ляд следит, следит, следит за мной всегда. Влезай, влезай в окно, птенец, покуда ночь темна, и жизнь, и смерть -- один конец, один конец -- тюрьма. И жизнь и смерть в одних часах, о, странное родство! ВСЕВЫШНИЙ СЫЩИК в небесах и чье-то воровство. Тебе меня не взять, не взять, не вдеть кольца в ноздрю, рукою в глаз, коленом в зад, и головой -- в петлю! - Романс Крысолова стихи И. Бродского Шум шагов, шум шагов, бой часов, снег летит, на карниз, на карниз. Если слы- шишь приглу- шенный зов, то спускай- ся по ле- стнице вниз. Город спит, город спит, спят дворцы, снег летит вдоль ночных фо-нарей, город спит, город спит, спят отцы, обхватив животы матерей. В этот час, в это час, в этот миг над карни- зами кру- жится снег, в этот час мы ухо- дим от них, в этот час мы ухо- дим навек. Нас ведет КРЫСОЛОВ! КРЫСОЛОВ! вдоль па-не-лей и цин-ковых крыш, и звенит и летит из углов СВЕТЛЫЙ ХОР ВОЗВРАТИВШИХСЯ КРЫС. За спи-ной полусвет, полумрак, только пят- нышки, пят- нышки глаз, кто б ты ни был -- мудрец иль дурак, все равно здесь не вспом- нят о нас. Так за флей- той настой- чивей мчись, снег следы за-метет, за-несет, от безумья забвеньем лечись! от забвенья безумье спасет. Так спаси- бо тебе, Крысолов, на чужби- не отцы голосят, Так спаси- бо за слав- ный улов, никаких возвращений назад. Как он выглядит -- брит или лыс, наплевать на при-ческу и вид. Но СЧАСТЛИВОЕ ПЕНИЕ КРЫС как всегда над Россией звенит! Вот и жизнь пронеслась, пронеслась. вот и город заснежен и мглист. только пом- нишь безум- ную власть и безум- ный, уве- ренный свист. Так запомни лишь несколько слов: каждый день от зари до зари нас ведет КРЫСОЛОВ! КРЫСОЛОВ! нас ведет КРЫСОЛОВ -- повтори. - Строфы к новому "Фаусту" по стихам И. Бродского Есть мистика. Есть вера. Есть Господь. Есть разница меж них. И есть единство. Одним вредит, других спасает плоть. Неверье -- слепота, а чаще -- свинство. Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх. Однако, интерес у всех различен. Бог органичен? Да. А человек? А человек, должно быть, ограничен. У человека есть свой потолок, держащийся вообще не слишком твердо. Но в сердце льстец отыщет уголок, и жизнь уже видна не дальше черта. Таков был доктор Фауст. Таковы Марло и Гете, Томас Манн и масса певцов, интеллигентов унд, увы, читателей в среде другого класса. Один поток сметает их следы, их колбы -- доннерветтер! -- мысли, узы... И дай им Бог успеть спросить: "Куды?" -- и услыхать, что в след им крикнут Музы. Искусство есть искусство есть искусство... Но лучше петь в раю, чем врать в концерте. Ди кунст гебрахт потребность в правде чувства, но только не в проверенном конверте. Фройляйн, скажите: вас ист дас "инкубус"? Инкубус дас ист айне кляйне глобус. Великий дихтер Гете задал ребус. А ивиковы злые журавли, из веймарского выпорхнув тумана, ключ выхватили прямо из кармана, и не спасла нас зоркость Эккермана, и мы теперь, матрозен, на мели. Есть истинно духовные задачи. А мистика есть признак неудачи в попытке с ними справиться. Иначе, я думаю, не стоит трактовать. А с человека много ждать напрасно: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно". Меж нами дьявол бродит ежечасно и поминутно этой фразы ждет. Однако человек, майн либе геррен, настолько в сильных чувствах не уверен, что поминутно лжет, как сивый мерин, но, словно Гете, маху не дает! - Рождество стихи И. Бродского В Рождество все немного волхвы. В продовольственных слякоть и давка. Из-за банки кофейной халвы производит осаду прилавка грудой свертков навьюченный люд: каждый сам себе царь и верблюд. Сетки, сумки, авоськи, кульки, шапки, галстуки, сбитые набок. Запах водки, хвои и трески, мандаринов, корицы и яблок. Хаос лиц, и не видно тропы в Вифлием из-за снежной крупы. И разносчики скромных даров в транспорт прыгают, ломятся в двери, исчезают в провалах дворов, даже зная, что пусто в пещере: ни животных, ни яслей, ни Той, над Которою -- нимб золотой. Пустота. Но при мысли о ней видишь вдруг как бы свет ниоткуда. Знал бы ирод, что чем он сильней, тем верней, неизбежнее чудо. Постоянство такого родства -- Основной механизм Рождества. Валит снег; не дымят, но трубят трубы кровель. Все лица как пятна. Ирод пьет. Бабы прячут ребят. Кто грядет -- никому не понятно: мы не знаем примет, и сердца могут вдруг не признать пришлеца. Но, когда на дверном сквозняке из тумана ночного густого возникает фигура в платке, и Младенца, и духа Святого ощущаешь в себе без стыда; смотришь в небо и видишь -- звезда. - На смерть друга стихи И. Бродского Имяреку, тебе, -- потому что не станет за труд из-под камня тебя раздобыть -- от меня, анонима, как по тем же делам, потому что и с камня сотрут, так и в силу того, что я сверху и, камня помимо, чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса -- на эзоповой фене в отечестве белых головок, где наощупь и вслух наколол ты свои полюса в мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок; имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой, похитителю книг, сочинителю лучшей из од на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой, словоплету, лжецу, пожирателю мелкой слезы, обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей, белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы, одинокому сердцу и телу бессчетных постелей -- да лежится тебе, как в большом оренбургском платке, в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма, понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке, и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима. Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто. Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо, вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто, чьи застежки одни и спасали тебя от распада. Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон, тщетно некто трубит наверху в свою трубку протяжно. Посылаю тебе безымянный прощальный поклон с берегов неизвестно каких. Да тебе и не важно. - Строфы по стихам И. Бродского На прощанье -- ни звука. Граммофон за стеной. В этом мире разлука -- лишь прообраз иной. Ибо врозь, а не подле мало веки смежать вплоть до смерти. И после нам не вместе лежать. Распадаются домы, обрывается нить... Чем мы были, и что мы не смогли сохранить? Промолчишь поневоле, коль с течением дней лишь подробности боли, а не счастья, видней. Кто бы ни был виновен, но, идя на правеж, воздаяния вровень с невиновным не ждешь. Тем верней расстаемся, что имеем в виду, что в Раю не сойдемся, не столкнемся в Аду. Невозможность свиданья превращает страну в вариант мирозданья, хоть она в ширину, завидущая к славе, не уступит любой залетейской державе; превзойдет голытьбой. Только то и тревожит, что грядущий режим не изведан, не прожит, но умом постижим. И нехватка боязни -- невесомый балласт -- вознесенья от казни обособить не даст. Что ж без пользы неволишь уничтожить следы? Эти строки всего лишь подголосок беды. На прощанье -- ни звука. Граммофон за стеной. В этом мире разлука -- лишь прообраз иной. - Фарс для фортепьяно с хором и барабана Ах, музыкальные крючки, кому звеним, кого хороним?! Ах, барабанные смычки, зачем мозолите ладони?! Зачем, взволнованно в кулак сжимая тоненькие перья, вы поднимали пестрый флаг и пели песенку о вере? Кто вам поверил?... Гитары трогали в ночи, внушали скрипочкам сомненье, играли в ма-а-аленький оркестрик под ненадежным управленьем. В дорогу звали трубачи, мелькал платок тамбур-мажора, но ни разу, черт возьми, не бывало дирижера. Дирижера, дирижера не бывало никогда! Но зато, но всегда, но всегда: тра-та-та-та тра-та-та-та тра-та-та-та-а-а... Оркестрик, скрипочка, трубач -- один, другой, а вон -- уходит, но все время по земле барабанщики проходят. Через горы и леса, пробиваясь сквозь туман, вот еще один идет, бьет в знакомый барабан. Он стучал: "Пора сказать всем отчетливо и внятно! Кто там рвется впереди -- неужели непонятно?! Только надо подойти, может, капельку поближе, и тогда-то уж меня обязательно услышат!" Он стучал, стучал, стучал! (даже палочки сломались.) Но никто не выходил, только дворники смеялись. И, подвесив барабан, он стучал в него ногой, и, отчаявшись вконец, барабанил головой. Не пускали во дворы -- он носил его по крышам, он стучался с ним в окно, но никто его не слышал, потому что, сделав круг и присев за фортепьянчик, все играют и поют: -- "Иде ж ты, иде ж ты, барабанщик?" И не слышат, и поют, и играют: ля -- ля -- ля!... -- Вы, кажется, что-то сказали? Ах, вот оно... Вы не поете... И ничего не слыхали... Не курите и не врете, и в доме нет даже гитары... (случится ж такое в Аркадии!) Что-что?... А-а-а... Ну, конечно, Вы правы -- наверно, играло радио... - x x x Что мы к себе притягиваем ближе, что лучше видим -- то нам и дают. Кто все узнал -- того никто не слышит, и врет мудрец, которого не бьют. Тогда зачем в отеческом раю за край земли протягиваем взоры? Чтоб там увидеть истину свою и к ней приделать точку для опоры. Но здесь, каких небес ни отрясать, какой бы звук ни обхватить устами, да все равно ничем не удержать клочка земли под нашими ногами. Лишь музыка не держит, что нашла, но ей одной дано касаться двери, к которой так торопится душа, где каждому откроется поверье. О, только ей такая даль видна, какой не взять словам несовершенным! Но натянула струны тишина, но вот смычок взлетает над Вселенной. Что слышим мы: вопрос или ответ? Чем скрипка нам сердца соединяет? Хотя сказал давно один поэт, что музыка от бездны не спасает. Ах, мы всегда найдем, куда упасть! Рисуем ключ -- а сами просим клетку. Так пусть звучит единственная власть, мы соловью вина нальем на ветку. Вот сад, стоят столы, поет певец, стучится в дом мудрец в одном ботинке, лежат волы, железо гнет кузнец, и петушок взлетает из корзинки. Что эта жизнь -- ужели птичий крик? Вечерний дым и свет в окошке дальнем? Поди скажи -- сорвешь себе язык, и не наполнишь голос этой тайной. И никому ничто не переставить, ни до кого руками не достать -- на трех аккордах эту жизнь прославить и за порогом дверь поцеловать. - Романс Прости, Господь, что столько сил я в скудных помыслах оставил, что я пытался этот мир измерить смертными устами. Все то же делаю теперь... К каким неведомым основам ключом скрипичным и басовым открыть пытаюсь эту дверь? Зачем, зачем такая власть приходит в песенные строки? Ужель так хочется попасть в своем отечестве в пророки? За то, что музыке не лгал, не прятал камень за щекою, не сделай, Господи, героем, зажав по пояс в пьедестал. Спасибо светлое за то, что я не грезил о свободе, вином не смазывал перо и был в провинции не моден. Среди счастливых запевал в ботинках, купленных навырост, меня мой голос сразу выдаст, каких бы слов ни называл. Но все же близится черед и нам кружится на пластинке. И племя новое придет, чтоб взять меня ножом и вилкой. Зачем же с перышком в горсти мы тоже думали: "... крылаты!" И находили виноватых, пытаясь что-нибудь спасти. Дойду ль до истины простой, иль занесет меня удача, и профиль школьницы одной опять судьбу переиначит? Куда нас музыка вела? Зачем здесь голуби над нами? Зачем так держимся за камень с холодным именем -- Земля? Пусть высоко мою печаль поднимет снявшаяся стая. Я буду всматриваться в даль, слова на золото меняя. И опустевшие леса разбудит возглас журавлиный, и одинокий лист осины с надеждой глянет в небеса. - x x x Ах, скажите, мой друг, что нам вышло на круг? Что за время настало такое? Варим в шапке уху, гнем с медведем дугу да спасаем от змия героев. То ли праздник такой, то ль накрыло дырой? Ах, мин херц, Вы сюда посмотрите: учит вора богач, скрипку душит скрипач и наука терзает свой гитик. Вот и вышло оно -- зря рубили окно. А, может, так все задумано было? Аль с тупого конца жгли глаголом сердца, переполнив отечество дымом. Все надежды -- по швам. Что ж осталося нам? -- Лишь гостинцы от мелкого беса. Только -- радость в разлив, только ведьмин мотив долетает из ближнего леса. Нас и ворон кормил, нас и ворог учил, а сказать, от своих что терпели? Но, кричи -- не кричи, все лежим на печи, ждем, как вытянет щуку Емеля. Из домов, из дворов гнали в землю отцов, только сестры пытались поднять их. Но не подняли взор и молчат до сих пор сорок тысяч испуганных братьев. А как вышли в князья те, что звались друзья, как взялись за родимые пятна! Как пошла эта знать хором в небо плевать, но оттуда вернули обратно. Вот и вышел нам суд -- гнуть медвежий хомут да растить онемевшее племя. Мы от фирмы услуг пилим собственный сук да целуем кайсацкое стремя. Знать, не давит теперь груз великих потерь, знать, нашли мы все то, что искали. Вот -- из крана вино, вот -- с экрана кино, да все там же стоим -- на Каяле. И нашли себе труд -- чрез граненый сосуд видим, ищем и то, что нигде не увидишь. И творим чудеса, а заглянешь в глаза -- там у всех отражается Китеж. То и свету у нас, когда искры из глаз озаряют ошибкой ошибку. На телеге с веслом по оврагу гребем да зовем государыню-рыбку. Где тут вытянуть воз, не снимая волос! Уж и лебедя звали, и рака. А теперь не понять: то ли Жучку позвать, то ли внучку отдать за варяга. Ладно, хватит грустить, ибо мир уместить можно только в дырявом кармане. Скажешь, в руки не взять? Но далеко видать. И внимает мудрец обезьяне. Правде -- добрыми стать. Мы не будем молчать, а достанем счастливые краски. Чем кричать во степи, лучше жить на цепи да по кругу рассказывать сказки. А заметим едва, как нам тяжки слова -- мы подставим под вымысел плечи. Будем песен не петь, будем тихо смотреть, как на землю спускается вечер. Кто гусиным пером возводил этот дом, что бы мы обнимали руины? Где нам! Что нам беречь?! Ой ты, русская речь! Запах дивный от книги старинной. Так откроем вино, и в пустое окно поплывем на горбатом диване, где кончается лес, где на поле чудес осыпается древо желаний. - В паводок стихи О. Чухонцева Ранним утром, покуда светает в деревянном и низком краю, медный колокол медленно мает безъязыкую службу свою. Облупилась кирпичная кладка, сгнил настил до последней доски. Посреди мирового порядка нет тоскливее здешней тоски. Здесь, у темной стены, у погоста, оглянусь не грачиный разбой, на деревья, поднявшие гнезда в голых сучьях над мутной водой; на разлив, где, по-волчьему мучась, сходит рыба с озимых полей, и на эту ничтожную участь, нареченную жизнью моей; оглянусь на пустырь мирозданья, поднимусь над своей же тщетой, и -- внезапно -- займется дыханье, и -- язык обожжет немотой. - Дельвиг стихи О. Чухонцева ...из трубки я вынул сгоревший табак, вздохнул и на брови надвинул колпак. А. Дельвиг В табачном дыму, в полуночной тоске сидит он с потухшею трубкой в руке. Отпетый пропойца, набитый байбак, сидит, выдувая сгоревший табак. Прекрасное время -- ни дел, ни забот, петух, слава богу, еще не клюет. Друзья? Им пока не настал еще срок трястись по ухабам казенных дорог. Любовь? Ей пока не гремел бубенец -- с поминок супруга -- опять под венец. Век минет, и даром его не труди, ведь страшно подумать, что ждет впереди. И честь вымирает, как парусный флот, и рыба на брюхе по грязи плывет. Прекрасное время! Питух и байбак, я тоже надвину дурацкий колпак, присяду с набитою трубкой к окну и, сам не замечу, как тихо вздохну. Творец, ты бессмертный огонь сотворил: он выкурил трубку, а я закурил. За что же над нами два века подряд в ночи близорукие звезды горят? Зачем же над нами до самой зари в ночи близоруко горят фонари? Сидит мой двойник в полуночной тоске. Холодная трубка в холодной руке. И рад бы стараться, да нечем помочь, -- Уж больно долга петербургская ночь. - Песня старого летчика Летим по кругу зим и лет -- ведь мы с тобой всегда как птицы... Нам снится небо на земле. Нам снится небо на земле, а в небе нам ничто не снится. Внизу недолгий наш покой хранят и вслед глядят с балкона, как мы проносим над землей вот эти крылья за спиной да эти крылья на погонах. Мы шли на разные огни, и сквозь нелетные погоды мы не считали наши дни. Мы не считали наши дни, но обогнали наши годы. И время встанет за спиной, и все свое возьмет задаром. И вот трубач трубит отбой. И твой трубач трубит отбой -- кладет трубу, берет гитару, откроет двери в пустоте и поведет, обняв за плечи, тебя к спасительной звезде. Тебя -- к спасительной звезде, что к нам во тьме летит навстречу, что к нам во тьме летит, летит... - x x x посвящается И. Бродскому Гордятся мертвым светом фонари. Танцуют в лужах глянцевые тени. И наши мысли бродят до зари, укрыв плащом дрожащие колени. Не удивляют новые названья. Поток имен -- настойчивый укор. Прозрачный дым чужого увяданья. Имен слепящих -- жертвенный костер... А мы умеем грустно усмехаться, плевать в своих попутчиков шутя, и на прощанье долго извиняться, что слишком поздно поняли себя, спешить туда, где быстрое теченье, -- ведь там, где быстро -- там неглубоко; и выбирать пути для отступленья, и принимать из рук других тепло. Чего ищу -- того не ожидаю. чего же ждать от тех, кого не ждешь? И, никого ни в чем не упрекая, по проводам гуляет сонный дождь. Растает свет на матовом стекле, в решетки окон спрячутся дома. Сидят герои сказок на песке, рисуя веткой наши имена. Ложится тень на светлые палитры, а над рекой незыблемых идей гремят фанфар красивые молитвы и слезы льет распятый иудей. И слезы льет распятый иудей... - x x x стихи А. Тарковского Вечерний, сизокрылый, благословенный свет... Я, словно из могилы, смотрю тебе вослед. Благодарю за каждый глоток воды живой, в часы последней жажды, подаренной тобой; за каждое движенье твоих правдивых рук, за то, что утешенья не нахожу вокруг; за то, что ты надежды уводишь, уходя, и край твоей одежды -- из ветра и дождя... Натюрморт стихи И.Бродского "Придет смерть, и у нее будут твои глаза" Ч.Павезе Вещи и люди нас Окружают. И те, и эти терзают глаз. Лучше жить в темноте. Кровь моя холодна. Холод ее лютей реки, промерзшей до дна. Я не люблю людей. Что-то в их лицах есть, что противно уму. Что выражает лесть неизвестно кому. Вещи приятней. В них нет ни зла, ни добра внешне. А если вник, то и внутри нутра. Преподнося сюрприз суммой своих углов, вещь выпадает из миропорядка слов. Вещь не стоит. И не движется. Это -- бред. Вещь есть пространство, вне коего вещи нет. Вещь можно грохнуть, сжечь, распотрошить, сломать. Бросить. При этом вещь не крикнет: "Такая мать!" Дерево. Тень. Земля под деревом для корней. Корявые вензеля. Глина. Гряда камней. Корни. Их переплет. Камень, чей личный груз освобождает от данной системы уз. Он неподвижен. Ни сдвинуть, ни унести. Тень. Человек в тени, словно рыба в сети. Вещь. Коричневый цвет вещи. Чей контур стерт. Сумерки. Больше нет ничего. Натюрморт. Последнее время я сплю среди бела дня. Видимо, смерть моя испытывает меня. Смерть придет и найдет тело, чья гладь визит смерти, точно приход женщины, отразит. Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. "Смерть придет, у нее будут твои глаза". Мать говорит Христу: -- Ты мой сын или мой Бог? Ты прибит к кресту. Как я приду домой? Как ступлю на порог, не поняв, не решив: ты мой сын или Бог? То есть мертв или жив? Он говорит в ответ: -- Мертвый или живой, разницы, жено, нет. Сын или Бог, я твой. - Песенка о надежде Ты куда понапрасну зовешь? Что сулишь своим голосом прежним? И по свету на крыльях несешь неразумное имя -- Надежда. Ах, зачем? Оглянись, посмотри -- за тобой столько лет. Неужели уж седые солдаты твои все плывут на пробитых шинелях? Как ни вденет в твои стремена три струны обреченная свита, только птица выводит одна общий плач по живым и убитым. И сестер без тебя не собрать. У окна твоего не причалить. Так играй, пока можно играть, и затягивай раны печалью. Так пуста перед нами сума, что твои не поднимет ладони. Раз на свете есть имя Судьба, то тебе с ней тягаться не стоит. Что нам прежде твой смех обещал? Как могли мы увидеть, мой ангел, если все заслоняла свеча, что нам рай озаряла из банки? И теперь, только дверь отворю, протяну виноватую руку, как две птицы поднимут зарю, как труба заиграет разлуку. - ТЯЖЕЛЫЙ БЛЮЗ В АВГУСТЕ Ну что, ответь, мой друг философ, куда завел нас поиск носа? Скажи, зачем вставал на спины и вдаль светил пером гусиным? Чего нашел, кого оставил, и где сестра, где брат твой Авель? Да что теперь считать потери? Нам дали то, что мы хотели, и с чем в руках ушли из рая, чтоб здесь, в снегах, искать Израиль, где слов твоих никто не ищет, где ты играл и пел для нищих, и видел, как, теряя силы, уыходит мир меж губ Далилы. И не спасти тебе, тем паче, и не сдержать стеною плача. Да что с того, что к ней прибиты звезда полей, звезда Давида? Тогда давай поднимем свечи за тех, кто пел: "Еще не вечер..." Который час, узнаем точно. Ты слышишь бой часов песочных? Когда во тьму с тобою вместе толкнет волну труба Гиллеспи? Смотри, снесло пустые сети. Держи весло и пой, как ветер. - Песенка ни о чем стихи Д. Хармса Все-все-все деревья -- пиф! Все-все-все каменья -- паф! Все-все деревья, все-все каменья, Вся-вся природа -- пуф! Все-все-все девицы -- пиф! Все-все-все мужчины -- паф! Все-все девицы, все-все мужчины, Вся-вся женитьба -- пуф! Все-все-все славяне -- пиф! Все-все-все евреи -- паф! Паф! Все-все славяне, все-все евреи, Вся-вся-вся Россия -- пуф! - ЦЫГАНОЧКА Ох, кривы у нас пути и темна дорога. Где вы, ангелы Руси? Сжальтесь, ради Бога! Как сказать: "Господь, прости!" поругавшим храмы, с детства выросшим в горсти у пиковой дамы? Ах, Аленушка, ау! Сбылись небылицы -- мы нарезались в дугу из чертова копытца! И рогами заросли, приняли железо. И от веры отреклись, побратались с бесом. Щука дернула струной. Лебедь свистнул раком. И пошли за сатаной с песней вурдалаков. И рыдавшую, без сил, бедную отчизну, надругавшись, завалил призрак коммунизма. И по Волге, по Дону с камнями на шее в набежавшую волну сбросили Рассею. То-то было б увидать Стеньке атамане! Кто сказал: "Такую мать!"? Нет у нас мамани! Стала черною трава и вода соленой, как пошел косить дрова Семочка Буденный! Скольких деточек шутя вынули штыками! И рассыпалась земля -- бля! -- под большевиками! Суки! Нелюди! Совки! Довели до ручки! Как надели сапоги шарики да жучки! Раскатали под орех. Разнесли по тройкам! И теперь одна на всех птица -- перестройка в клетке перьями шуршит, путь-дорогу свищет. Да куда ни посмотри, одни лишь пепелища! И не сдвинуть, не свернуть чертовые сани! Нам навеки задал путь дедушка Сусанин. Всех накрыл его топор, ничего не видно: снизу -- воры, сверху -- воры, в середине -- быдло. Ничего не поменять. Всюду правят урки. И давно пора играть вместо гимна "Мурку". Полный, братцы, караул! Посреди раззору воры воронам поют: "Гарны очи черны..." Прячем головы в стакан. Все едим с лопаты. Пролетарии всех стран, больше так не надо! Да не открыть рогами дверь. Детям не ответить... Тятя, тятя, что теперь тащуть наши сети? Где старик? Старуха где? Дверь доской забита... И ушли отсюда все в трещину корыта. Мы -- совсем другой народ, родом из параши. И никто уж не споет: "Не лепо ли не бяшить..." Все. В песок ушла река под сухие днища. Где гора? Где ольха? Где, ромалэ, вишня? - Мексиканское танго стихи И. Бродского Мексика. 1867 г. Революция В ночном саду под гроздью зреющего манго Максимильян танцует то, что станет танго. Тень воз-вращается подобьем бумеранга, температура, как под мышкой, тридцать шесть. Мелькает белая жилетная подкладка. Мулатка тает от любви, как шоколадка, в мужском объятии посапывая сладко. Где надо -- гладко, где надо -- шерсть. А в тишине под сенью девственного леса Хуарец, действуя как двигатель прогресса, забывшим начисто, как выглядят два песо, пеонам новые винтовки выдает. Затворы клацают; в расчерченной на клетки Хуарец ведомости делает отметки. И попугай весьма тропической расцветки сидит на ветке и вот так поет: "Презренье к ближнему у нюхающих розы пускай не лучше, но честней гражданской позы. И то и это вызывает кровь и слезы. Тем более в тропиках у нас, где смерть, увы, распространяется, как мухами -- зараза, иль как в кафе удачно брошенная фраза, и где у черепа в кустах всегда три глаза, и в каждом -- пышный пучок травы". - x x x Когда над Родиной светила звезда высокая Кремля, какая в нас бродила сила! Какая плавилась броня! Горели звезды на майдане, гулял по праздникам народ, и Петя шпарил на баяне и пел про танковый завод. Трудились мы не за медали и не за них ходили в бой. На нас смотрел товарищ Сталин и улыбался, как живой. Пробили пули наше знамя, Но встал под знаменем народ, и Петя шпарил на баяне, и пел про танковый завод. Играют лентами матросы. Давно окончилась война. Какие выросли березы! Какая выросла страна! Горела звездочка в тумане. Ракеты двигались вперед. И Петя шпарил на баяне и пел про танковый завод. Но злые ветры засвистали и сбили с верного пути. Ты нас прости, товарищ Сталин! Мы не смогли тебя спасти. И долго плавал на стакане, не видя берега, народ. Но Петя шпарил на баяне и пел про танковый завод. Опять в стране моей разруха. Опять надвинулась беда. И налетела бляха-муха, и разнесла кого куда. Чужие звезды светят в жизни былым ударникам труда. Но даже здесь своей Отчизны мы не забудем никогда. Садится солнце за Майами, но помнит Родину народ. И Петя, шпаря на баяне, поет, как танковый завод. Но верим: Родина воспрянет и всех обратно соберет, чтоб Петя шпарил на баяне и пел несдавшийся завод! - x x x Я вышел на свет из дворовой лужи. Я верил, что все, что поем, настанет. Я честно со всеми стучал по груше и честно со всеми мешал в стакане. Я видел обоих вождей в гробу, шатался и мусором грел карманы и понял, что мы будем жить в саду, увидев в ушах у себя бананы. Мне время велело: вперед! Вперед! Я Родину видел всегда с лопатой, что мне открывала с плакатов рот, где зубы темнели, крошась от мата! Великая фирма -- Родной Совок! Я тоже вязал здесь железный веник, где русские музы, отмотавши срок, лабают теперь на совковой фене о том, как мы сотворили грех и сами дитятю отдали волку, но лежа под тем, кто живее всех, не можем найти на него иголку. Но верим: ударит великий гром, и новый Егорий, гремя устами, пронзит супостата своим копьем, поднявши его над собой, как знамя. Из раны рекой потечет смола. а мы-то хотели, чтоб вина сладки. Но только героев родит земля, где хором терзают у правды матку. Так ждет и не видит большой народ, какая нам путь озарит идея, чтоб сразу за нею рвануть вперед коронным ходом "е-два -- е-девять". И рельсы согнутся, поляжет лес, когда сапоги набивая ваксой, по шпалам эпохи помчит прогресс, сметая живых бородою Маркса. Я тоже не ведал, во что упрусь, пока не свернулся башкой барана, что нашим умом не осилить Русь, а только аршином в штанах тирана. Никто не сумел: ни варяг, ни грек. Так выйди, Спаситель, и встань над Русью! Но ангел господний который век не может у нас отыскать Марусю. Да кто тут услышит благую весть, где дочери Хама седлают ступы, и, видя, как мало успели съесть, растят меж ног золотые зубы? И дуньки, копыта макая в крем, в крутое трико затянувши сдобу, надвинув на фейс самоварный шлем, заставят накрыть простыней Европу. И глядя, как землю накрыл салют, а шведы не знают, кому сдаются, поверим, что мертвые всех спасут, раз стали от них возвращаться блюдца. Я тоже вертел под собою стол, слова добывая из царства мертвых, пытался во рту оживить глагол и нес, что осталось, на трех аккордах. Куда я на стуле въезжал верхом, и хвост разорив у совы Паллады, все ночи махал над собой пером, но утром ни разу не встал крылатым. И в стены глухие кричал: "Сезам!", и думал, что рухнут они, как в сказке. Теперь открываю великий срам, до самого срама раздвинув связки! Но ежели век говорит: "Капец!" -- кирзовые латы кладя на плечи, сожми, что осталось, в груди, певец, и учи зверей человечьей речи! И если случится -- поймут урок, и свет засияет, и гром не грянет, отпилим со лба и наполним рог и гусли построим, что пел Бояне. Так счастливы наши пойдут века. И только однажды средь шума бала услышим, как в уши течет река, и поднимем с остатком песка бокалы. Вот райская дверца промолвит: "Please!" Войдем и обнимем младую Еву. И семя познанья прольется вниз, опять растекаясь, как мысь по древу. - Мы (Не по Замятину) Нас такая творила страсть! Нас такие подняли трубы! Здесь искали над миром власть. Здесь дракону открыли пасть, и оттуда полезли зубы. Нас поднялись полки! Полки! Нас кормили с копья! С иголки! Нас качала вода Хвалынь. Нас растила звезда Полынь. Ну а петь научили волки. Мы штыками ломились в рай. И вела нас губа -- не дура, только всех привели в сарай комиссары в овечьих шкурах. Да, мы -- внуки дракона. Наша память чиста. Мы не знаем любви. Мы не помним родства. Не спасут, не поднимут нас крылья Пегаса, ибо тяжко лежит в нас ивашкино мясо! Мы кричали на всех: "Ура!" Мы не знали, что выйдет правда, ибо кровь, что лилась вчера, потечет непременно завтра. Эти рвы никогда не затянет трава. Эту кровь никогда не впитают слова. Мы не знаем, что есть. Мы не знаем, что будет. И нам страшно понять, что мы даже не люди! И пройдя через время вброд, где мы вышли пусты и голы, там, где в землю ушел народ, там восходят одне глаголы. И глаголов спасая жизнь, нынче храбро слагаем строки. Правда, стоит сказать: "Ложись!" -- и мы ляжем, раздвинув ноги. Аз воздам, кто услышит глас, когда уши заткнули песней. И все ближе глядит на нас, не мигая, звезда Возмездья. Мы хотели владеть и землею, и миром, но по Фрейду втянули нас в черные дыры. Не туда и не там повернула тачанка, и на дно утащила весь флот персиянка. Были копья востры, и подкованы блохи, и мы хором влетели под юбку Солохи. Как за нами гремел успех! Мы в железном неслись потоке. Это мы победили всех, все проиграв эпохе! И вовеки не смыть позор. Навсегда нам сломали имя два тирана -- Иван да Петр, да посол сатаны -- Владимир. Где стоим, мы не знаем. Мы не знаем, что строим. Только череп коня держит наши устои, где, надежды свои одевая в гранит, вся держава на лагерной пыли стоит. И куда нам вперед идти, если вспять повернули время? Ибо там, где пришли вожди, там не народ, а племя! Третий Рим, слышишь грохот струн? Это старая бродит сила. В наших жилах очнется гунн, когда нас позовет Атилла. Мы пойдем, расправляя грудь, открывая ногами двери. Нам уже озаряет путь красный закат империи. И, как знамя подняв топор, выйдем к счастью рубить дорогу, заметая хвостами сор и шагая с конвоем в ногу! - Одиссея (Неканонический вариант) Догорая дотла, как ахейская шапка на воре, тает в небе луна, и на берег бросается море, где сидит человек, отирая соленую влагу. Он когда-то спешил, он вернуться мечтал на Итаку. Но куда торопиться теперь, если те, кто и помнил, забыли? Двадцать лет -- это срок, что длиннее и глубже могилы. Для чего возвращаться туда, где у всех помутится от страха? Невозможно вернуться в свой дом неоднажды оплаканный тенью из мрака. Потому-то никак Одиссей и не может покинуть застолья. И своей упивается горькой, своей неотступною болью. Вот три тысячи лет собираемся мы на пиру у Киноя. И опять, и опять на устах у певца рассыпается Троя. Все окончилось так, как о том насквозила Сивилла. И сбылось, что обещано было Гекубе, ему и Ахиллу. Почему так случилось, и кому эту тайну открою? Ведь никто, ведь никто не хотел тогда плыть в эту Трою. Ну, подумай, кому столько лет было нужно бросаться на стены? Неужели им дел не хватало без этой ничейной Елены? Для чего ж родилась эта глупая злая затея? Разве только, чтоб будущим римлянам род получить от Энея? Да, конечно, в преданьях одно, а на деле бывает иначе. И кончаются битвы и встречи не пиром, а плачем. И хоть медом с вином заливают нам уши сирены, но у всех на губах остается лишь привкус железа и пены. Так по свету идем, под плащом согревая тревогу, только нам не звезда, а смола освещает дорогу. И по суше-по морю снуют деревянные волки, и торчат из воды наших странствий немые осколки. Вот сидит Одиссей, свое место заняв у огня. вспоминает, как пахло в паху деревянном коня, как трещали троянские шлемы от каждого взмаха, и как страшно кричала и билась в покоях своих Андромаха. А потом он на берег идет, и скитаньем, и вымыслом полный, и торопит начать, и гонит огромные волны, и по лунной дороге навстречу Эгейскому мраку опускает лицо, и плывет на Итаку. И хотя, и хотя на мизинец ему не оставлено веры, он глядит тяжело, как за мысом вдали исчезают триеры. Для чего он старался, бессмертных противился воле? И глаза его тускло мерцают в ночи и сливаются с морем... - Гамлет (посвящение В. Высоцкому, вернее его роли, которую он сыграл и в жизни, и в театре) Не знать бы мне, с какой сорвусь струны, земную жизнь пройдя за середину. Не спутать роль с преданьем старины и шепот музы с песнями иридий. Быть иль не быть? Кто зеркало унес? Мы сквозь него так быстро пробегали, что сам собой решается вопрос, и псы у ног выкатывают факел. Зачем в песке прокладываем брод? Теряем весла, прячемся от ружей, когда везде достанет и сгниет из главной башни главное оружье. Где мы сейчас, уже не разглядишь. Куда наш парус призраки задули? Ревела буря. Гром. Шумел камыш. Рыдала мышь, и все деревья гнулись! Теперь кругом -- великая стена, и снег идет в холодном нашем храме. И тишина. Ты слышишь, тишина на много миль звенит под куполами. Не может быть! Ужели не во сне свои мечты урезали по пояс? И уловили истину в вине, чтобы потом начать великий поиск. Но нет. Нигде нам не открылась дверь, хотя мы шли, сворачивая горы. Чтобы от нас не скрылась наша цель, мы даже на ночь не снимали шоры. Всегда в тебе величия заря, кого б твой луч не осветил за нами. Ударит щит. И Дания моя пошлет данайцев с братскими дарами. Века... Века -- о ближнем, о любви. Кресты на грудь, и камни на пророков. Вот потому здесь храмы -- на крови. И ни на чем другом стоять не могут! Но чем, скажи, Горацио, связать всю эту жизнь, которая случилась? И я напрасно мучаю тетрадь, залив в себя дешевые чернила. И правды нет. Лишь музыка права. За то, что ей одной служу упорно, с таких глубин открыла мне слова, что наверху они мне рвали горло! Оставь, оставь, Офелия, глоток! Горит язык, вытаскивая слово. Так далеко унес тебя поток. И мне его не вычерпать шеломом. Все канет в нем, и говор наших лир, и всей Европы призраки и вещи. Я за тобой на скандинавский мир. Одним безумьем -- больше или меньше. Я вижу всех, кто выйдет эту роль сыграть всерьез, того еще не зная, что их судьбу и злую нашу боль одним безумьем я соединяю. Вот гул затих. Я вышел на помост. И мне в слезах внимают фарисеи. И свет софитов бьет меня насквозь. И от него вокруг еще темнее. Да, я хотел сказать: -- Остановись, покуда сам не ощутил всей кожей, как дорога, как дорога нам жизнь, когда открыл, что истина дороже; что каждый шаг записан, как стрела; где небеса свои оставят знаки, там высоко натянута струна, и предо мной великий лист бумаги. Глухая ночь течет за край листа. Святые спят. Пустыни внемлют Богу. Над головой колеблется звезда. И я один ступаю на дорогу... - x x x Зачем, Господь, в твоих руках заговорить сумела глина? Какой огонь горит в очах и держит крест Эчмиадзина? На камень вставшая земля, когда конец твоим утратам? Ты расплатилась, как смогла, за рай меж Тигром и Евфратом. Доколь -- господняя раба? Тебе ли стать главой Иова? Итак турецкий барабан прибил к земле твои подковы. Лишь вера держится отцов клещами букв твоих заглавных. Здесь дышит облако в лицо, и рыба греется на камне, и птицы в прошлое летят, вращая мельницам колеса, где склоны вылепил закат горячей кистью Мартероса. Здесь легче вертится земля, поднявши тени на ходули. И в медном воздухе звенят из меда сделанные пули. Достанем прошлое из плит и будем вдаль смотреть сурово, пока нам боль не утолит в лаваш завернутое слово. Какой в груди священный жар. Один лишь пепел от разлуки, который держит Ахтамар, во тьму протягивая руки. И ты смотри на горький снег, и пей минувшее из кубка. И ты дрожи в ночи, как червь. И прочь, и прочь лети, голубка. - Песня исхода ??????????????? ритм Прощайте, серые поля, и вы, измученные реки. Прощай, несчастная земля и муза горестных элегий. Спалил нам душу вечный бой. И бури парус наш не ищет. Прощай. Идем искать покой, поднявшись дымом с пепелища. Мимо. Уже ни с кем не споря. Мимо. Терпенья мимо. Горямимо. Виновных мимо. Судий мимо. Всего, что есть и будет -- мимо. Звезды слепых пророков -- мимо. В себе распявших Бога -- мимо. Певцов, склонивших выю, -- мимо. Больших портретов Вия мимо. Его великой власти -- мимо. Набитой мясом пасти -- мимо. Кирпичных стен прогресса -- мимо. Внизу лежащих бесов -- мимо. Сваливших вечный город -- мимо. Драчивших серп и молот --мимо. ?????????????????? За все старанья наши -- мимо. На всех -- бездонной чашей -- мимо. Уже сомкнувши вежды -- мимо. ??????????????????? Седой, как лунь, надежды мимо. Уходит вверх дорога. Мимо. Раскрытых наших окон мимо. Где все спасая струны -- мимо. Звучал твой голос юный -- мимо. Теперь звучит, с Каялы словно. ????????????????????????? Прощальный зов рояля -- мимо. Во мраке гаснут свечи, точно Язык родимой речи. Мимо Остатка слов в стакане. Ты и Теперь спасай, Бояне. Мимо Твоей тропы не видя. Мимо. За все прости, Спаситель. Мимо Твоих остывших храмов. Мимо Моей уставшей мамы. Мама! Скажи за всех: -- Довольно! Мама! Уже почти не больно, мама. Куда нас время гонит? Мимо Твоих пустых ладоней. Мимо Сырой земли в курантах. Мимо Открывшей рот Кассандры. Мимо. Внизу уже остались крыши.Мимо. Уже все выше. Выше. Выше! Как холодна свобода выше. И только песнь исхода выше. И снова вторит эхо плачем. На вавилонских реках мимо. Гори, глагол, пожаром, дымом. Наполним рваный парус. Мимо. Уже не смотрят дети. Мимо. Как нас разносит ветер. Мимо.. Мимо... - Песня исхода Прощайте, серые поля, и вы, измученные реки. Прощай, несчастная земля и муза горестных элегий. Спалил нам душу вечный бой. И бури парус наш не ищет. Прощай. Идем искать покой, поднявшись дымом с пепелища. Мимо. Уже ни с кем не споря. Мимо терпенья, мимо горя, мимо виновных, мимо судий, мимо всего, что есть и будет, мимо звезды слепых пророков, мимо в себе распявших Бога, мимо певцов, склонивших выю, мимо больших портретов Вия, мимо его великой власти, мимо набитой мясом пасти, мимо кирпичных стен прогресса, мимо внизу лежащих бесов, мимо сваливших вечный город, мимо драчивших серп и молот, мимо -- за все старанья наши -- мимо -- на всех бездонной чаши, мимо уже сомкнувших вежды, мимо седой, как лунь, надежды, мимо -- уходит вверх дорога мимо раскрытых наших окон, Мимо! -- где, все спасали струны. -- Мимо! -- Звучал твой голос юный. -- Мимо! -- Теперь звенит с Каялы, словно прощальный зов рояля. Мимо! -- Во мраке гаснут свечи, точно язык родимой речи. Мимо остатка слов в стакане. Ты их теперь спасай, Бояне. Мимо! -- твоей тропы не видя. -- Мимо! -- За все прости, Спаситель. Мимо твоих остывших храмов. Мимо моей уставшей мамы. Мама, скажи за всех: -- Довольно! Мама, уже почти не больно, Мама, куда нас время гонит? Мимо твоих пустых ладоней, мимо сырой земли в курантах, мимо открывшей рот Кассандры. Мимо! -- Внизу остались крыши. Мимо! -- Уже в