овавших в ресторане официант Морис Пильсет (дюжий малый) намял воинственному лейтенанту бока и вышвырнул его за дверь. Когда набежавшие репортеры облепили "мужественного" официанта, один из них, также работавший в тайной полиции, задал ему вопрос о его политических взглядах. Официант без всяких обиняков заявил, что хотя формально он не состоит в партии, но полностью разделяет коммунистические взгляды и не преминет принять вместе со всеми полигонскими коммунистами участие в окончательном изгнании, а если потребуется, то и в поголовном избиении атавцев. Лично он, официант, полагает, что теперь как раз самое время приступить к этому мероприятию и поскорее очистить полигонский воздух от смрадного дыхания атавской солдатни. В четверть двенадцатого ночи посол Республики Атавия посетил временно исполняющего обязанности премьер-министра Полигонии и вручил ему решительную ноту протеста. Врио премьер-министра выразил свое глубокое сожаление по поводу случившегося и обещал немедленно принять меры к срочному расследованию этого в высшей степени досадного происшествия, и если подтвердится вина официанта, то наказать его наистрожайшим образом. Посол Атавии выразил неудовольствие недостаточной решительностью слов врио премьер-министра, но обещал довести его ответ до сведения своего правительства. Утром двадцать шестого февраля атавские газеты вышли с аршинными заголовками: "Еще одна полигонская провокация. Официант-коммунист безнаказанно избивает атавского офицера". "Полигонские "законники" не склонны находить в действиях красного официанта состава преступления". "Атавизм в опасности!" "Секретарь нашего пьенэмского посольства говорит: порядок и законность никогда и не ночевали в этой стране. Отношение полигонских молодчиков и их "правительства" к атавцам - бесконечная цепь издевательств, провокаций и наглости". "Иеремия Волс имеет редкий шанс доказать, что он атавец, а не чучело в цилиндре на международном конкурсе по плеванию в цель". "Атавия - могучая держава, оплот мировой цивилизации. Пусть об этом хорошенько помнят по ту сторону реки Хотар!" "Генерал Томс говорит: армия готова выполнить свой долг". "Встанем грудью на защиту атавизма". В одиннадцать часов стало известно, что полигонский посол в Эксепте нечаянно забыл на столике в ресторане неотправленное письмо к своему другу. В этом частном письме посол, между прочим, писал: "Не всякие нервы способны выдержать хамское поведение атавской солдатни, которая даже в дружественной и союзной стране склонна вести себя, как в завоеванной. К сожалению, все мои представления, сделанные по этому поводу в Эксепте их президенту, неизменно наталкивались на солдафонские окрики". Надо ли говорить, что если бы не вчерашнее совещание в Хотаре, полигонский посол никогда не проявил бы такой из ряда вон выходящей неосмотрительности. - Но ведь это навеки погубит мою дипломатическую карьеру! - возопил он, выслушав соответствующие инструкции вице-министра, специально ради этой цели прилетевшего инкогнито в Эксепт. - Не будьте ребенком! - оборвал его вице-министр. - Речь идет о судьбах цивилизации, а вы болтаете какую-то несусветную чепуху о каких-то дипломатических карьерах! Какая сейчас может быть дипломатия на нашем захудалом огрызке Земли! И какие могут быть сейчас дипломатические карьеры, когда на этом огрызке осталось всего два правительства лицом к лицу с надвинувшимся вплотную чудовищным крахом и страшной стихией невиданных народных бунтов. Садитесь и пишите письмо! Посол послушно сел, послушно написал продиктованное ему письмо и послушно потерял его в заранее оговоренном месте. Дальше все разворачивалось в точности так, как это рассказано в готовящемся к переизданию известном труде "Руководство по дипломатической практике", почему нам и остается только привести оттуда, взяв в кавычки, деловитое и от этого еще более выразительное описание "второго инцидента": "Послу Атавии в Пьенэме было поручено потребовать немедленного отзыва посла Полигонии из Эксепта, так как его письмо содержало такого рода выражения о президенте Атавии, которые делают данного посла бесполезным в качестве посредника при откровенном и искреннем общении между Атавией и Полигонией. Господин Нэвер был приглашен к вице-министру иностранных дел Полигонии. Вице-министр заявил ему, что полигонское правительство искренне сожалеет о нескромности своего представителя, который уже подал в отставку. Через четыре часа посол Атавии вручил ноту вице-министру иностранных дел, напоминая ему, что он еще не имел удовольствия получить формальное подтверждение того, что правительство Полигонии сожалеет об употребленных его послом выражениях и высказанных им чувствах и что оно дезавуирует их. На это вице-министр иностранных дел ответил, что он уже заявил при упомянутом выше свидании об искреннем сожалении правительства Полигонии по поводу этого инцидента. Он добавил, что полигонское правительство, приняв отставку дипломата, работу которого оно считало полезной и ценной, тем самым с полной ясностью показало, что оно не разделяет, а скорее, осуждает критические суждения посла, содержавшие оскорбление или порицание главы дружественной державы, хотя это и предназначалось только для сведения личного друга и сделалось достоянием гласности лишь в результате нечестных действий. Министр пояснил, что полигонское правительство не может считать честными действия человека, не только не возвратившего автору потерянное им частное письмо, но и сделавшего это письмо достоянием гласности". В то время когда в кабинете вице-министра иностранных дел Полигонии происходил этот в высшей степени драматический разговор, немедленно доведенный до сведения атавских и полигонских читателей в экстренных выпусках газет и специальных выпусках радиобюллетеней, в Эксепте и ряде других крупнейших городов Атавии толпы атавцев, имеющих самое непосредственное отношение к Союзу атавских ветеранов, "Серебряным рубашкам" и тому подобным организациям, зашвыряли камнями и разгромили при полном невмешательстве полиции помещения консульств Полигонии. Как и было заранее оговорено на совещании в Хотаре, сразу, лишь только об этих событиях стало известно в Полигонии, организованные тайной полицией банды зашвыряли камнями окна атавского посольства и всех консульских учреждений Атавии, а заодно также разгромили и помещение редакции центрального органа коммунистической партии, которая перед лицом нависшей угрозы войны призывала полигонцев к борьбе за мир и демократию. И так как работники редакции, как и следовало ожидать, оказали стойкое сопротивление, то прежде чем в больнице успели перевязать последнего раненого погромщика, было опубликовано по радио решение совета министров о роспуске коммунистической партии, виновной "в разжигании гражданской войны", а также и о запрещении всех примыкающих к этой партии общественных, культурно-просветительных и спортивных организаций. В пять часов дня исполняющий обязанности министра иностранных дел Атавии вызвал к себе посла Полигонии и вручил ему ультиматум, включавший, помимо заявления об исконном и не подлежащем сомнению миролюбии Атавии, следующие требования: "1. Немедленно судить, приговорить к смерти и сегодня же не позднее семи часов вечера казнить публично официанта Мориса Пильсета, нанесшего тяжкое оскорбление вооруженным силам Атавии и всей атавской нации в лице офицера Бостика. 2. Ресторан "Астория", где имело место это возмутительное событие, закрыть, а оборудование конфисковать и продать с аукциона, с тем чтобы вырученные суммы целиком пошли на возмещение лейтенанту Бостику за оскорбление, оцениваемое им в пятьдесят пять тысяч кентавров. Примечание. В случае, если реализация имущества ресторана "Астория" не покроет этой суммы, разница выплачивается пострадавшему из фондов Полигонского казначейства. 3. Для обеспечения точного и беспрекословного исполнения этих минимальных требований, диктуемых чувством справедливости и законности, а также для предотвращения возможности таких конфликтов в будущем, правительству Полигонии решительно рекомендуется согласиться на немедленное назначение в министерствах юстиции, внутренних дел и обороны, а также в управлении полиции атавских советников с неограниченными полномочиями, в том числе и с правом вето на все исходящие из этих органов приказы и указания, если таковые будут признаны советниками противоречащими требованиям и духу настоящего ультиматума". "Никто не может отрицать, - говорилось далее в этом документе, который можно было бы назвать обыкновенным разбойничьим, если бы нам не было известно, что его составили на основе самой сердечной договоренности обоих правительств, - что мы предприняли столь важный шаг только после серьезного размышления". Правительство Полигонии ответило с заранее оговоренным достоинством и твердостью, что не может принять ультиматум Атавии, так как он унижает престиж Полигонии как суверенного государства и не может быть признан справедливым ни с фактической, ни с юридической стороны. Позже, около десяти часов вечера, посол Полигонии в сопровождении военного и торгового атташе имел частную и строго секретную прощальную аудиенцию у сенатора Мэйби. В 24:00 в ночь на двадцать шестое февраля Мэйби направил в беспрерывно заседавший парламент послание, которое начиналось словами: "Война началась, несмотря на все наши усилия ее предотвратить". А утром атавцы услышали выступление по радио человека, которого они выбирали в сенат потому; что он обещал им мир и благоденствие: "Наш путь ясен! - гремел голос Мэйби. - Перед нами раскрыто будущее! Все это произошло не по нашему замышлению, а по воле господа, который повел нас на войну. Теперь мы можем идти только вперед с просветленной душой и устремленными ввысь очами, следуя божественному предначертанию..." 2 Маленькая Рози не привыкла бросать слова на ветер. Лишь только фрау Гросс стала одеваться, как давно уже не спавшая девочка вскочила на ноги, разбудила Джерри, убрала постель, умылась и побежала на кухню, где профессорша готовила завтрак. - Тетя Полли, - сказала девочка, - уже можно начинать? - Что начинать? - спросила фрау Гросс, мысли которой были заняты человеком, скрывшимся на чердаке. - О чем это ты, Рози? - Подметать пол и вытирать пыль. Можно начинать? - Успеешь. Вот уйдет на работу дядя Онли, тогда ты мне и поможешь. Хорошо? - Хорошо, тетя Полли. А он скоро уйдет? - Через полчаса, детка, - громко, словно глухой, отвечала профессорша. Расчет был на то, чтобы ее слова услышал Карпентер. - Тогда вы идите, а я сама послежу за кофе, - сказала Рози. - Вы не беспокойтесь, тетя Полли, я умею варить кофе. - Давай лучше для первого раза вместе. Хорошо? - Хорошо, тетя Полли, - покорно согласилась Рози, - а когда дядя Онли уйдет на работу, я подмету комнаты и сотру пыль. - А потом ты возьмешь-Мата и пойдешь с ним и Джерри гулять. Договорились? - Договорились, тетя Полли. Позавтракал и побежал на работу Наудус. Вслед за ним ушли гулять дети. Фрау Гросс опять-таки не столько для Рози и Джерри, сколько для Карпентера, крикнула им напоследок, чтобы они позвонили, когда захотят вернуться домой, потому что дверь будет заперта, Потом она вернулась на кухню. С минуту все было тихо. Затем над головой профессорши тихо скрипнуло, крошечными дымчатыми облачками возникла и рассеялась в жарком кухонном воздухе чердачная пыль, и в черном просвете приоткрытого люка показалось перемазанное лицо Карпентера. Первым делом он поискал глазами голубенькую стремянку, которую вчера, забираясь в эту пыльную темень, оставил у самого люка. Ночью, когда он рискнул выглянуть, чтобы узнать, как обстоит с ней дело, он не нашел ее поблизости. А вот теперь она снова была на том же самом месте, что и вчера. Значит, женщина, с которой он вчера столкнулся, когда сквозь незапертую дверь нырнул со двора на кухню, на ночь убрала стремянку, чтобы не привлекать внимания Наудуса. Значит, она не хотела выдавать его полиции, значит, она свой человек! - С добрым утром! - шепнул Карпентер. - Он уже ушел, этот Наудус? - Ушел, - отвечала профессорша, не поднимая головы. - Ушел. С добрым утром! - И никого больше в доме нет? - Кроме моего мужа. Не беспокойтесь, он вас не выдаст. - Это с которым вы тогда приехали на машине? - Вы угадали... Слезайте и пейте кофе. - Мне до смерти хочется умыться. Он спустился вниз, умылся, позавтракал. Все это он проделал быстро, но без излишней торопливости, перебрасываясь с фрау Гросс осторожными, ничего не значащими словами. - И вот вам мой совет, - произнес он вдруг с неожиданной серьезностью, - только не скрывайтесь. Разгуливайте по городу, словно вы члены Союза атавских ветеранов. - Вы ошибаетесь, - сказала фрау Гросс, - мы с мужем ни от кого не скрываемся. Мы никого не обидели. - Ах, дорогая моя сударыня, - вздохнул Карпентер, вытирая вспотевший лоб, - как раз таких людей, которые никого не обидели, у нас и преследуют. Фрау Гросс решила уточнить обстановку: - Мы с мужем очень далеки от политики. Мы ехали на турнир в Мадуа и застряли здесь из-за чумы. - Ясно, - охотно согласился Карпентер. - Но если бы вас все же когда-нибудь преследовали джентльмены вроде агентов Бюро расследований или тому подобных апостолов истинно христианской любви, лучше всего не прятаться... Конечно, я говорю о таком маленьком городишке, как наш Кремп. Профессорша сочла целесообразным промолчать. - Понимаете, - продолжал Карпентер с набитым ртом, - миллионы атавцев плохо говорят по-атавски... Вы не обидитесь на меня, госпожа... - Госпожа Гросс, - подсказала профессорша, все еще не уверенная, стоило ли ей это делать. - ...Госпожа Гросс. Меньше всего я склонен укорять вас в плохом атавском языке. - А чего мне, собственно, обижаться? Мой родной язык не атавский, а немецкий. И вы ведь сами сказали, что миллионы атавцев плохо владеют атавским языком. - Совершенно верно... Так вот... как бы вам это сказать?.. Видите ли, госпожа Гросс, я не скрываю от вас, что я коммунист. По первому вашему слову меня могут упрятать в тюрьму... - Господин Карпентер! - повысила голос профессорша. - Вы не имеете права... - Вы меня не так поняли. Я просто хотел подчеркнуть, что целиком вам доверяю... Он у вас еще не спрашивал, как ваша фамилия? - Кто? - Ваш милый хозяин, Наудус. Нет? Значит, обязательно спросит. Скажите ему, что вы... - он призадумался, - что вы финны... Что вы финны и проживаете... э-э-э... в... в Джильберете, что ли... Там проживает уйма финнов... Вот обида: как на грех, позабыл финские фамилии! Вы не знаете случайно какую-нибудь финскую фамилию? - Знаю, - сказала фрау Гросс. - Сибелиус. - Сибелиус? Что-то я такой не слыхал. Вы уверены, что это финская фамилия? - Это известный финский композитор. - Ну вот и отлично. Скажите Наудусу, что ваша фамилия Сибелиус. - Спасибо, милый господин Карпентер. Но если он у нас спросит, мы ему скажем правду, мы скажем, что наша фамилия Гросс. - Гросс? - задумался Карпентер. - Гросс... Профессор Гросс? - Разве я вам говорила, что он профессор? - испугалась фрау Гросс. "А вдруг этот Карпентер все же шпик?" - Вспомнил! - обрадовался Карпентер. - Так вот почему мне показалось знакомым лицо вашего мужа. Я встречал его фотографии в газетах. - Уж очень давно его не фотографируют для газет, - вздохнула фрау Гросс, спохватилась, что окончательно проболталась, и не на шутку рассердилась, не на Карпентера, а на себя. - Госпожа Гросс, - произнес Карпентер с некоторой торжественностью и даже встал. - Я считаю профессора Гросса не только выдающимся ученым, но и человеком с большой буквы. Он достоин всяческого уважения за его мужественное поведение. Он настоящий гуманист. Фрау Гросс заплакала. - Милый Карпентер, если бы вы знали... - Я был бы счастлив пожать руку профессору Гроссу, - сказал Карпентер. - Хорошо, - сказала фрау Гросс, - я его сейчас позову. От профессора Карпентер узнал о событиях в Пьенэме. - Похоже на войну, многоуважаемый профессор. Ах, как это похоже на войну!.. Президент уехал в Европу толковать о мире, но это дьявольски похоже на войну. - Похоже, - согласился Гросс. - А попробуй угадай, какой в этой войне смысл. Атавия ведь и так хозяйничает в Полигонии, как у себя в кладовке... Но, очевидно, какой-то смысл имеется, раз ее так старательно разжигают. - Теперь ясно, почему они накинулись на коммунистов и вообще на всех свободомыслящих... - Советское посольство уже арестовано, - сказала фрау Гросс. - Советское и всех стран народной демократии. Они, кажется, так называются: "страны народной демократии"? - Так-так! - пробормотал Карпентер. - Вас не затруднит принести мне несколько листочков бумаги и карандаш? Этот человек прибыл в Кремп со стороны Монморанси в красивой светло-голубой восьмицилиндровой машине. Тучный, высокий, с трехдневной щетиной на тугих румяных щеках, в дорогом, но помятом пальто он подкатил к митингу, собранному на городской площади по случаю последних событий, с ходу затормозил и вылез, небрежно захлопнув за собой дверку. Площадь была черна от народа. Старшие школьники прибыли сюда во главе со своими учителями. Рабочие и служащие велосипедного завода, продавцы из лавок, пожарные в полной парадной форме, с топориками на поясах, все, кто изъявил желание принять участие в этом патриотическом сборище, были отпущены их начальством с работы с сохранением содержания. Национальные розовые флаги на древках с позолоченными наконечниками, национальные флажки в петлицах пальто, национальные флажки на обертках конфет, которыми бойко торговали вразнос предприимчивые мальчишки, все это придавало митингу в высшей степени нарядный и вдохновляющий вид. А оркестр, мощный духовой оркестр с блиставшими на полуденном солнце серебряными трубами! Кремп по справедливости гордился своим оркестром. Не удостаивая вниманием собравшихся, которые перестали слушать Андреаса Раста, чтобы отдать должное дорогой машине вновь прибывшего, незнакомец прошел прямо к председательствовавшему, круглому и легкому, как пивная пробка, Эрнесту Довору. Толпа молча расступилась, давая ему дорогу. - Кто здесь заворачивает митингом? - спросил незнакомец, уставив на председателя местного отделения Союза атавских ветеранов маленькие, нестерпимо сверкающие глазки. - Я, сударь, - отвечал Довор. - Моя фамилия Довор. - Рад. Ассарданапал Додж - сенатор Атавии. - Счастлив приветствовать вас в нашем городе, сенатор. - Стол! - отрывисто скомандовал Додж. - К вашим услугам, сударь, - поклонился Довор, не поняв, чего хочет знатный гость. - Трибуна не по мне, - кивнул Додж на стул, на котором все еще стоял почтительно замолкший Раст. - Пусть принесут стол. - Наудус, стол! - скомандовал Довор. Гордый и потный Наудус вместе с двумя другими молодыми людьми быстро приволок откуда-то стол и снова занял свое место в оркестре. На стол взобрались Довор, Раст и мэр города господин Пук - на редкость бесцветная и болтливая, сухопарая личность лет сорока восьми. Довор и господин Пук протянули сверху руки господину Доджу, Наудус и дирижер оркестра аптекарь Кратэр учтиво подсадили его с тылу, и сенатор произнес речь. - Вот что, ребята, - начал он, по-простецки распахнув пальто. - Мне не нравится вся эта лавочка с чумой... Да, о чем вы тут без меня толковали? - Эти полигонцы себе слишком много стали позволять, господин сенатор, - с готовностью разъяснил ему Довор, - и мы полагаем, что... - Прости меня бог, красноречиво сказано! - перебил его сенатор. - Я совершенно того же мнения... Кстати, никто из вас не задумывался о курах? А ну, подымите-ка руки, кто разводит кур! Или разводил, это все равно в данном случае... Один, два, три, четыре, пять, шесть, одиннадцать, девять... Отлично, ребята, девять человек, значит, есть с кем потолковать. Так вот, ребята, хотелось бы мне узнать, зачем вы этим вдруг занялись? Может быть, вас пленила куриная краса? Или вы этим занялись просто по доброте душевной? Вообще давайте задумаемся, зачем люди разводят кур. Тот, кто не в состоянии разобраться в этом вопросе, конченный человек для политики, и ему лучше сразу уходить домой и продолжать на покое чтение московских инструкций, пока его не замели еще парни из Бюро расследований. Итак, зачем люди разводят кур? Люди разводят кур для того, чтобы загребать кентавры. Если это не так, гоните меня взашей с трибуны. Может быть, я говорю неправильно? - Правильно! - крикнуло несколько горожан, польщенных возможностью запросто потолковать с таким высокопоставленным лицом. - Это сущая правда! - Для этого вы их кормите и хорошо кормите, черт побери. Или, может быть, вы их, наоборот, плохо кормите? То-то же, ребята, уж я-то отлично знаю, что вы их кормите на славу. Вы им скармливаете уйму зерна, вы ухаживаете за ними, не досыпая ночей. Пусть кто-нибудь посмеет сказать, что вы их плохо кормите, и он будет иметь дело со мной. (Он попытался засучить рукава пальто, но из этого ничего не вышло.) Итак, вы заботитесь о курах, как родная мать, вы им желаете добра, вы делаете все, чтобы они толстели, наливались жиром, чтобы им было сухо и тепло спать, вы их обеспечиваете, прошу прощения у присутствующих дам, достаточным количеством самых красивых и могучих петухов. Вы печетесь о них так, как зачастую не имеете возможности печься о собственных детях. А куры что? А курам и горя мало. И они себе знай только клюют зернышки, которые вы им подбрасываете. Правильно я говорю, ребята? ("Правильно!.. Золотые слова!..") То-то же! А видели ли вы когда-нибудь благодарность со стороны кур? Ага! Был ли хоть раз случай, чтобы курица подошла к вам и сказала: "Джо, старина! Ты убил на меня уйму кентавров, сил и времени, и я тебе здорово за это благодарна, и я полагаю, что мне уже давным-давно поря в горшок, и пусть тебе пойдет на пользу мое белое, упитанное тобою мясо"? Ага, не было такого случая! Так о чем же тут разговаривать? Пришло время - режь курицу, и в горшок! Что? Может быть, вы скажете, что это неудобно с моральной точки зрения? Что у курицы имеются дети? Чепуха! Заботу о ее детях вы берете на себя. Цыплят вы воспитаете без нее. И мораль здесь совершенно ни при чем. Убейте меня на месте, если это не так... Кстати, о китайцах. У меня нет к ним никаких симпатий. Они плохие цветные, может быть самые худшие из цветных, и мы их еще, бог даст, постараемся поставить на место, но среди них попадаются неглупые люди. Они мерзкие язычники, эти китайцы, они верят в лягушек и еще в какую-то чепуху, и их священники называются, надо вам это знать, муллами. И вот приходит один китаец к своему мулле и говорит: "Алло, господин мулла!" - "Алло, господин китаец". - "Я к вам за советом, отец мой". - "Докладывай, в чем дело, сынок". А разговор, конечно, происходит на их китайском языке, на котором сам черт ногу сломит, не говоря уже о нашем брате, честном атавце. "У меня два петуха, господин мулла. Один черный, другой рыжий. Надо мне одного из них зарезать, а которого - ума не приложу. Зарежу черного - рыжий заскучает, рыжего зарежу - черный скучать будет. Научи же меня, господин мулла, которого зарезать". - "Да, сынок, задал ты мне задачу! Ну, ничего, приходи завтра, я пока подумаю". Приходит назавтра китаец к мулле. "Ну как, господин мулла, придумал?" - "Придумал, сынок. Режь рыжего". - "Так ведь черный скучать будет". - "Ну и пес с ним, пускай его скучает". Ха-ха-ха! Совсем не дурак тот мулла. Так вот, ребята, никаких моральных оглядок!.. Знаете, ребята, вы мне все чертовски нравитесь. Я простой парень. Я вам сейчас спою чудную песенку, а вы за мной повторяйте... И, к великому восторгу шнырявших в толпе ребятишек, сенатор Ассарданапал Додж вдруг заорал: Вышла Мэри на крыльцо: Цыпоньки, цыпоньки! Вышла Мэри на крыльцо, Сыплет курочкам зерно, А мороз ожег лицо Мэри, глупенькой Мэри... - Мэри, глупенькой Мэри, - повторил он, замялся, сдвинул на макушку шляпу и потер лоб рукой в меховой перчатке. - Забыл... Честное слово, забыл... Впрочем, есть песенка похлеще: В старой колымаге Пых-пых-пых! В старой колымаге Едет Пэн Чинаго И жрет за четверых, И жрет за четверых... - Отличная песня, а? Я знаю еще много таких, и, провались я на месте, если мы с вами на досуге не пропоем их все до единой и от начала до конца. Но в данном случае я хотел бы обратить ваше внимание, что хотя этот добрый парень Пэн Чинаго и трюхает в какой-нибудь самой что ни на есть дряхлой четырехцилиндровой колымаге и от нее разит бензиновым перегаром на двадцать километров в окружности, но он жрет свое заработанное своим тяжким повседневным трудом, и уж он, будьте уверены, никогда не позволит курам хамить и пытаться клевать нашего старого доброго атавского орла, черт меня побери двести сорок пять миллионов раз! Вот как я понимаю нашего парня Джона... И пускай куры не кудахчут, что они клюют наше зерно в долг. В долг мы верим только господу богу. Все остальные платят наличными. А полигонцы? Мало мы им скормили наших кровных деньжат, которые прекрасно пригодились бы любому из вас? А они нахальничают! Куры стали кидаться на хозяев?! Хохлатки норовят клюнуть орла? Как бы не так! Мы свернем им голову, и в суп, в суп! Мы разнесем в дым их вонючий курятник! Мы должны, и мы будем народом убийц, вот что я хочу сказать. Для меня совершенно очевидно, что выживет в наше время только тот народ, который лучше научится убивать, убивать много и безжалостно. И не распускайте нюни - господу с небес противно смотреть на сопляков. Каждый честный атавец, каждая истинная дочь Атавии должны мечтать о том, чтобы именно их сын стал убийцей полигонцев и убийцей, "красных" номер один. Эта война угодна господу нашему, голову даю на отсечение. И тот, кто вякает против нее из подворотни, враг господу и наш враг. Послушайтесь меня, я вам плохого не посоветую: если кто-нибудь позвонит у вашей двери и заговорит с вами о мире, задерживайте его и вызывайте полицию. Аминь! Грянули аплодисменты. Додж стал раскланиваться, медленно вытирая вспотевший лоб. Когда рукоплескания кончились, он затянул гимн "Розовый флаг", но получился форменный конфуз, - большинство участников митинга не знало слов. Тогда аптекарь Кратэр - золотая голова! - махнул палочкой, и оркестр грянул гимн. Кончился гимн, снова раздались аплодисменты по адресу сенатора, и аптекарь, который никогда не терялся, снова махнул палочкой, и оркестр заиграл песенку "Ура, ура, все ребята в сборе!" Под звук этой веселой музыки сенатор Ассарданапал Додж пожал руку сначала Довору, потом Расту, потом подошел к господину Пуку, пригнул к себе его голову, как бы собираясь сказать ему по секрету что-то очень важное, и откусил ему правое ухо... Спустя полчаса примчалась из Мадуа машина с красным крестом на ветровом стекле и увезла Ассарданапала Доджа обратно в психиатрическую больницу, из которой ему сегодня утром удалось сбежать. - Кто бы мог подумать? - без конца пожимал плечами Довор. - В высшей степени прекрасная и патриотическая речь! И повадки у него были самые что ни на есть сенаторские. И машина... - Да-а-а, - вздохнул Пук, печально поводя своей забинтованной головой, - все это так. Но кто мне вернет мое ухо? А Андреас Раст сказал, что сейчас не такая обстановка, чтобы теряться или, того более, тратить драгоценное время на бесполезные сетования по поводу такой мелочи, как ухо. Получился в некотором роде политический конфуз, и выход из этого конфуза он видит лишь в том, чтобы призвать всех истинных атавцев города Кремпа принять участие в большой патриотической манифестации. Без речей. После сегодняшнего скандала это единственный выход. На том и порешили. Когда клятва, данная сдуру, вдруг оказывается в центре внимания целого города, пусть небольшого, а скорее даже именно небольшого, она очень ко многому обязывает. Если ты, конечно, не хочешь навеки потерять авторитет. Господин Фрогмор не хотел терять авторитет. Не такой уж он был у него большой, и не так уж легко он ему достался. Он вернулся домой, наскучив собственным величием, полный ненависти к неграм, вынудившим его на эту клятву, и к белым своим согражданам, у которых не хватило ни ума, ни совести удержать его от этой дурацкой клятвы. - У тебя такой вид, будто ты нырял в болото, - приветствовала его госпожа Фрогмор, дама полная добродетелей и жира. - Ты накачался вина и валялся где-нибудь под забором... Конечно, где уж тебе было думать о жене, которая вот уж третий час ломает себе голову, куда тебя занесло! В ответ на этот крик исстрадавшейся женской души Фрогмор, не говоря ни слова, приблизился к супруге, поднялся на цыпочки, потому что она была на голову выше него, и молча дыхнул ей в лицо, чтобы доказать, что он ничем спиртным не накачался. - Я был в полиции, - сказал он, тщетно прождав дальнейших расспросов. - Джейн, душечка! Я задержался в полиции. Мы составляли протокол... Госпожа Фрогмор язвительно поджала губы: - Не понимаю, почему ты не женился на вдове начальника полиции. Человек, который все свое свободное время проводит в участке, должен был жениться на вдове начальника полиции, а не на вдове владельца крупного магазина бакалейных и колониальных товаров. Это был на редкость нелогичный упрек; человек, женящийся на вдове начальника полиции, не становится от этого начальником полиции. Зато, женившись на вдове бакалейщика, человек, как это и было с Фрогмором, автоматически становится владельцем доходного предприятия со всеми вытекающими из этого денежными и общественными преимуществами. - Но, милая, не мог же я не обратиться в полицию, раз на меня напал негр? - Почему это на меня не нападают негры? Почему это именно на тебя и ни на кого другого во всем Кремпе? Что ни неделя, то обязательно на тебя нападают негры! И, верно, на тебя сегодня напал совсем малюсенький негритенок, если тебе оказалось под силу притащить его в участок... - Ему удалось скрыться. Но протокол составлен на славу, и мы его поймаем. Мы покажем ему, как нападать на белого человека! - Господи, за что это именно мне выпало такое наказание! - Он меня швырнул в грязь, этот негр... - Да благословит его господь за этот добрый поступок! Госпожа Джейн Фрогмор любила негров не больше ее задиристого супруга, но предпочитала, чтобы в драку с ними ввязывались чужие мужья. В этом отношении она была эгоистка. Быть может, она бы не разменивалась на мелкие упреки, если бы знала, какую беду накликал на себя Фрогмор, беззаветно и без оглядки защищая честь белого человека. Но она сделала себе прививку и вернулась в лавку задолго до того, как у аптеки разгорелась битва истинно белых с чернокожими. - Если человек женится (я имею в виду порядочного человека), он должен всегда помнить об этом. И если женатый человек (я опять-таки имею в виду порядочного женатого человека) делает себе противочумную прививку, он немедленно возвращается к своему семейному очагу, памятуя, что у этого очага его ждет жена, которая тоже человек и тоже имеет нервную систему. - Милочка, - надменно расправил свои плечики господин Фрогмор, - я не сделал прививки. - Так я и знала! - воскликнула Джейн. - Так я и знала! Эта тощая пиявка, этот облезлый драчливый тараканишка проваландался со своим дурацким протоколом в полицейском участке! Честное слово, если тебя скрючит чума, это будет только справедливо! Это будет тебе отличным уроком! Это будет тебе... Она зашлась от негодования. - Милочка, дорогая моя Джейн! Ты меня неправильно поняла. Я не сделал прививки и не сделаю. Я дал клятву. - Клятву? Какую клятву? При чем тут клятва? Мы с тобой, баранья голова, сударь, кажется, говорим не о каких-то клятвах, а о прививках! Чего ты там порешь какую-то чепуху, сударь? - Джейн! Твой муж никогда ничего не порет. И речь идет именно о клятве. Я поклялся, что не буду делать себе прививки, раз неграм позволяют стоять в очереди впереди белых. Честь белого человека поставлена на карту! - Идиот! - всплеснула жирными ручками госпожа Джейн. - Невиданный идиот!.. Фрогмор не стал спорить. Ему начинало казаться, что она не так уж не права. - Немедленно возвращайся и немедленно делай себе прививку, дубина ты этакая! - взвизгнула бакалейщица. - Я кому говорю?! - Дорогая, - уныло ответствовал супруг, - радости моя, это невозможно. - Сейчас я тебе покажу, невозможно это или возможно! Ей даже не потребовалось засучивать рукава - на ней была кофточка с рукавами по локоть. Да, да, увы, упорные слухи, давно уже носившиеся по Кремпу, были не так уж недостоверны, как их пытались изобразить супруги Фрогмор. Под горячую руку госпожа Джейн действительно позволяла себе поколачивать своего плюгавого муженька. Вот почему они не держали прислуги, а совсем не из одной только скаредности. - Я дал клятву, дорогая! - возопил Фрогмор, сорвался с места и пустился вокруг стола, спасаясь от кулаков и ногтей своей благоверной. Это был единственный, проверенный четырнадцатилетней практикой способ сохранить достоинство официального главы семьи. - Как я могу сделать себе прививку, когда я перед доброй сотней людей дал торжественную клятву? Меня же засмеют! - Пускай засмеют! - пыхтела Джейн, проявляя первые признаки одышки от этого семейного кросса по пересеченной местности. - Уж лучше пускай засмеют, чем захоронят... - Мне не будет проходу на улицах! - взывал к ее лучшим чувствам Фрогмор. В отличие от тучной супруги, он не обнаруживал ни малейших признаков усталости. В этом было крупное его преимущество. - Перед аптекой Бишопа было в это время, знаешь сколько? Не менее трехсот человек! И все они смотрели на меня с восторгом. - Еще бы! Бесплатно посмотреть на такого редчайшего болвана! - Ты забываешь о моем авторитете! - Это ты забываешь о своей жене, мерзавец! - со свежими силами вскричала Джейн, передохнувшая во время краткой остановки. - Я знаю, ты не прочь оставить после себя беззащитную и беспомощную женщину, которая доверила тебе и себя и фирму! - И она продолжала бег вокруг стола, чтобы настигнуть и достойно оттузить человека, который не прочь сделать вдовой такую беззащитную и беспомощную женщину. - Немедленно марш в аптеку! - Можешь убить меня на месте, можешь разорвать меня в клочья, но в аптеку я не пойду! - тоскливо отвечал Фрогмор, продолжая свой бег вокруг стола ровным и размеренным темпом закаленного бегуна на дальние дистанции. - Это будет неслыханный срам... - Хорошо, - согласилась госпожа Джейн, тяжело дыша, как паровоз на минутной остановке, - хорошо, не иди в аптеку Бишопа... Иди в аптеку Кратэра. Там тоже прививают... - Что ты, душенька! Это совершенно исключено, - безнадежно покачал головой ее самолюбивый муж и снова ринулся по замкнутой кривой, потому что супруга снова была "в спортивной форме. - Ты думаешь, у Кратэра не знают о моей клятве? Будь уверена, весь город только и говорит, что о моей клятве. Завтра об этом будет напечатано в газете... Милочка, у тебя больное сердце... Побереги себя! Тебе вредно так много бегать... - Мне вредно иметь такого нелепого мужа, - госпожа Джейн плюхнулась на первый попавшийся стул и заплакала. Тем самым период отступления господина Фрогмора был завершен. Измотав силы противной стороны, он перешел к активной обороне. На этом этапе семейных баталий Фрогмор обычно заново обретал мужество, переходил на покровительственный тон, и госпожа Джейн не возражала. Время от времени ей доставляло мучительное наслаждение чувствовать себя обыкновенной, слабой женщиной. Она поплакала, насколько это позволяло позднее время, вытерла слезы, умылась, собрала ужин. Тихие, усталые и умиротворенные супруги уселись за стол и стали думать, что предпринять. Это была идея госпожи Джейн: как можно скорее пригласить Бишопа и попросить его, соблюдая строгую тайну, прислать к ним на дом доктора, делавшего прививки в его аптеке. Доктор был из тех, кто сегодня прилетел в Кремп (на скромность местных докторов положиться нельзя - разболтают), и пусть этот залетный эскулап за какую угодно цену, но тут же на дому у пациента и вдали от любопытных глаз сделает Фрогмору прививку, будь она трижды неладна! За аптекарем сбегала Джейн собственной персоной. Бишоп с готовностью принял приглашение. Он, конечно, сразу догадался, что речь будет идти о прививке, и заранее блаженствовал, предвкушая, как он (конечно, под величайшим секретом и только самым верным людям) будет рассказывать, как этот герой Фрогмор вилял и шел на попятную после своей нелепой клятвы. Аптекаря приняли с подчеркнутым гостеприимством, выставили на стол обильное угощение. Бишоп, из всех сортов вина предпочитавший даровое, воздал щедрую дань питиям. Порядком нагрузившись, он сделал проницательное лицо, икнул, интеллигентно прикрыв рот ладошкой, и подморгнул хозяину дома: - Чего же вы молчите, а, Фрогмор, говорите, чего это ради вы вдруг сварганили мне годичный банкет? Я буду рад пойти вам навстречу... Разумеется, в пределах моих возможностей... Позвать к вам на дом доктора, а? Чтобы он вам сделал прививку и чтобы все было шито-крыто, а? Довольный своей прозорливостью, он откинулся на спинку стула, снова икнул, снова подморгнул и понимающе погрозил пальцем, сначала бакалейщику, а потом бакалейщице. Их обоих неприятно поразило, что аптекарь раскусил их замысел еще до того, как они решились приступить к его выполнению. А Фрогмор, который сам не пил в этот решающий час не только из разумной экономии, но и для того, чтобы сохранить ясность мысли, с тоской убедился, что и на скромность аптекаря надежда плохая, потому что, видит бог, Бишоп не разболтает их тайны лишь в том случае, если в спешке ненароком откусит себе язык. - Что вы, дорогой Бишоп! - пошел Фрогмор на попятный. - Какой, доктор? Какая прививка? Я же дал клятву! Разве вы забыли, что я дал клятву? Разве я похож на клятвопреступника? - Вы? На клятвопреступника? Упаси меня бог подумать хоть что-нибудь подобное! Аптекарь снова икнул, снова моргнул и с видом человека, который все-все понимает, но никогда ничего лишнего не скажет, снова погрозил бескровным костлявым пальцем супругам Фрогморам. Было ясно, что связываться с Бишопом не имело никакого смысла: продаст ни за грош. - Я не знаю, Бишоп, - продолжал хитрить бакалейщик, - возможно, мне не следовало беспокоить вас по такому пустяку. Но только мне очень хотелось, чтобы вы, не откладывая дела в долгий ящик, с утра потолковали с нашим судьей, с господином Пампом, чтобы он с этими черномазыми, которых сегодня взяли у вашей аптеки, не особенно миндальничал. А так как вы еще, кроме всего прочего, и старшина присяжных на ближайшей сессии... Но аптекарь, хитро прищурив глаз, прервал его с понимающей ухмылочкой: - Не виляйте, Фрогмор. Вы здорово влипли. Признайтесь, что вы здорово влипли с вашей клятвой... В городе уже держат пари, сдержите вы ее или сдрейфите... Между нами говоря, приходилось мне сталкиваться и с клятвами поумнее вашей... - Какой может быть вопрос! - натянуто улыбнулся бакалейщик, чувствуя, как у него уходит пол из-под ног. - Такой человек, как я, не бросает слов на ветер, тем более клятвы... - Не говорите, друг мой, не говорите! - опять замахал костлявым пальцем аптекарь. - Я вам истинный друг, и я попросту ума не приложу, как вы выпутаетесь из этой клятвы. Лично я говорю: "Друзья, вы плохо знаете моего друга Фрогмора. Это человек слова. Кремень, а не бакалейщик. Он скорее пойдет на верную смерть, чем нарушит клятву, пусть даже и самую необдуманную, глупую и опасную". А они мне говорят: "Дружище Бишоп,