вы старомодно выразились "брадобрея", пли, что то же самое, цирюльника, тогда как ни один парикмахер не может заткнуть за пояс меня... А почему?.. А потому что, в то время как парикмахер-профессионал, или как вы выразились, "бра..." Старик очень невежливо перебил разболтавшегося Пивораки. -- Сумеешь ли ты, о не в меру многословный брадобрей, отлично, ни разу не порезав, побрить отрока, которому ты не достоин даже целовать пыль под его стопами? -- Я бы вторично просил вас не тыкать, -- сказал Пивораки. -- Что же касается существа затронутого вами вопроса, то... Он хотел было продолжать свою речь, но старик молча собрал все бритвенные принадлежности, схватил за шиворот не перестававшего ораторствовать Степана Степаныча и, не говоря худого слова, вылетел с ним через окошко в неизвестном направлении. Вскоре они через окошко же влетели в знакомую нам комнату, где пригорюнившись сидел на кровати Волька Костыльков, изредка со стоном поглядывал в зеркало на вновь обраставшую бородой физиономию. -- Счастье и удача сопутствуют тебе во всех твоих начинаниях, о юный мой повелитель! -- торжественно провозгласил Хоттабыч, не выпуская из рук пытавшегося вырваться Степана Степаныча. -- Я совсем было отчаялся найти тебе брадобрея, когда увидел сего не в меру болтливого мужа, и я его захватил к тебе, под благословенный кров твоего дома, и вот он перед тобой со всем, что необходимо для бритья... А теперь, -- обратился он к Пивораки, вытаращившему глаза на бородатого мальчика, -- разложи, как это подобает, твои инструменты и побрей этого достойного отрока, так, чтобы его щеки стали гладкими, как у юной девы. -- Я попросил бы вас не тыкать, -- повторил Пивораки, но прекратил сопротивление. Бритва заблестела в его умелой руке, и в несколько минут Волька был побрит на славу. -- А теперь, -- сказал старик, -- сложи свои инструменты. Завтра рано утром я за тобой вновь прилечу, и ты снова побреешь этого отрока. -- Завтра я не могу, -- устало возразил Пиворакн. -- Завтра я работаю в утренней смене. -- Меня это не касается! -- сурово отозвался Хоттабыч. Наступило тяжелое молчание. Потом Степана Степаныча озарило. -- А почему бы вам не попробовать "таро"? Прекрасное средство. -- Это такой порошок? -- вмешался Волька, который до этого времени молчал как убитый. -- Кажется это такой серенький, такой порошочек... Я где-то о нем слышал... или читал... -- Вот именно, порошочек! Серенький такой! -- обрадовался Пивораки. -- Производится в Грузии. Прекрасная солнечная страна. Лично я просто без ума от Грузии. Изъездил ее во время отпуска вдоль и поперек. Сухуми, Тбилиси, Кутаиси... Нет лучшего места для отдыха! От души советую вам на основании собственного опыта обязательно побывать в... Простите, я несколько отклонился от темы. Так вот, насчет таро. Стоит развести этот порошок в кашицу, смазать ею щеки, и самая густая борода сразу сходит без остатка... Правда, через некоторое время она снова вырастает. -- У моего юного друга она больше не вырастет, -- остановил его Хоттабыч. -- Вы уверены? -- удивился Пивораки. Хоттабыч не стал его посвящать в свои дела. -- Уверен. Пусть только будет таро. Остальное я беру на себя. -- Немножко порошка я привез с собой из Тбилиси. Могу предложить, -- сказал Пивораки. -- Я сейчас быстренько, на троллейбусе... Через полчаса привезу почти полный флакон. -- Зачем на троллейбусе? -- недовольно пробурчал Хоттабыч, схватил в охапку Степана Степаныча и вылетел с ним в окошко. Через пять минут он вернулся со стеклянным пузыречком, наполненным порошком таро, а еще спустя пять минут Волькины щеки были гладки, как до вчерашнего знакомства с Хоттабычем. Что же касается Степана Степаныча Пивораки, который больше уже не появится на страницах нашей глубоко правдивой повести, то доподлинно известно, что он после описанных выше злоключений совершенно изменился. Давно ли его знакомые так страдали от его болтливости, что каждого болтуна называли "Пивораки"? Сейчас же он стал скуп на слова и каждое из них так тщательно взвешивает, что беседовать с ним и слушать его выступления на собраниях стало истинным удовольствием. А так как он убежден, что история с бородатым мальчиком ему примерещилась под влиянием излишне выпитого пива, то он начисто перестал потреблять спиртные напитки. Говорят, что он даже сменил свою фамилию на новую н что теперь его фамилия... Ессентуки. Подумать только, как повлияла на человека эта история! XI. ИНТЕРВЬЮ С ЛЕГКИМ ВОДОЛАЗОМ Всю ночь родители Жени Богорада провели на ногах. Они звонили по телефону всем своим знакомым, объездили на такси все отделения милиции, все больницы, побывали в уголовном розыске и даже в городских моргах, и все безрезультатно. Женя как в воду канул. Утром директор школы вызвал к себе и лично опросил всех одноклассников Жени, в том числе и Вольку. Волька честно рассказал про вчерашнюю встречу с Женей Богорадом в кино, умолчав, конечно, про бороду. Мальчик, сидевший с Женей на одной парте, вспомнил, что часов около восьми вечера он видел Богорада на Пушкинской улице. Женя был в превосходном настроении и спешил в кино. Такие же показания дали еще несколько учеников, но ни одно из них не помогло найти нить для дальнейших поисков. Ребята уже начинали расходиться по домам, когда вдруг один мальчик вспомнил, что Женя собирался после школы пойти купаться... Через полчаса все наличные силы Освода били брошены на розыски тела Жени Богорада. Сотрудники спасательных станций обшарили баграми всю реку в пределах черты города, но ничего не нашли. Водолазы добросовестно обходили все русло реки, подолгу прощупывая омуты, и также ничего не обнаружили. Уже спускалась за рекой огненная стена заката, слабый ветер доносил из Парка культуры низкие звуки сирены -- знак того, что в летнем театре начинается второе действие вечернего спектакля, а на реке все еще темнели силуэты осводовских лодок. Поиски продолжались. В этот прохладный и тихий вечер Вольке не сиделось дома. Самые страшные мысли о судьбе Жени Богорада не давали ему покоя. Он решил пойти в школу -- может быть, там уже что-нибудь известно. У подъезда к нему неслышно присоединился Хоттабыч, возникший как из-под земли. Старик видел, что Волька чем-то расстроен, но из деликатности решил не приставать мальчику с расспросами. Так они и пошли молча, погруженные каждый в свои думы, и вскоре уже шагали вдоль широкой, одетой в гранит набережной Москвы-реки. -- Что это за люди со странными головами стоят? в этих утлых суденышках? -- спросил старик, указывая на осводовские лодки. -- Это легкие водолазы, -- печально ответил Волька. -- Мир с тобою, о достойный легкий водолаз! -- величественно обратился Хоттабыч к одному из водолазов, высаживавшемуся из лодки на берег. -- Что ты разыскиваешь здесь, на дне этой прекрасной реки? -- Мальчик один утонул, -- ответил водолаз и быстренько взбежал по ступенькам в помещение спасательной станции. -- Я не имею больше вопросов, о высокочтимый легкий водолаз, -- промолвил ему вслед Хоттабыч. Затем он вернулся к Вольке, низко ему поклонился н произнес: -- Целую землю у ног твоих, о достойнейший из учащихся двести сорок пятой мужской средней школы! -- А? -- вздрогнул Волька, отрываясь от своих печальных мыслей. -- Правильно ли я понял этого легкого водолаза, что он разыскивает отрока, имеющего высокую честь быть твоим товарищем? Волька молча кивнул головой и глубоко-глубоко вздохнул. -- И он лицом круглолиц, телом коренаст, носом курнос, и волосы его подстрижены не так, как это подобает отроку? -- Да, это был Женя. У него прическа под польку. Он был большой франт, -- сказал Волька и снова грустно вздохнул. -- Мы его видели в кино? Это он что-то тебе кричал что он всем расскажет, что у тебя выросла борода? -- Да, верно. Откуда ты узнал, что я подумал? -- Потому, что ты пробормотал это, когда попытался скрыть от него свое почтенное и в высшей степени прекрасное лицо, -- продолжал старик. -- Так не бойся же этого! -- Неправда! -- возмутился Волька. -- Совсем я не этим опечален. Мне, наоборот, очень грустно, что Женя утонул. Хоттабыч победоносно ухмыльнулся: -- Он не утонул! -- Как -- не утонул? Откуда ты знаешь, что он не утонул? -- Мне ли не знать! -- сказал тогда, торжествуя, старик Хоттабыч. -- Я подстерег его вчера, когда он выходил из кино, и продал в рабство в королевство Бенэм! Пусть он там кому хочет рассказывает о твоей бороде... XII. НАМЕЧАЕТСЯ ПОЛЕТ -- То есть как это -- в рабство?! Женьку Богорада -- в рабство? -- переспросил потрясенный Волька. Старик понял, что опять что-то получилось не так, и его лицо приняло кислое выражение. -- Очень просто... Обыкновенно... Как всегда продают в рабство, -- пробормотал он, нервно потирая ладони и отводя в сторону глаза. -- Взял и продал в рабство, чтобы не болтал попусту языком, о приятнейшая в мире балда. Старик был очень доволен, что ему удалось вовремя ввернуть слово, которое он накануне услышал из уст Вольки. Но его юный спаситель был так взволнован ужасной новостью, что даже толком не расслышал, что его ни за что ни про что назвали балдой. -- Какой ужас! -- Волька обеими руками схватился за голову. -- Хоттабыч, ты понимаешь, что ты наделал? -- Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб всегда понимает, что он творит! -- Нечего сказать, понимаешь! Одних хороших людей непонятно почему собираешься превращать в воробьев, других продаешь в рабство! Нужно немедленно вернуть сюда Женьку! -- Нет! -- Хоттабыч покачал головой. -- Не требуй от меня невозможного. -- А продавать людей в рабство -- это тебе возможно?.. Честное пионерское, ты даже представить себе не можешь, что я сделаю, если ты сию же минуту не вернешь Женю обратно! По совести говоря, Волька и сам еще не представлял, что он сможет сделать такого, что спасло бы Богорада из цепких лап бенэмских работорговцев. Но он бы чтонибудь придумал. Он бы заявил в министерство какоенибудь... Но в какое именно? И что сказать в этом министерстве?.. Читатели этой повестки уже достаточно знакомы с Волькой Костыльковым, чтобы знать, что он не из плакс. Но тут даже Вольку проняло. Да, да, мужественный и неустрашимый Волька присел на краешек первой попавшейся скамейки и заплакал от бессильной злобы. Старик всполошился: -- Что означает этот плач, тебя одолевший? Отвечай же, не разрывай моего сердца на куски, о юный мой спаситель! Но Волька, глядя на старика ненавидящими глазами, только с силой, обеими реками, отодвинул от себя участливо наклонившегося Хоттабыча. Старик внимательно посмотрел на Вольку, пожевал губами и задумчиво промолвил: -- Я сам себе удивляюсь. Что бы я ни сделал,, все тебе не по нраву... Изо всех сил стараюсь я угодить тебе, и все мои усилия тщетны. Могущественнейшие владыки Востока и Запада не раз прибегали к моим чарам, и не было ни одного, кто не остался бы мне потом благодарен и не прославлял бы меня в словах своих и в помыслах. А теперь!.. Я пытаюсь понять и никак не пойму, в чем дело. Неужели в старости? Эх, старею я!.. -- Что ты, что ты, Хоттабыч! Ты еще очень молодо выглядишь! -- сказал сквозь слезы Волька. Действительно, для своих трех с лишним тысяч лет старик сохранился совсем неплохо. Ему нельзя было дать на вид больше ста -- ста десяти лет. Любой из наших читателей выглядел бы в его годы значительно старше. -- Ну, уж ты скажешь -- "очень молодо!"-- самодовольно ухмыльнулся Хоттабыч и добавил: -- Нет, вернуть сию же минуту твоего друга Женю я не в силах... Волькино лицо окамедело от горя. -- ...но, -- продолжал старик многозначительно, -- если его отсутствие так тебя огорчает, мы сможем за ним; слетать... -- Слетать?! В Бенэм?! На чем? -- То есть как это "на чем?" Не на птицах же нам лететь, -- ехидно отвечал Хоттабыч. -- Конечно, на ковресамолете, о превосходнейший в мире балда. На этот раз Волька был уже в состоянии заметить, что его назвали таким нелестным словом. Он полез в амбицию: -- Это кого ты назвал балдой? -- Конечно, тебя, о Волька ибн Алеша, ибо ты не по годам мудр, -- произнес Хоттабыч, очень довольный, что ему вторично удалось столь удачно ввернуть в разговор новое слово. Волька собрался обидеться, но вовремя вспомнил, что обижаться ему в данном случае нужно только на самого себя. Он покраснел и, стараясь не смотреть в честные глаза старика, попросил никогда не называть его больше балдой, ибо он не заслуживает этого звания. -- Хвалю твою скромность, бесценный Волька ибн Алеша! -- с чувством огромного уважения промолвил Хоттабыч. -- Когда можно вылететь? -- осведомился Волька, все еще не в силах преодолеть чувство неловкости. И старик ответил: -- Хоть сейчас! -- Тогда немедленно в полет! -- сказал Волька, но тут же замялся: -- Вот только не знаю, как быть с родителями... Они будут волноваться, если я улечу, ничего им не сказав. А если скажу, то не пустят. -- Это не должно тебя беспокоить, -- отвечал старик: -- Я сделаю так, что они тебя ни разу не вспомнят за время нашего отсутствия. -- Ну, ты не знаешь моих родителей! -- А ты не знаешь Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба!.. XIII. В ПОЛЕТЕ В одном уголке ковра-самолета ворс был в неважном состоянии, -- это, наверно, постаралась моль. В остальном же ковер отлично сохранился, а что касается кистей, украшавших его, то они были совсем как новые. Вольке показалось даже, что он уже где-то видел точно такой ковер, но никак не мог вспомнить где; не то в квартире у Жени, не то в учительской комнате в школе. Старт был дан в саду при полном отсутствии публики. Хоттабыч взял Вольку за руку и поставил его рядом с собой на самой серединке ковра. Затем он вырвал из бороды три волоска, дунул на них и что-то зашептал, сосредоточенно закатив глаза. Ковер затрепетал, один за другим поднялись вверх все четыре угла с кистями, потом выгнулись и поднялись вверх края ковра, но середина его продолжала покоиться на траве под тяжестью тел обоих пассажиров. Потрепетав немножко, ковер застыл в неподвижности. Старик сконфуженно засуетился: -- Прости меня, о любезный Волька: случилось недоразумение. Я это все сейчас исправлю. Хоттабыч с минутку подумал, производя какие-то сложные вычисления на пальцах. Очевидно, на сей раз он пришел к правильному решению, потому что лицо его прояснилось. Он выдрал из бороды еще шесть волосков, половинку одного из них оторвал и выбросил как лишнюю, а на остальные, как и в первый раз, подул и произнес, закатив глаза, заклинание. Теперь ковер выпрямился, стал плоским и твердым, как лестничная площадка, и стремительно рванулся вверх, увлекая на себе улыбающегося Хоттабыча и Вольку, у которого голова кружилась не то от восторга, не то от высоты, не то от того и другого вместе. Ковер поднялся выше самых высоких деревьев, выше самых высоких домов, выше самых высоких фабричных труб и поплыл над городом, полным сияющего мерцания огней. Снизу доносились приглушенные расстоянием человеческие голоса, автомобильные сирены, пение гребцов на реке, отдаленные звуки духового оркестра. Вечерняя темнота окутала город, а здесь, наверху, еще виден был багровый солнечный диск, медленно оседавший за горизонт. -- Интересно... -- промолвил Волька задумчиво, -- интересно, на какой мы сейчас высоте? -- Локтей шестьсот-семьсот, -- отвечал Хоттабыч, продолжая что-то высчитывать на пальцах. Между тем ковер лег на курс, продолжая одновременно набирать высоту. Хоттабыч величественно уселся, поджав под себя ноги и придерживая рукой шляпу. Волька осторожно нагнулся и попытался сесть, поджав вод себя ноги, как это сделал Хоттабыч, но никакого удовлетворения, а тем более удовольствия от этого способа сидения не испытал. Тогда, зажмурив глаза, чтобы побороть противное чувство головокружения, Волька уселся, свесив ноги с ковра. Так было удобнее, но зато немилосердно дуло в ноги; их относило ветром в сторону, и они все время находились под острым углом к туловищу. Убедившись, что и этот способ сидения не дает подлинного отдыха, Волька кое-как устроился, вытянув ноги вдоль ковра. К этому времени ковер вошел в полосу облаков. Изза пронизывающего тумана Волька еле мог различать очертания Хоттабыча, хотя тот сидел рядом с ним. Ковер, кисти ковра, Волькина одежда и все находившееся в его карманах набухло от сырости. -- У меня есть предложение, -- сказал Волька, щелкая зубами. -- М-м-м? -- вопросительно промычал Хоттабыч. -- Я предлагаю набрать высоту и вылететь из полосы тумана. -- С любовью и удовольствием, любезный Волька! Сколь поразительна зрелость твоего ума! Ковер, хлюпая набрякшими кистями, тяжело взмыл вверх, и вскоре над ними уже открылось чистое темно-синее небо, усеянное редкими звездами, а под ними покоилось белоснежное море облаков с застывшими округлыми волнами. Теперь наши путешественники уже больше не страдали от сырости. Теперь они страдали от холода. -- Х-х-хор-рро-шо б-было б-бы сейчас д-достать чего-нибудь т-тепленького из одежды! -- мечтательно сказал Волька, не попадая зуб на зуб. -- П-по-по-жалуйста, о блаженный Волька ибн Алеша! -- ответствовал Хоттабыч и прикрыл свернувшегося калачиком Вольку неведомо откуда появившимся халатом. Волька уснул, а ковер-самолет неслышно пролетал над горами и долинами, над полями и лугами, над реками и ручейками, над колхозами и городами. Все дальше и дальше на юго-восток, все ближе и ближе к таинственному Бенэму, где томился юный невольник Женя Богорад. Волька проснулся часа через два, когда еще было совсем темно. Его разбудили стужа и какой-то тихий мелодичный звон, походивший на звон ламповых хрустальных подвесков. Это звенели сосульки на бороде Хоттабыча и обледеневшие кисти ковра. Вообще же весь ковер покрылся противной, скользкой ледяной коркой. Это отразилось на его летных качествах и в первую очередь -- на скорости полета. Кроме того, теперь при самом незначительном вираже этого сказочного средства передвижения его пассажирам угрожала смертельная опасность свалиться в пропасть. А тут еще начались бесчисленные воздушные ямы. Ковер падал со страшной высоты, нелепо вихляя и кружась. Волька и Хоттабыч хватались тогда за кисти ковра, невыносимо страдая одновременно от бортовой и килевой качки, от головокружения, от холода и, наконец, -- чего греха таить! -- просто от страха. Старик долго крепился, но после одной особенно глубокой воздушной ямы пал духом и робко начал: -- О отрок, подобный отрезку луны, одно дело было забросить твоего друга в Бенэм -- для этого потребовалось ровно столько времени, сколько нужно, чтобы сосчитать до десяти, совсем другое дело -- лететь на ковре-самолете. Видишь, мы уже сколько летим, а ведь пролетели едва одну десятую часть пути. Так не повернуть ли нам обратно, чтобы не превратиться в кусочки льда? -- ...И оставить товарища в беде? Ну, знаешь, Хоттабыч, я тебя просто не узнаю! Через некоторое время Хоттабыч, посиневший от холода, но чем-то очень довольный, снова разбудил Вольку. -- Неужели нельзя дать человеку спокойно поспать! -- забрюзжал Волька и с головой накрылся халатом. Но старик сорвал с него халат и крикнул: -- Я пришел к тебе с радостью, о Волька! Нам незачем лететь в Бенэм. Ты меня можешь поздравить: я уже снова умею расколдовывать. Бессонная ночь на морозе помогла мне вспомнить забытое свое мастерство. Прикажи возвращаться обратно, о юный мой повелитель! -- А Женя? -- Не беспокойся! Он вернется одновременно с нами или даже чуть раньше. -- Тогда не возражаю, -- сказал Волька и снова прилег вздремнуть... И вот продрогшие, но счастливые пассажиры ковра-самолета финишировали наконец в том же самом месте, откуда они накануне отправились в свой беспосадочный перелет. -- Волька! -- услышали они тотчас же мальчишеский голос, доносившийся из-под старой развесистой яблони. -- Женька! Ой, Женька!.. Хоттабыч, это ведь Женька! -- крикнул Волька и сломя голову помчался к своему приятелю. -- Женя, это ты? -- Я, а то кто? Конечно, я. -- Из Бенэма? -- А то откуда? Ясное дело, из Бенэма. -- Ой Женечка, а как ты там очутился? -- А очень просто. Сижу это я в кино, и вдруг, понимаешь, вж-ж-ж! Ка-ак засвистит! Ка-а-ак зашумит! Смотрю, а я уже в Бенэме... Ты про гброд Сокке помнишь? Волька обиженно промолчал. -- Ну так вот, я как раз в ней, в этой самой Сокке, и очутился. Смотрю, а я в большущем-сарае из какихто палок. Темнота, жарища, как в печке. Что такое? Слышу -- шаги, дверь открывается, входят какие-то люди в чалмах, хватают меня за руки и волокут во двор. Я упираюсь, а они волокут. Я упираюсь, а они бьют меня палками по спине и волокут, волокут, волокут... Выволокли. А там уже стоит покупатель. Понимаешь, по-ку-па-тель! Пришел покупать меня в рабы! Они там людей продают и покупают! Но я не дрогнул. Я говорю: "В чем дело? Почему вы меня держите за руки? Какое право вы имеете драться? Я свободный советский человек". Тогда один из них говорит: "Тут тебе, болван, не Советский Союз, и ты не свободный человек, а мой раб. И я, говорит, тебя сейчас продам вот этому достойному господину, и ты будешь работать на его кофейной плантации". Я тогда говорю: "Ну, это мы еще посмотрим. Лучше я умру, чем быть рабом. И вообще, я буду на вас жаловаться". А они только смеются: "Попробуй, говорят, жаловаться. Кому, говорят, ты собираешься жаловаться? Уж не этому ли телеграфному столбу? Или, быть может, нашему губернатору? Попробуй только -- он прикажет всыпать тебе семьдесят пять ударов бамбуковой палкой по твоим пяткам". А я тут как раз вижу -- мимо проходит офицер в белом пробковом шлеме. Я ему кричу: "Обратите внимание! Здесь людьми торгуют! Меня хотят продать в рабство!" А офицер как ни в чем не бывало проходит дальше. Даже глазом не моргнул. Вижу-дело плохо, надо спасаться, пока не поздно, да ка-ак рванусь у него из рук, да ка-ак выбегу на уличку! А они -- за мной. А я от них на другую уличку, а оттуда -- на третью. А они за мной бегут, кричат: "Держите его, держите его, держите раба, убежавшего от своего господина!" А тут как раз мимо скрипит повозка, запряженная буйволами, а погоняет этих буйволов какой-то худой-худой гражданин, почти голый. Я вырываю у него из рук бамбуковую палку да ка-ак размахнусь ею, да как брошусь на моих преследователей!.. И вдруг-бац! -- и я вдруг уже не в Бенэме, а под этим деревом... И тут что самое главное? Главное, что я не дрогнул, а сразу стал бороться, -- вот что самое главное!.. А еще главнее, Волька, если бы ты только видел, какие там худущие люди, -- крестьяне, рабочие!.. А нищих какая масса! Полные улицы нищих-совсем-совсем голые! Тощие, как скелет в нашем биологическом кабинете, только коричневые! Даже смотреть на них невозможно: ужас как обидно! Только почему они не борются? Знаешь, если бы я остался там рабом, я бы обязательно организовал восстание, честное пионерское!.. Как Спартак!.. А ты? -- Ясно! Раз там капиталистический строй, надо бороться! -- А я, понимаешь, бегу, бегу... Вот-вот попадусь!.. И вдруг-бац! Смотрю, а я под деревом, и тут вы с этим старичком появились. Да, слушай: кто этот старичок? Что-то я его как будто где-то уже видел... -- Признавайся, -- сказал Волька: -- хотел ты вчера посудачить с ребятами насчет моего экзамена по географии? -- А что? -- А то, что он этого не любит. -- Чего не любит? -- А того, чтобы про меня ребята болтали лишнее. -- Фу-фу! -- Вот тебе и "фу-фу"! Р-раз-и в Бенэм! У него это просто! -- Он тысячу раз прав, мой юный друг Волька ибн Алеша, -- скромно подтвердил Хоттабыч, приблизившийся тем временем к яблоне, под которой шел разговор. -- Нет для меня ничего сложного и трудного, когда потребуется услужить ему. -- Кто этот старик? -- повторил Женя шепотом свой вопрос. -- Да, будьте знакомы, -- сказал официальным голосом Волька и представил Хоттабычу своего вновь обретенного приятеля. -- Очень приятно, -- сказали в один голос и Хоттабыч и его недавняя жертва. А Хоттабыч подумал немножко, пожевал губами и добавил: -- Нет границ моему счастью познакомиться с тобою. Друзья моего юного повелителя -- лучшие мои друзья. -- Повелителя? -- удивился Женя. -- Повелителя и спасителя. -- Спасителя? -- не удержался и громко фыркнул на него Женя. -- Напрасно смеешься, -- строго взглянул Волька, -- тут ничего смешного нету. И он вкратце рассказал обо всем, что уже известно нашим внимательным читателям. XIV. КТО САМЫЙ БОГАТЫЙ -- Пойдем погуляем, о кристалл моей души, -- сказал на другой день Хоттабыч. -- Только при одном условии, -- твердо заявил Волька: -- при условии, что ты не будешь больше шарахаться от каждого автобуса, как деревенская лошадь... Хотя, пожалуй, я напрасно обидел деревенских лошадей: они уже давно перестали бояться машин. Да и тебе пора привыкнуть, что это не джирджисы какие-нибудь, а честные советские двигатели внутреннего сгорания. -- Слушаю и повинуюсь, о Волька ибн Алеша, -- покорно отвечал старик. -- В таком случае, повторяй за мной: я больше не буду бояться... -- Я больше не буду бояться... -- повторил с готовностью Хоттабыч. -- ...автобусов, троллейбусов, трамваев, грузовиков, самолетов... -- ...автобусов, троллейбусов, трамваев, грузовиков, самолетов... -- ...автомашин, прожекторов, экскаваторов, пищущих машинок... -- ...автомашин, прожекторов, экскаваторов, пищущих машинок... -- ...патефонов, радиорупоров, пылесосов... -- ...патефонов, радиорупоров, пылесосов... -- ...электрических выключателей, примусов, дирижаблей, вентиляторов и резиновых игрушек "уйдиуйди". -- ...электрических выключателей, примусов, дирижаблей, вентиляторов и резиновых игрушек "уйдиуйди". -- Ну вот, как будто и все, -- сказал Волька. -- Ну вот, как будто и все, -- машинально повторил вслед за ним Хоттабыч, и оба рассмеялись. Чтобы закалить стариковы нервы, они раз двадцать пересекли пешком самые оживленные городские перекрестки, проехали на трамвае много остановок и, наконец, утомленные, но довольные залезли в автобус. Они ехали, блаженно покачиваясь на кожаных подушках сидений. Волька углубился в чтение "Пионерской правды", старик о чем-то думал, изредка благожелательно поглядывая на своего юного спутника. Потом лицо Хоттабыча расплылось в довольной улыбке: он, очевидно, придумал что-то приятное. Автобус довез их почти до самого дома. Вскоре они уже были в Волькиной комнате. -- Знаешь что, о достойнейший из учащихся средней школы, -- начал Хоттабыч сразу, как только они закрыли за собой дверь, -- ты должен был бы, на мой взгляд, быть холоднее и сдержанней в обращении с юными обитателями твоего двора. Поверишь ли, сердце разрывалось у меня на части, когда я слышал, как они встречали тебя криками: "Эй, Волька!" "Здорово, Волька!" и тому подобными, явно недостойными тебя возгласами. Прости мне мою резкость, благословеннейший, но ты совершенно напрасно распустил их. Ну какая они ровня тебе -- богатейшему из богачей, не говоря уж о прочих твоих неисчислимых достоинствах! -- Ну вот еще! -- удивленно возразил Волька. -- Они мне как раз самая ровня, а один даже из восьмого класса. И все мы совершенно одинаково богаты... -- Нет, это ты ошибаешься, о опахало моей души! -- торжествующз вскричал тогда Хоттабыч и подвел Вольку к окну. -- Смотри и убеждайся в правоте моих слов! Перед глазами Вольки предстала удивительная картина. Еще несколько минут назад левую половину огромного двора занимали волейбольная площадка, большая куча желтого-прежелтого песка на забаву самым маленьким обитателям дома, "гигантские шаги" и качели для любителей сильных ощущений, турник и кольца для тех, кто увлекается легкой атлетикой, и для всех жителей двора -- одна длинная и две круглые клумбы, весело пестревшие ярчайшими цветами. Сейчас вместо всего этого возвышались сверкающие громады трех мраморных дворцов в древнеазнатском вкусе. Богатая колоннада украшала их фасады. На плоских крышах зеленели тенистые сады, а на клумбах алели, желтели и синели невиданные цветы. Капельки воды, бившей из роскошных фонтанов, играли в лучах солнца, как драгоценные камни. У входа в каждый дворец стояло по два великана с громадными кривыми мечами в руках. Завидев Вольку, великаны, как по команде, пали ниц и громоподобными голосами приветствовали его. При этом из их ртов вырвались огромные языки пламени, и Волька невольно вздрогнул. -- Да не страшится мой юный повелитель этих существ, -- успокоил его Хоттабыч, -- это мирные ифриты, поставленные мною у входов для вящей твоей славы. Великаны снова пали ниц и, изрыгая пламя, покорно проревели: -- Повелевай нами, о могучий наш господин! -- Встаньте, пожалуйста! Я вас прошу немедленно встать, -- сконфузился Волька. -- Ну куда это годится -- падать на колени! Прямо феодализм какой-то! Да встаньте вы наконец, и чтоб этого больше не было-этого пресмыкательства! Стыдно!.. Честное пионерское, стыдно! Ифриты, недоуменно поглядывая друг на друга, поднялись на ноги и молча вытянулись в прежней напряженной позе "на караул". -- Ну вот еще что! -- сказал Волька, все еще сконфуженный. -- Пойдем, Хоттабыч, посмотрим твои дворцы. -- И, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, он вошел внутрь дворца. -- Это не мои дворцы. Это твои дворцы, -- почтительно возразил старик, следуя за Волькой. Но тот пропустил слова Хоттабыча мимо ушей. Первый дворец был целиком из драгоценного розового мрамора. Его восемь тяжелых резных дверей, изготовленных из сандалового дерева, были украшены серебряными гвоздями и усыпаны серебряными звездами и ярко-алыми рубинами. Второй дворец был из голубоватого мрамора. В нем было десять дверей из редчайшего эбенового дерева. Они были украшены золотыми гвоздями и усыпаны алмазами, сапфирами и изумрудами. Посреди этого дворца поблескивал зеркальной гладью просторный бассейн, а в нем плескались золотые рыбы, каждая величиной с доброго осетра. -- Это вместо твоего маленького аквариума, -- застенчиво объяснил Хоттабыч. -- Мне кажется, что только таким аквариумом ты можешь пользоваться, не роняя своего высокого достоинства. "Д-да, -- подумал про себя Волька, -- попробуй-ка взять в руки этакую золотую рыбку -- без рук останешься". -- А теперь, -- сказал Хоттабыч, окажи мне честь и окинь благосклонным взором третий дворец. Они вошли в чертоги третьего дворца, блиставшего таким великолепием, что Волька ахнул: -- Да ведь это вылитое метро! Ну прямо станция "Киевский вокзал"! -- Ты еще не все видел, о благословенный Волька! -- оживился Хоттабыч. Он вывел Вольку на улицу. Великаны взяли немедленно мечи "на караул", но Хоттабыч, не обращая на них внимания, указал мальчику на полированные золотые доски, украшавшие сверху входы во дворцы. На каждой из них были высечены одни и те же надписи, от которых Вольку сразу бросило в жар и в холод: "Дворцы эти принадлежат благороднейшему и славнейшему из отроков этого города, красавцу из красавцец, умнейшему из умных, преисполненному неисчислцмых достоинств и совершенств, непоборимому и непревзойденному знатоку географии и прочих наук, первейшему из ныряльщиков искуснейшему из пловцов и волейболистов, непобедимому чемпиону комнатного биллиарда и пинг-понга -- царственному юному пионеру Вольке ибн Алеше, да славится во веки веков имя его и имя его счастливых родителей". -- С твоего позволения, -- сказал Хоттабыч, которого распирало от гордости и счастья, -- я хотел бы, чтобы ты, поселившись в этих дворцах вместе с твоими родителями, уделил и мне уголок, дабы твое новое местожительство не отделяло меня от тебя и я имел бы возможность во всякое время выражать тебе свое глубокое уважение и преданность. -- Так вот, -- ответил Волька после некоторого молчания, -- во-первых, в этих надписях маловато самокритики... Но это, в конце концов, неважно. Это неважно потому, что вывески вообще надо заменить другими. -- Я понимаю тебя и не могу не обвинить себя в недомыслии, -- смутился старик. -- Конечно, надо было сделать надписи из драгоценных камней. Ты этого вполне достоин. -- Ты меня неправильно понял, Хоттабыч. Я хотел бы, чтобы на доске было написано, что эти дворцы являются собственностью Роно. Видишь ли, в нашей стране дворцы принадлежат Роно... или санаториям. -- Какому такому Роно? -- удивился старик. Волька неправильно истолковал восклицание Хоттабыча. -- Все равно какому, -- простодушно ответил он, -- но лучше всего Советскому. В этом районе я родился, вырос, научился читать и писать. -- Я не знаю, кто такой этот Роно, -- произнес Хоттабыч с горечью в голосе, -- и вполне допускаю, что он достойный человек. Но разве Роно освободил меня из тысячелетнего заточения в сосуде? Нет, это сделал не Роно, а ты, прекраснейший отрок, и именно тебе, или никому, будут принадлежать эти дворцы. -- Но пойми же... -- И не хочу понимать! Или тебе, или никому! Волька еще никогда не видел Хоттабыча таким разъяренным. Его лицо побагровело, глаза, казалось, метали молнии. Видно было, что старик еле сдерживается, чтобы не обрушить свой гнев на мальчика. -- Значит, ты не согласен, о кристалл моей души? -- Конечно, нет. Зачем они мне дались, эти дворцы? Что я -- клуб, учреждение какое-нибудь или детский сад? -- Иэхх! -- горестно воскликнул тогда Хоттабыч в махнул руками. -- Попробуем другое!.. В то же мгновение дворцы расплылись в своих очертаниях, заколыхались и растаяли в воздухе, как туман, развеянный ветром. С воплями взвились вверх в исчезли великаны... XV. ОДИН ВЕРБЛЮД ИДЕТ... Зато теперь двор был полон тяжело нагруженных слонов, верблюдов и ослов. В раскрытые ворота продолжали прибывать все новые и новые караваны. Крики чернокожих погонщиков, одетых в белоснежные бурнусы, сливались с трубными звуками, которые издавали слоны, с воплями верблюдов, с ревом ослов, с топотом сотен копыт, с мелодичным позвякиваньем колокольчиков и бубенцов. Коротенький, до черноты загорелый человек в богатой шелковой одежде слез со своего слона, вышел на середину двора, троекратно ударил палочкой из слоновой кости по асфальту мостовой, и из мостовой вдруг забил мощный фонтан. Сейчас же погонщики с кожаными ведрами в руках озабоченно выстроились в длинную очередь, и вскоре двор заполнился сопеньем, чмоканьем и пофыркиваньем жадно пивших животных. -- Все это твое, о Волька! -- воскликнул Хоттабыч, стараясь перекричать гам, стоявший за окном. -- Прошу тебя, прими благосклонно мой скромный дар. -- Что -- все? -- спросил оглушенный шумом Волька. -- Все. И слоны, и верблюды, и ослы, и все золото и драгоценности, груженные на них, и люди, состоящие при этих грузах, и животные. Все это твое! Час от часу не легче. Только что Волька чуть не стал владельцем трех роскошных, но совершенно ненужных ему дворцов. А сейчас ои становился сразу обладателем несметного количества драгоценностей, слоновладельцем и, так сказать, на сладкое -- рабовладельцем! Первой мыслью было умолить Хоттабыча убрать его никчемные дары, пока еще никто их не заметил. Но Волька сразу же вспомнил историю с дворцами. Если бы ок потолковей повел тогда разговор, можно было, пожалуй, сделать так, чтобы дворцы остались украшать собой город. Одним словом, нужно было выиграть время для размышлений и выработки оперативного плана. -- Знаешь что, Хоттабыч? -- сказал он, стараясь говорить как можно непринужденней. -- А не покататься ли нам на верблюде, пока люди управятся с караваном? -- С радостью и удовольствием, -- доверчиво отвечал старик. Через минуту двугорбый корабль пустыни, величественно покачиваясь и надменно оглядываясь по сторонам, вышел на улицу, неся на своей спине взволнованного Вольку и Хоттабыча, который чувствовал себя как дома и томно обмахивался шляпой. -- Верблюд! Верблюд! -- обрадовались ребятишки, выскочившие на улицу одновременной в таком количестве, как будто для них было привычным делом ожидать в это время появления верблюдов. Они тесным кольцом окружили невозмутимое животное, возвышавшееся над ними, как двухэтажный троллейбус над тележками с газированной водой. Какой-то мальчишка скакал на одной ноге и восторженно вопил: Едут люди На верблюде!.. Едут люди На верблюде!.. Верблюд подошел к перекрестку как раз тогда, когда на светофоре загорелся красный свет. Не приученый к правилам уличного движения, он хладнокровно переступил жирную белую черту на мостовой, хотя перед нею было большими буквами написано: "Стоп!" Но напрасно Волька старался удержать хмурое животное по эту сторону черты. Корабль пустыни, спокойно перебирая ногами, продолжал свой путь прямо к милиционеру, который уже вытащил из сумки квитанционную книжку для взимания штрафа. Вдруг раздался громкий рев сирены, заскрежетал тормоз, и под самым носом хладнокровно посапывавшего верблюда остановилась голубая автомашина. Из нее выскочил шофер и принялся честить и верблюда и обоих его седоков. Действительно, еще одна секунда -- и произошло бы непоправимое несчастье. -- Попрошу поближе к тротуару, -- вежливо проговорил милиционер и приложил руку к козырьку. Вольке с трудом удалось заставить верблюда подчиниться этому роковому распоряжению. Сразу собралась толпа. Начались разговоры и пересуды: -- Первый раз вижу: в Москве -- и вдруг разъезжают на верблюдах!.. -- Подумать только -- чуть-чуть несчастье не приключилось!.. -- Неужто ребенку нельзя уж на верблюде покататься? -- Никому не позволено нарушать правила уличного движения... -- А вы бы сами попробовали остановить такое гордое животное. Это вам, гражданин, не машина! -- И откуда только люди в Москве верблюдов достают, уму непостижимо! -- Не иначе, как из зоопарка. Там их несколько штук. -- Страшно подумать, что могло бы случиться. Молодец шофер! -- Милиционер безусловно прав... Волька почувствовал, что попал в неприятную историю. Он свесился с верблюда и принялся неловко извиняться: -- Товарищ милиционер, я больше не буду! Отпустите нас, пожалуйста... Нам верблюда кормить пора... Ведь в первый же раз... -- Ничего не могу поделать, -- сухо отвечал милиционер. -- В таких случаях все говорят, что в первый раз. Волька продолжал свои тщетные попытки разжалобить сурового милиционера, когда вдруг почувствовал, что Хоттабыч дернул его за рукав. -- О юный мой повелитель -- сказал Хоттабыч, хранивший до этого надменное молчание. -- О юный мой повелитель, мне грустно видеть унижения, на которые ты идешь, для того чтобы избавить меня от неприятностей. Все эти люди недостойны целовать твои пятки. Дай же им понять пропасть, отделяющую их от тебя. Волька в ответ только досадливо отмахнулся, но вдруг почувствовал, что с ним повторяется та же история, что и во время экзамена по географии; он снова не был волен над своей речью. Он хотел сказать: "Товарищ милиционер, я очень прошу вас -- отпустите меня. Я обещаю вам до самой смерти никогда не нарушать правил уличного движения". Но вместо этой смиренной просьбы он вдруг заорал на всю улицу: -- Как ты смеешь задерживать меня! На колени! Немедленно на колени передо мной или я тотчас же учиню с тобою нечто страшное!.. Хоттабыч при этих словах удовлетворенно осклабился и тщательно расправил пальцами усы. Что же касается милиционера и окружающей толпы, то все они от неожиданности были даже не столько возмущены, сколько ошарашены этими наглыми словами. -- Я самый выда