся романтической
приподнятостью, лиричностью.
Через несколько месяцев, 21 мая 1943 года, у А. Галича и В.
Архангельской рождается дочь Александра, по-домашнему - Алена. Галич очень
любит ребенка, ему доставляет удовольствие возить коляску с дочерью вокруг
Патриарших прудов, играть с Аленой. Однако в это же время ему предстоят
длительные отлучки в составе фронтового театра (одна из первых - в
Мурманскую область, на остров Кильдин).
К концу войны наступают напряженные отношения в коллективе студии. В
1945 году Галич окончательно порывает с актерством. "На своих актерских
делах окончательно ставлю точку", - пишет он в одном из писем. Позднее
сложные взаимоотношения в студии выразятся в конфликте между бывшими
студийцами и А. Арбузовым, поводом для которого послужила постановка пьесы
"Город на заре" в театре имени Евг. Вахтангова (1954 г.) под фамилией одного
лишь Арбузова. Особенно возмущен этим был Галич, считавший, что необходимо
было указать среди авторов пьесы тех студийцев, которые не вернулись с
войны. Спустя годы, при исключении Александра Галича из Союза писателей,
Арбузов вспомнил прежний конфликт. Его выступление было крайне
недоброжелательным по отношению к Галичу, о чем последний никогда не забывал
(тогда ему не было известно, что, несмотря на всю агрессивность своего
выступления, Арбузов все же воздержался во время голосования).
Незадолго до смерти Арбузова с ним беседовала о Галиче О. Кучкина. Вот
как она рассказывает об этой беседе:
"Шел день его (Арбузова. - А.Ш.) рождения. Почему-то он решил его
отметить, в частности, гулянием на Ленинских горах. Было сыро и слякотно, но
весна торжествовала, и вовсю заливался соловей. Мы брели среди нарождающейся
зелени тем таинственным часом, когда день еще не кончен, а вечер еще не
начался. И тогда вдруг спросила его о Галиче. Это было как будто
единственное, что не любившие Арбузова (или завидовавшие) ставили ему в
вину. Алексей Николаевич выступил, когда Галича исключали из Союза
писателей. Зачем, говорили нелюбившие, ему это понадобилось - участвовать в
общем хоре, неужели без него не обошлись бы? Не имея возможности ответить на
этот вопрос, я хотела знать истину из первых рук. Арбузов рассердился. "Это
не имело никакого отношения к хору! - воскликнул он. - Вы не знали Галича, а
я знал. Он был плохой человек, он много плохого принес нашей с Плучеком
студии, спаивал людей! И позже он все делал из тщеславия, а не потому, что
страдал за кого-то! Я выступил, потому что знал его неискренность!.."
Задел ли Арбузова мой вопрос, или это все же была застарелая досада на
себя, тогда не узнала. Он замолчал, больше к этой теме не возвращались. Но в
один из дней, когда Алексей Николаевич был уже болен и я сидела у его
постели, а он только что проснулся и сознание еще не совсем вернулось к нему
- у него были теперь такие минуты непроясненного сознания - он спросил: "Как
вы думаете, если в нашей передаче я попрошу, чтобы Галичу разрешили
вернуться и чтобы дело его пересмотрели, это будет правильно?" - "Как вы
решите, так и будет правильно", - отвечала я. Речь шла о телевизионной
передаче об Арбузове, которую я готовила. В сценарии большие куски текста
принадлежали самому драматургу, но я уже тогда знала, что он ничего не
произнесет. Читать придется актеру - у Алексея Николаевича стало плохо с
речью. Он еще раз с радостью повторил, что будет хлопотать о возвращении
Галича на родину. Он не помнил, что Галич умер" ("Нева", 1988, э 3).
Корни конфликта, думается, в том, что А. Галич постепенно перерос рамки
студии, неординарность мышления, творческая активность сделали его своего
рода неформальным лидером коллектива, чего, конечно, не мог не чувствовать
Арбузов. А к 1954 году, когда и возник конфликт, Галич уже известный
драматург - по всей стране идет его пьеса "Вас вызывает Таймыр", написанная
совместно с К. Исаевым (премьера в 1948 году), за его плечами и ряд других
пьес. Галич-актер превратился в Галича-драматурга. Арбузов не мог пока еще
принять Сашу Гинзбурга в новой роли. По мере того как Арбузов свыкался с
этой ситуацией, она уже видоизменилась. Следующий пик "невосприятия"
Арбузовым Галича пришелся как раз на момент исключения последнего из Союза
писателей. Всесоюзную славу Галичу принесли на этот раз уже не пьесы, а
песни...
Арбузов "не верит" Галичу, "не верит" его песням. Вот как Александр
Аркадьевич рассказывает об истоках "лагерной темы" в своем творчестве: "Мне
кажется, что если мы не примем формулу, что мир дал трещину и трещина прошла
через сердце поэта, то вообще поэзия не существует. Мне казалось поэтому
бесконечно оскорбительным, что, когда меня исключали, Арбузов кричал: "Ну я
же знаю Галича, он же не сидел, он же мародер, он присваивает себе чужие
биографии!" Знаете, так сказать - ну если бы он сидел! Вот эти формулы -
"Мне отмщение и аз воздам!", "Положить живот за друга своя!" - они
совершенно не понятны уже современному советскому обывателю. Но если
говорить откровенно, у меня был двоюродный брат, который мне был ближе
родных, который меня воспитывал, которому я обязан, что выучился читать, что
я стал чем-то интересоваться в жизни, кто как-то направил мою биографию.
Двадцать четыре года он был там. И о нем я никогда не забывал... И когда я
пишу в "Облаках": "Ведь недаром я двадцать лет...", - то это я пишу от имени
Виктора, который бью для меня больше чем близким человеком..."
С 1961 года начинается новый период в творческой судьбе Галича. В
поезде Москва-Ленинград рождается знаменитая "Леночка" (или "Песня о Леночке
и эфиопском принце", как называлась она в первом варианте), вошедшая затем в
небольшой цикл песен "А в Останкине поют..." Мы услышали иного Галича -
остросоциального, едкого, наблюдательного. Появляются все новые и новые
песни, которые расходятся в многочисленных магнитофонных записях. Его
"магнитофонные книги". Популярность их становится колоссальной. Этому,
конечно, способствует и начавшаяся "оттепель". "Занимаясь драматургией,
кинодраматургией, а бросил я это рано, в самом начале шестидесятых, -
вспоминал впоследствии Александр Аркадьевич, - понял, что именно поэзия и
тем более песня, еще оснащенная мотивом, - наиболее удобная форма для этой
вот машины, которая стоит на столе. Она обладает способностью немедленно
откликнуться, сделать то, что невозможно сделать ни в прозе, ни в
драматургии, - немедленно отреагировать на все те события, которые
происходят в жизни общества. ...Я понял, что это единственная возможность до
конца и полностью высказать то, что я хочу".
Этот период характеризуется многочисленными выступлениями Галича в
разных аудиториях. Каждая песня того периода - это своего рода городской
романс. Поются они от имени героев. Галич преднамеренно разрушает привычный
поэтический стереотип, благодаря чему стихи звучат неожиданно достоверно.
Конечно, Галич не был первым в советской литературе, кто бесстрашно и с
горечью обнажил перед читателем мир ханжества и мещанства, показал убогость
бесцельно прожитых человеческих жизней. Не случайно отметил Ст. Рассадин,
что лучшие песни Галича сочинены "на черновиках" Зощенко. Этим песням
действительно дано было "сострадательно запечатлеть тихий, неброский абсурд
жизни". Ощущается в них и печальный гротеск Даниила Хармса.
Были у Галича и иные учителя. Аполлон Григорьев, Блок, Ахматова,
Мандельштам, Пастернак - их влияние заметно в его стихах, поэт и сам это
подчеркивает: "Для меня всегда была, так сказать, троица в русской поэзии,
если говорить о современной русской поэзии, то есть поэзии уже нашего
времени, уже послеоктябрьской поэзии. Это Мандельштам, Анна Андреевна
Ахматова и Пастернак. И ближе всего для меня, пожалуй, Пастернак, хотя я
люблю его меньше остальных, меньше Ахматовой и Мандельштама. Но он мне
ближе, потому что первым пробивался где-то к уличной, к бытовой интонации...
Именно то, что мне в поэзии наиболее интересно. Его поэзия для меня всегда,
знаете, крик о помощи, и я не понимаю, когда начинают кричать какими-то
непонятными звуками, и никто на помощь не придет, если ты будешь непонятен.
Поэтому эти поиски Пастернаком бытовой интонации, когда в поэзии упоминается
уличный язык, бытовой язык, для меня чрезвычайно важны, и я, в общем, считаю
себя его учеником, хотя, повторяю, Ахматову и Мандельштама люблю как поэтов
не то чтобы больше - тут нет этих степеней - они для меня совершенны, а
Пастернак весь в движении. Мне никогда не хочется сделать лучше
стихотворение Анны Андреевны или Мандельштама, а у Пастернака много раз
хочется что-то переделать".
А еще был Вертинский. "Году, вероятно, в пятьдесят первом - пятьдесят
втором мне посчастливилось познакомиться с Александром Николаевичем
Вертинским", - рассказывает Галич в своих воспоминаниях. Творчество
Вертинского - это своеобразный переходный мостик от классической эстрады
прошлого к движению бардов. Несомненно, Галича привлекали в Вертинском его
умение перевоплотиться в песне, создать свой образ, соединение актерского
мастерства и вокала. Поэтому такой теплотой проникнуты песни, посвященные
Вертинскому.
"Посмотрите, очень многие из этих сочинений, - говорит Галич о такого
рода песнях, - заключают в себе точный сюжет, практически перед нами
короткие новеллы или даже новеллы-притчи и сатиры. И каждая несет совершенно
определенный характер, будь то характер главного действующего лица или, так
сказать, лирического героя".
В марте 1968 года Галич участвует в знаменитом концерте авторской
песни, проходившем в новосибирском Академгородке и собравшем аудиторию со
всей страны. Галич здесь старше всех. Он немного стесняется этого, но все же
выходит на сцену.
Успех был ошеломляющим. "Я только что исполнил как раз эту самую песню
- "Памяти Пастернака", - вспоминает Галич в "Генеральной репетиции", - и
вот, после заключительных слов, случилось невероятное - зал, в котором в
этот вечер находилось две с лишним тысячи человек, встал и целое мгновение
стоял молча, прежде чем раздались первые аплодисменты. Будь же
благословенным, это мгновение!"
Статья П. Мейсака, опубликованная вскоре после этого концерта в
"Вечернем Новосибирске" и содержавшая грубый разнос выступления Галича,
отразила в себе официальное отношение к песенному творчеству писателя.
"Тогда критическая статья в газете была равносильна гражданской смерти
критикуемого. На Галича посыпались сперва угрозы, запрещение петь свои
песни, потом репрессии", - пишет И. Грекова ("Знамя", 1988, э 6). Запрещения
петь песни, конечно, не было, но атмосфера вокруг Галича начала понемногу
сгущаться. Галич старается этого не замечать - именно в это время полным
ходом идет совместная работа с Марком Донским над трехсерийной лентой "Федор
Шаляпин" (в феврале 1971 года начались съемки картины). Да и официальная
оценка того концерта не была столь однозначной. 26 марта 1968 года он
получил такое письмо: "Глубокоуважаемый Александр Аркадьевич! От имени
общественности Дома Ученых и картинной галереи Новосибирского научного
центра выражаем Вам глубокую признательность за Ваше патриотическое, высоко
гражданственное искусство. Сегодня, когда каждый несет свою долю
ответственности за судьбу революции в нашей стране, обнаженное и
сатирическое бичевание еще имеющихся недостатков - священный долг каждого
деятеля советского искусства. Награждение Вас Почетной грамотой и
специальным призом - копией пера великого А. С. Пушкина - дань нашего
уважения Вашему таланту и Вашему мужеству, Вашему правдолюбию и
непримиримости, Вашей верности Советской Родине. Наше прогрессивное,
развивающееся государство не боится мысли, анализа, критики - наоборот, в
этом наша сила". Письмо подписано председателем коллегии Дома ученых СО АН
СССР, членом-корреспондентом Академии наук СССР А. Ляпуновым и директором
картинной галереи СО АН СССР М. Макаренко.
Как удивительно современно звучит этот текст. Люди не хотели верить в
конец "оттепели". Было и другое письмо, подписанное многими учеными
Новосибирска, возмущенными публикацией в газете. Эта поддержка для Галича
многое значила.
Однако 29 декабря 1971 года секретариат правления московской
писательской организации исключает Александра Галича из Союза писателей
СССР, позже его исключают из Союза кинематографистов. С ним разрывают
контракты, из титров кинофильмов вырезается его имя. Наконец, и вообще
фантастическое - поликлинике, к которой он прикреплен, передается
категорическое распоряжение под любым предлогом не возобновлять Галичу
справку об инвалидности - пытаются лишить даже минимальной пенсии.
Жить становится практически не на что. Но какая-то помощь все же была.
Ежемесячно он получал денежный перевод на сто рублей. Перевод был анонимным.
Только сейчас мы можем раскрыть имя этого "анонима". Галичу, а также
Дудинцеву, Войновичу, Солженицыну эту сумму регулярно переводила жена
академика С. Лебедева - Алиса Григорьевна Лебедева, добровольный казначей
"академической кассы". Деньги на эти цели давали многие видные ученые, в том
числе и сам Лебедев, и Капица...
В октябре 1973 года Галича приглашают в Норвегию принять участие в
семинаре, который проводят норвежский "Рикстеатр" и Государственное
театральное училище Норвегии. Семинар посвящен творчеству К. С.
Станиславского. Писателя приглашают не просто принять участие в семинаре, а
руководить им.
Поездка, конечно, не состоится. "Меня вызвали в КГБ и сообщили о том, -
вспоминает Галич, - что я никогда не уеду из страны с советским паспортом,
то есть я не имею права. Так сказать, человек, который уже так клевещет и
ведет такую враждебную деятельность внутри страны, не может быть выпущен за
рубеж как представитель СССР. Мне предложили выйти из гражданства и тогда
подать заявление. Лишь в этом случае мне будет разрешено покинуть страну. Я
сделал это далеко не сразу, наверное, месяцев через семь после этого. Я
думал и нервничал, сходил с ума. И я понял, что меня вынуждают к этому,
делают все возможное, чтобы я решился на этот шаг..."
Галичу было предложено уехать из страны лишь по израильской визе, хотя
он в Израиль не собирался. Но руководству хотелось, чтобы выезд Галича
происходил именно таким образом.
Фазиль Искандер, выступая на вечере памяти Галича, вспоминает: "Чтобы
понять трагедию отъезда Галича, надо было видеть его в те дни, в те часы. Я
с Галичем жил совсем рядом, в пяти минутах ходьбы, я пришел к нему
прощаться. Надо было видеть его в тот момент. Такой большой, красивый, но
совершенно погасший. Он пытался бодриться, конечно, но чем больше бодрился,
тем больше чувствовал, что случилось нечто страшное. Я не хотел себе самому
признаваться, что он уезжает умирать... Не хватило нам всем, может быть,
хотя все его любили, такой любви, чтобы просто оградить его..."
Газета "Правда" 31 октября 1988 года опубликовала отрывок из последнего
интервью, данного им на родине: "Добровольность этого отъезда, она
номинальна, она фиктивна, она по существу вынужденная. Но все равно. Это
земля, на которой я родился. Это мир, который я люблю больше всего на свете.
Это даже "посадский, слободской мир", который я ненавижу лютой ненавистью и
который все-таки мой мир, потому что с ним я могу разговаривать на одном
языке. Это все равно то небо, тот клочок неба, большого неба, которое
прикрывает всю землю. Но тот клочок неба, который мой клочок неба, который
мой клочок. И поэтому единственная моя мечта, надежда, вера, счастье,
удовлетворение в том, что я все время буду возвращаться на эту землю. А уж
мертвый-то я вернусь в нее наверняка".
Перед отъездом он оставил записку дочери: "Аленушка, родная моя! Прости
и постарайся понять меня. Все произошло неожиданно, в страшной спешке и
суете... Меня до сих пор не оставляет надежда, что мы еще обязательно
увидимся и все будет хорошо. Низкий поклон твоей маме. Твой отец. 21 июня
1974 г.".
Потом были Норвегия, Западная Германия, Франция. Несколько лет жизни.
Как проходили т_а_м его концерты? Послушаем Виктора Некрасова: "Вспоминаю
его располневшим, но всегда красивым, немножко даже слишком, в белом свитере
под всегда модным пиджаком: "Ну, с чего же начнем?" И все умолкнут,
задвигают стульями, поудобнее устроятся на диванах, в креслах, разных там
пуфиках, а то и просто на полу. Саша задумается, жене скажет: "Не перебивай
только, пожалуйста. Не подсказывай!.. Ну что, начнем, пожалуй?" И начнет.
Это были замечательные вечера, все чувствовали себя причастными к
чему-то серьезному, настоящему. И невольно могло почему-то казаться, что при
всем при том, а вот может существовать у нас такой Саша Галич, Александр
Аркадьевич, член Союза писателей, и может он выступать здесь, и не только
среди друзей, но вот приглашали и пел в Новосибирске, в Академгородке,
значит, все-таки что-то можно?! И это "можно" или "не всегда и не везде",
или "зависит от", или "не радуйтесь, не радуйтесь, еще не вечер", - говорили
потом, разливая по рюмкам и стаканам водку и вино, коньяк, перебивая друг
друга и все же радуясь - каждый по-своему, - что вечер еще не пришел.
Ну а вечер есть вечер, и он пришел. И на первом - после пришедшего
все-таки того "вечера" - парижском вечере я тоже был. Народу собралось
много. Очень много - и в зале, и в вестибюле. Я кого-то устраивал,
пропуская, и сам остался без билета. Пролез как-то зайцем - на Сашу и
зайцем! И устроившись потом где-то, не помню уже где, почувствовал, что
волнуюсь. А когда на эстраду поднялся очень немолодой человек и оказалось,
что это сын Петра Аркадьевича Столыпина, убитого в мое время, в год моего
рождения, мне совсем стало не по себе. Вот объявит он сейчас о выступлении
известного поэта и барда Александра Аркадьевича Галича, а поймут ли его
люди, большинство в зале, никогда в глаза не видевшие вертухая, а то и
просто милиционера, не понимающие, что такое "порученец", и почему "коньячку
принял полкило", и где такой Абакан, куда плывут облака? Кое-кто понял,
кое-кто нет...
Хлопали сильно, вызывали на бис и, как говорится, концерт прошел с
успехом, но после него, когда мы обнимались и поздравляли Сашу, отделаться
от какого-то странного чувства было трудно. Я сказал "странного", но это не
то слово, и касается оно не только Галича, а всех нас, пишущих здесь, на
Западе. Я живу здесь девятый год, многого до сих пор не понял, но одно понял
со всей четкостью: аудитория осталась там, дома, для нее мы и пишем. Может,
в мое "мы" не входят все живущие и пишущие во Франции, в Америке в Израиле
русские писатели, но мое поколение это ощущает и понимает, а мы с Галичем
одного поколения, и ему, Галичу, в этом отношении было еще сложнее. Ему
нужен был не только читатель, но и слушатель, зритель, и как бы хорошо ни
переводили тексты его песен, в зале перед ним были чужестранцы. Пусть в
Иерусалиме их меньше, чем в Палермо или Венеции, но проблемы-то у них свои и
пьют-то они там не сто грамм или полкило, а маленькими глотками свое
"кьянти" или "вермут". И облака у них плывут не в Абакан, а в какую-то
неведомую нам, непонятную даль... Нет с нами Галича, и это очень
чувствуется. Не хватает нам его песен, гитары, таланта, всего его облика,
горько-печальной усмешки, его умения видеть, замечать, слышать, подслушивать
то, что мы не слышим, мимо чего проходим, пробегаем, вечно замотанные,
куда-то спешащие, озабоченные, а то, чего греха таить, к чему-то и
безразличные.
Иной раз, глядя на Сашу, такого красивого, элегантного, в прекрасном
пиджаке, мы думали: "Хорошо ему - такому умному, талантливому, разъезжающему
по всему миру со своей гитарой, песнями, будящими если не во всех, то в нас,
во всяком случае, что-то хорошее, полузабытое, а то и полупроклятое. А что
ему?" А вот не так уж хорошо ему было - умному, талантливому, может быть,
именно потому, что умному и талантливому не всегда и везде хорошо..."
15 декабря 1977 года Александра Галича не стало. За несколько месяцев
до этого он писал в послесловии к своей книжке: "Сергей Эйзенштейн говорил
своим ученикам: "Каждый кадр вашего фильма вы должны снимать так, словно это
самый последний кадр, который вы снимаете в жизни!" Не знаю, насколько
справедлив этот завет для искусства кино, для поэзии - это закон. Каждое
стихотворение, каждая строчка, а уж тем более книжка - последние. И, стало
быть, это моя последняя книжка. Впрочем, в глубине души я все-таки надеюсь,
что мне удастся написать еще кое-что".
Так он и писал, веря в будущее и предугадывая его. И поэтому - "Не
грусти! Я всего лишь навек уезжаю..."
* * *
По ходатайству дочери поэта Союз писателей СССР и Союз
кинематографистов СССР отменили в 1988 году решения об исключении А. Галича
из своих рядов... Галич возвращается...
Last-modified: Mon, 27 Aug 2001 09:47:27 GMT