алуйста, хоть сейчас! -- с готовностью ответил ему Волька и, удобно усевшись на берегу реки, долго и с гордостью объяснял Хоттабычу сущность советского строя. Излагать содержание этой надолго затянувшейся беседы, пожалуй, не стоит, ибо нет сомнения, что любой из читателей нашей повести рассказал бы Хоттабычу на месте Вольки то же, что и он. -- Все сказанное тобою столь же мудро, сколь и благородно. И всякому, кто честен и имеет справедливое сердце, после твоих слов есть над чем подумать, -- чистосердечно промолвил Хоттабыч, когда закончился первый в его жизни урок политграмоты. Подумав немножко, он горячо добавил: -- Тем более я объят желанием устроить и тебе и твоему другу поездку на "Ладоге"! И, поверь мне, я это сделаю. -- Только, пожалуйста, без буянства, -- предусмотрительно подчеркнул Волька. -- И без очковтирательства. То есть без обмана. Не вздумай, например, выдавать меня за отличника учебы. У меня по трем предметам четверки. -- Твои пожелания для меня закон, -- сказал в ответ Хоттабыч и низко поклонился. Старик честно выполнил свое обещание. Он даже пальцем не тронул кого-нибудь из работников Центрального экскурсионного бюро. Он просто устроил так, что когда все три наших героя явились на борт "Ладоги", их очень хорошо встретили, предоставили им превосходную каюту и ни разу не поинтересовались, по какому, собственно говоря, праву они попали в состав экспедиции. Хоттабыч уж так устроил, что этот вопрос просто ни разу не возникал ни у кого из веселых и дружных пассажиров "Ладоги". Зато за двадцать минут до отплытия на пароход совершенно неожиданно для капитана были погружены сто пятьдесят ящиков апельсинов, столько же ящиков чудесного винограда, двести ящиков фиников и полторы тонны самых изысканных восточных сладостей. На каждом ящике было написано: "Для всех участников экспедиции и всех членов неустрашимой команды "Ладоги" от гражданина, пожелавшего остаться неизвестным". Не нужно быть особенно проницательным, чтобы догадаться, что это были дары Хоттабыча, который не хотел, чтобы он и его друзья даром участвовали в путешествии на "Ладоге". И действительно, спросите любого участника экспедиции на "Ладоге"все до сих пор с большим удовольствием вспоминают о "гражданине, пожелавшем остаться неизвестным". Его дары пришлись всем по вкусу. Вот теперь, когда читатели более или менее подробно ознакомились с обстоятельствами, при которых наши друзья очутились на "Ладоге", мы можем со спокойной совестью продолжать наше повествование. ХLVII. "ЧТО МЕШАЕТ СПАТЬ" Погода благоприятствовала "Ладоге". Три дня пароход шел чистой водой. Только к концу третьих суток он вошел в полосу однолетних и разреженных льдов. Ребята как раз играли в шашки в кают-компании, когда туда вбежал, придерживая правой рукой свою неизменную соломенную шляпу, взбудораженный Хоттабыч. -- Друзья мои, -- сказал он, широко улыбаясь, -- удостоверьтесь, прощу вас: все море, насколько можно охватить его взором, покрыто сахаром и алмазами! Для Хоттабыча эти слова были вполне простительны: никогда за свою почти четырехтысячелетнюю жизнь он не видел ни единой стоящей глыбы льда. Все находившиеся в кают-компании бросились на палубу и увидели, как навстречу "Ладоге" бесшумно приближались мириады белоснежных льдин, ослепительно блестевших под яркими лучами полуночного солнца. Вскоре под закругленным стальным форштевнем парохода закрежетали и загремели первые льдины. Поздно ночью (но светло было и солнечно, как в ясный полдень) экскурсанты заметили в отдалении группу островов. В первый раз они увидели величественную и угрюмую панораму архипелага Земли Франца-- Иосифа. Впервые они увидели голые, мрачные скалы и горы, покрытые сверкающими ледниками. Ледники были похожи на светлые острогрудые облака, крепко прижатые к суровой земле. -- Пора на боковую! -- сказал Волька, когда все уже вдоволь насладились необычным видом далеких островов. -- И делать, собственно говоря, нечего, а спать никак не хочется. Вот что значит не привыкли спать при солнечном свете! -- А мне, о благословеннейший, представляется, что спать мешает не солнце, а совсем другое, -- смиренно высказал свое мнение Хоттабыч. Но никто не обратил на его слова никакого внимания. Некоторое время после этого разговора ребята еще бесцельно слонялись по судну. На палубах становилось все меньше и меньше народу. Наконец отправились в свои каюты и наши друзья. Вскоре на всей "Ладоге" остались бодрствовать только те из команды, кто был занят на вахте. Тишина и покой воцарились на "Ладоге". Из всех кают доносились мирный храп и сонное посапывание, как будто дело происходило не на пароходе, затерявшемся в двух с половиной тысячах километров от Большой земли, в суровом и коварном Баренцовом море, а где-нибудь под Москвой, в тихом и уютном доме отдыха, во время мертвого часа. Здесь даже были, так же как и в палатах домов отдыха, задернуты шторы на иллюминаторах, чтобы не мешал уснуть яркий солнечный свет. XLVIII. РИФ или НЕ РИФ? Впрочем, очень скоро выяснилось, что между "Ладогой" и домом отдыха все же существует весьма ощутимая разница. В самом деле, если не считать крымского землетрясения, старожилы домов отдыха не запомнят случая, когда их сбросило бы с кровати во время сна. Между тем не успели еще экскурсанты по-настоящему уснуть, как раздался сильный толчок, и люди посыпались со своих коек на пол, как спелые плоды. В то же мгновение прекратился ровный гул машин. В наступившей тишине послышались хлопанье дверей, топот ног экскурсантов, выбегавших из кают, чтобы узнать, что случилось. С палубы доносились громкие слова команды. Волька свалился с верхней койки очень удачно. Он тотчас же вскочил на ноги, потирая рукой ушибленные места. Не разобравшись спросонок, в чем дело, он решил, что свалился по собственной неосторожности, и собрался снова залезть к себе наверх, но донесшийся из коридора гомон встревоженных голосов убедил Вольку, что причина его падения значительно серьезнее, чем он предполагал. "Неужели мы наскочили на подводную скалу?" -- подумал он, поспешно натягивая штаны, и тут же поймал себя на том, что эта мысть не только не испугала его, но даже доставила какое-то странное, жгучее чувство тревожного удовлетворения. "Как это здорово! -- пронеслось у него в мозгу, пока он лихорадочно зашнуровывал ботинки. -- Вот я попал в настоящее приключение! Красота! На тысячи километров кругом ни одного парохода. А у нас, может быть, и радиостанция не работает!.." Вмиг перед ним вырисовалась увлекательнейшая картина: корабль терпит бедствие, запасы пресной воды и продовольствия иссякают, но все экскурсанты и команда "Ладоги" держат себя мужественно и спокойно, как и надлежит советским людям. Но лучше всех ведет себя, конечно он -- Волька Костыльков. О, Владимир Костыльков умеет смотреть в глаза опасности! Он всегда весел, он всегда внешне беззаботен, он подбадривает унывающих. А когда от нечеловеческого напряжения и лишений заболевает капитан "Ладоги"-- Степан Тимофеевич, он, Волька, по праву берет руководство экспедицией в свои стальные руки... -- Какова причина, нарушившая сон, столь необходимый твоему неокрепшему организму? -- прервал его сладостные мечты позевывавший со сна Хоттабыч. -- Сейчас, старик, узнаю... Ты только не беспокойся, -- подбодрил Волька Хоттабыча и побежал наверх, На спардеке, у капитанской рубки, толпились человек двадцать полуодетых экскурсантов и о чем-то тихо разговаривали. Чтобы поднять их ' настроение, Волька сделал веселое, беззаботное лицо и мужественно произнес: -- Спокойствие, товарищи, прежде всего спокойствие! Для паники нет никаких оснований! -- Верно сказано насчет паники. Золотые слова, молодой человек! Вот ты и возвращайся к себе в каюту и спокойно ложись спать, -- ответил ему, улыбнувшись, один из экскурсантов. -- А мы тут, кстати, как раз и не паникуем. Все рассмеялись, и только Волька почувствовал себя как-то неловко. Кроме того, на воздухе было достаточно свежо, и он решил сбегать в каюту, чтобы накинуть на себя пальтишко. -- Прежде всего спокойствие, -- сказал он дожидавшемуся его внизу Хоттабычу. -- Никаких оснований для паники нет. Не пройдет и двух дней, как за нами придут на каком-нибудь мощном ледоколе и преспокойно снимут нас с мели. Можно было бы, конечно, сняться и самим, но слышишь: -- машины не шумят, что-то в них испортилось, а что именно, никто разобрать не может. Конечно, нам придется испытать кое-какие лишения, но будем надеяться, что никто из нас не заболеет и не умрет. Волька с гордостью слушал самого себя. Он и не предполагал, что умеет так легко успокаивать людей. -- О горе мне! -- неожиданно засуетился старик, бестолково засовывая босые ноги в свои знаменитые туфли. -- Если вы погибнете, я этого не переживу. Неужели мы напоролись на мель? Увы мне! Уж лучше бы шумели машины. А я хорош! Вместо того чтобы использовать свое могущество на более важные дела, я... -- Хоттабыч, -- строго перебил его Волька, -- докладывай немедленно, что ты там такое натворил! -- Да ничего особенного. Просто, заботясь о твоем спокойном сне, я позволил себе приказать машинам не шуметь. -- Ты это серьезно?! -- ужаснулся Велька. -- Теперь я понимаю, что случилось. Ты приказал машинам не шуметь, а работать без шума они не могут. Поэтому ледокол так внезапно и остановился. Сейчас же отменяй свой приказ, а то еще, того и гляди, котлы взорвутся! -- Слушаю и повинуюсь! -- отвечал дрожащим голосом изрядно струхнувший Хоттабыч. В ту же минуту машины вновь зашумели, и "Ладога", как ни в чем не бывало, тронулась в путь. А капитан, судовой механик и все остальное население парохода терялись в догадках, о причине внезапной и необъяснимой остановки машин и столь же загадочного возобновления их работы. Только Хоттабыч и Волька знали, в чем дело. но по вполне понятным соображениям никому об этом не рассказали. Даже Жене. ХLIХ. ОБИДА ХОТТАБЫЧА К утру "Ладога" вошла в полосу густых туманов. Она медленно продвигалась вперед, каждые пять минут оглашая пустынные просторы мощным ревом своей сирены. Так полагалось по законам кораблевождения. В туманную погоду корабли должны подавать звуковые сигналы -- все равно, находятся ли они на самых бойких морских путях или в пустыннейших местах Северного Ледовитого океана, -- чтобы не было столкновений. Сирена "Ладоги" нагоняла на пассажиров тоску и уныние. На палубе было неинтересно, сыро, в каютах -- скучно. Поэтому все кресла и диваны в кают-компании были заняты экскурсантами. Одни играли в шахматы, другие -- в шашки, третьи читали. По многу раз перепели хором и в одиночном порядке все знакомые песни, плясали под гитару и под баян, рассказывали разные истории. Вдруг снаружи донесся резкий свисток. От неожиданности все вздрогнули, а Женя сострил: -- Безобразие! Кто-то на ходу вскочил на пароход! Но рассмеяться никто не успел, потому что "Ладога" сильно содрогнулась, что-то зловеще заскрежетало под дном судна, и оно вторично за эти сутки остановилось. -- Опять твои штучки, Хоттабыч? -- прошептал Волька. -- Что ты, что ты, о прелестнейший! Клянусь тебе, я знаю о причинах столь неожиданной остановки корабля не больше тебя... И точно, на этот раз старик был ни при чем. Заблудившись в тумане, "Ладога" наскочила на банку. Высыпавшие на палубу пассажиры с трудом могли различить в тумане бортовые поручни. Свесившись над кормой, можно было все-таки заметить, как от бешеной работы винта пенится темно-зеленая неприветливая вода. Прошло полчаса, а все попытки снять "Ладогу" с банки, пустив ее обратным ходом, кончились ничем. Тогда капитан судна Степан Тимофеевич приказал сухонькому боцману Панкратьичу свистать всех наверх. -- Товарищи, -- сказал Степан Тимофеевич, когда все обитатели "Ладоги", кроме занятых на вахте, собрались на спардеке, -- объявляется аврал. Для того чтобы сняться с банки без посторонней помощи, у нас остается только одно средство -- перебункеровать уголь с носовой части судна на корму. Тогда корма перетянет, и все будет в порядке. Если потрудиться на совесть, тут работы часов на десять -- двенадцать, не более. Боцман разобьет вас сейчас на бригады, быстренько переоденьтесь в одежду, которая похуже, чтобы не жалко было запачкать, -- и за работу... Вам, ребята, и вам, Гассан Хоттабыч, можно не беспокоиться. Эта работа не по вашим силам: ребятам еще рано, а Гассану Хоттабычу уже поздновато возиться с тяжестями. -- Мне не посилам возиться с тяжестями?! -- свирепо отозвался Хоттабыч. -- Да знаешь ли ты, что никто из присутствующих здесь не может сравниться со мной в поднимании тяжестей, о высокочтимый Степан Тимофеевич! Услышав эти слова, все невольно заулыбались. -- Ну и старичок! Здоров хвастать!.. -- Ишь ты, чемпион какой нашелся! -- Ничего смешного, человеку обидно. Старость -- не радость. -- Сейчас вы удостоверитесь! -- вскричал Хоттабыч. Он схватил обоих своих юных друзей и стал, ко всеобщему удивлению, жонглировать ими, словно это были не хорошо упитанные тринадцатилетние мальчики, а пластмассовые шарики комнатного бильярда. Раздались такие оглушительные аплодисменты, будто дело происходило не на палубе судна, терпящего бедствие далеко от земли, а где-нибудь на конкурсе силачей. -- В отношении старика беру свои слова обратно! -- торжественно заявил Степан Тимофеевич, когда рукоплескания наконец утихли. -- А теперь за работу, товарищи! Время не терпит! -- Хоттабыч, -- сказал Волька, отведя старика в сторонку, -- это не дело -- перетаскивать двенадцать часов подряд уголь из одной ямы в другую. Надо тебе постараться самому стащить пароход с банки. -- Это выше моих сил, -- печально отвечал старик. -- Я уже думал об этом. Можно, конечно, стащить его с камней, но тогда продерется днище корабля, а починить его я не сумею, ибо никогда не видел, как оно выглядит. И все мы утонем, как слепые котята в бочке с водой. -- Подумай лучше, Хоттабыч! Может быть, тебе всетаки что-нибудь придет в голову. -- Постараюсь, о компас моей души, -- ответил старик и, немного помолчав, спросил: -- А что, если уничтожить самую мель? -- Хоттабыч, дорогой, какой ты умница! -- воскликнул Волька и бросился пожимать старику руку. -- Это же замечательно! -- Слушаю и повинуюсь, -- сказал Хоттабыч. Уже первая авральная бригада спустилась в угольный трюм и стала с грохотом загружать антрацитом большие железные ящики, когда "Ладога" вдруг вздрогнула и быстро завертелась в глубоком водовороте, образовавшемся на месте провалившейся банки. Еще минута -- и пароход разнесло бы в щепки, если бы Волька не догадался приказать Хоттабычу прекратить водоворот. Море успокоилось, и "Ладога", повертевшись еще немножко в силу инерции, благополучно продолжала свой путь. И снова никто, кроме Хоттабыча и Вольки, не мог понять, что, собственно, произошло. Опять потянулись увлекательные и один на другой не похожие дни путешествия по малоизведанным морям и проливам, мимо суровых островов, на которые не ступала или почти никогда не ступала человеческая нога. Экскурсанты высаживались и на острова, где их торжественно встречали ружейными салютами зимовщики, и на совершенно необитаемые, одинокие скалы. Вместе со всеми остальными экскурсантами наши друзья лазили на ледники, бродили по голым, как камни в банной печи, базальтовым плато, скакали со льдины на льдину через мрачные, черные полыньи, охотились на белых медведей. Одного из них бесстрашный Хоттабыч собственноручно привел за холку на "Ладогу". Медведь под влиянием Хоттабыча быстро сделался ручным и ласковым, как теленок, и впоследствии доставил немало веселых минут экскурсантам и команде парохода. Этого медведя сейчас показывают в цирках, и многие из наших читателей его, вероятно, видели. Его зовут Кузя. L. "СЕЛЯМ АЙЛЕЙКУМ, ОМАРЧИК!" После посещения острова Рудольфа "Ладога" повернула в обратный путь. Экскурсанты уже порядком устали от обилия впечатлений, от не заходящего круглые сутки солнца, от частых туманов и почти непрестанного грохота льдин, ударяющихся о форштевень и борта судна. Все меньше и меньше находилось охотников высаживаться на пустынные острова, и под конец только наши друзья да еще два-три неутомимых экскурсанта не упускали ни одной возможности посетить угрюмые, негостеприимные скалистые берега. -- Ну что ж, -- сказал как-то утром Степан Тимофеевич, -- в последний раз высажу вас -- и баста. Никакого нет расчета останавливать пароход из-за какихнибудь шести-семи человек. Поэтому Волька сговорился со всеми, отправившимися вместе с ним на берег, по-настоящему проститься с архипелагом и не спешить с возвращением на "Ладогу". Тем более, что Хоттабыча, торопившего обычно с возвращением, с ними в этот раз не было -- он остался играть в шахматы со Степаном Тимофеевичем... -- Волька, -- таинственно проговорил Женя, когда они спустя три часа, усталые, вернулись на борт "Ладоги", -- айда в каюту! Я тебе покажу кое-что интересное... Ну вот смотри, -- продолжал он, плотно притворив за собой дверь каюты, и извлек из-под полы своего пальтишка какой-то продолговатый предмет. -- Что ты на это скажешь? Я нашел эту посудину на противоположной стороне, у самого берега. В руках у Жени Волька увидел позеленевший от морской воды небольшой, размером со столовый графин, медный сосуд. -- Его нужно сейчас же сдать Степану Тимофеевичу! -- возбужденно сказал Волька. -- Это, наверно, какая-нибудь экспедиция вложила в него письмо и бросила в воду, чтобы узнали о ее бедственном положении. -- Я тоже сначала так решил, -- ответил Женя, -- но потом сообразил, что ничего страшного не случится, если мы раньше сами вскроем эту посудину и первые посмотрим, что там у нее внутри положено. Это же очень интересно! Правильно я говорю? -- Правильно! Конечно, правильно! -- горячо согласился Волька. Женя, побледнев от волнения, довольно быстро соскреб с горлышка сосуда смолистую массу, которой оно было наглухо замазано. Под смолой оказалась массивная свинцовая крышка, покрытая какими-то значками. Женя с трудом отвинтил ее. -- А теперь, -- сказал он, опрокидывая сосуд над своей койкой, -- посмотрим, что там... Он не успел закончить фразу, как из сосуда валом повалил густой черный дым, заполнивший всю каюту так, что совсем потемнело и нечем стало дышать. Однако спустя несколько секунд дым собрался, сжался и превратился в малопривлекательного старика со злобным лицом и глазами, горящими, как раскаленные угли. Первым делом он упал на колени и, истово колотясь лбом о пол, возопил голосом: -- Нет бога, кроме аллаха, а Сулейман пророк его! После этих слов он еще несколько раз молча стукнулся лбом о пол с такой силой, что вещи, висевшие на стенах каюты, закачались, как во время сильной качки. Потом он снова вскрикнул: -- О пророк аллаха, не убивай меня! -- Разрешите справочку, -- прервал его стенания перепуганный и в то же время заинтересованный Волька. -- Если не ошибаюсь, речь идет о бывшем царе Соломоне. -- Именно о нем, о презренный отрок! О нем, о Сулеймане ибн Дауде, да продлятся дни его на земле! -- Это еще большой вопрос, кто из нас презренный, -- спокойно возразил Волька. -- А что касается вашего Сулеймана, то дни его ни в коем случае продлиться не могут. Это совершенно исключено: он, извините, помер. -- Ты лжешь, несчастный, и дорого за это заплатишь! -- Напрасно злитесь, гражданин. Этот восточный король умер две тысячи девятьсот девятнадцать лет назад. Об этом даже в Энциклопедии написано. -- Кто открыл сосуд? -- деловито осведомился старик, приняв, очевидно, к сведению Волькину справку и не очень огорчившись. -- Я, -- скромно отозвался Женя. -- Я... но не стоит благодарности. -- Нет бога, кроме аллаха! -- воскликнул незнакомец. -- Радуйся, о недостойный мальчишка! -- А чего мне, собственно, радоваться? -- удивился Женя. -- Это вас спасли от заточения, вы и радуйтесь. А мне-то чему радоваться? -- А тому, что я убью тебя сию же минуту злейший смертью! -- Ну, знаете ли, -- возмутился Женя. -- это просто свинство! Ведь я вас освободил из этой медной посудины. Если бы не я, кто знает, сколько бы еще тысяч лет вы в ней проторчали, в дыму и копоти. -- Не утомляй меня своей болтовней! -- сердито прикрикнул незнакомец.-- Пожелай, какой смертью умрешь и какой казнью будешь казнен. У-у-у-у! -- Попрошу без запугивании! И вообще, в чем собственно говоря, дело?-- вконец рассердился Женя. -- Знай же, о недостойный юнец, что я один из джинов, ослушавшихся Сулеймана ибн Дауда (мир с нами обоими!). И Сулейман прислал своего визиря Асафа ибн Барахию, и тот привел меня насильно, ведя меня в унижении, против моей воли. Он поставил меня перед Сулейманом, и Сулейман, увидев меня, приказал принести этот кувшин и заточил меня в нем. -- Правильно сделал, -- тихо прошептал Женя на ухо Вольке. -- Что ты там шепчешь? -- подозрительно спросил старик. -- Ничего, просто так, -- поспешно отвечал Женя. -- То-то! -- мрачно сказал старик. -- А то со мной шутки плохи... Итак, заточил он меня в этом сосуде и отдал приказ джиннам, и они отнесли меня и бросили в море. И я провел там сто лет и сказал в своем сердце. "Всякого, кто освободит меня я обогащу навеки". Но прошло сто лет, никто меня не освободил. И прошло еще сто лет, и я сказал: "Всякому, кто освободит, меня, я открою сокровища земли". Но и на этот раз никто не освободил меня. И надо мною прошло еще четыреста лет, и я сказал: "Всякому, кто освободит меня, я исполню три желания". Но никто не освободил меня, и тогда я разгневался сильным гневом и сказал в душе своей: "Всякого, кто освободит меня сейчас, я убью, но предложу выбрать, какой смертью умереть". И вот ты освободил меня, и я тебе предлагаю выбрать, какою смертью тебе желательней было бы умереть. -- Но ведь это просто нелогично, -- убивать своего спасителя! -- горячо возразил Женя. -- Нелогично и неблагодарно! -- Логика здесь совершенно ни при чем! -- жестко отрезал джинн. -- Выбирай себе наиболее удобный вид смерти и не задерживай меня, ибо я ужасен в гневе. -- Можно задать вопрос? -- поднял руку Волька. Но джинн в ответ так цыкнул на него, что у Вольки от страха чуть не подкосились ноги. -- Ну, а мне, мне-то вы разрешите один только единственный вопрос? -- взмолился Женя с таким отчаянием в голосе, что джинн ответил ему: -- Хорошо, тебе можно. Но, смотри, будь краток. -- Вот вы утверждаете, что провели несколько тысяч лет в этой медной посудине, -- произнес Женя дрожащим голосом, -- а между тем она настолько мала, что не вместит даже одной вашей руки. Как же вы, извините, за бестактный вопрос, в нем умещались целиком? -- Так ты что же, не веришь, что я был в этом сосуде? -- вскричал джинн. -- Никогда не поверю, пока не увижу собственными глазами, -- твердо отвечал Женя, -- Так смотри же и убеждайся! -- заревел джинн, встряхнулся, стал дымом и начал постепенно вползать в кувшин под тихие аплодисменты обрадованных ребят. Уже больше половины дыма скрылось в сосуде, и Женя, затаив дыхание, приготовил крышку, чтобы снова запечатать в нем джинна, когда тот, видимо раздумав, снова вылез наружу и опять принял человеческий образ. -- Но-но-но! -- сказал он, хитро прищурившись и внушительно помахивая крючковатым, давно не мытым пальцем перед лицом Жени, который спешно спрятал крышку в карман. -- Но-но-но! Не думаешь ли ты перехитрить меня, о презренный -- молокосос?.. Проклятая память! Чуть не забыл: тысячу сто девятнадцать лет назад меня точно таким способом обманул один рыбак. Он задал мне тогда тот же вопрос, и я легковерно захотел доказать ему, что находился в кувшине, и превратился в дым и вошел в кувшин, а этот рыбак поспешно схватил тогда пробку с печатью и закрыл ею кувшин и бросил его в море. Не-ет, больше этот фокус не пройдет! -- Да я и не думал вас обманывать, -- соврал дрожащим голосом Женя, чувствуя, что теперь-то он уж окончательно пропал. -- Выбирай же поскорее, какой смертью тебе хотелось бы умереть, и не задерживай меня больше, ибо я устал с тобой разговаривать! -- Хорошо, -- сказал Женя, подумав, -- но обещайте мне, что я умру именно той смертью, которую я сейчас выберу. -- Клянусь тебе в этом! -- торжественно обещал джинн, и глаза его загорелись дьявольским огнем. -- Так вот... -- сказал Женя и судорожно глотнул воздух. -- Так вот... я хочу умереть от старости. -- Вот это здорово! -- обрадовался Волька. А джинн, побагровев от злобы, воскликнул: -- Но ведь старость твоя очень далека! Ты ведь еще так юн! -- Ничего, -- мужественно ответил Женя, -- я могу подождать. Услышав Женин ответ, Волька радостно засмеялся, а джинн, беспрестанно выкрикивая какие-то ругательства на арабском языке, стал метаться взад и вперед по каюте, расшвыривая в бессильной злобе все, что ему попадалось по пути. Так продолжалось по крайне мере пять минут, пока он не пришел наконец в какому-то решению. Он захохотал тогда таким страшным смехом, что у ребят мороз по коже прошел, остановился перед Женей и злорадно произнес: -- Спору нет, ты хитер, и я не могу тебе в этом отказать. Но Омар Юсуф ибн Хоттаб хитрее тебя, о презренный... -- Омар Юсуф ибн Хоттаб?! -- в один голос воскликнули ребята. Но джинн, дрожа от злобы, заорал: -- Молчать, или я вас немедленно уничтожу! Да, я -- Омар Юсуф ибн Хоттаб, и я хитрее этого мальчишки! Я выполню его просьбу, и он действительно умрет от старости. Но, -- он окинул ребят победным взглядом, -- но старость у него наступит раньше, чем вы успеете сосчитать до ста! -- Ой! -- воскликнул Женя звонким мальчишеским голосом. -- Ой! -- простонал он через несколько секунд басом. -- Ой! -- прохрипел он еще через несколько секунд дребезжащим стариковским голосом. -- Ой, умираю! Волька с тоской смотрел, как Женя с непостижимой быстротой превратился сначала в юношу, потом в зрелого мужчину с большой черной бородой; как затем его борода быстро поседела, а сам он стал пожилым человеком, а потом дряхлым, лысым стариком. Еще несколько секунд -- и все было бы кончено, если бы Омар Юсуф, злорадно наблюдавший за быстрым угасанием Жени, не выкрикнул при этом: -- О, если бы со мной был сейчас мой несчастный брат! Как бы он порадовался моему торжеству! -- Простите! -- закричал тогда изо всех сил Волька. -- Скажите, только: вашего брата звали Гассан Абдуррахман? -- Откуда ты дознался об этом? -- поразился Омар Юсуф. -- Не напоминай мне о нем, ибо сердце у меня разрывается на части при одном лишь воспоминании о несчастном Гассане! Да, у меня был брат, которого так звали, но тем хуже будет тебе, что ты разбередил мою кровоточащую рану! -- А если я вам скажу, что ваш брат жив? А если я вам покажу его живым и здоровым, тогда вы пощадите Женю? -- Если бы я увидел моего дорогого Гассана? О, тогда твой приятель остался бы жить до тех пор, пока он не состарится по-настоящему, а это случится еще очень не скоро. Но если ты обманываешь меня... клянусь, тогда оба вы не спасетесь от моего справедливого гнева! -- Подождите в таком случае одну, только одну минуточку! -- воскликнул Волька. Через несколько секунд он влетел в кают-компанию, где Хоттабыч беззаветно сражался в шахматы со Степаном Тимофеевичем. -- Хоттабыч, миленький, -- взволнованно залепетал Волька, -- беги скорее со мной в каюту, там ждет тебя очень большая радость... -- Для меня нет большей радости, чем сделать мат сладчайшему моему другу Степану Тимофеевичу, -- степенно ответил Хоттабыч, задумчиво изучая положение на доске. -- Хоттабыч, не задерживайся здесь ни на минуту! Я тебя очень и очень прошу немедленно пойти со мной вниз! -- Хорошо, -- отвечал Хоттабыч и сделал ход ладьей. -- Шах! Иди, о Волька! Я приду, как только выиграю, а это, по моим расчетам, произойдет не позже как через три хода. -- Это мы еще посмотрим! -- бодро возразил Степан Тимофеевич. -- Это еще бабушка надвое сказала. Вот я сейчас немножко подумаю и... -- Думай, думай, Степан Тимофеевич! -- ухмыльнулся старик. -- Все равно ничего не придумаешь. Почему не подождать? Пожалуйста. -- Некогда ждать! -- воскликнул с отчаянием Волька и смахнул фигуры с доски. -- Если ты сейчас со мной не спустишься бегом вниз, то и я и Женя погибнем мучительной смертью! Бежим! -- Ты себе слишком много позволяешь! -- недовольно пробурчал Хоттабыч, но побежал за Волькой вниз. -- Значит "ничья"! -- крикнул им вслед Степан Тимофеевич, очень довольный, что так счастливо выскочил из совершенно безнадежной партии. -- Ну нет, какая там "ничья"! -- возразил Хоттабыч, порываясь вернуться назад. Но Волька сердито воскликнул: -- Конечно, "ничья", типичная "ничья"! -- и изо всех сил втолкнул старика в каюту, где Омар Юсуф уже собирался привести в исполнение свою угрозу. -- Что это за старик? -- осведомился Хоттабыч, увидев лежащего на койке, жалобно стонущего старика, бывшего еще несколько минут назад тринадцатилетним мальчиком Женей. -- И это что за старик? -- продолжал он, заметив Омара Юсуфа, но тут же побледнел, не веря своему счастью сделал несколько неуверенных шагов вперед и тихо прошептал: -- Селям алейкум, Омарчик! -- Это ты, о дорогой мой Гассан Абдуррахман? -- вскричал, в свою очередь, Омар Юсуф. И оба брата заключили друг друга в столь долгие объятия, что для людей со стороны это даже показалось бы попросту невероятным, если не знать, что братья были в разлуке без малого три тысячи лет. В первые секунды Волька был так растроган этой необыкновенной встречей двух братьев среди льдов Арктики и настолько доволен за Хоттабыча, что совсем забыл про несчастного Женю. Но еле слышный хрип, донесшийся с койки, напомнил Вольке о необходимости срочных мер. -- Стойте! -- закричал он и бросился разнимать обоих сынов Хоттаба. -- Тут человек погибает, а они... -- Ой, помираю! -- как бы в подтверждение Волькиных слов прохрипел дряхлый старец Женя. Хоттабыч с удивлением осведомился: -- Кто этот убеленный сединами старик и как он попал сюда, на постель нашего друга Жени? -- Да это и есть Женя! -- с отчаянием, воскликнул Волька. -- Спаси его, Хоттабыч! -- Прошу прощения, о дражайший мой Гассанчик! -- не без раздражения промолвил Омар Юсуф, обращаясь к своему вновь обретенному брату. -- Мне придется прервать столь приятные мгновения нашей встречи, чтобы выполнить данное мною обещание. С этими словами он подошел к койке, дотронулся ладонью до Жениного плеча и прошипел: -- Проси прощения, пока еще не поздно! -- Прощения? У кого? -- удивленно прохрипел старец Женя. -- У меня, о презренный отрок! -- За что? -- За то, что ты пытался провести меня. -- Это ты у меня должен просить прощения! -- запальчиво возразил Женя. -- Я тебя спас, а ты меня за это собирался убить. Не буду просить прощения! -- Ну и не надо! -- ехидно согласился Омар Юсуф. -- Не настаиваю. Но учти, что в таком случае ты через несколько мгновений умрешь. -- И умру! И прекрасно! -- гордо прошептал обессилевший Женя, хотя, конечно, ничего прекрасного в этом не видел. -- Омарчик! -- ласково, но твердо вмешался в их страшную беседу Хоттабыч. -- Не омрачай нашей долгожданной встречи нечестным поступком. Ты должен немедленно и без всяких предварительных условий выполнить обещание, данное моему драгоценному другу Вольке ибн Алеше. Учти к тому же, что и достойнейший Женя -- мой лучший друг. Омар Юсуф в бессильной злобе заскрежетал зубами, но все же взял себя в руки и промолвил: -- Восстань, о дерзкий отрок, и будь таким, каким ты был раньше! -- Вот это совсем другое дело! -- сказал Женя. И все в каюте насладились невиданным зрелищем -- превращением умирающего старца в тринадцатилетнего мальчишку. Сперва на его морщинистных впалых щеках появился румянец, потом его лысый череп стал быстро покрываться белыми волосами, которые вскорости почернели так же, как и его густая борода. Окрепший Женя молодцевато вскочил с койки, весело мигнув при этом своим друзьям. Перед ними был полный сил коренастый мужчина, на вид казавшийся лет сорока, но отличавшийся от своих ровесников тем, что его борода сама по себе становилась все короче и короче, пока наконец не превратилась в еле заметный пушок, который затем тоже пропал. Сам же он становился все меньше ростом и все уже в плечах, пока не приобрел обычный вид и рост Жени Богорада. Так Женя стал единственным в мире человеком, который может сказать: "Когда я еще был стариком", с таким же правом, с каким многие миллионы пожилых людей говорят: "Когда я еще был юным сорванцом". LI. ОМАР ЮСУФ ПОКАЗЫВАЕТ СВОИ КОГОТКИ -- Одно мне непонятно, -- задумчиво произнес Омар Юсуф, поеживаясь от холода, -- я ведь собственными ушами слышал, как Сулеймановы джинны сказали: "Давайте сбросим его, то есть меня, в волны Западно-Эфиопского моря". Вот я и думал, что если мне когда-нибудь посчастливится снова увидеть землю и солнечный свет, то это будет у знойных берегов Африки. Но это, -- он показал на видневшийся в иллюминаторе быстро удалявшийся остров, -- это ведь совсем не похоже на Африку. Не правда ли, о братик мой Гассан? -- Ты прав, любезный моему сердцу Омар Юсуф: мы находимся совсем у иных и весьма отдаленных от Африки берегов, -- отвечал ему Хоттабыч. -- Мы сейчас... -- Понял! Честное пионерское, понял! -- прервал Волька беседу братьев и от полноты чувств даже заплясал по каюте. -- Вот это здорово! Понял!.. Понял!.. -- Что ты понял? -- брюзгливо осведомился Омар Юсуф. -- Я понял, как это вы очутились в Арктике. -- О дерзкий и хвастливый отрок, сколь неприятна мне твоя непомерная гордыня! -- произнес с отвращением Омар Юсуф. -- Как ты можешь понять то, что остается тайной даже для меня -- мудрейшего и могущественного из джиннов!.. Ну что ж, говори свое мнение, дабы мы с моим дорогим братом вдоволь могли над тобою посмеяться. -- Это как вам угодно. Хотите -- смейтесь, хотите -- нет. Но только все дело здесь в Гольфстриме. -- В чем, ты говоришь, дело? -- уязвительно переспросил Омар Юсуф. -- В Гольфстриме, в теплом течении, котопое и принесло вас из южных морей сюда, в Арктику. -- Какая чепуха! -- презрительно хмыкнул Омар Юсуф, обращаясь за поддержкой к своему брату. Однако тот осторожно промолчал. -- И совсем не ерунда... -- начал Волька. Но Омар Юсуф поправил его: -- Я сказал не "ерунда", а "чепуха". -- И совсем это не ерунда и не чепуха! -- раздраженно продолжал Волька. -- Я как раз за Гольфстрим получил пятерку по географии. -- Я что-то не помню такого вопроса, -- озабоченно сказал Хоттабыч. И Волька во избежание обид со стороны Хоттабыча соврал, будто бы про Гольфстрим он сдавал еще в прошлом году. Так как Женя поддержал Волькину научную догадку, то к ней присоединился и Хоттабыч. Омар Юсуф, оставшись в единственном числе, сделал вид, что согласился насчет Гольфстрима, но затаил против Вольки и его приятеля злобу. -- Я устал от спора с гобой, о самонадеянный отрок, -- произнес он, деланно зевая. -- Я устал и хочу спать. Достань же поскорее опахало и обмахивай меня от мух, покуда я буду предаваться сну. -- Во-первых, тут нет мух, а во-вторых, какое право вы имеете отдавать мне приказания? -- возмутился Волька. -- Сейчас будут мухи, -- процедил сквозь зубы Омар Юсуф. И действительно, в ту же минуту в каюте загудело великое множество мух. -- Здесь можно прекрасно обойтись без опахала, -- примирительно заявил Волька, делая вид, что не понимает издевательского характера требований Омара Юсуфа. Он раскрыл сначала двери, а потом иллюминатор. Сильный сквозняк вынес жужжащие рои мух из каюты в коридор. -- Все равно ты будешь обмахивать меня опахалом! -- капризно проговорил Омар Юсуф, не обращая внимания на все попытки Хоттабыча успокоить его. -- Нет, не буду! -- запальчиво ответил Волька. -- Еще не было человека, который заставил бы меня выполнять издевательские требования. -- Значит, я буду первым. -- Нет, не будете! -- Омарчик! -- попытался вмешаться в разгоравшийся скандал Хоттабыч. Но Омар Юсуф, позеленевший от злобы, только сердито отмахнулся. -- Я лучше погибну, но ни за что не буду выполнять ваши прихоти! -- мрачно выкрикнул Волька. -- Значит ты очень скоро погибнешь. Не позже заката солнца, -- заявил, отвратительно улыбаясь, Омар Юсуф. В ту же самую секунду Вольке пришла в голову прекрасная мысль. -- В таком случае, трепещи, презренный джинн! -- вскричал он самым страшным голосом, каким только мог. -- Ты меня вывел из себя, и я вынужден остановить солнце. Оно не закатится ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра! Теперь пеняй на себя! Это был очень рискованный шаг со стороны Вольки. Если Хоттабыч успел рассказать брату, что в Арктике солнце в это время светит круглые сутки, то все пропало. Но Омар Юсуф в ответ на Волькины слова только глумливо возразил: -- Бахвал из бахвалов, хвастун из хвастунов! Я сам люблю иногда похвастать, но даже в минуты самой большой запальчивости я не обещал остановить ход великого светила. Этого не мог сделать даже Сулейман Ибн Дауд -- мир с ними обоими! Волька понял, что он спасен. И не только спасен, но и может прибрать к рукам неприятного братца старика Хоттабыча. Кстати, Хоттабыч одобрительно подмигнул Вольке, а о Жене и говорить не приходилось. Он догадался о Волькином замысле и сейчас таял от восторга, предвкушая неминуемое посрамление Омара Юсуфа. -- Не беспокоится Омар Юсуф. Раз я сказал, что остановлю солнце, то можете быть уверены: оно сегодня не закатится. -- Мальчишка! -- презрительно бросил Омар Юсуф. -- Сами вы мальчишка! -- столь же презрительно возразил ему Волька. -- За солнце я отвечаю. -- А если оно все же закатится? -- спросил Омар Юсуф, давясь от смеха. -- Если закатится, то я буду всегда выполнять самые идиотские ваши приказания. -- Не-ет, -- торжествующе протянул Омар Юсуф, -- нет, если солнце, вопреки твоему самоуверенному обещанию, все же закатится -- а это, конечно, будет так, -- то я тебя попросту съем! Съем вместе с костями. -- Хоть вместе с тапочками, -- мужественно отвечал Волька. -- Зато если солнце сегодня не уйдет за горизонт, будете ли вы тогда во всем меня слушаться? -- Если солнце не закатится? Пожалуйста, с превеликим удовольствием, о самый хвастливый и самый ничтожный из магов! Только этому -- хи-хи-хи! -- увы, не суждено осуществиться. -- Это еще очень большой вопрос, кому через несколько часов будет "увы", -- сурово ответил Волька. -- Смотри же! -- предостерегающе помахал пальцем Омар Юсуф. -- Судя по положению солнца, оно должно закатиться часов через восемь-девять. Мне даже чутьчуть жаль тебя, о бесстыжий молокосос, ибо тебе осталось жить меньше полусуток. -- Пожалуйста, оставьте вашу жалость при себе! Вы лучше себя пожалейте. Омар Юсуф пренебрежительно хихикнул, открыв при этом два ряда мелких желтых зубов. Какие у тебя некрасивые зубы, -- пожалел его Хоттабыч. -- Почему бы тебе, Омар, не завести золотые, как у меня? Омар Юсуф только сейчас заметил необычные зубы Хоттабыча, и его душу наполнила самая черная зависть. -- По совести говоря, братец, я не вижу особенного богатства в золотых зубах, -- сказал он как можно пренебрежительнее. -- Уж лучше я заведу себе бриллиантовые. И точно, в ту же секунду тридцать два прозрачных алмаза