нно ко мне? Что вам там про меня наврали? Он молчал. Или ты хочешь, чтобы я устроил тебе пытку? Я могу. Ла... ладно. Нам приказали... князь сам приказал... найти человека -- вас -- и доставить... можно -- мертвого... а можно... достать из... из тела... прибор... вот отсюда... А эта штука, значит, пеленгует этот прибор?-- я показал на ящик. Д-да. Интересное кино, сказал я. Надеюсь, на аббрутин у тебя аллергии нет? На... что? На аббрутин. Он же кси-диацин. Я не понимаю... Снотворное. А... нет, кажется, нет. Тогда закатай рукав. Да не бойся так, дурашка, убить тебя я могу просто двумя пальцами -- я показал, как. Он мгновенно вспотел. Не дрожи. Это чтобы не связывать тебя опять веревкой. Не бойся. Сейчас ты уснешь. Ты уснешь, и тебе захочется посмотреть сны. Ты будешь смотреть сны и рассказывать мне все, что видишь... и тебе приснится райский сад, и ты услышишь пение гурий, но стражи не пустят тебя туда, пока ты не расскажешь все, что знаешь про вашу организацию... Он уже спал, дыхание было ровное. Я откинулся на спинку сиденья, в уютный мягкий угол, обхватил колено руками и приготовился слушать. 14.06.1991. 5 часов утра. Звенигород. Пристань "Хассель, Денисов и Ко". Я долго бился над своим лицом и, наконец, смог сделать так, чтобы оно не напоминало ничем мою фотографию, попавшую в лапы "Муромца". И на сегодня надо озаботиться какой-нибудь экранировкой -- пока я не попаду в Москву, под защиту армейских вседиапазонных шумогенераторов. Чем бы ни был прибор, впаянный в меня, он отзывался на кодированный запрос серией весьма мощных радиоимпульсов, пеленгуемых в радиусе по крайней мере двадцати километров. С другой стороны, я, похоже, чувствовал -- не знаю, почему -- этот запрос и, следовательно, мог заранее знать о приближении преследователей. Кроме того, Вадим рассказал, что первые два пеленгатора собрали вручную, один из них я грохнул у дома деда, а другой захватил, а мастерская, принявшая заказ, выдаст первые приборы не раньше, чем в четыре часа дня сегодня. Следовательно, определенный резерв времени у меня был... вот только на что его потратить? Ворота пристани были закрыты, я посигналил, как требовалось: три коротких и длинный. Из будки на территории пристани вышел седоватый толстяк, сонно потянулся и направился к нам. Судя по всему, это и был дядя Саня. -- У меня партия груза по контракту "Кянигин",-- сказал я, опустив стекло и высунув голову. -- Контракт "Кянигин" начинает действовать с полудня,-- ответил он. На лице его не было и следа сна. -- Мне нужно в Москву,-- сказал я. -- Ты с вещами? -- Нас двое. Вещей очень мало. Машину можем оставить. -- Я тебя что-то не видел... -- И не могли видеть. -- А это кто там с тобой? Вадька, что ли? -- Вадим, проснись,-- сказал я. -- О, дядя Саня,-- сказал Вадим.-- Приехали, да? -- Приехали, приехали,-- сказал дядя Саня.-- Щас я ворота открою... Мы загнали машину в дальний угол товарного двора, там уже стояло несколько, и напоследок я ввел Вадиму еще одну дозу аббрутина. Я взял сумку, он -- пеленгатор, и мы пошли к дебаркадеру. Что-то тебя качает, Вадька, сказал дядя Саня. А... контузило малость... Может, тебе здесь отлежаться? Вадим посмотрел на меня. Я поколебался. Нет, надо ехать. Там ведь вплавь придется... Ничего, сказал я, в крайнем случае, я его на себе доплыву. Рисковые вы ребята, покачал головой дядя Саня... ладно, пошли... Мы перешли дебаркадер и спрыгнули на палубу самоходного лихтера. Вся палуба была заставлена скамейками: досками на козлах. Двигатели лихтера работали, под ногами пробегали волны вибрации. "Кузмич!"-- гаркнул дядя Саня. Из люка в палубе высунулась голова. Кузмичу было лет восемнадцать. "Чего?" Увидев нас, он в два движения выбрался из люка. "Возьмешь вот этих ребят в собачий ящик",-- сказал дядя Саня. "Угу",-- был ответ. "Куда сегодня?" "Еще не знаю. По каналу уже не пускают, говорят, кто-то затопиться пытался на фарватере. А у них же канонерки на Волге". Дядя Саня почесал затылок. "Да уж, затопиться -- это мы всегда пожалуйста... Что Семин?" "Нормально, грузится. Через полчаса, говорит, отвалит". "Ладно, Кузмич, разберешься на месте." "Разберусь,-- сказал Кузмич,--пойдемте, покажу вам ваше место..." Это был подлинный собачий ящик: в корме, рядом с шахтой руля, выгорожено было пространство метр на два на два. "Запретесь изнутри,-- сказал Кузмич,-- снаружи абсолютно незаметно. Когда я скомандую, отдраите вот этот люк и уйдете. Ласты и маски в рундуке, дыхательные патроны я вам дам. Имели с ними дело?" "Свежие?"-- спросил я. "Да, на полчаса хватит." "Годится. И все-таки -- где именно вы будете выходить?" "Постараюсь высадить в самом удобном месте. Устраивает такой ответ?" "Что вообще в Москве?" "Никто не знает. Все говорят разное." "Ладно, разберемся... Нам сейчас запираться или погодя?" "Зачем сейчас? Когда на подходе будем... за час, скажем." "Хорошо..." Полчаса назад с вокзала Вадим позвонил Князю и условными фразами сказал, что группа продолжает поиск. Следующее контрольное время связи в полдень. До полудня еще... С дебаркадера попрыгали на палубу лихтера трое парней. "Ну, вот, экипаж в сборе",-- сказал Кузмич. Дядя Саня сбросил носовой швартов с кнехта. "Петька, расхиляй драный, отдавай кормовой!"-- голос у Кузмича был зычный, как и положено речному капитану. Один из парней рысью метнулся на корму. Кузмич солидно поднялся на мостик. У лихтеров этого типа рубка м мостик не на корме, как обычно, а ближе к носу и на правом борту -- как у авианосцев. Ну, что, сказал я Вадиму, поплыли? Да, сказал он. Вид у него был измученный, вокруг глаз -- синяки, как у лемура. Поплыли... Палуба задрожала сильней, и берег, слегка изогнувшись, стал уходить влево и назад. Я сел на край скамьи, повиснув подмышкой на леере ограждения. Вадим сел напротив, спиной к движению. Иди поспи, сказал я, спроси у шкипера, где можно поспать, и поспи. Я тебя разбужу. Туман еще не рассеялся, но поредел, стал прозрачнее. Видно было и оба берега, и то, что на берегах. Виллы, дачки, прочие постройки -- сплошным рядом. На воде -- лодки, катера. И -- очень тихо. Неимоверно тихо. Собственно, мне следовало просто сложить два и два, записать результат и сверить его с ответом в конце учебника... что я, собственно, сделал уже раз сорок за последние двое суток... да только в ответе вместо ожидаемого "четыре" возникали огненные письмена: "А на хрена все это?" И не было у меня под рукой премудрого Даниила... и сам я не Бальтазар... Вальтасар... кстати, пожрать бы неплохо... шкипера, что ли, попросить? Не отвлекайся. Действительно: на хрена такие сложности? Операции подобного рода проводятся с минимальным -- минимально возможным, точнее, -- количеством ходов и поворотов. У меня же получается нечто водевильное... "Женитьба Фигаро" со стрельбой и переодеваньями... и в финале: "Унесите трупы. Скомандуйте дать залп!" Интерес "Муромца" ко мне -- учитывая все, что я видел сам и что мне сказал Вадик -- можно об'яснить только одним: тем, что в теле пана Валинецкого спрятана маленькая атомная бомбочка. Я их никогда не видел, эти бомбочки из рентгения-252, слышал только, что они страшно дорогие, размер имеют с толстую многоцветную авторучку, а мощность -- порядка двадцати тонн тротила. Если бомба есть и "муромцы" пронюхали об этом -- стало быть, идет утечка из самого штаба Тарантула. Но, поскольку тут замешан Тарантул, то больше верится в вариант, при котором бомбы нет, а утечка информации -- есть. Но опять же -- мне ведь куда больше хотелось бы верить именно в этот вариант... тем временем завершая траекторию полета... где? Куда меня вообще несет? Да, я намерен рассчитаться за ребят. Почерк тех, кто орудовал в "Садовом кольце", и тех, кто перебил моих -- одинаков. И есть одно очень важное обстоятельство: мои ни под каким видом не должны были после акции концентрироваться на базе. Ни под каким... если не получали соответствующего приказа от меня, координатора, или Командора, старшего группы "А". Я такого приказа не давал. Значит -- Командор? Без моего ведома? Не верится. Возможно только теоретически. И вдруг мне вспомнился странный бред, поразивший меня там, в меблирашках, рядом с убитой Сашей. Ч-черт... что-то мелькнуло -- и исчезло. Над глазами стала скапливаться боль. Обойдем этот момент. Эх, Игорек, как многим ты позволял копаться в своих мозгах!.. и все же, все же, все же -- вспомним. О другом. Первые дни после операции, потом - первые шаги. Доктор Морита... фотография из медицинской карты -- кстати... так вот: я совершенно уверен, что какая-то телеметрия у него была. Сердце вовсе не сразу стало работать так, что я перестал его чувствовать: поначалу были очень неприятные ощущения. А когда упал в саду -- помнишь? Нашли сразу, через две минуты -- о! Ясно же, что получали сигналы от меня, и ясно, что могли пеленговать источник этих сигналов. Точно, точно. И вполне возможно, что с того пульта можно посылать... ну, скажем так: разные сигналы. Замри -- умри -- воскресни... направо -- налево... вряд ли, старина, вряд ли -- слишком сложно технически. Другое дело -- внушенная программа... Если так -- то дело плохо. Если так -- то это значит, что вся миссия нашей группы была лишь прикрытием чего-то иного, и я всего лишь зомби, всего лишь ходячий футляр для маленькой бомбочки большой разрушительной силы, и эту бомбочку, хочу я того или нет, я доставлю-таки в нужное место и в нужное время -- даже если буду стремиться к чему-то прямо противоположному... Значит, бомба все-таки во мне... Козел, сказал я. Все же проще простого: есть бомба -- значит, есть и программа. Нет бомбы -- нет и... хотя постой, постой... Тут тоже появляются варианты. Искать в себе программу бесполезно. А вот попытаться определить, бомба у меня внутри или нормальный реактор -- это, пожалуй, можно попытаться сделать. Пацаны искали меня с какими-то приборчиками. Ясно, что это детектор какого-то специфического излучения. Что я знаю про рентгений? Я закрыл глаза, сосредоточился. Производится искусственно, используется как расщепляющийся материал... и как источник бета-частиц. О! Реактор же мой, как я знаю, слабо светится в гамма-диапазоне. Кроме того, бомба должна светиться на несколько порядков сильнее... козел, козел, козел! Что сделал Гера? Гера приклеил к бомбе кусок фотопленки! Кто же мешает и мне?.. Ну, а дальше? Что это даст? Предположим, выяснили: бомба есть. Тогда надо будет сходить с траектории. Да? И как это ты себе представляешь практически? Практически?.. Практически я себе представляю это так: достаю из кармана серебряную марку, кладу на ладонь. Орел: продолжаю путь в Москву. Решка: ни о какой Москве и речи быть не может. И далее -- в любой ситуации выбора... Бросаю. Решка. Взвыла сирена. Меня скрутило в тугой комок. Это был всего-навсего звуковой сигнал нашего лихтера, и впереди кто-то отозвался низким басовитым гудком, но что прикажете делать с проклятыми инстинктами?.. Хорошо хоть, со стороны всего этого не видно. Навстречу шел озерный катер, и даже издали видно было, что он набит людьми до последней возможности. Фарватер был узкий, суда разминулись, едва не царапнувшись бортами -- так, что я видел выражения лиц... не выражения, а выражение, одно на всех: злая, ожесточенная усталость. Лечь и сесть там было негде, кое-кто спал стоя. Катер прошел, оставив запах мазутного перегара, многих тел -- и странный, на пределе слышимости, шепот... или это волны выплескивались на прибрежную гальку?.. Покидать город могли все беспрепятственно, без каких-либо разрешений и даже без личных документов -- об этом об'являло и официальное радио на длинных волнах, и подпольные радиостанции, иногда продиравшиеся через глушение. Уже за первые сутки смуты число беженцев превысило миллион человек... Решка, значит... ветер туман унес... да, Пан, да, дорогой, ты молодец, ты это хорошо придумал... и все твои рассуждения достойны быть выбитыми в мраморе и так далее... но кто даст гарантию, что они не внушены тебе умным прохвостом, который сидит сейчас где-нибудь в Нарьян-маре или в Гвоздево и ждет, попивая пивко, когда придет сигнал с трабанта: об'ект вышел в точку рандеву? Нет такой гарантии... и даже это не гарантия -- я помотрел на монету. Решка... ну, что же, надо резко менять траекторию. И есть еще один способ... но для этого мне надо найти гемов... найти глатц... Найдем. Я огляделся. На палубе никого не было. С мостика я не виден. Хорошо... Пеленгатор я поставил рядом с собой на скамейку и ударом локтя пробил экранчик. Звук был, как от лопнувшего воздушного шарика. Столкнул за борт. Он булькнул чуть слышно. С этим все. В сумке деньги, раухер и что-то из одежды. Килограммов пять. Нормально. Расправил прокладку под "молнией", застегнул "молнию", надул прокладку -- теперь все, ни капли воды внутрь не попадет. Отправил сумку вслед за пеленгатором. Минут пятнадцать стоит подождать -- отплывем подальше... покурим... еще покурим... Я честно просидел пятнадцать минут, потом еще минуты две -- до бакена. Дождался, когда поравняемся с бакеном, перевалился через леер, распрямился в воде и стал изо всех сил уходить вниз, чтобы не попасть под винты. 14.06.1991. 11 час. Правый берег Истры, дачный поселок. Велосипед я не то чтобы украл, а купил без спроса: вывел его из сарайчика и бросил в почтовый ящик две сотенные бумажки. Вообще велосипед -- как, впрочем, и рогатка -- незаслуженно забыт в нашем деле. Если и вспоминают о нем, то только для того, чтобы начинить "МЦ" или подобной ей гадостью, да и поставить в нужном месте. А вот то обстоятельство, что за велосипедистом почти невозможно установить незаметную слежку -- это как-то ускользает от понимания. Впрочем, для меня сейчас это обстоятельство было третьестепенным: когда носишь своего шпиона с собой -- тут, знаете, никакой велосипед... Судя по тому, что я видел вокруг себя, сведения о всего лишь миллионе беженцев сильно устарели. Или весь этот миллион собрали тут... Я уже час ехал сквозь гигантский табор, сквозь людское море... странное море, надо сказать, непонятно тихое. Казалось, что все говорят здесь только шепотом. Я видел беженцев, я знаю, как они все ненавидят друг друга... русский лагерь под Абазой: не напирайте, не напирайте, еды много, еды хватит всем! -- нет, толпа, лезут, валят с колес кухню, девочка из "Милосердия" умирает от ожогов... а вы здесь, кричат нам, почему вы здесь, а не там? где вы были, когда нас резали? И тому подобное, и это как раз более понятно, чем здесь: тихая толпа. Может быть, количество играет роль? Может быть... Полицейские, изможденные, но тем более предупредительные, открывали пустующие домики, пуская туда женщин с маленькими детьми на руках, и никто, кроме этих женщин с детьми, не пытался туда войти. Польские саперы рыли отхожие ямы, ставили над ними палатки; ставили и большие палатки, громадными рядами, квадратами, беспорядочными кучками -- как позволяла местность. Врывали в землю столбы и натягивали тенты. Повсюду дымились полевые кухни, с грузовиков всем подряд раздавали зеленые солдатские котелки. Польская речь была слышнее всех прочих. Здесь было задействовано не меньше саперного полка плюс интенданство рангом не ниже армейского. А потом я увидел гема. Ищущий да обрящет... Гем брел мне навстречу, и было ему лет семнадцать. -- Привет,-- сказал я, останавливаясь перед ним.-- Брат, где ваш глатц? -- Там,-- он показал рукой за спину.-- Где-то в той стороне. У тебя не найдется пятидесяти пфеннингов? Я дал ему марку. -- Спасибо,-- сказал он.-- А зачем тебе наш глатц? -- Ищу одного человека. -- Кого? Может быть, я его знаю? -- Себя. -- Нет, не встречал,-- он сделал попытку меня обойти, но я опять заступил ему дорогу. -- Брат,-- сказал я,-- не торопись. Продай мне свой абвер. -- Зачем тебе абвер? -- Здесь очень тяжело дышать. Я задыхаюсь в этой слизи. -- А как же я? Мне тоже будет трудно без абвера. -- Я даю тебе триста марок. -- У меня старый абвер,-- сказал гем,-- и немного слизи в него попадает. Он порван в двух местах. За триста марок ты сможешь купить себе новый и целый. -- Это ничего. Ты купишь себе новый и целый, а этот отдай мне. Помоги мне, брат, я уже по-настоящему задыхаюсь... -- Хорошо,-- сказал он.-- Но дай мне еще пятьдесят марок, потому что я до вечера должен буду ходить голый в этой слизи. -- Пусть будет так,-- сказал я. Я отслюнил бумажки, а гем разделся. Абвер действительно был очень старый, колечки позеленели, поистерлись, под мышками были солидные прорехи: пот раз'ел латунь. -- А вонючка в глатце есть?-- спросил я. -- Есть. -- Как его звать?-- я отстегнул еще десятку. -- Карузо. При нем два столба. Не спрашивай ни о чем сам -- они подойдут и спросят. -- Отлично, брат,-- сказал я.-- Ну, просто лучше не бывает. Я натянул абвер, ежась от кислого прикосновения металла. Рукава были пониже локтя, фартук впереди доходил до середины бедер, капюшон с тонкой вуалью закрывал лицо, оставляя только рот. Ладно, а прорехи под мышками мы заделаем... и все. Теперь эти кандидаты в потрошители меня могут бегать со своими пеленгаторами, пока не изойдут на пот и слезы. А гем ушел, ни о чем не спрашивая и не оглядываясь. Хороший народ -- гемы. Ненавязчивый. Вот только граждане их не любят. Вообще, я обратил уже внимание, граждане здесь многих не любят: гомиков, наркоту, бродяг, трансверзов, хюре; в Германии с этим помягче, а в Сибири нет совсем, так что национальный характер тут, похоже, ни при чем. Покойный Кропачек говорил, что такая безопасная "праведная злость" характерна для комплекса поражения, а у сибиряков этого комплекса нет, сознание успело перестроиться: империя развалилась, метрополия погибла, но колония-то обрела независимость и процветает... С Филом можно было бы поспорить, тыча пальцем в разные места и времена, но это не самое благодарное занятие: спорить с теми, кто уже там, где нас нет. И еще Фил говорил: а вот представь на минуту, что победили большевики -- и разворачивал апокалиптическую картину: ГУЛаг от Лиссабона до Анадыря, истребление десятков миллионов -- сначала по имущественному признаку, а потом, учитывая, что побежденный всегда воскресает в победителе -- и по национальному, -- торжество серости, остановка в развитии, сползание и опрокидывание в средневековье... Боюсь, я не слишком прислушивался к нему -- недаром он мне так часто вспоминается последнее время. Все чаще и чаще... Большевики вовсе не были так уж фатально обречены, говорил Фил, затяни Гитлер с началом похода, или окажись на месте душки Ворошилова какой-нибудь солдафон -- вон сколько их тогда постреляли! -- какой-нибудь Штерн, Тухачевский или Жуков -- и ага! И даже в Сибири они могли бы остаться у власти, догадайся быстренько сделать то, что сделал чуть позже толстый Герман: облей говном бывшее начальство, покайся в грехах, побей себя в грудь, покричи, что ошибки исправлены -- иправлены ведь, все же на свободе! -- и вперед, к победе коммунизма... дать небольшую передышку -- и можно опять набивать лагеря... Да, это было классе в девятом: мы с Филом, Майкой, Копытом, еще с кем-то, человек семь нас было, -- спускались по Чулыму на плоту и остановились на ночевку у разрушенной пристани, зашли в тайгу -- и наткнулись на старый лагерь. Сто лет тут никого не было, все заросло осиной, тонкой, больной, проволока, конечно, была с кольев снята, но сами колья оставались, и колья, и вышки, и бараки, конечно, и мы вошли в один барак, там было темно, мы стояли и ждали, когда глаза приспособятся к полумраку, и вдруг сверху стал падать какой-то мусор, сначала показалось: чешуйки коры... оказалось -- клопы, они падали на нас и присасывались на лету, и жрали, сразу наполняясь красным... с Майкой сделалась истерика, мы тут же бросились к реке, смывать с себя это, вода была ледяная -- июнь, самое начало, -- потом голыми плясали у костра, пока сушилась одежда, стало даже смешно, но оказалось, что мы так ни черта и не смыли, и только на третий день удалось устроить настоящую баню и стирку... ждут, гады, сказал Фил, это сколько же они ждут... За всеми этими воспоминаниями я едва не проскочил глатц. Я и не понял бы, что это глатц, если бы не пустота вокруг странного здания: плоской коробки из серого бетона с окнами-щелями под самой крышей -- и ампирным фасадом. Вокруг было огромное множество людей, всем было плохо под открытым небом -- но никто даже не смотрел в сторону этого дома... так уж они брезговали гемами... Ну да, начать выгонять гемов из-под крыши -- значит, по самые уши искупаться в том презрении, которое гемы питают к "плаве". Поэтому плава, то есть не-гемы, то есть так называемые "нормальные люди", просто вынуждены делать вид, что непреодолимо брезгуют гемами... Даже передо мной расступались и отворачивались, если я подходил близко -- а ведь я по внешности был "высоким гемом", то есть гемом не из глатца, гемом, имеющим работу, семью, квартиру... гражданином, слегка с'ехавшим на учении мудреца Урси. Итак, я подошел к фасаду - он был фальшив до омерзения -- и поднялся на крыльцо. За дверью меня встретил полумрак, прохлада с привкусом подвальной сырости, и сложная гамма запахов. Изнутри здание выглядело еще страннее, чем снаружи. Войдя, я оказался на узком, меньше метра шириной, карнизе, который по периметру опоясывал все помещение -- недостроенный плавательный бассейн, догадался я... большой, однако, бассейн... Внизу, на трехметровой глубине, был глиняный пол, изрытый окопчиками, земляночками и прочими щелями -- собственно глатц. Карниз с полом сообщались где лестницами, где просто широкими досками. На глатце было около сотни гемов -- лежали, сидели, искались, что-то шили, вязали, заниались мелким ведьмачеством: так, прямо подо мной лохматая девочка деятельно мастурбировала, уставясь в качающееся на нитке круглое зеркальце; многие курили травку, и сладковатый запах дыма оттенял все прочие ароматы глатца. Я прислонил велосипед к стене и пошел по карнизу влево -- мне показалось, что там дальше есть незанятые места. Так и вышло. По третьей по счету лестнице я спустился и, перешагнув через спящую парочку, расположился на треугольнике примерно два на три метра, не помеченным ничьим присутствием. Я положил сумку под голову, разулся и лег. На всей земле не было для меня более спокойного места. Может быть, я даже уснул. По крайней мере, когда я смог поднести к глазам часы, прошло уже сорок минут, а я совершенно не помнил ничего -- ни мыслей, ни ощущений... нет, ощущение было, одно, то же, что и год назад, при остановке сердца: тело воздушно, ничем не привязано к земле и может лететь куда угодно... тогда я так никуда и не улетел, но ощущение -- очень приятное -- осталось... Сорок минут я был беспомощен, как младенец -- но даже сейчас, задним числом, меня это не испугало. Кто-то подошел и встал рядом. Я открыл глаза. -- Я тебя не знаю,-- сказал подошедший. Это был, наверное, один из столбов вонючки: невысокий, но очень тяжелый парень лет тридцати, из коротких рукавов железного абвера торчат руки толщиной с мою ногу. -- Я тоже. -- Вообще я тут знаю всех, а тебя нет. -- Я недавно пришел. -- Хавла не принес? -- Нет. -- Зря. -- Плевать. -- Тут ты прав. Покурить хочешь? -- Да. Карузо есть? -- Ты его знаешь? -- Я никого не знаю. -- Значит, покурить. Какую: сизую, желтую? -- Черную. -- А еще что? -- Десять путешествий. -- Ого! А рвань у тебя есть? -- На это хватит. -- Ты же отплывешь с десяти доз. -- Ты пришел заботиться о моем здоровье? -- Тоже верно. Ладно, жди. Он ушел. Мне надоело лежать, и я сел по-турецки. И тут же почувствовал на себе чей-то взгляд. Мощный, почти обжигающий взгляд. Я обернулся. На меня в упор смотрел парень... что-то знакомое мелькнуло в лице... -- Точно. Это ты,-- сказал он. -- Это я...-- начал я и вспомнил:-- Терс? -- Терс,-- кивнул он.-- И Таня здесь. Она манила тебя, ты почувствовал? -- Нет,-- сказал я.-- Зачем я ей? -- Ну, это может знать одна она. Но она манила тебя, и ты пришел. Черт-те что, подумал я. Не верю. -- Принес,-- сказали за спиной.-- С тебя тонна сто. Я отдал столбу пачку десяток и набрал еще сотню разными. Терс, подняв брови, смотрел на все это. -- Ты его знаешь?-- спросил столб Терса. -- Худей,-- сказал Терс. Столб, изменившись в лице, попятился. -- Это тебе?-- спросил Терс удивленно, кивнув на мои приобретения. -- Да. -- Странно, ты не похож... -- Не похож,-- согласился я, и вдруг пришла мысль: а может быть, Таня поможет мне в задуманном? Может быть, это судьба, что меня занесло именно в этот глатц... без ассистента риск слишком велик... Я достал монету. Решка -- риск, орел -- Таня. Орел. -- Хочешь обмануть судьбу?-- спросил Терс, улыбаясь. -- Нет,- сказал я. В точности наоборот. 14.06.1991. Около 19 час. Глатц. -- Осторожно, здесь...-- сказала Таня, но я уже приложился лбом о перекладину. Звук, должно быть, был услышан.-- Стойте, я сейчас... Я слышал ее шаги в темноте, легкие и уверенные. Потом загорелся свет: голая лампочка на шнуре. Таня стояла под ней, прикрывая глаза ладонью. Она показалась мне маленькой и очень хрупкой. Помещение, куда мы попали, было совершенно пусто, только у дальней от входа стены на небольшом кирпичном возвышении стояла некая мебель, которую не сразу и опишешь. Две козетки, поставленные "валетом" и сросшиеся, как сиамские близнецы, сиденьями. И еще -- шандал со свечами. И большая черномедная шкатулка. И ничего больше. -- Заприте дверь на засов,-- медленно сказала Таня, не меняя позы,-- и снимите с себя все. Оставьте там, на полу. И садитесь на менго. Странно -- мне было неловко раздеваться. Казалось бы... но вот же черт -- я с трудом сдерживался, чтобы по-стариковски не прикрываться руками. -- Абвер тоже,- сказала Таня. -- Но... -- Здесь глубоко. И армированное перекрытие. Тот же абвер, только больше. -- Может, начать курить? -- Нет, ждите меня... Менго -- так, кажется, звалось это сиденье -- прямо скажем, освежало. Гладкое твердое холодное дерево, в которое вбито громадное количество медных гвоздиков с полусферическими шляпками. Я поерзал,устраиваясь. Все казалось глупым, как чужая свадьба. Терпи, Пан, это скоро пройдет. Таня подошла к стене, поставила в нишу и зажгла свечу, короткую и толстую. Огонек был как раз на уровне моих глаз. Потом поставила две свечи на менго у моих ног. Эти свечи были, наоборот, тонкие и длинные, похожие на церковные, только черные. И одну свечу она зажгла в шандале. Села на краешек менго со своей стороны, подмигнула мне: -- Теперь можно и покурить. В руке у нее внезапно возникли две горящие самокрутки. Одну взял я, другой затянулась она. Потом, положив самокрутку на край сиденья, пристально посмотрела на лампочку -- и вдруг сделала резкое движение левой рукой: будто оторвала или открутила что-то. И свет погас. -- Ого,-- сказал я.-- Никогда бы не подумал... -- Молчите. Курите. Досчитайте про себя до ста и тогда задайте вопрос. Черная трава -- очень сильная вещь. Уже со второй затяжки голова у меня закружилась, как велосипедное колесо. То есть нет, голова осталась на месте, а колесо закружилось где-то над ней. Наверху стали появляться и исчезать тускло-багровые цифры: 11... 12... 13... Они были высоко и чуть ли не сзади меня, но все равно в поле моего зрения. Таня наклонилась и достала из шкатулки что-то звонкое, звенящее. Передернув плечами, сбросила свой черный балахон, через голову стянула абвер -- легкий, короткий, безрукавый, символический. Плевать ей было на слизь, на чужие биополя. Потом она опустила на грудь колье, то, которое достала из шкатулки. Колье превратило ее грудь в лицо совы: между грудей поместился тяжелый мощный черный клюв, а сами груди мрачно следили за мной из-под серебряных совиных век. Потом Таня провела пальцами по бровям, отняла руку -- и меня пронзило мертвенным холодом ее нового взгяда. 60... 61... 62... Меня вдруг стало вдавливать в сиденье, я становился все тяжелее и тяжелее, шляпки гвоздей впечатывались в спину, в задницу, в бедра, в икры. Треугольник свечей должен был что-то значить. Колесо пропало, но легкости, как это обычно бывает, не наступило, вместо этого странным образом изменилась голова: то есть снаружи она была как обычно, но внутри вместо затылка был туннель, уходящий черт знает куда, и оттуда всего можно было ждать. 88... 89... 90... Таня Розе, колдунья. И парень по имени Терс. Только имя, больше ничего. Как вещь, как чемодан. 99... 100. Сто. С-Т-О. Цифры и буквы зарябили, меняя цвет и форму, потом пропали. Таня, я выдавливал слова, как пасту из тюбика, а почему вы тогда сказали: бедный мой? Я сказала? Да. Потому что пожалела вас. Я достоин жалости? По-человечески, да. Что же мне делать? Начать испытывать боль. Я испытываю. Не всю и не до конца. Вам заморозили почти всю душу, вы так и ходили -- с ледышкой. С льдиной. С Гренландией. Я хочу разморозить. Тогда начнется боль. Я заслужил ее? Да. Я готов. К этому невозможно быть готовым, смотри и чувствуй... В самом средостении шевельнулся огненный крючок, ухватил за что-то, пронзая, дернул -- и исчез. Я провел рукой по лицу. Чужой тяжелой рукой по чужому деревянному лицу. Кури еще. Сладкий дым... чем-то напоминает запах пороха, правда? Запах сгоревшего пороха. Правда... но откуда ты знаешь про порох? Знаю... не отводи глаза... Темные, как могилы, глаза Тани... как могилы... Я и есть могила... для миллионов, так и не рожденных... Почему у тебя не получилось с ножом? Не знаю... еще... хочу узнать сегодня... от тебя... Ты весь пропитан смертью -- как ангел... ангел... план "Ангел"... что?.. не торопись, не торопись, ты узнаешь про себя все, про себя все... себя все... а ты все знаешь?.. нет, я знаю только будущее... разве может быть?.. ты не понимаешь, смотри мне в глаза, есть только будущее, есть люди, деревья и цветы, живущие там, куда еще не пришло время -- такие разноцветные колбаски или червячки, или змеи -- представляй их тем, что тебе менее противно, а время движется откуда-то снизу и обрубает их кусочками, тонкими слоями, делает срезы, представил себе это?.. да, кажется, да... эти срезы, они и есть настоящее, есть этот мир, который нам виден, а ощущение жизни -- это всего лишь чувство боли от соприкосновения живого тела с лезвием времени, мало кто может заставить себя не чувствовать эту боль, а постараться ощутить себя всего... или другого, с кем он рядом... мы рядом?.. конечно, мы рядом... и ты можешь узнать, что будет со мной?.. да, могу, дам-м-м-о-о-о-г-г... дамммм... падая, разрывая струны, но вместо звуков рождался серый дым, дым-м-м... звенело в голове и вокруг, и крапчатая пелена стояла перед глазами, и Таня нагнулась ко мне, в руке ее был шприц, в шприце -- тройная доза путешествия, тройная, слона свалит, она только дотронулась иглой до кожи, как в шприце заклубилась черная кровь, докури, сказала Таня, и я, обжигая пальцы, сделал последнюю затяжку, сейчас, сказала она, в шприце осталось меньше половины, а я все еще ничего не чувствовал, иногда путешествие начиналось совершенно внезапно, а иногда издалека, с покупки билетов, когда кассир с сизым лицом и в форменном кепи, мусоля карандаш, выводил ваше имя на малиновым бланке и говорил: ждите, теперь ско... -- и приходили ночью, хрустя битым стеклом на лестнице, откройте! -- и предлагали выпить из бутылки, а иначе -- иначе просто нельзя, немыслимо, и я выпил, жидкость была тяжелая и холодная, она пробиралась по мне все ниже и ниже, разогреваясь от трения и начиная жечь, и -- этого я и боялся -- ударила в член, и член стал расти, бурно и страшно, боли не было, было только невыносимое чувство распирания, я куда-то бежал,обезумев, покачивая этим баллоном, это был уже баллон, тот надувной фаллос у Аннет, я обхватил ствол руками и полетел -- земля ушла из-под ног, и где-то далеко внизу мерцал посадочный треугольник, дух захватило от падения, только бы влезть, только бы дотянуться до штурвала, только бы дотянуть, дотянуть... мимо мелькала уже разметка шоссе, деревья, я несся с неимоверной скоростью, туннель, красные огни, что-то навстречу -- мимо! -- еще раз, свело все тело, я -- комок мускулов и не единого нерва, я -- туннель поворачивает вверх, красные огни, я следую его изгибу, это уже вертикальная шахта, вверх -- небо! -- я ухожу в небо! -- пламя позади, а я ухожу в небо! Раскидываю руки, ложусь и плыву, меня несет осенним ветром, ниже, говорю я, ниже, ниже, соглашается множество голосов, я плыву над кронами, касаясь верхних ветвей... Что-то острое, режущее возникает во мне и рассекает, разваливает меня от горла до лобка, я наклоняю голову, чтобы посмотреть: черви, клубки червей, толстых и розовых, шевелятся -- дикая, невыносимая щекотка внутри, ее невозможно вытерпеть, я слышу свой визг, я визжу и хохочу, я хочу встать на четвереньки, чтобы они выпали из меня, но не успеваю, потому что сквозь меня начинает прорастать трава, кусты, деревья, на черном небе происходит движение звезд, они кружатся, как чаинки в чае, собираясь в центре вращения, и оттуда, срываясь, несутся ко мне и гаснут, шипя, а в горах отверзаются пещеры и выходят из них, держась за руки, карлики и уродцы, ночь добра, кричат они, ночь добра, всем добро, всем, вам, и вам, и вам! Меня подхватывают под бока и вталкивают в хоровод, и я начинаю, дергаясь, как от ударов током, выплясывать невозможные фигуры, а что это ты тут делаешь, спросила Саша, тебя разве звали, звали, звали, сказал Командор, все нормально, меня подстригли, смотри, как замечательно: полголовы у него не было, -- теперь так носят, сказала Валечка, летом так носят, она была голая и совершенно целая, но я знал, что это только маска на груде мяса и костей, обломков костей, в это превращает человека выпущенная в упор очередь из "рейнметалла" калибра шесть миллиметров, эти длинные тонкие пульки кружатся в теле, кружатся, кружатся, да пустите вы его, сказал Панин, видите, у человека своих забот по горло, ну, я пошел, сказал я, иди, иди, сказали мне, шляпу не забудь, постараюсь, сказал я и пошел, помахивая шляпой, забрел в воду и поплыл, опустив лицо и открыв глаза: там, под водой, было и солнце, и небо, и белые облака над зелеными холмами, а тут над головой нависал каменный свод, замшелые тысячелетние камни, и там можно было дышать, а тут -- нет, я это понял сразу, легкие наполнились горячим песком, горячий песок набился под веки, я задыхался, не было воздуха, на всей земле не было для меня воздуха, я попытался разодрать себе грудь, но один я не мог ни черта, и тогда я выбросился на берег, чтобы кто-нибудь нашел меня тут, я лежал неподвижно, обросший соленой корой, и те, кто шел мимо, меня обходили, не узнавая во мне человека, веселые голоса раздавались рядом, я сделал сумасшедшее усилие и приподнялся, и увидел, как на плот грузились все наши, весь славный семьдесят пятого года выпуск девятой гимназии имени Короленко: Майка, Копыто, Смысло, Кол, Ондря, Гри, Храп, Гизель, Сайра, Комод... ребята, я, я с вами, но они меня не слышали, оттолкнулись от берега и поплыли, и только я один знал, что это не плот, а льдина, ребята, бессильно кричал я, ребята... они уплывали вдаль и куда-то вниз, будто проваливались, и скоро я видел их сверху, нависнув над ними, как облако, ждешь, сказал кто-то, жду, ответил я, ну и напрасно, все равно ничего не будет, а мне и не надо, сказал я, только бы с ними ничего не случилось, льдинка сверкала внизу невыносимо, празднично, морозно, это тебе, сказала тетя Белла, ой, как красиво, сказал я, расти большой и умный, умный, умный, я поднял глаза от льдинки на ладони, но не увидел ничего, стылый сумрак осенних ночей Магадана, тетя, позвал я, тетя! -- щелканье замка и строенные шаги вниз по лестнице, по осколкам стекла, я смотрю на ладонь -- ничего, только капелька света скользит по мизинцу вниз, сорвалась -- и нет, и молчанье во тьме, эй, вставай, шефы приехали, сказал вожатый Марек, я открыл глаза, на потолке набухала паутина из трещин, сейчас она мягко упадет на меня, на лицо, я кричал и барахтался, но паук был сильнее, руки мне стянули за спиной ремнем, и черный, подойдя, ударил меня в грудь кулаком и плюнул в глаза: мразь, -- и я понял, что в живых из нас останется один, но стрелять в спину не стал, сказал: вон скала, ты с той стороны, я с этой, вообще ненавижу черных, сказал Командор, мы лежали с ним на песке и пили коньяк из горлышка, передавая бутылку друг другу, плывут, сказал я, плывут, смотри, плывут!-- вдали показалась льдина, но то, что я принял за людей, было просто изломанными куклами, точнее, одной куклой, повторенной многократно, я поднял ее, повертел в руках и бросил в угли, и она сразу вспыхнула ярко и дымно, страшно воняло горелой кошмой, горелым мясом, блеяли раненые овцы, а сержант Филичкин с остановившейся улыбкой наклонялся над ними и перерезал им горла, приказ был беречь патроны, просипел он и стал резать пленных: трех парней в зэковских бушлатах, старика, который поил нас чаем, он ненавидел и боялся нас, но чаю налил и принес, его старуху, сноху и внучат, за ротного, сипел сержант, за ротного! -- а попробуй меня, сказал Командор, Филичкин медленно ввел в грудь Командора нож, вот видишь, сказал Командор, попробуй еще раз, Таня, спросил я, что у вас там не получилось с ножом? -- не знаю, сказала она, здесь у тебя такая концентрация...-- она сказала, чего, но я не знал этого слова, теперь смотри сюда, сказала Таня, на ладони ее появился перламутровый шарик, смотри, смотри... в него ты должен войти... а потом?.. ты выйдешь с другой стороны... а что там?.. там ты, ты сам... сова моргала на меня, лети, крикнул я, и она поднялась, взмахивая мягкими крыльями, нависла надо мной, я упал в снег, готовясь отбиваться, поздно: мягкий пушистый вихрь ослепил и задушил меня, кривой клюв вонзился мне в грудь, как консервный нож в жестянку, взрезал ее, умирать было упоительно, вместе с кровью вытекали свинец и яд, я стал легким как никогда, еще чуть-чуть, и все, дыши, кричали мне, дыши, гад, дыши! -- не-чем, не-чем, не-чем, отбивали часы, не-чем -- грубый войлок собственной кожи, обнять и плакать, сказал кто-то за спиной, я обернулся, там полыхали юрты, я никогда не уйду от этого, зачем, сказал тот же голос, зачем уходить, посмотри, как хорошо здесь: в тени сливового дерева обложенный диким камнем бассейн, и я сижу, спустив ноги в воду, Игорь, воскликнула мама, ты простудишься, ты простудишь все на свете!-- мама, кричу я и бегу к ней и вижу, что что-то не так, еще не понимаю, что, и тут она начинает падать на меня, я хочу удержать ее, но не успеваю, она ударяется о землю и разбивается на множество острых осколков, осколки хрустят и визжат под ногами, пойдем, говорит тетя Белла, пойдем, не надо тебе тут быть, но что, что я сделал?-- молчи, маленький, молчи, ты всех погубишь, и я молчу, мой рот зарастает, я трогаю: ровное, гладкое место, нежно-мягкое, как лунка на месте выбитого зуба, это пройдет, говорит доктор Морита, он почему-то в желтом шелковом халате с драконами, это пройдет, надо только отдохнуть, Майка, шепчу я, мне только посмотреть, смотри, говорит Майка, а по