со всех сторон, и поначалу трудно было определить, в какую сторону бежать. Большинство семейных побежало все же к своим жилищам, туда, где в их помощи нуждались жены, дети, старики. Онли тоже побежал домой, где Энн, его бедная, милая Энн готовила парадный обед. Навстречу ему попадались бегущие. От них он узнал, что одна бомба, кажется, упала где-то на Главной площади. На Главной площади находилась лавка, в которой он служил. Его хозяин, господин Квик, жил на втором этаже. А вдруг бомба попала как раз в этот дом? Нет, этого не может быть: ведь господин Квик только что был в двух шагах от него, в первых рядах манифестации. Почему-то Наудусу казалось, что это достаточно серьезное возражение против подобной жуткой возможности. Ему было страшно за семейство Квиков, к которым он привык за восемь лет службы в их лавке. Господин Квик согласился быть свидетелем на завтрашней свадьбе. Потом ему стало страшно и за себя: а вдруг и в самом деле что-нибудь случилось с лавкой? Тогда он останется без работы... Без работы!!! Нет, этого не может быть! Ведь он везучий. Он всегда был таким везучим... Правда, он умеет играть на кларнете. Кое-что можно заработать и на кларнете. Но где? В Кремпе все места кларнетистов уже заняты... Хотя, конечно, если война как следует развернется, то двоих кларнетистов обязательно призовут в армию: Роба Крэга и этого, как его, тьфу, - от всех этих переживаний фамилию вышибло из памяти! - Высокий такой, с мохнатыми бровями и животом, торчащим, как тыква... Ну, а пока война развернется? Куда деваться, пока этих двоих еще не возьмут на войну?.. Хорошо еще, что он догадался купить акции, но как обидно будет тратить дивиденды на жизнь, а не на расширение капитала... Обливаясь потом, задыхаясь, с трудом передвигая задеревеневшие ноги, он вынырнул из боковой улички на Главную площадь и первым делом убедился, что ничего с домом Квика не случилось. Только стекла из окон повыскочили. - Фу! - облегченно вздохнул Онли, не считаясь с приличиями, вытер вспотевшее лицо рукавом пальто, счастливо оглянулся на чей-то надрывный вопль и увидел, что от приземистого трехэтажного дома, в котором еще десять минут тому назад помещалась банкирская контора "Сантини и сын", не осталось ничего, кроме большой, ровно усыпанной розовым щебнем воронки. Есть впечатления, которые на всю жизнь остаются свежи. Тот, кто хоть раз слышал, как падает бомба, никогда не забудет ее зловещего, стремительно нарастающего свиста. Профессору не пришлось, как Фрогмору, задумываться, что это за звук приближается из праздничной голубизны высокого весеннего неба: он прожил три с половиной месяца в военном Лондоне и наслушался этого свиста. Он быстро оглянулся: спрятаться негде. - Ложись! - сказал он Джерри самым спокойным тоном, на какой был в эту минуту способен. - Делай, как я! - и шлепнулся на тротуар вместе с маленьким Матом. Мат от неожиданности разревелся и стал вырываться из рук Гросса. Мальчику было холодно и неудобно на сыром асфальте. - Ложись скорей! - крикнул профессор старшему мальчику, видя, что тот уставился на него, как на сумасшедшего. Свист уже превратился в вой. Теперь, когда решали доли секунды, мальчик оцепенел от ужаса. Ждать было некогда. Гросс дернул Джерри за ногу. Мальчик рухнул на тротуар рядом с ревевшим маленьким Матом, а Гросс навалился на обоих ребят всем своим большим и грузным телом. Но Джерри все же удалось одним глазом увидеть из-под профессора, как темневшее на соседней улице трехэтажное кирпичное здание тюрьмы плавно, словно растекаясь в воздухе, взмыло вверх огромной темно-рыжей тучей пыли, щебня, огня и дыма. Эта туча на несколько мгновений закрыла собой низкое февральское солнце. Сначала оно совсем пропало из виду, потом стало просматриваться в виде тусклого оранжевого кружочка с очень острыми краями, как во время солнечного затмения сквозь закопченное стеклышко. Грохот взрыва оглушил мальчика. Он не расслышал ни звона посыпавшихся стекол, выдавленных из оконных рам мощной взрывной волной, ни тонкого комариного жужжания еле различимых в далекой вышине самолетов, ни низкого и неровного гудения тысяч и тысяч железных и кирпичных осколков, которые стучали по черепичным крышам, по тротуарам, по стенам домов, ни воплей раненых, ни криков и топота перепуганных людей, неведомо куда бежавших от нагрянувшей беды. Он только почувствовал что-то теплое на своей ноге. Джерри потрогал ногу, нащупал что-то теплое, липкое и испугался. - Ранен! - решил Джерри. - Ну да, я ранен! - Он знал, что когда ранят, то не всегда поначалу чувствуется боль. - Вот сейчас уж мне обязательно достанется от дяди Онли! Пустите же! Пустите! Профессор и не пошевелился. Снова послышался свист. Джерри замер в ожидании. За углом взорвалась вторая бомба, потом где-то дальше - третья, четвертая, пятая... Медленно осела туча, всплывшая над тюрьмой, и освободила по-прежнему ослепительное и безмятежно спокойное солнце; послышались и замерли вдали топот и крики людей, пробежавших где-то совсем рядом, а профессор Гросс разлегся и не думал подыматься. - Да пустите же, наконец! Я дышать не могу! - простонал Джерри и, ожесточенно орудуя кулаками, стал выбираться из-под Гросса. Выбравшись, Джерри вытащил за ручонки зашедшегося в плаче и посиневшего от удушья братишку, а дядя Эммануил и не собирался вставать. Он лежал лицом вниз, широко раскинув руки, грузный и страшно неподвижный. Из его затылка неторопливо текла широкая алая струя... На улице никого не было. Все бежали за город. Неподалеку, на самой середине мостовой, лежала женщина в модной шляпке. Джерри вспомнил: она переходила улицу за секунду до того, как дядя профессор повалил их с Матом на тротуар. Она тоже не поднималась на ноги. Ее раскрытые синие глаза, не моргая, смотрели на солнце, руки в поношенных желтых воскресных перчатках раскинулись широко и свободно, будто она блаженно развалилась на солнечной лужайке после приятной, но утомительной прогулки. Джерри стало страшно. Он потормошил Гросса за руку. Тот остался неподвижен. - А-а-а! - закричал Джерри, схватил братишку на руки и, сгибаясь от непосильной ноши, заторопился в сторону дома, который они так недавно покинули втроем. Под его ногами хрустело и дробилось битое стекло, равнодушно поблескивавшее на солнце. Дважды ему пришлось обходить валявшихся на пути мертвых. Джерри прибавил шагу, насколько это было в его слабых силенках, а когда они окончательно иссякли, ссадил братишку, который всю дорогу не переставал отчаянно реветь, устроил его на обочине тротуара, сам уселся рядом с ним и тоже заплакал. В этом положении их и обнаружили госпожа Гросс и Энн с Рози. Высоко в небе снова ложились на боевой курс полигонские бомбардировщики. - Какие акции? Какие акции? - бормотал Айк Сантини, ухватившись жилистыми волосатыми руками за голову. - Оставьте меня в покое!.. Кто вы такой? - Я Наудус, - сказал Онли. - Моя фамилия Наудус. - Какой там к черту Наудус! Я не знаю никакого Наудуса. Проваливайте. Мне сейчас не до Наудусов. - Вы должны меня хорошо помнить. Я у вас третьего дня купил акции на тысячу двести кентавров... Вы еще меня поздравляли... Я только хочу узнать, когда я их смогу получить. Я их оставил у вас на хранении... Вот ваша расписка... Он совал расписку под самый нос Сантини, но банкир не брал ее. У него были заняты руки. Он раскачивал "ими свою лысую голову, стоя на самом краю воронки, которая образовалась на месте его дома. Рядом стояла машина, на которой он с женой и сыном удирали за город, когда им сообщили о беде, случившейся с их домом. Дверца машины была раскрыта... Супруга банкира только что очнулась от обморока, и взрослый сын обмахивал ее шляпой. - Какие тысяча двести кентавров? - стонал Айк Сантини, отворачиваясь от своей расписки, как от нашатырного спирта. - Я вас не знаю... Боже мой, я же разорен! Боже, пресвятая дева Мария, ведь я почти разорен! Это ведь верных полмиллиона убытку! По меньшей мере полмиллиона!.. Мы не должны были сегодня идти в церковь, сынок, вот что я хочу сказать... - Ну и погибли бы, как Эдит, и Паула, и Пепе, и Урбан, и этот, вечно забываю его имя, ну этот; как его, Феликс. Это были имена погибшей прислуги господина Сантини. - Ну и отлично, и погибли бы... Полмиллиона из кармана так, за здорово живешь!.. Чего вы ко мне пристали?! - заорал он, накидываясь на Наудуса. - Кто вы такой? Чего вам от меня надо? Разве вы не видите, я почти нищий! Дева Мария, я, Айк Сантини, почти нищий! Перестаньте тыкать мне под нос вашу бумажонку! - Это ваша бумажонка! - взвизгнул Онли. - Моя фамилия Наудус... Нау-дус! Я только хочу узнать, когда я смогу получить мои акции... Скажите мне только два слова, и я вас оставлю в покое... - Когда мой дом и моя контора выскочат обратно из этой ямы! Понятно? Нет больше ваших акций... Требуйте их с полигонцев... - Боже мой! А расписка? Вы же сами выдали мне расписку... Вы же приняли их у меня на хранение! - Папа! - сказал Сантини-младший. - Нам здесь, право же, больше нечего делать. Мы, кажется, единственные, кто остался в городе... Того и гляди снова где-нибудь поблизости грохнется бомба. - Айк, друг мой, наш сын прав! - снова разрыдалась госпожа Сантини, и банкир, горестно махнув рукой, полез в машину. Тогда Наудус грохнулся на колени: - Ради бога, сударь! Это было единственное мое достояние!.. Трое племянников, сирот, сударь! - Утешьтесь тем, что я потерял по крайней мере раз в пятьсот больше вашего, и убирайтесь!.. - Господин Сантини, - взмолился Онли, цепляясь за нестерпимо блестевшее лакированное крыло машины, - вы не должны так шутить со мной. У вас много денег, очень много денег в разных столичных банках... Это известно всем жителям нашего города, и вы не сможете этого скрыть... Я... Я... Я на вас подам в суд! - Ко всем чертям! Я вам, кажется, ясно сказал: ко всем чертям! Я не принимал их у вас на сохранение от бомб... В суде, слава богу, сидят нормальные люди... У Онли потемнело в глазах. Он понял, что с акциями и в самом деле все кончено, что акций больше нет и не будет и что никакой суд не присудит Сантини вернуть акции, раз вся его контора вместе с домом превратилась в прах по причинам, от ответчика не зависящим... А как же дети? А как же вдова его брата? Откуда, из каких средств он вернет им их тысячу двести кентавров? Подумать только, целых тысячу двести кентавров! - Все мы несем жертвы в этой войне, - сочувственно заметил Сантини-младший, высовываясь из окошка. - Наша страна подверглась такому наглому нападению... Э-э-э! Хотите, Наудус, мы вас подбросим за город? Здесь все еще опасно, того и гляди... - Мои акции! - закричал Онли и стал колотить кулаками по дверцам, по крылу, по кузову могучей и очень дорогой машины. - Что вы со мной делаете? Отдайте мне мои акции!.. Машина заурчала, рванулась с места и исчезла за углом. А Онли встал на ноги, всхлипывая, почистил коленки и пошел. Он не видел ни горящих зданий, ни трупов, кое-где попадавшихся на его пути, не слышал, как его несколько раз окликали из подвалов и подворотен какие-то знакомые. А может быть, это были и незнакомые люди, которым просто хотелось узнать, что слышно в городе. Он не обращал внимания на свист и грохот бомб, продолжавших падать с голубой вышины, на еле различимый стрекот пулеметов и домовитое похлопывание пушек там, высоко в небе, где шел бой вражеских бомбардировщиков с подоспевшими, наконец, атавскими истребителями. Он брел, не зная куда, лишь бы не домой, лишь бы не туда, где его встретят племянники, которых он разорил, и Энн, которая ему этого никогда не простит, если он сегодня же не достанет и не покроет растраченную им сумму... Легко сказать, достанет! Где? У кого? Кто ему доверит в долг такую уйму денег? Боже мой! Боже мой!.. 5 Конечно, даже в страшной сумятице, царившей эти полтора часа в Кремпе, многие заметили человека, который бежал в сторону, прямо противоположную общему потоку беженцев: не все поддались панике. Как и в прошлый вторник, нашлось достаточно горожан, которые остались тушить пожары, спасать свой и чужой домашний скарб, помогать раненым. Пожарные, которые по долгу службы в большом числе участвовали в манифестации, после первой же бомбы бросились не наутек, а в свои команды и вскоре выехали на пожары. Среди них были и такие, которые узнали в одиноко бегущем человеке Карпентера, некоторые даже вспомнили, что он коммунист и что он скрывается от ареста, но никому и в голову не пришло попытаться его задержать, даже окликнуть. Самым густопсовым коммунистоедам было в эти минуты не до него. Карпентер старался поменьше попадаться на глаза. Он нырял в ворота, перемахивал через заборы, ограды, пробирался задами, черными дворами, иногда, когда ему казалось, что за ним следят или бегут, прятался в развалинах. Их уже хватало в Кремпе, разрушенных войной человеческих жилищ. Один раз ему показалось, что все пропало: за ним, тяжело дыша, бежали не то трое, не то четверо мужчин. Он схватил обломок свинцовой водопроводной трубы и спрятался под лестницей выгоревшего дома. Послышался громкий шепот: "Он должен быть где-то вот здесь", темные силуэты выросли перед ним, закрыв солнечный свет, щедро заливавший закопченный скелет лестничной клетки. Он уже приготовился выскочить из своего ненадежного убежища, чтобы постоять за себя, как услышал срывающийся, но очень хорошо знакомый голос. Это говорил Груув, ну, конечно, Аксель Груув, наладчик из его цеха. Груув сказал: - Если Карпентер нас не узнал, он может подумать, что за ним погоня. - Ладно, - сказал тогда Карпентер, вылезая из-под лестницы, - хорошо, что вы за мной погнались. - Джон! - обрадовались его преследователи. - Просто чудо, что я не проломил кому-нибудь из вас череп. Но увязались вы за мной весьма кстати... Спустя несколько минут четыре человека с разных сторон подползли к аккуратному беленькому двухэтажному дому, над которым торчала высоченная стальная мачта. Дом был пуст, входная дверь распахнута. Ключ торчал в ней с внутренней стороны. Незнакомцы (их лица были повязаны платками) заперли за собой дверь и бегом поднялись на второй этаж. И вдруг под грохот бомб и неумолкавший вой сирены радиорупоры, меньше часа тому назад призывавшие участвовать в патриотической манифестации, снова обрели голос. - Граждане Кремпа! - загремел на весь город чей-то незнакомый голос. - Бомбы, огонь, разрушение и смерть обрушились на наш город, на наши жилища, на наших близких! Война пришла в Кремп... Еще только первый день войны, а уже столько несчастий, столько смертей, столько ужасов. Подумайте над тем, кому эта война нужна, кто на ней зарабатывает, а кто только теряет... Неужели сомнительная честь одного пьянчужки-офицера, поскандалившего в пьенэмском кабаке, должна оплачиваться такой дорогой ценой? Мы вас пока не призываем ни к каким действиям... Но вспомните, чем люди отличаются от животных, которые покорно идут на убой. Люди отличаются от животных тем, что у них имеются мозги, приспособленные для размышлений. Не пора ли вам вспомнить, что у вас имеются мозги? Мы вас призываем: думайте, граждане Кремпа, думайте! Пораскиньте мозгами, что происходит в Атавии... Думайте, пока у вас еще сохранились головы на плечах! Единственное место, которое не в силах обыскать полицейские ищейки, - это наши черепные коробки... Думайте же, во имя чего гибнут в эти часы ваши братья, мужья, дети здесь и на фронте! Думайте, почему вражеские бомбардировщики безнаказанно проникли через линию фронта к нам, в самую глубь страны, за много сотен километров от границы! - Пора! Пора! - послышался чей-то громкий шепот. Кто-то торопил диктора, который, по всей видимости, говорил не по заранее написанному тексту, а импровизировал на ходу. - Надо заканчивать, а то как бы... - Еще и еще раз проверьте свои убеждения! Подумайте, почему нас всех, кто не хочет войны, кто хочет мира, называют агентами иностранных держав и упрятывают в тюрьмы! Может быть, потому, что в отсутствие этих честных атавцев легче обманывать вас, непростительно доверчивых и простодушных людей? Подумайте, какой смысл этим честным атавцам рисковать свободой, жизнью, гнить на каторге, в тюрьмах. Неужели вы и в самом деле можете поверить, что они это делают за деньги, а не из любви к народу, не для того, чтобы отвести угрозу смерти от своих семей, не для того, чтобы спасти тысячи и тысячи человеческих жизней, тысячи и тысячи домашних очагов? Подумайте! Главное, думайте, думайте!.. На весь Кремп разнесся четкий шепот: "Пошли". Хлопнула дверь. Рупоры замолкли. Видимо, кто-то во время этой необычайной передачи следил за подступами к дому и очень вовремя камнем, брошенным в окно, предупредил об опасности: не прошло и двух минут, как несколько полицейских и ветеранов стали ломиться в радиоузел. Дверь была заперта. Ее взломали, но никого внутри здания не обнаружили... "Проверьте ваши убеждения! - улыбнулся своим мыслям не один из тех, кто слышал выступления Карпентера. - Какие у меня убеждения? Нет у меня никаких убеждений..." Они еще не понимали, что если взрослый человек вдруг с горечью обнаруживает, что у него нет никаких убеждений, то это первый шаг к тому, чтобы их приобрести... - А все-таки, что там ни говори, а в храбрости им отказать нельзя, - говорили другие. - Захватить радио и этак высказаться против войны! Это попахивает электрическим стулом. - Чудак, это же входит в их обязанности, - возражали другие. - Они за это загребают кучи кентавров. А Эрнест Довор, который оставался в городе и помогал пожарным, не очень логично завершал подобные высказывания: "Одно слово, голь перекатная, беднота, нищий на нищем, ни одного мало-мальски порядочного человека!" И никто не решался уточнять у главы местного отделения Союза ветеранов, как же это "красные" умудряются, загребая кучи кентавров, оставаться беднотой, голью перекатной? Хотя некоторым очень хотелось задать подобный вопрос. Карпентер не ошибся в расчетах: никакие листовки не смогли бы заменить его коротенького, пусть и не совсем складного, выступления по радио. Теперь надо было пораскинуть мозгами, как повести дальнейшую работу, кого к ней привлечь, на кого в первую очередь опереться. На радио больше рассчитывать, конечно, не приходилось: с сегодняшнего утра оно будет под неусыпной охраной полиции. Он уговорился со своими товарищами о месте и времени новой встречи и осторожно пустился в обратный путь. Людей на улицах стало еще меньше. Подбитый бомбардировщик и два атавских истребителя, упав на многострадальные улицы Кремпа, распугали многих участников спасательных работ. Пожаров стало больше. Карпентер довольно быстро добрался до "сада" Наудуса, тихонько отпер дверь, ведшую со двора на кухню, ключом, который предусмотрительно потеряла фрау Гросс, и спрятался на чердаке задолго до того, как заплаканные профессорша и Энн при помощи счастливо попавшихся им на улице Прауда и Доры внесли в дом все еще находившегося в бессознательном состоянии профессора Гросса. И все же в тот день еще очень немногие кремпцы последовали радиосовету Карпентера. Одни были так подавлены громадностью обрушившегося на них бедствия, что на время позабыли даже о чуме, другие были переполнены неистребимой и нерассуждающей жаждой кровавой мести. Отомстить полигонцам, и как можно скорей и как можно чувствительней, за все пережитое в эти страшные полтора часа - эти помыслы объединяли в то утро и Сантини, и Довора, и Раста, и директоров велосипедного завода, и последних бедняков из негритянского квартала и района городской скотобойни. К числу последних бедняков, как это ему ни было больно сознавать, относился и Онли Наудус. Он возвращался с Главной площади неведомо куда, лишь бы не домой, хотя его и очень волновала судьба Энн и судьба мебели (только и не хватало, чтобы ее уничтожило бомбой!). Подмышкой у него был крепко зажат кларнет. Но если бы кларнета не стало, Онли вряд ли обратил бы на это внимание. Он думал. Разумеется, не о том, о чем говорил только что по радио Карпентер (он попросту пропустил эту речь мимо сознания), и даже не о Сантини, потому что, в конечном счете, Сантини все же был прав. Онли имел мужество признать, что на его месте поступил бы так же... Дело есть дело... О том, чтобы где-нибудь раздобыть денег и вернуть племянникам, тоже нечего было думать. Бесполезно. Даже ста кентавров ему не собрать. Он жаждал и страшился свежего номера газеты с биржевыми бюллетенями, из которого узнает, на сколько уже за первые сутки войны взвился курс акций "Перхотт и сыновья" и как велики, следовательно, его непоправимые потери. А ведь война только начиналась. Боже, скольких денег, какого верного богатства его только что лишили эти проклятые полигонцы и их "красные" наемники! Ах, если бы ему сейчас попался в руки хоть один полигонец, хоть один коммунист, хоть один иностранный агент!.. - О чем вы так задумались, Наудус? - окликнул его репортер местной газеты Дэн Вервэйс. Налет уже кончился, и он, обогнав своего редактора-издателя, примчался обратно в Кремп. Надо было готовить экстренный выпуск газеты. Что ни говорите, а война это все-таки золотое дно для толкового газетчика, если он, конечно, понимает, откуда ветер дует. Сейчас репортеру требовались высказывания, побольше патриотических высказываний местных граждан самого различного достатка. Выпуск должен был выйти под знаком полнейшего единения всех слоев населения перед лицом грозной полигонской опасности. - О мести, - ответил Наудус. Репортер записал, и они расстались. Навстречу Онли двигались все более густевшие потоки кремпцев, спасавшихся от бомб за городом. Он их почти не замечал. Он шагал и шагал. И вдруг его словно молнией ударила мысль, выполнение которой сочетало и сладкую месть врагам Атавии и возможность вернуть племянникам почти всю взятую у них сумму. Только что погруженный в мрачное отчаяние, он теперь был переполнен безудержной, кипучей энергией. Скорее, скорее в полицию! Лишние десять-пятнадцать минут, даже час, собственно говоря, нисколько не изменили бы положения. Разумом Онли отдавал себе отчет, что никто, кроме Энн, не был в курсе тайны, которую он собирался сейчас так разносторонне использовать, что торопиться, следовательно, совершенно ни к чему, и все же ему не терпелось как можно скорее повидаться с начальником полиции. Но хотя он и очень торопился, он не смог не поинтересоваться, в порядке ли его жилище, не пострадало ли и оно от этого проклятого налета. Проходя мимо еле дымившегося скелета большого дома, около которого молча, с окаменевшими от горя лицами, копошились его вернувшиеся из-за города жильцы, Онли взбежал по еще теплым останкам лестницы, с высоты четырех этажей легко разыскал свой дом и убедился, что дом совершенно цел. Он сбежал вниз, провожаемый пустыми взглядами отчаявшихся людей. Они не просили его помочь им в раскопках. Они не нуждались в его помощи, потому что спасать и раскапывать, по существу, было нечего. Пламя пожрало все без остатка. Чувствуя перед ними некоторую неловкость (его-то жилище осталось в полной сохранности) и в то же время не в силах скрывать распиравшую его радость, он сбежал вниз и, бесцеремонно расталкивая встречных, торопливо зашагал в полицейский участок. Сейчас его терзало опасение: а вдруг он не застанет на месте начальника полиции? А вдруг по случаю налета вообще никого нет в помещении полиции? Но, благодарение господу, полиция уже вернулась к исполнению нормальных обязанностей. Как и всегда, маячил перед входом в участок постовой полицейский. Возможно, он и был несколько выведен из обычного спокойствия недавними событиями: на расстоянии ста с лишним шагов, отделявших его от Наудуса, это трудно было заметить. - Начальник на месте? - крикнул Наудус. Постовой что-то ему ответил, но что именно, Онли не разобрал, потому что одновременно до него донесся вопль: "Онли!.. Онли!.." Он обернулся, и в его объятия упала Энн. - Ну что с тобой? Что с тобой, родная? Успокойся! - бормотал Онли, довольный и тем, что его Энн цела и невредима, и тем, что она его так любит, и тем, что прохожим не до него и Энн и не до того, что она его целует, не скрываясь, при всех, прямо на улице, хотя они еще не женаты. - Жив! Жив! Я обежала весь город! Я боялась, что тебя тоже убило, - всхлипывала Энн, покрывая поцелуями его измазанное, все в пыли и саже, лицо. - Какое это счастье, что ты жив! - Конечно, жив, моя славная! - бормотал Онли. Его голос дрогнул. - Ты жива, и я жив. Значит, все в порядке... Только не надо целовать меня на улице, милая... Ведь мы еще не женаты... Что люди подумают... - Боже мой, какой ты еще глупенький! - рассмеялась Энн сквозь слезы. - Да пускай люди думают что им угодно! Ведь я тебя люблю, понимаешь, люблю! - Понимаю, - сказал Онли. - Но все-таки... Энн вытерла катившиеся по ее щекам слезы, взяла его под руку. Лицо ее стало серьезно и печально. - Онли, если бы ты только догадывался... Она не знала, как подготовить его к вести о несчастье, приключившемся с Гроссом. Онли перебил ее: - Энн! Я должен тебе сказать очень страшнее... Ты помнишь, я получил деньги Сима - тысячу двести кентавров... Так вот... И он поведал потрясенной Энн печальную судьбу своих акций. Правда, в его изложении получалось, что он вложил деньги, принадлежавшие вдове и детям его брата, в акции не для того, чтобы самому обогатиться, а для того, чтобы приумножить богатство детей, но Энн трудно было обмануть. Она понимала, что Онли лжет, что если бы он и в самом деле был движим такими благородными чувствами, он не держал бы эту затею втайне и посоветовался бы с ней, а она, - и это он отлично знал, - предложила бы ничего не предпринимать, не поговорив предварительно с вдовой его брата. - Боже мой, Онли, что ты наделал! Что ты наделал! - шептала она, пока он, волнуясь и злясь, приводил все новые и новые доказательства своих добрых намерений. - Ты украл деньги у вдовы и сирот! Ты опозорен! Твое доброе имя... Бежим, - встрепенулась она, - скорее ко мне! У меня есть сто восемьдесят кентавров... Ну да, я их накопила. Это должен был быть мой сюрприз к нашей свадьбе... И я еще попрошу у родных... Может быть, удастся что-нибудь занять у товарищей... - Энн! - горько промолвил Онли. - Тысяча двести кентавров! - Боже мой! Боже мой! - лихорадочно повторяла Энн. - Ты прав, мы никогда не соберем такой суммы! Что же делать? Мы погибли!.. - Но я все-таки придумал! - сказал Онли. - С сегодняшнего дня я готов собственными руками задушить всех врагов Атавии! - С сегодняшнего? - спросила Энн. - С сегодняшнего в особенности. Смотри, что они наделали с нашим городом! - Да, Онли! У нас был такой хороший город! Чуточку скучный, но очень, очень хороший... Автомобильная сирена остановила их на перекрестке. Мимо безмолвных прохожих медленно прошелестела по мостовой грузовая машина. Из ее переполненного кузова, прикрытого брезентом, торчали ноги - мужские, женские, детские... - Мстить! - крикнул Онли. - Всех этих полигонцев... всех этих иностранцев... Всех этих проклятых шпионов!.. - Прекрасно сказано, Наудус! - высунулся из кабины грузовика известный уже нам репортер. Он помахал Онли рукой, потом вынул записную книжку и записал высокопатриотические слова Онли Наудуса. - Боже, сколько несчастных! - всхлипнула Энн, забывая на мгновенье о несчастье, только что навалившемся на нее. Но Онли тут же напомнил: - Подумать только, что я, я пригрел в своем доме шпиона! И ведь, главное, - где были мои глаза? Ведь объявления о розыске были развешены на всех углах! - Ты это о ком? - всполошилась Энн и глянула на Онли широко раскрытыми глазами. - Неужели ты это о господине... - Ну да, о господине Гроссе... О, это хитрая штучка, этот добренький старый господинчик... - Разве ты еще не знаешь?.. - Энн побледнела. - Ведь он... - Знаю, знаю! - раздраженно перебил ее Онли. - Все эти дни я еще только сомневался, но только что, самое большое полчаса тому назад, я такое видел! Я видел... вон с лестницы того дома, я видел, как он вышел во двор и оттуда подавал сигналы полигонцам, сначала вот так, а потом вот так... Он вынул из кармана платок и стал показывать, как махал руками профессор Гросс, подавая сигналы полигонским летчикам. - Теперь-то мне понятно, каким ветром его занесло к нам в Кремп. Только минуту тому назад он придумал эту нелепую историю. Никаких людей около своего дома, кроме нескольких случайных прохожих, он, конечно, не видел, но теперь он уже и сам почти не сомневался, что так оно и было, как он рассказывал. - Что ты говоришь! - прошептала Энн, с ужасом глядя на Онли. - Подумай, что ты говоришь! Ты уверен, что именно господин Гросс?.. - Как в том, что сейчас день и что ты меня любишь... И я как раз собирался в полицию, чтобы сообщить, что... - Полчаса тому назад?.. - Даже немножко позже. Ну да, я даже успел посмотреть на часы... Было, э-э-э... (он вытащил часы и прикинул в уме) сейчас тридцать семь минут двенадцатого, а увидел я его за этим делом, э-э-э, в шестнадцать минут двенадцатого. Двадцать одну минуту тому назад. - И ты уверен, что это действительно он? - Ты ведь знаешь, какое у меня зрение? Зрение у Онли было отличное. - И ты сейчас собираешься?.. - Я сообщу полиции, и его упрячут куда надо, а мне по закону - премия: тысяча кентавров. Тысяча этих, сто восемьдесят твоих... - Пойдем! - Энн с силой дернула его за рукав. - Сначала в полицию, - сказал Онли. - Успеешь! Пошли домой! Успеешь в полицию! Она поволокла его, упирающегося и недоумевающего. - Неужели ты забыл, что он спас тебе жизнь? - спросила она после некоторого молчания. - Это госпожа Гросс спасла. А он сначала не хотел меня везти. Он хотел выгнать меня из машины. - А потом? - Потом согласился. - А кто тебя перевязал? - Это не имеет никакого значения, - сказал Онли. - Раз человек враг моей страны, раз он подает сигналы вражеским летчикам... - Умоляю тебя, Онли, скажи, что ты ошибся, что ты не уверен, что это был именно он! - Ты ведь знаешь, какое у меня зрение. Конечно, Энн знала, что зрение у него отличное. Но за эти несколько минут она с отчаянием убедилась, что не знала других его свойств. Она втащила Онли в его домик (Онли еще успел возмутиться, что дверь не заперта - беспорядок!) и распахнула перед ним дверь в гостиную. Прямо перед ними на еще не оплаченном "стильном" диване полулежал, опираясь на поставленные торчком подушки, прикрытый по самый подбородок простыней профессор Эммануил Гросс, бледный, важный, с закрытыми глазами. От обильной потери крови он сильно ослабел и то и дело впадал в бессознательное состояние. Голова его по самый нос была обмотана бинтами, через которые на темени проступало темно-алое пятно. У дивана молча стояли Полина Гросс, Прауд и Дора. Джерри и Рози, державшая за ручонку маленького Мата, сидели на стульях, свесив тоненькие ноги в заштопанных чулках и стареньких латаных-перелатанных ботинках. - Милый мой господин Наудус! - кинулась было к нему профессорша и в голос разрыдалась. - Одну минуточку, госпожа Полли! - остановила ее Энн, и обратилась к Наудусу: - Повтори, когда и где ты видел в последний раз господина Гросса. - Энн! - взмолился Онли, сбитый с толку и перепуганный тем, что он увидел здесь. - Повтори! - приказала ему Энн звенящим голосом. - Энн! - простонал Онли и сделал несколько шагов к невесте, но она остановила его, предостерегающе подняв перед собой дрожащую руку. - Онли Наудус не хочет повторить то, что он сказал мне только что о господине Гроссе и что он хотел сообщить в полицию, если бы мне не удалось увести его от самого полицейского участка. Тогда я скажу. - Энн! - заплакал Онли, ломая руки. - Онли Наудус, мой бывший жених... - Энн! - разрыдался Онли. - Что ты говоришь, Энн!.. - Онли Наудус, мой бывший жених, заявил мне несколько минут тому назад, что господин Гросс, так жестоко пострадавший, спасая жизнь его племянников, - полигонский шпион... Всех словно током ударило. - И Наудус будто бы сам видел, как господин Гросс меньше получаса тому назад подавал сигналы полигонским летчикам... Повторите, господин Наудус, покажите, как он махал платком полигонским летчикам... Не хотите? Хорошо, я сама покажу. Он вот так махал... Прауд и Дора, скажите, сколько прошло времени с тех пор, как вы нам помогли внести господина Гросса в этот дом? - Уж больше часа, Энн. - Вы слышите, господин Наудус, больше часа! Настаиваете ли вы и сейчас, что видели, как господин Эммануил Гросс, спасший вас и ваших племянников, меньше получаса тому назад подавал сигналы вражеским летчикам? - Может быть, я ошибся... - промямлил Онли. - Может быть, это было час тому назад... - А может быть, вы этого и вовсе не видели? - Возможно, что я и вовсе не видел, Энн. Я был так возбужден... - Мне вы клялись, что видели это и что это было меньше получаса тому назад. - Я не клялся, Энн. Вот видишь, Энн, ты тоже ошибаешься. Но я тебя не обвиняю за это... Я не клялся. Я говорил только, что у меня хорошее зрение. У меня действительно хорошее зрение. Я тебе не врал, что у меня хорошее зрение... Вот видишь, я не клялся... - Значит, мой бывший жених... - Энн, дорогая, подумай, что ты говоришь! - ...собирался сознательно оклеветать человека, который спас его племянников... - Я не знал, что он их спас! - ...и который, рискуя собственной жизнью и жизнью своей жены, спас его самого... Этого вы тоже не знали, господин Наудус? - Зачем ты так ужасно шутишь, Энн? Почему это - "бывший жених?" Ведь мы с тобой завтра поженимся... ведь мы уже обо всем договорились... - Не обо всем! - крикнула Энн, едва сдерживая слезы. - Мы не договорились еще, за какую цену ты согласишься продать свою невесту, если тебе вдруг понадобятся деньги, чтобы выкрутиться из очередной аферы. За него, - она мотнула головой в сторону профессора, - ты собирался выручить тысячу кентавров премии. За сколько ты при случае согласился бы загнать свою дорогую Энн? За пятьсот кентавров, за две тысячи?.. - Энн, ты ведь знаешь, я тебя так люблю... Я хотел обеспечить тебе богатую жизнь. - И для этого растратил деньги вдовы и сирот своего брата? Фрау Гросс в ужасе всплеснула руками. - Я ненавижу всех иностранцев! - закричал тогда Онли, не зная куда девать глаза. - Они все платные враги Атавии. Все они шпионы! Это всем известно... Это ты у кого угодно спроси!.. - Видит бог, Наудус, - вмешался тогда Прауд, - я всячески избегаю политики. Но на этот единственный раз мне ею все же, кажется, придется заняться. Он медленно подошел к Онли и ударил его в побледневшую физиономию с такой силой, что тот отлетел к самой двери, слету грохнулся об одно из своих знаменитых, еще не оплаченных кресел, и кресло рассыпалось на составные части, доказав тем самым, как и его хозяин, что красота, модность и высокое качество не обязательно сопутствуют друг другу. - И вот что я еще хотел добавить, - продолжал Прауд, медленно вытирая руку о штанину, - (не бойтесь, я вас больше не трону), так вот, я хотел еще добавить, что если хоть волос упадет с головы этой дамы и вот его, - он кивнул в сторону профессорши и ее супруга, - то вам придется в этом раскаиваться всю вашу тогда уже недолгую жизнь... Вот что я хотел сказать. - Против госпожи Гросс я никогда ровным счетом ничего не имел, - торопливо пробормотал Онли, поднимаясь на ноги. - Я очень уважаю госпожу Гросс... Энн, дорогая, подтверди, будь добра, что я очень уважаю госпожу Гросс! Энн молча, в упор, с тоской посмотрела на своего жениха, потом не выдержала, обернулась к фрау Гросс, уткнулась ей в грудь, и они обе дали волю слезам. - Уйдите из этой комнаты, Наудус, - сказала Дора, насупившись. - Право же, вам тут сейчас нечего делать... Так будет лучше... Онли повернулся, торопливо вышел, повалился на новехонькую кровать стиля "модерн-экстра" и заплакал слезами досады и унижения. Кто мог подумать, что Энн, которая его так любила и которую он тоже так любил, предаст его, опозорит перед чужими людьми!.. И, главное, себе же в чистый убыток: тысяча кентавров премии выскользнула из его рук, как крупная, редкая и увертливая рыба. И ведь Энн прекрасно знала, что этот старикашка теперь уже не жилец на этом свете. Что повредило бы покойнику, если бы полиция пришла и удостоверилась, что он действительно тот самый иностранец, который взорвал Киним и которого они с прошлого вторника разыскивали? Ведь Гросс был бы уже мертвый. А премия полагалась все равно, за живого или за мертвого. Об этом прямо говорилось в извещении губернатора. А тысяча кентавров была бы в бумажнике у него, значит и у Энн, - ведь у них было бы общее хозяйство... Теперь уже не сообщишь в полицию... Сообщить сейчас в полицию - бесповоротно поссоришься с Энн. - Онли не терял надежды, что он с нею помирится, что все у них пойдет по-прежнему, надо только придумать, как подступиться к примирению. Да и бог с ними, с деньгами!.. Энн, его Энн от него отказалась!.. Так он, обычно аккуратный и чистоплотный во всем, что касалось вещей, валялся одетый и грязный на кровати, придумывая и отбрасывая сотни планов, как ему примириться с Энн, которая входила, как мебель "модерн-экстра", в его планы жизни и которая, отвергнув его, стала еще более необходимой ему, еще более желанной... Конечно, профессору Гроссу очень повезло. Полевые хирурги назвали бы его ранение касательным лоскутным осколочным ранением мягких тканей левой теменно-затылочной области свода черепа. Если его поразил бы осколок не кирпича из стены кремпской тюрьмы, а самой бомбы и под несколько более острым углом, лежать бы нашему доброму физику под двумя метрами сырой и холодной земли на Кремпском кладбище в невеселом окружении множества других свежих могильных холмиков. Но все это везение оказалось бы ни к чему, если бы не Дора. Вот когда пригодился ее фронтовой опыт! Первую перевязку она сделала обеспамятевшему профессору тут же на улице, на тротуаре, где его так несчастливо застала бомбежка. Но и эта перевязка вряд ли спасла бы ему жизнь, если бы, перетащив вместе с Праудом, Энн и несколькими случайными прохожими раненого профессора на квартиру к Наудусу, Дора не побежала в аптеку Бишопа. Аптека, как нам уже известно, была, к счастью для Гросса, оставлена помощником Бишопа незапертой, и Дора ворвалась в нее вскоре после того, как в ней побывал Фрогмор, который тогда еще был жив. В отличие от Фрогмора, Дора разбиралась в латыни, быстро нашла нужные ей шприц, банки с медикаментами, бинты и вату. Платить за них было некому. Вернувшись в дом Наудуса, она первым делом ввела раненому противостолбнячную сыворотку, потом промыла рану раствором риванола и наложила повязку. Сейчас можно было идти за врачом. Но ни одного врача найти не удалось: все они бежали за город. Энн и Прауд вернулись ни с чем. На всякий случай они оставили записки на квартире у всех врачей. После отбоя воздушной тревоги они, стоя на стыке двух главных улиц, все же подкараулили доктора Хуста и уговорили его навестить раненого Гросса. Хуст обещал наведаться вечерком, в десятом часу. Он показал список раненых, которых ему предстояло посетить до Гросса - четырнадцать человек. Он смерил при этом Прауда недоверчивым взглядом: сможет ли он уплатить за такой трудоемкий визит? Прауд и Энн правильно поняли его взгляд. Они спросили, сколько приготовить денег. Доктор Хуст полагал, что пятьдесят кентавров будет вполне божеский гонорар, и Прауд тут же авансом вручил ему десять кредитных бумажек из тех, которые Энн столько месяцев откладывала в качестве свадебного сюрприза ее бывшему жениху. Теперь можно было не волноваться. Хуст ос