кого зеркально отсвечивающего сапога, а как будто что-то рисовать им в воздухе. Рисовать или писать. Барон отметил это про себя и чиркнул в памяти пометку: при следующих встречах сажать кого-нибудь из мелочи - следить за этим сапогом, чтобы все запоминать и потом делать выводы... - Как видите, все очень просто, - резюмировал Сокол. - Не как у дипломатов, верно? Даже торговаться не из-за чего. Вы втайне от западных союзников передаете нам Гитлера, связанного по рукам и ногам, но живого и здорового. По всем остальным пунктам, включая особый статус Валгаллы, мы идем вам навстречу. И даже можем предложить кое-что от себя... Барон изобразил внимание. - И Германия, и Советский Союз располагают достаточными интеллектуальными, но недостаточными промышленными и экономическими ресурсами для проведения полномасштабной внеатмосферной экспансии. Подчеркиваю: не располагают порознь. Совместно же мы в состоянии за год-полтора полностью взять под контроль Луну и летающие острова, и тем самым, оказавшись вне досягаемости того сверхоружия, которым располагают члены Атлантического клуба, сами же мы будем способны диктовать им свою волю. Товарищ Сталин отдает себе отчет в том, что нынешнее состояние враждебных и союзнических связей неестественно и создано лишь для того, чтобы разрушить Континентальный блок... Этого можно было не говорить. Зеботтендорф знал это раньше других... но кто его тогда слушал? Беда в том, что и нынешнее предложение - а барон принял бы его мгновенно, вцепившись руками, ногами, стальными крючьями... - так вот, и оно завязнет, будет обсуждаться в узком кругу заговорщиков, которые нерешительны до такой степени, что сами не знают, чего боятся больше, поражения или победы. И добьются-таки того, что все развалится и погибнет... Я передам предложение товарища Сталина рейхсфюреру, - сказал барон, - и приложу все возможные усилия для того, чтобы оно было принято. Увидимся послезавтра?.. - Да. До встречи. Рукопожатие Сокола было честным, простым и крепким. Трансильвания, 28 февраля 1945. 14 часов Когда наконец он нашел дорогу, то даже не смог обрадоваться - так вымотался. Этот лес, с виду обычный, разве что слишком тихий, забирал все силы... Штурмфогель опустился на камень - теперь, наученный опытом, внимательно посмотрев, нет ли на нем жгучего черного мха, - и позволил себе чуть-чуть расслабиться. То, что проделало верхнее тело за те дни, когда он сидел под арестом внизу, заслуживало всяческого одобрения и одновременно хорошей порки. ...Надев вельветовую куртку художника, приклеив фальшивую бороду и прилепив искусственный шрам на левую щеку, он отправился на станцию цеппелинов, чтобы проводить Лени, ее отца и еще одного бойца из Абадона, которого знал под именем Наполи - действительно похожего на корсиканского бандита, смуглого, узколицего, с длинными висками, переходящими в косо подстриженные бакенбарды, и хищным прищуром агатово-черных глаз. Наполи носил оранжевый шейный платок, просторный пиджак с зеленым отливом и лаковые штиблеты. Двигался он со страшной грацией василиска. Там, в Абадоне, когда Штурмфогель заново разъяснял задачу - уже в деталях, - Наполи отвел его в сторону и сказал: - Если с ней что-то случится, я тебя убью не сразу. Только когда ты устанешь умолять об этом. Штурмфогель согласно кивнул и сказал: - Самая большая опасность - это если туда, к братцу Эйбу, попадет настоящая Роза Марцинович. Твоя задача - перехватить девушку и спрятать ее достаточно надежно на все время операции. Вот ее варшавские координаты... Наполи сложил бумажку и сунул в нагрудный карман. - Об этом не беспокойся... Сейчас он шлялся по залу ожидания, трепался о чем-то с продавщицей газет, потом примерял шляпы... Полковник Райхель сидел в кресле в углу зала, приподняв воротник пальто, и будто бы дремал. К Лени, одетой в то же самое табачного цвета пальто, в котором она была при первой встрече со Штурмфогелем, оба ни малейшего отношения не имели. Возможно, они и летели-то в разные места... В какой-то момент снующий по залу Наполи оказался рядом со Штурмфогелем. - Рисуешь? - хмыкнул он. - На вот, билеты я не использовал. Не успел. Сам сходи и бабу свою своди, пусть посмотрит... Он подал две раскрашенные лощеные картонки: "Галерея "Ом", входной билет". От руки приписка: "современ. склптра". - Спасибо, - удивленно сказал Штурмфогель в удаляющуюся спину. В течение часа улетели все: Лени - в Варшаву, полковник - в Париж, Наполи - в Аквитанию. Штурмфогель не заметил, чтобы за ними следили. Вечером он зашел в галерею "Ом". Это была одна из самых модных галерей ночного Берлина. Славилась она в том числе и тем, что очень часто и почти безошибочно открывала новые имена. Вот и сейчас в центре Зеленого зала прямо на полу стояла мраморная девушка. Руки ее были заброшены за голову, тело выгнуто, лицо запрокинуто вверх, и только если присмотреться, становилось ясно, что руки связаны в запястьях и веревка охватывает шею. И сразу становилось понятно, что это поза не любовного томления, а ужаса перед чем-то, нависающим сверху... Стояла табличка: "Наполи. "Роза". Штурмфогель пришел в себя где-то далеко от галереи. Нашел винный погребок. Глядя прямо перед собой, выпил стакан рома. Да. Наполи действовал наверняка. "...только когда ты устанешь молить о смерти..." Кто-нибудь слышит мольбы этой девушки? Он не знал. Он не знал, каково это - быть обращенным в камень. В дерево - примерно знал. Был рядом. В камень - нет... Штурмфогель так погрузился в воспоминания, что не сразу обратил внимание на экипаж, запряженный двумя парами крупных мышастых мулов. Экипаж - высокая коробка из полотна и дерева на двух больших колесах - опирался дышлом на что-то вроде орудийного передка, где восседали двое возчиков в высоких шляпах, и плелся не слишком быстро, но и не медленно, чуть поскрипывая и в такт поскрипыванию припадая на одну сторону - как бы прихрамывая. Над крышей экипажа возвышалась черная труба, из которой вылетал легкий сизый дымок. Штурмфогель спустился на обочину и встал, подняв над головой руку. Экипаж остановился, не доезжая шагов пятнадцать. Один из возчиков обернулся и что-то гортанно крикнул; Штурмфогель не разобрал слов. Откинулся матерчатый полог, и из экипажа вышел человек в зеленом костюме и высоких сапогах. В руках у него была винтовка с длинным и толстым стволом. Этой винтовкой он сделал Штурмфогелю вполне понятный знак - подойти и поднять руки. С медлительностью, которую - Штурмфогель надеялся - они примут за наглость и лень, а не за усталость, он приблизился шагов на пять-шесть и улыбнулся. - Я просто хотел попросить вас меня подвезти, - сказал он. - В любое место, где есть банк. Там вы получите немного денег. - Кто ты такой? - спросил зеленый. - Курьер "Голубиной почты". Летел из Константинополя в Берлин. Какие-то разбойники хотели захватить меня на цеппелине, думали, наверное, что у меня либо важные письма, либо чеки... Пришлось спасаться на планере. С ночи выбираюсь из этого леса. - Ночью ты был в этом лесу? - с недоверием спросил зеленый и кивнул на склон, где сначала редко, а чем выше, тем гуще стояли черные ели. - Да, был. - И... как оно? - Тяжело. Но я бывал в Тартарском лесу... так что опыт у меня есть. - В Тартарском я не бывал... - протянул зеленый. - Ладно, садись. В место, где есть банк, поедем завтра. Заплатишь полфунта серебра. Готов? - Вполне... А сегодня нельзя? - Сегодня нельзя. Если только ты не хочешь ждать другого экипажа. Но этот другой скорее всего будет этот же... только мы будем ехать в ту сторону. - А пешком? Я дойду? - Если бы это была просто дорога - да, часов за шесть-восемь. А так - тебе лучше поехать со мной. Дольше. Но зато наверняка. Меня зовут Михась. Я здешний урядник. - А меня зовут Эрвин. - Вот и хорошо. Драться умеешь? - Приходилось. А что, понадобится? - Может быть... В экипаже было жарко. Гораздо жарче, чем требовалось для комфорта. На продольных лавках сидели еще четверо мрачных мужиков с винтовками. А в проходе на носилках, укрытый огромным бараньим тулупом, лежал кто-то неподвижно, и в первый момент Штурмфогель подумал: труп. Труп изможденного непосильным трудом каторжника. Но глаза трупа горели темным огнем... - Кто... это?.. - с трудом разжав сухие губы, спросил лежащий. - Берлинский курьер, ваша светлость, - ответил урядник почтительно. - Сбросили с цеппелина. Опять, наверное, ребятки Кабана балуются. Как в прошлом году. - Подойди... поближе... наклонись... Штурмфогель наклонился. От лежащего исходил слабый запах тлеющих листьев и горячей золы. - Ниже... Он наклонился ниже. Лицо лежащего обтянуто такой тонкой, такой прозрачной кожей... и веки, как у черепахи... - Хоро... шо... - в два приема. - Михась... - Здесь, ваша светлость. - Сделаешь все... что попросит... велит... Все!.. - Я понял, ваша светлость... - голос растерянный. - Все. Скажет: сдохни... сдохнешь. Штурмфогель почувствовал, как вдоль хребта дыбом встает несуществующая шерсть... Берлин, 28 февраля 1945. 19 часов - Кое-чего я все-таки не понимаю, - сказал Хете. - Если они засекли наше подслушивание - а я думаю, что засекли наконец, - то какого черта не использовали это для подачи нам дезы, а взяли и раскрылись? С целью специально обратить на себя внимание. Как-то странно. Не находишь? Нойман кивнул. - Второе: это сама их подготовка к операции. Занимается ею агент, который мог быть засвечен в прошлом. Их руководство об этом знает. Но все равно поручает создание операционной базы ненадежному агенту. Что характерно: через него... в смысле - через нее - мы и вышли на группу. Что это значит? Нам это специально подставили? Нойман опять кивнул. - Значит - что? Все это лишь отвлекающий маневр? Ложный десант? - Именно так, - сказал Нойман. - А мы... - А мы делаем вид, что купились на это. - Только делаем вид? - На большее мы пока не способны... Виды на контригру в Женеве есть? - Почти нет. Разве что они специально подставятся, а мы поймем, что они подставились специально... Да, а что со Штурмфогелем? - Зачем тебе? - Он классно спланировал операцию по Рексу. Мне его не хватает. Понимаешь... - Штурмфогель погиб. Скорее всего. Во всяком случае, самолет, на котором он летел, был сбит - причем над вражеской территорией. - Вот как... Жаль. Очень жаль. - Мне тоже. Женева, 28 февраля 1945. 19 часов 30 минут Волков чувствовал себя скверно. Как всегда после перелетов с юга на север. И внизу, и вверху... везде одно и то же. По-хорошему следовало напиться и пролежать часа четыре, а то и все шесть в постели. Но - не было такой возможности, а потому следовало держать себя вертикально, ходить бодро и принимать решения... Девушка была привязана к столбу, голая, испачканная непонятно чем; волосы ее успели сваляться в паклю; из пакли торчал всяческий мусор. Петля Термена - хитрое приспособление, блокирующее сознание в данном теле и не позволяющее ему ускользнуть - висела на ее шее замысловатым красно-черным ожерельем. Девушка все еще оставалась гордой, красивой, несломленной - но Волков и не собирался ее ломать таким жалким примитивным способом. - Как я понимаю, вы из сотрудниц Ноймана, - сказал он. - Можете молчать или соглашаться - мне все равно. Почерк чувствуется. Так вот, я хочу передать Нойману личное послание. Срочно. Приватно. Для этого я готов отпустить вас. И даже не брать обещания вернуться. Вам так или иначе не доверят больше участие в серьезных операциях, а на прочее мне плевать. Мне ведь все равно, каким образом выводить из строя противника... вы уже и так числитесь в потерях - да и являетесь потерями... Он закурил, пустил дым в потолок и спросил: - Согласны? Девушка помолчала. Потом сказала: - Хорошо. - Сейчас вами займутся. Но развязать вас и снять петлю я смогу только после того, как вы усвоите послание. А то... - Я не убегу. Ведь тогда... - Она опустила голову и посмотрела на себя. - Да? Я в своей практике раз десять встречался со случаями, когда людям удавалось восстановить свое верхнее тело буквально из клочков мяса. Или захватить чужое. Или даже вырастить новое. На такой риск вы меня не подвигнете. - Понятно... Ввод послания занял около часа, девушка, погруженная в транс, медленно покачивалась; петля на ее шее чуть слышно звенела. А Волков сидел, смотрел на нее и чувствовал, как подступает грусть. Вот и еще одна, думал он, одна из бесконечного множества... Уничтоженных врагов? Потерь? Жертв? Или просто использованных бумажных фигурок?.. Он не знал. Да и грусть была не грустью, а просто накопившейся после перелета кислятиной, усталостью, перегаром. Какая в нашем деле может быть грусть... Трансильвания, 28 февраля 1945. 20 часов Замок открылся сразу весь, после крутого поворота дороги: серый на фоне окружающего снега, приземистый, тяжелый. Над тонкими трубами курились дымки. Огромная сырного цвета луна словно бы сидела на шпилях башен. Было немыслимо, нечеловечески светло. И пронзительно холодно. Так холодно бывает только на ветру - но здесь не было ни малейшего признака ветра. Просто тепло из тел стремительно вылетало и таяло в пустом черном призрачном воздухе... - Сто-оп! - распорядился Михась. - Выходи! Дальше только пешком, - пояснил он Штурмфогелю. Когда бежишь чуть вниз, подошвы громко шлепают по дороге... Когда бежишь сквозь густой лунный свет, чувствуешь, что всплываешь вверх... Когда бежишь навстречу своему вечному ночному страху, перестаешь понимать, кто ты есть и где ты есть... Штурмфогель помнил все, что рассказал ему Михась за тягучие часы пути, но думать об этом решительно не мог. Предмостье... мост, не поднимавшийся уже сто лет... припорошенные снегом фигуры давно замерзших часовых... А сквозь проем ворот донжона - дубовые створки разбиты в щепу - видны раскаленные пасти печей. Три пылающих полукруга - и где-то рядом есть, наверное, еще, потому что так уж прихотливо ложатся на снег блики. Надо остановиться... остановиться самому и остановить бег восприятия... вот так. ...Урядник Михась шел впереди, поводя стволом винтовки из стороны в сторону. Люди графа двигались за ним и по обе стороны от него - отважно и твердо, но тень неуверенности скользила в их движениях. Каменный пол был исковеркан - особенно вблизи печей - и завален комьями глины. Штурмфогель не мог преодолеть внутреннего протеста против того, что видел: эти печи - они не были сложены людьми. Как толстенные каменные деревья, они совсем недавно вырвались из-под земли, взорвав каменную кладку, проросли трубами сквозь потолок и стены. Огонь гудел, но не было видно ни куч угля, ни штабелей дров... И едва только Штурмфогель подумал об этом, что-то заскрежетало в углу. Все винтовки судорожно повернулись в ту сторону, а из тени на свет медленно выкатилась железная тачка, груженная поблескивающими кусками антрацита. За тачкой тяжело шагал приземистый черный человек. Не замечая никого, он остановился у одной печи, поднял с пола лопату и стал кидать уголь в огонь. Движения его были рваные - то слишком медленные, то чересчур быстрые. - Мефодий, - негромко позвал урядник. - Мефодий, ты узнаешь меня? Черный человек снова взялся за тачку и зашагал к следующей печи. Там все повторилось - те же движения, напоминающие... напоминающие... Какой-то образ мелькнул, но не задержался. Медленно, потом сразу - быстро, потом - опять медленно... За спиной Штурмфогеля ударил тугой выстрел, и все подпрыгнули и оглянулись. Уши забило то ли ватой, то ли глиной. Свет стал гротескно резок. Один из людей графа судорожно рвал затвор винтовки. В нескольких шагах от него на земле что-то дергалось, и лишь несколько долгих мгновений спустя Штурмфогель понял, что это осколки человека, разбившегося, словно он был из хрупкого, но живого фарфора... Деревянные, подумал Штурмфогель. Мраморные. Фарфоровые... что они с нами делают... (Если бы его спросили, кто такие эти "они", он вряд ли ответил бы. Какие-то сволочи и мерзавцы, превращающие людей в дерево, камень и фарфор; и эта мысль имела логическое продолжение, которого он не хотел, но которое тем не менее в ней заключалось.) - Молодец, Никол! - громко сказал урядник, и сквозь звон в ушах его слова пробились с трудом, но пробились. - Всем смотреть по сторонам! За мной, наверх! У подножия винтовой лестницы лежал, скрючившись в позе эмбриона, еще кто-то - маленький и легкий. Если бы не полуседая спутанная борода, можно было подумать, что это ребенок. Штурмфогель шел следом за урядником - и, когда тот остановился, почти ткнулся в него. - Что там? Урядник сделал несколько тяжелых шагов по ступеням и шагнул в сторону. Лестница кончилась. Здесь было жарко - куда более жарко, чем внизу, у пылающих печей. Но там были ворота наружу; здесь же почти все окна-бойницы закрывали цветные витражи; лишь кое-где куски мозаик вылетели, и черные дыры опушил иней. Трубы, растущие из пола, напоминали голые деревья: от изогнутых серых стволов отходили изогнутые серые сучья... Воздух дрожал и переливался в свете небольших огненных шаров, неподвижно висящих тут и там без всякой видимой опоры. На полу в позах будд неподвижно сидели несколько десятков человек - в первый момент показалось - несколько сотен, но это была паника воображения, - опутанных тончайшей перламутрово поблескивающей сетью, а с потолка по дальней стене, сально отсвечивая, спускалось чудовище. Штурмфогель впервые видел фанга живьем, хотя раньше кое-что слышал о них, видел фотографии и даже панцирь - в музее раритетов Штимана. Но там, наверное, кому-то попался мелкий несмышленыш - здесь же была матерая тварь размером с медведя. Люди графа поднимались и строились в ряд, и Штурмфогель ощущал исходящий от них резкий запах пота - того пота, который выступает у людей в напряженные минуты ожидания схватки. Он и сам поднял свое оружие, старинную магазинную винтовку "Бердан э 2", патрон уже был загнан в патронник, а предохранитель все равно не работал, так что остается нажать спуск, и тяжелая тупая пуля уйдет вперед - искать свою дыру... От фанга исходило страшное зловоние, улавливаемое даже не обонянием, а сразу мозгом. Пока он полз по стене, панцирь его, желто-серый, изображал необыкновенно красивое и чувственное женское лицо. Из-под панциря высовывались короткие толстые щупальца-ноги, их могло быть от семи до двенадцати с каждой стороны, и Штурмфогель поймал себя на том, что тщится пересчитать их... Стрелять сейчас было бессмысленно: панцирь фанга был крепче стали. Следовало ждать, когда он спустится на пол и пойдет в атаку. Тогда будет недолгий миг, в который он окажется уязвим. Самое страшное - это то, что внизу фанги были людьми, да не просто людьми, а девочками-подростками, которых кто-то смертельно обидел... И еще: когда фанг опустится на пол и начнет вставать на дыбы, как медведь (бронированной грудью вперед), стрелять придется сквозь тела сидящих и опутанных его сетью - заведомо обреченных, но еще живых... - Ну... - выдохнул Михась, и в этот момент фанг прыгнул. Кто-то успел выстрелить. И даже умудрился попасть. Если бы не это, фанг мог бы убить всех. А так - его крутнуло в воздухе, и он приземлился боком к шеренге стрелков, и пока он разворачивался, Штурмфогель успел всадить ему пулю в одно из отверстий, через которые высовываются из панциря ноги-щупальца... Это была не смертельная рана, и фанг развернулся, наклонившись вперед, - и свистнувший боевой жгут обхватил поперек груди одного из стрелков. Крик ударил по ушам и тут же стих, когда, перерезанная у локтя, упала на пол рука, все еще сжимающая цевье винтовки... Выстрелы загремели беспорядочно, но часто, на панцире засверкали искры, высекаемые стальными сердечниками пуль. Схваченный стрелок все еще бился, но жгут уже прорезал его торс, волной хлынула кровь... Штурмфогель выстрелил еще раз, целясь в маленькую фигурную прорезь в самом верху панциря - туда в моменты опасности втягивалась голова фанга. Он промахнулся - пуля ударила рядом, - перезарядил и выстрелил еще. Жгут быстро втягивался в тело чудовища. "Залпом!" - крикнул Михась. Это было отчаяние. И все же - получился залп. Фанга отбросило на несколько шагов. "Залпом!" Фанг еле устоял. "Залпом!.." На этот раз Штурмфогель удержался от выстрела, а когда фанг вновь выпрямился - четко положил пулю в ту самую прорезь. Даже показалось, что послышался глубокий хлюпающий звук. Следующим залпом чудовище опрокинуло на спину. Оно возилось, беспорядочно взмахивая щупальцами, хватая и опрокидывая неподвижно сидящих людей, уже давно ставших его живыми консервами... страшный боевой жгут метался, рассекая их на части. - Еще один! - вдруг крикнул Михась, и в этот миг метнувшийся откуда-то сбоку жгут обхватил его за ногу. Урядник уронил винтовку и закричал. Штурмфогель навскидку выстрелил туда, куда тянулся жгут, и успел увидеть темный отблеск в глазах пятящегося фанга. Это был детеныш - или самка, или кто они там - размером с большую собаку. Выстрелы загремели - панцирь отразил несколько пуль, но потом брызнул осколками. Жгут судорожно задергался и вытянулся на полу, безобидный, как веревка. Штурмфогель наклонился над упавшим урядником. Кровь била из кольцевой раны выше колена несколькими струями. Штурмфогель быстро отцепил ремень винтовки от антабок, обхватил им бедро, затянул свободным узлом, потом подсунул под ремень шомпол и в три оборота затянул так, что кровь остановилась. Лицо урядника было зеленое, в струйках пота, глаза метались. - Ну вот, - выдохнул Штурмфогель. - Теперь бы хирурга... - Километров... сорок... - сказал урядник. - Не довезем... ногу. Черт... В стороне опять раздались выстрелы - уже более редкие и методичные. Подошел один из стрелков. Он тоже был зеленоватый. - Там это... гнездо. - И что? - сморщился урядник. - Так это... смотреть не будете? - Куда мне сейчас... только этого... - А может... господин?.. Штурмфогель покачал головой. Он хорошо знал, что именно увидит в этом гнезде. Он читал. - Перебейте всех, - сказал урядник. - Без жалости. Они бы вас не пожалели. - Это да... - Стрелок отошел, оглянулся, будто что-то хотел добавить, но махнул рукой и пошел дальше - добивать. - Знаешь, - сказал Штурмфогель, осматривая рану, - я мог бы попробовать. Может быть, не все сосуды перерезаны... Кое-чему нас все-таки учили. Не получится так не получится... - Что нужно? - Водку, иголку, суровую нитку, щипцы для бровей... да четверых, чтоб держали... - Не надо... держать. Позови... Никола. Минут через двадцать все было готово к операции. Во всем здании не осталось ни столов, ни лавок, поэтому работать пришлось на полу. На чистой (быстро кровенеющей) скатерти разложили урядника и инструменты. Ассистент Никол немного отпускал жгут, Штурмфогель находил кровоточащий сосуд, прихватывал его щипчиками и вытягивал; потом передавал щипцы Николу, а сам проводил пропитанную водкой нить под сосудом и потом завязывал сверху крепким двойным узлом. Так повторялось раз за разом - и вот наконец после того, как жгут был ослаблен, ярких фонтанчиков не появилось. Тогда он обильно полил рану чудовищно вонючим жирным бальзамом, который нашелся у одного из стрелков, обложил пропитанными этим же бальзамом кусками простыни, сверху добавил побольше корпии и обмотал полотняным бинтом: туго, но не настолько, чтобы нога обескровилась. Уже готовы были импровизированные, но удобные носилки; уже нагрелись возле раскаленных печных труб кирпичи, которыми Штурмфогель собирался согревать раненую ногу по дороге к экипажу; уже урядник лежал, обессилено закрыв глаза, на этих носилках и люди графа примерялись, как нести их вниз по винтовой лестнице, - как вдруг что-то вокруг начало меняться. Трубы, только что такие прочные и гладкие, морщились, коробились, покрывались матовой корочкой, в трещинах которой появлялся опасный ртутный блеск... - Бегом... - в ужасе прошептал Никол. - Сейчас тут все... Они не успели. Трубы рухнули почти одновременно, расплескиваясь волнами и брызгами жидкого металла; из дыр в полу ударили факелы огня... ...Было несколько минут, которых Штурмфогель не запомнил. Он вновь начал ощущать себя уже во дворе. Рядом с ним было только четверо стрелков в прожженных одеждах и носилки с урядником. Они каким-то чудом вынесли его. В донжоне бушевало пламя. Наверху один за другим лопались витражи, и потоки искр и подсвеченного дыма вылетали из очередного глубокого провала... - Все, - сказал кто-то. - Они не придут. Стрелки подхватили носилки и двинулись по своим следам, и Штурмфогель потащился за ними. Очень не скоро он заметил, что того пронзительного холода уже нет - а есть просто легкий морозец южной февральской ночи довольно высоко в горах, еще местами заснеженных... Адриатика, яхта "Босфор", 1 марта 1945. 02 часа На самом деле Гуго Захтлебен был сильнее, чем хотел это показать своим врагам. За свою долгую деятельность он убил немало людей и в нижнем, и в верхнем мире - и не раз холодно и достаточно спокойно представлял себе, как это сделают с ним самим. Единственное, чего он боялся (хотя и не признавался себе в этом), - это потерять не только тело, то или другое, но и личность, "Я", того самого Гуго, "рыцаря Гуго", которого он, тогда еще заурядный учитель немецкого языка и литературы в заурядной провинциальной школе, сам в себе не без труда вырастил и потому очень любил... А поскольку этого не случилось - личность как раз была в том теле, которое уцелело... можно было сказать: повезло. А вот Гютлер сломалась - это он чувствовал. У нее были отчаянно пустые глаза морфинистки, не получившей очередной дозы своего снадобья. И теперь за простое обещание поднять ее наверх, всунуть в чье-то опустевшее тело - а таких немало бродит там сейчас, когда внизу война, - Эрика сделает все, что угодно. Гуго и сам много раз пользовался этим методом... Они лежали в одной каюте, голые, прикованные к стойкам своих коек - ровно с той степенью свободы, чтобы иметь возможность дотянуться до параши и подтащить ее к себе. Тюремщики не потакали их стыдливости, но Гютлер, похоже, ничего не воспринимала, а Гуго мог вынести и не такое. Гютлер нужно было как можно быстрее убить - не тело, конечно, а личность. Гуго мог это сделать, но для этого ему требовались ночь и покой... Вчера покоя не было. Яхту трепало на короткой волне, Гютлер все время рвало, и Гуго ничего не мог сделать. Сегодня с полудня волнение стало стихать, к вечеру почти улеглось, и вот теперь яхта, мягко и мелко вибрируя, скользила почти по ровной воде. Очень хотелось спать. Он слышал сонное причмокивание Эрики и в красновато-желтом свете горящей в коридоре лампочки - как раз напротив грубо выпиленного в двери квадратного отверстия - видел ее истомленное и жестокое, но вдруг ставшее очень красивым лицо. Лицо просило покоя, и он готов был дать ей этот покой... Гуго лег на спину, нашел точку, в которую можно упереться взглядом, подобрал дыхание и стал осторожно, потихоньку выбираться из тела - но не в другое теплое, привычное, сильное и послушное тело, а прямо в неприветливый грубый вещный мир. Это было ощущениями похоже на то, как если бы он в одной рубашке и босиком вознамерился бы пересечь заледенелую каменистую пустошь. Это заняло - если следить по часам - не так уж много времени, но показалось, что много. Вообще со временем вне тела дела обстояли как-то странно, но никогда не доходили руки по-настоящему с этим разобраться. Потом он наконец повис, как воздушный шарик на привязи, под потолком каюты, глядя вниз на тела совершенно чужих ему людей, мужчины и женщины, которых никогда ничто не соединяло, кроме коллегиальных отношений и подсознательной неприязни. Жаль, что так, подумал он. Женщина была умной, характерной, красивой и привлекательной. С ней можно было провести немало интересных часов и ночей. Но сейчас он должен был просто убить ее. Так повелевал долг. И Гуго начал превращаться. Это была его уникальная способность, которую он скрывал, потому что всегда нужно иметь что-нибудь в тайнике. Он мог превратиться в крылатого волка. Потом он начал искать сон Эрики. И конечно, скоро нашел. Совсем рядом, потому что у тех, кто бывал наверху, постепенно атрофировалась привычка - или способность - видеть далекие сны. Это была все та же яхта, только с огромными подземельями. Эрика спускалась по бесконечно длинному осклизлому трапу, который сильно пружинил под ее ногами. Внизу была чернота... Теперь оставалось главное - нельзя было дать Эрике проснуться. Но на это существовали свои приемы, и Гуго начал плести сеть заклинаний. Это было непростое дело, сеть то и дело рвалась, перекашивалась, ее подхватывало вихрями и сквозняками, но тем не менее он закончил все вовремя - то есть до того, как Эрика почувствовала его присутствие. Потом началась погоня. В сеть он не забыл вплести еще несколько слов, превращающих некоторые двери в особые зеркала, и поэтому бегущая Гютлер время от времени, не замечая того, поворачивалась и бежала в обратном направлении - то есть навстречу ему. А он лишь сидел и ждал, раскрыв пасть и сложив крылья. И наконец настал момент, когда она не побежала, а остановилась. - Ведь это ты, Гуго? - глухо спросила она. - Да, я. - Только... сразу. Хорошо? Гуго молча бросился ей на грудь, повалил, впился в шею - и держал, держал, держал, пока тело под ним не перестало содрогаться. Тогда он разжал челюсти, отошел, шатаясь, в сторону - и его вырвало черной дымящейся кровью. Он мучительно задыхался от этого железного запаха, а его все рвало и рвало... Трансильвания, 1 марта 1945. 16 часов Граф уже не производил впечатления ожившего трупа; теперь это был просто очень утомленный, как после долгой болезни, старый человек. Он все еще мерз, даже в этой сильно натопленной и увешанной коврами комнате маленькой гостиницы, и большие, совсем не аристократические кисти рук его были восковые, с голубоватыми ногтями. Но рукопожатие оказалось сильным. - В вас есть что-то от птицы, Эрвин, - сказал он. - Помимо фамилии. Вы никогда не пробовали летать? Штурмфогель улыбнулся, но почувствовал, что улыбка выходит кривой. Тогда он просто сказал: - Раньше я мог. Потом... перестал мочь. - Я так и понял, - сказал граф. - Почувствовал родственное что-то... Я тоже в молодости мог летать. Но есть предметы... Чем вас прикончили как птицу? Просто разорвали на куски, подумал Штурмфогель. Вслух не сказал, просто махнул рукой. - А я с тех пор не переношу серебро... - Граф поморщился. - Эрвин, я ваш должник. Этот долг сильнее карточного... он должен быть оплачен. Немедленно. Граф замолчал и стал смотреть куда-то в угол, мимо пылающего камина. - Я многое понял о вас, Эрвин. Фанг... он ведь не столько забирает, сколько дает. Новое зрение, новый слух... трудно объяснить тому, кто сам не... не попался. Конечно, это обман, ловушка... и все же... не совсем обман. Будет трудно жить без этого... правда, и с этим долго не протянуть... - Фанги давно в ваших краях? - спросил Штурмфогель, чтобы прервать затянувшуюся паузу. - Что? А... да, весьма давно. Но - редко. Поэтому так и получилось. Опыта ни у кого нет... А вы, похоже, встречались с ними и раньше? - Было. Несколько раз. Нубия, Мавритания... там их много. Черные колдуны умеют с ними справляться, а вот белым приходится вручную... - Да-да... Так вот, Эрвин, я успел многое про вас понять. Могу не говорить, что именно? Вам вряд ли захочется это услышать. Я не дипломат, я всегда называю кошку кошкой... Но. Не касаясь методов, к вашей цели я отношусь... с пониманием. Не знаю, как бы сам поступил, окажись в вашей шкуре. Не знаю... Вам надо куда-то в германскую часть Салема? И срочно? - Желательно... - Добираться обычным путем - уйдет дня четыре при самом наилучшем раскладе. Но я должен услышать от вас - хотя кое-что уже знаю, - насколько вы свободны от предрассудков, свойственных необразованным пейзанам? - Абсолютно несвободен, - сказал Штурмфогель, пожимая плечами. - Я весь из них состою. Граф коротко хохотнул. - Хорошо. Что вы знаете про крапиц? - Про кого? - Крапицы. Их еще называют нелядами. - Ничего не знаю. Впервые слышу. - Я так и подумал. В услужении у меня есть тройка крапиц. Если вы им понравитесь, они доставят вас в любую точку мира. Очень быстро. Я могу велеть им оставаться при вас до... ну, скажем, лета. Скорее всего к лету все кончится, так ли, эдак ли... Но, повторяю, вы должны им понравиться. Некоторым это трудно. - Мне лучше ничего не знать заранее? - осторожно спросил Штурмфогель. - Может быть, да... - И вдруг в глазах графа Штурмфогель впервые заметил искру живого интереса. - Ха. Возможно, так будет лучше. Значительно лучше. Захарий! Вошел тот одноглазый бандит с кривым кинжалом на поясе, что привел Штурмфогеля сюда. Щека его под шрамом подергивалась. - Отведи бея Штурмфогеля к крапицам. По дороге возьмешь все, что нужно... ты знаешь. Но ничего не рассказывай. - Да, ваша светлость. Захарий странно, но притом очень уважительно взглянул на Штурмфогеля и громко втянул носом воздух. И потом, когда они шли деревней - поскрипывая дощатым тротуаром, - Захарий все поматывал головой, как бы говоря: ну и дела же!.. В лавке он приказал подать три фунта мягких конфет, несколько баночек разных варений и джемов, сахарных пирожков и кренделей с марципаном, а потом в трактире взял большую оплетенную лозой бутыль приторно-сладкой вишневой наливки. От трактира он свернул в переулок, ведущий в сторону реки и леса за рекой, подвел Штурмфогеля к темным воротам (створки окаймлены были зеленоватой медью) и здесь передал ему сладости. Здесь чем-то отчетливо, но неузнаваемо пахло: сухими цветами?.. - Дальше я с тобой не пойду, - сказал он. - Может, его светлость и прогневается, но нету моей мочи. А ты давай, ты не бойся. Смотри на них как на простых девок, им это нравится. Сласти любят и вино сладкое чтоб. Да только сам много не пей, а то сболтнешь ненароком чего. Вишневка - она коварная... Прощай, теперь уж не увижу тебя, наверное. Спасибо за Михася. Ребята сказали, если б не ты... - Я понял, любят его здесь, - сказал Штурмфогель. - Ну... не девка красная, чтоб любить, а плохо без него пришлось бы. Бесстрашный он перед дрянью-то. Ну, сам видел... И кто рядом с ним - тоже страх теряют. Нет, плохо без него, плохо... Он повернулся и пошел, заметно покачиваясь - будто был подшофе, хотя когда бы успел? Да и не пьяная это была походка, другая... только какая вот?.. Штурмфогель постоял, глядя ему вслед, а потом решительно постучал в ворота. Минуты через две - открыли. ИГРА В КРЫСУ Женева, 1 марта 1945. 19 часов Лени Райхель наконец-то осталась одна... Не первый раз и даже не первый год принимала она участие в тайных операциях подполья, но никогда не испытывала такой неуверенности в себе. Проклятый эсэсовец... Мир, до этого момента простой и ясный, вдруг повернулся в профиль, и оказалось, что все не так. Лени, ее отец, солдаты ее отца были правы. Эсэсовцы - нет. Даже эсэсовец, перешедший на сторону "Абадона" - такого не случалось, но ведь могло случиться? - оставался бы под подозрением годы. И вдруг... Штурмфогель не перешел на сторону "Абадона". Но он вдруг сумел доказать, что у них есть общие враги и что нужно объединиться против этих общих врагов. И что непонятнее всего - ему поверили. Поверил отец - и даже поверила она сама. Хотя все еще по инерции сомневалась. А самое страшное - и в этом она не смела признаться себе самой, - когда они сидели в маленькой беседке на берегу и он инструктировал ее, она вдруг ощутила слишком ясную и понятную тягу к этому человеку, еще вчера (и наверняка завтра) - заклятому врагу. Вот ведь ничего такого в нем не было: ни роста, ни лица... но - голос? Повадка? Она не смогла бы ответить. В группе ее приняли хорошо, и даже "кузен" Эйб старался проявить участие, видя ее искреннее горе по погибшему Натану. А она горевала искренне, ибо Натан был нашим бойцом, павшим на посту - во-первых; а во-вторых, павшим от руки... Ромео, вдруг однажды поняла она и чуть не захохотала истерически, но сумела сдержаться и не смазать момент: Эйб как раз говорил о брате - красиво, но слишком выспренно... дерьмо с перцем, какие-то Монтекки и Капулетти... но получалось именно так. Почему я не рассказала ему всего, в очередной раз спрашивала она себя и не находила объяснения. Ведь он действительно ничего не знает... но захочет ли узнать? Это был вопрос... Группа съезжалась в специально снятый на берегу озера пансионат "Веселая вдова" под видом студентов какого-то богословского университета, успешно завершивших зимний триместр и теперь собравшихся провести каникулы с толком, шумом, дымом, искрами и возлияниями. Все время играла радиола, вокруг фонтана перед входом устраивались танцы, взятые напрокат велосипеды громоздились у входа, а швертботы, каяки и байдарки - у причала. Вино привозилось бочонками и ящиками (и далеко не все спускалось в канализацию...), а два близрасположенных кабачка были завалены обильными заказами. Шляясь по двое-трое по городу, "студенты" фотографировались на фоне достопримечательностей, задирались к добродушным женевским полицейским и легко тратили деньги. И никому, конечно, не могло прийти в голову, что среди доставляемых к "Веселой вдове" пакетов и свертков немало слишком уж тяжелых, не похожих весом на пляжные зонтики и подводные скутера... Лени была, конечно, на особом положении. В отряде были еще четыре женщины, специально для создания атмосферы свального греха. Сама же Лени считалась женщиной командира, а следовательно - была табу для рядовых. Но взгляды не спрячешь, и постоянно стаи алых и белых мотыльков вились вокруг ее бедра. Четыре дня на глазах у всех, в этой атмосфере искреннего (просто потому, что мастерски сделанного) веселья... И вот сегодня она вдруг осталась одна. Соло. Ее послали на связь. Нужно было, соблюдая все каноны, положить послание в тайник и спокойно уйти. Возможно, это была проверка. Тогда за нею следят. Возможно, что все делалось всерьез... Штурмфогель сказал так: до тех пор, пока не получаешь от меня дополнительных инструкций, ты - Роза на сто десять процентов. Никаких отступлений от образа. Но дополнительные инструкции должны были поступить еще вчера... В памяти ее хранился телефон, по которому следовало позвонить в случае крайней необходимости. Но крайняя ли сейчас необходимость? Не похоже, что операция начнется завтра. Тем не менее ей трудно было проходить мимо массивных голубых будок с платными уличными телефонами в них. Ей нужно было вчера и нужно будет послезавтра в это же время быть возле будки номер 437 на углу улиц Кальвина и Цветочной. Вот на этом углу, возле той будки... Телефон зазвонил. Лени прошла мимо. Оглянувшись раза два и даже замедлив шаг... Трансильвания, 1 марта 1945 года. 19 часов 05 минут Штурмфогель с досадой поставил обе глиняные чашки на стол. Из одной все еще доносились длинны