маячило угрозой бунтовское имя Семена Барсука. Поезд прокатил мимо остатков разбитого эшелона, лежавших под насыпью, в грязно-талом снегу, и остановился на станции, с которой когда-то ехал женихаться в Воры Брыкин. На станции еще с утра ждали прибытия каротряда сам Брозин и председатель уездного исполкома. Имя приезжающего товарища было уже связано в их представлениях с понятием о спокойной воле и твердой неустрашимости, -- то, чего как раз не доставало Брозину. Знали Антона как и неоднократного укротителя многоразличных бурлений, ждали не без некоторого смущенного волнения. ...Закатывалось солнце. Его косые, ленивые лучи равномерно ложились и на вылезший из-под снега песок насыпи, и на дальний бурый лес, и на облезлые стены станционных строений, -- сообщая всему тому блекло-оранжевый отлив. Блестело оранжевое же в рельсах, убегавших, в холодную весеннюю тишину, блестело в четких паровозных частях, шипящих, дымящихся, истекающих смазкой. Поезд был не бронированный, Юда солгал, но паровоз был хороший, чудом уцелевший от паровозной чумы. Пятнадцать новехоньких теплушек и один пассажирский вагон не составляли для него какой-либо обузы. Брозин стоял на открытой платформе вместе с предисполкомом, рассеянно наблюдавшим, как из теплушек выскакивали Антоновы люди, и глядел на небритую, впалую, с обвисшим усом, щеку предисполкома, также окрашенную светом опускающегося солнца. Огромный простор лежал вокруг, и весь он трепетал, казалось, животворным весенним вольным духом. -- Брозину стало прохладно в кожаной тужурке. -- Сергей Семеныч... -- позвал он предисполкома, -- зайдем, что ли, в вагон к нему... знакомиться, а? -- Так ведь он выйдет сейчас... стоит ли? -- неопределенно переспросил предисполком, пощипывая редкие волоски своей бородки. -- Он повернул к Брозину скулатое мужицкое лицо, осветившееся оранжевым, -- защурились маленькие и грустные его глаза. -- Что тебе в нем? Центровик как центровик и ничего боле!.. -- Ну, так что ж! -- попетушился Брозин и попросил папироску, но папирос у предисполкома не было. -- А большого, знаете, размаха человек. В губкоме его очень хвалили, -- пыхнул воображаемым дымком. -- В Самаре в неделю справился! -- видно было, что он гордится приехавшим Антоном. -- Поболтаем там с ним, а? -- кивнул он предисполкому, но тот все глядел, не моргая на мутневший диск солнца, покидавшего на ночь его уезд. -- А ну и пойдем пожалуй, -- нехотя согласился он, затопорщив брови и отрываясь от солнца. Он еще шире распахнул свой полушубок. -- Жарко становится, -- сказал он. -- Пойдем, пойдем... я не отказываюсь, -- уже охотней предложил он и пошел. Люди галдели и топтались на защебененной платформе. Один какой-то, рослый и в шапке-кубанке с красным верхом, дружелюбно мял другого, латыша, крупного, невозмутимого, стоявшего как гора супеси, -- обхватывал за плечи, за шею, силился пригнуть к земле. Остальные стояли кругом, задорили, шутливо советовали гнуть ниже, обхватывать плотнее. В стороне несколько хозяйственных -- щепой и мокрой соломой разводили огонь под чайником, висевшим на штыке; штык был вбит в дерево, уже облепленное молодой листвой. Хозяйственники внимательно проводили глазами предисполкомова спутника, побежавшего вперед. -- Машинка-то уж больно мала у вас, скудна... -- сказал предисполком, кивая на чайник. -- Не хватит на всех-то! -- Нам эта машинка три похода выслужила. Колчака с нею били, -- сказал один, глядя себе за пазуху, за оттянутую гимнастерку. Он поднял глаза на остановившегося возле него предисполкома, и оба засмеялись: маленький сидел на доске, оторванной неизвестно откуда. -- Она ненужна там, валялась... -- оправдался маленький, плотнее усаживаясь на доску, о которой намекал. -- Без дела торчала... -- То-то, без дела! -- сказал предисполком и пошел дальше. ... Они поднимались на площадку пассажирского вагона, их остановил часовой, потребовавший документы. Брозинские щеки зарумянились, и пока, целых три минуты, искал в карманах какой-нибудь бумаги, ощущал особенно ярко, что он совсем не страшный, а даже маленький во всем том урагане, который приходит внезапь и глубоко разрыхляет слежавшиеся, обесплодившиеся слои. Первым проходя в вагон, он вдруг сгорбился и оглянулся на предисполкома; тот уже застегнул на все крючки свой нагольный полушубок. Что-то поняв, Брозин хотел сделать то же самое, но запутался в пуговицах, застегнул как-то вкось, опять расстегнул, смутился и тут увидел Антона. Перегородки в вагоне были убраны. Было пусто и просторно. Оранжевые блики на стене, падавшие в окно, служили ныне единственным украшением неприютного Антонова жилища. У задней стены низкая дощатая койка на поленьях была постлана серым одеялом, с каемкой. Два окна забиты досками, одно сверх того завешено полосатой матрасной тканью, по четвертому звездами разбегались трещины, имея центром дырки от пуль, -- все говорило о долгих и опасных мытарствах, вынесенных вагоном в путях товарища Антона. Стоял еще стол возле койки, на нем лежала бумага, и, почему-то, горела свечка -- пламя ее, еле приметное в солнечном блике, качалось. Ни книг, ни хлеба, ни оружия не лежало больше на столе: даже газеты отсутствовали. Сам Антон, оранжевый от солнца, несмотря на зеленую гимнастерку, неподвижно стоял возле пятого по счету, пыльного и немытого окна и, не моргая, кажется -- исподлобья, глядел на расстилавшиеся вокруг станции дымчатые, оранжево-голубые пространства. -- На виды наши любуетесь?.. -- улыбчато сказал Брозин, ощутив прилив бодрости, потому, что справился наконец с пуговицами прежде, чем увидел его Антон. -- Здравствуйте, товарищи, -- не сразу произнес Антон и сделал шаг к вошедшим, а Брозин сразу заметил, что приезжий хром. -- Вот... погреться зашли! Замерзли как два цуцика... -- улыбаясь, сказал Брозин и тотчас же упрекнул себя за некую неискренность тона. -- Холодно у нас тут! Весна наша не особенная... -- и искал папирос на Антоновом столе, но папирос там не было. -- Чего-нибудь курительного нету у вас?.. -- заикнулся он, стремясь придать себе простоту и общительность в глазах Антона, но курить ему уже не хотелось. -- Это ты и есть здешний председатель? -- не без любопытства спросил Антон, охватывая Брозина коротким взглядом. -- Нет, не я... Это вот он! -- испугался чего-то Брозин и обернулся к предисполкому. Тот стоял в тени, глядя на горевшую без смысла свечу. -- Ну, здравствуй, -- сказал Антон, подходя к предисполкому. Тот поднял глаза и в них стоял вопрос. -- Что это вы тут бедокурите?.. -- Мужики! -- вздохнул предисполком и переступил с ноги на ногу. -- Мужики, чего вы хотите! -- повторил сбоку Брозин. -- В хвосте революций, товарищ! Возьмите вот хотя бы французскую... Например, Вандея! -- Ты что ж, в газете местной работаешь? Пишешь, что ли? -- прервал уже без всякого любопытства Антон, глядя в пуговицу Брозинской куртки. -- Статейки иногда... работы много! -- заторопился Брозин и ждал, что Антон спросит его о месте службы, но Антон не спросил. -- Будь добр, пойди, позови сюда начальника станции, -- не меняя тона, попросил Антон, все глядя в несчастную пуговицу. -- Найди и приведи... -- Часовому сказать?.. -- поправил вопросом Брозин. -- Как же часовому? Часовой, значит ему на часах и стоять. Ты сам сбегай! -- убедительно проговорил Антон и отвернулся к предисполкому. -- Садись вот тут, поговорим давай... -- Антон указал на койку по которой разлеглись теперь рябые оранжевые полосы -- Кури, если, хочешь, -- сам-то я не мастак по курительному делу. Так, на всякий случай, имею... -- и достал из корзиночки, стоявшей под койкой, уже распечатанную пачку папирос. -- Это тебя Сергеем зовут? Ну-к, вот тебе Никита кланяться наказывал, он теперь там у нас по военному делу орудует... Помнить велел!.. Сам-то из мужиков, что ли? -- Да, я здешний. Да ведь и Брозин здешний... вы напрасно на него давеча напустились. В нем маштаба, конечно, нет, мужиков опять-же не знает! а так, вообще, он хлопотливый, преданный, ничего... -- конфузясь, говорил предисполком. -- Я-то на крахмально-терочном тут работал... -- На крахмальном... -- Антон помолчал. -- Патоку-то ведь там же выделывают? Я вот кстати, -- начал он, усаживаясь плотней и разглаживая обшлаг гимнастерки, -- давно интересовался... Картофель после варки... что там с ним делают? Мнут, что ль, его как? -- Да его и не варят совсем... -- полусмущенно улыбнулся предисполком, стряхивая на пол пепел с папироски. Он недоверчиво заглянул в лицо Антона, но там не было и тени какого-либо заигрыванья. -- Такое корыто, как бы винт посреди... он картошку моет и проганивает. А потом в валеру! Там... -- А валера это что?.. -- слушал Антон. -- Валера-т? Ну, чан такой, аршин шесть впоперек, -- и опять усмехнулся предисполком, и опять машинально стряхнул табачный нагар. -- А потом вакум-аппарат... туда, конечно, серная кислота прибавляется... -- Для чего? -- Как для чего? -- простодушно удивился вопросу предисполком. -- Для производства!.. -- А, -- сказал Антон и как будто тоже усмехнулся. -- Ну, серная кислота... -- Да вот, серная кислота... У меня вот до сих пор ожог от нее. Брызнуло как-то, чорт ее знает... -- И у меня вот тоже ожоги были на руках... только у меня не от серной! -- вскользь заметил Антон. -- Так ведь это часто у нас чего-нибудь выходит! У меня вот братеня в этой самой валере замотало. Он полез чистить валеру-те, а там весла такие, картошку с водой мешают. Мастер спьяна пустил машину, ну братеня и начало хлестать! Как чиркнуло по ногам, он так и перкувырнулся... Его по голове тогда... Он опять первернулся, и опять его по голове. Обрубок заместо парня вытащили! -- предисполкому становилось говорить гораздо легче, чем в начале. Он удивился и опять заглянул Антону в лицо. Тот был широк в плечах, и всего его, угловатого, плотно охватывало зеленое сукно. Солнце падало на коленку ему, она была широка, со впадиной; чашка была ниже и сильно выдавалась вперед. Лицо Антоново было серо, точно всю жизнь в сумерках прожил. -- Много вас там работало? -- спросил Антон, и, хоть был строг его вопрос, не было от него холодно. -- Да нет... около сотни что-нибудь. Да нет... и сотни не выйдет! На крахмальных ведь только по осени и работа, когда картошка. Да и как сказать, мужики ведь работают. Вот нас оттуда только трое и вышло!.. -- Но ведь и другие заводы есть? -- спросил Антон. -- Как же! -- дернулся вперед предисполком. -- Пеньковых есть два, льнопрядилка еще... Маслобоек вот четыре цельных! -- Лесопильный еще... -- спокойно вставил Антон, снимая пылинку с гостева колена. -- Это какой лесопильный? -- удивился предисполком. -- Да Егоровский-то! -- А! да ведь сгорел Егоровский-те!.. в позапрошлом году сгорел, -- и виновато поиграл пальцами. -- А вы что, бывали у нас раньше? -- Приходилось, -- неопределенно отвечал Антон и отошел к окну. -- Ты меня зови на ты, я не люблю... -- прибавил он уже от окна. Вечер уходил. Оранжевые полосы лениво ползли по вагону. В соседней теплушке пели, -- в припевы, пламя на столе начинало дрожать: песня была громкая, задорная. -- Там что... Суския виднеется? -- спросил вдруг Антон, показывая на белую, в меркнущих потоках солнца, церковь. -- Не-ет, это Бедряга! -- поправил предисполком. -- Ну да, конечно! Суския же потом... -- чуть заметно смутился Антон. -- Нет, сперва будет Рогозино, четыре версты... а потом уж Суския. -- Верно, верно... -- и Антон, впервые за все время разговора, улыбнулся. Улыбка у него была какая-то губная: улыбались одни губы, глазам же не было никакого дела до губ, у них было свое занятие -- глядеть. Тут щелкнула ручка двери, вошел Брозин, а из-за спины Брозинской высматривало красное потное лицо. Брозин был роста высокого, и даже, пожалуй, чересчур. А потное лицо сунулось вперед, но попало в пучок лучей и тотчас же пугливо откинулось назад. -- Иди сюда, поближе... вот сюда иди! -- сказал Антон, не двигаясь от окна. -- Это ты начальник станции?.. -- Нет... я помощник, -- взволнованно отвечал тот, отрицательно покачал головой и взмахнул фуражкой. Руку с фуражкой он держал вдоль тела, правую руку держал на ремне. На пальце его блестело обручальное кольцо. Он был в синей ластиковой рубашке, но холодно ему, очевидно, не было. -- А начальник где? -- поморщил лоб Антон и почесал руку выше кисти. -- Уехал-с. Телку поехал-с случивать... Хотел заодно уж и к жене заехать, у них там жена живет-с! -- А звать как? -- спросил Антон, отходя к столу, где бумага. -- Жену-с? -- покосился потный на предисполкома. -- Не жену, а этого вот... начальника твоего. -- Его Аркадий Петрович, а жену... -- Да нет, не то! Я фамилию хочу узнать. Какой он мне Аркадий Петрович!. -- без тени раздражения оборвал Антон, наблюдая, как при каждом дыхании помощника двигалась заплата на его рубашке над ремнем. -- Усердов ему фамилия. Аркадий Петрович Усердов! -- почти выкрикнул помощник, изнемогая от самых различных ощущений. -- Не больно усерден... -- холодно сказал Антон, приписывая что-то на узкую полоску бумаги, уже исписанную на две трети. Кстати он затушил свечу. -- Ты будь добр, не отводи меня на запасной. Ночью я съезжу в губернию, а уж утром... там уж твой гость! И потом, там в паровозе неисправно что-то... Сделай услугу, поправь до ночи. Там тебе машинист скажет, что, -- и только тут заметил: -- а кольцо где же? вот что на руке у тебя было! -- Снял-с! -- с вытаращенными глазами и в ужасе прошептал помощник. -- Зачем же ты снял кольцо, чудак ты, я ведь не украду... -- неприязненно улыбался Антон. -- Обручальное-с! Может, думаю, не понравится. Я и снял-с... -- Ты сколько лет на этой дороге служишь? -- строго спросил Антон. -- Пятнадцать... -- совсем тихо сказал помощник, и заплатка на его груди задвигалась быстрее. И снова комиссар Антон глядел в окно. Солнца уже не было. Зайчики на стенах потухли. В вагоне сразу наступили сумерки. Брозин склоняясь к уху предисполкома, убеждающе шептал что-то. -- О чем это ты?.. -- обернулся Антон. Предисполком жевал папироску, потом наклонился и взял свою шапку с койки. -- У нас вчера беда тут случилась... -- он поморщился. -- Товарищ из губернии... поехал в Гусаки, село у нас такое!.. Ну, а барсуки проволоку протянули. Так вот труп его сейчас привезли... Приказ был доставить в губернию. -- Может быть... -- вкрадчиво вскользнул Брозин и в голосе его проскользнула большая искренняя убежденность. -- Я вот тут предлагал... митинг бы устроить по этому поводу, а? Я бы мог выступить, потом вы, да и он тоже... Здорово укрепило бы ваших, а? Антон будто и не слышал. -- Пойдем, сходим к нему, -- сказал он, не выделяя слов, и пошел в угол накинуть на плечи шинель. -- Он где? -- Там, за платформой, у дороги... -- почти шепнул Брозин. Они вышли из вагона и перешли платформу. Горели костры под насыпью, толклись у походной кухни люди. В небе, еще не утерявшем голубизны, сияла первая звезда. Стало совсем прохладно и дрожко. Крестьянская подвода стояла тотчас же за телеграфом, привязанная к столбу, где когда-то стояла иконка, на которую крестился Брыкин в приезды домой. Понурая клячонка вяло жевала сенную труху, кинутую прямо на снег. Несколько человек из приехавших с Антоном стояли кругом. Сам возница, мужик в валеной шляпе и с неразборчивым лицом, отошел подальше в поле. Антон подошел к телеге и, приподняв рогожу с лежавшего под ней, долго глядел. Брозин засматривал через его плечо, хотя места и было достаточно. -- Ишь ведь, как они его... догадливо, -- как бы про себя и кривя губы сказал Антон и обратился к подошедшему вскоре вознице. -- Вы там хоть бы лицо ему отмыли! -- тихо упрекнул он. -- Прикасаться не велено! В прежни-то времена так за это бы знаешь как? А не токмо что!.. -- с пронзительной готовностью прокричал возница, помахивая снятой шляпой. -- Та-ак, -- медлил Антон и все глядел в мертвого. Брозину, забежавшему с другой стороны, показалось, что один глаз у Антона стал меньше другого. -- Ты его знал? -- спросил Антон у предисполкома. -- На партконференциях встречались... Башковитый, из губкома он! -- А... из губкома, говоришь?.. -- повторил Антон и осторожно опустил рогожу, точно боялся разбудить. Была необычная торжественность в этом: человек молча приветствовал чужого же, но о котором знал уже, казалось, все, -- с которым связан был кровней, чем с братом, -- и которого впервые видел -- обезображенным. Весенняя тишина была чутка и глубока, и холодна, как родниковое озеро. Меркли тени. -- А ну, товарищи, -- сказал Антон своим, стоявшим вкруг без шапок. -- Вы снесите его ко мне в вагон! Он со мной в губернию поедет. -- И, заметней хромая, отошел от подводы. Какая-то птица пересекла воздух, шумя твердым, негнущимся крылом. -- Мы вон там и присядем, -- сказал он уездникам и показал на раскиданные возле стрелки шпалы. -- Митинг-то как же?.. будем устраивать? -- настоятельно лез Брозин, падая духом. -- Эк, какой нескладный ты! Кого ж ты митинговать-то будешь, -- меня, что ли?.. -- досадливо повернулся Антон. -- Нет... зачем же вас! -- замялся тот. -- Вон их... -- он кивнул на пылавшие в отдаленьи огни. -- Так их нечего уговаривать, -- криво усмехнулся Антон, садясь на шпалу. -- Они крепче нас с тобой стоят. Моих пятьдесят человек положение на фронте не раз спасали! Понял? -- Понял, -- ошеломленно повторил Брозин и для того, чтоб поправить неловкость положения, спросил: -- а вот ногу вам... это тоже на фронте, значит, подранили? -- Нет, это еще с детства у меня... -- недовольно откликнулся Антон и обернулся к предисполкому, досадливо мявшему хрусткий весенний снег в ладонях. -- Ну, рассказывай!.. XX. Внезапно является Половинкин. ... Глубокие снега -- малые воды. Не случалось в тот год ни бездорожья, ни долгой пасмури. В неделю сошли льды с Мочиловки, а снега с полей. Засверкал зеленью Зинкин луг, веселая вставала озимь. Потом буйно вскурчавились леса, и дни пошли заметно крупнеть. Пахали, -- хорошо было птицам смотреть сверху на распаханные квадраты земли. Погожие дни не замедляли обычного порядка работ. За пахотой пришел срок посева. Сеялось вольготно, даже радостно, точно яровыми хотели заслонить от памяти тяжкий грех минувшей осени. Из-за весенних работ распался сам собою Половинкинский отряд: мужиков тянула земля. И хоть никто не тревожил теперь мужиковского сна и совести, владело мужиковскими ночами томленье духа. А события пошли уже со скоростью огня, когда мчится он по сухому полю, подгоняемый ветром. Поезд Антона стоял по-прежнему на запасном пути. Туда и ездили с докладами и председатели волостей, и власти уездные, и власти заводские: на то имелась бумага у Антона, а на бумаге самая большая печать. Самого Антона как-то не приходилось видеть никому. Приезжих принимал Половинкин, записывал цифры, хвалил, ворчал, -- заменял Антона. А в это время уже были расклеены по волисполкомам короткие извещения, подписанные самим Антоном. Извещалось полное прощение всем мужикам, преступившим по недомыслию закон и совесть, буде явятся они к Антону начиная с 12-го сего мая. О дезертирах и барсуках не кинуто было ни одного, хоть крохотного, хоть сколько-нибудь намекающего на прощенье, слова. На дуплистой березе, возле самых барсуковских землянок, было обнаружено Юдой точно такое же объявление, только слова в нем стояли какие-то смутные, скользкие: "...смотря по вине". Меньше чем через час об этом знали уже все, а через два часа был созван в Семеновой зимнице совет для обсужденья плана действий. Когда расселись верховоды по темноте, -- а большая часть толпилась снаружи, за открытой дверью, -- уже вторично, при свете спички, зажженной Жибандой, прочел вслух Семен Антоново посланье. И, не давая времени барсукам впадать во вредные раздумья, тут же стал говорить. Первые его слова были встречены дружным ворчаньем, потом слушали внимательней. А Семен говорил в тот раз складно и сильно как никогда, всего себя вливая в горячие, искренние слова. Лицо его стало как-то сердито и внушительно в черной оправе бороды. Невдалеке стояла Настя, и, чувствуя ее побуждающий взор на себе, еле поспевал Семен за вихрем своих мыслей. -- ... слыхивано, что и в соседних губерниях завирушки вышли. Уж и пушки будто бы... Там вплотную сошлись. Уж я и наказывал проезжим, чтоб звали их, всех барсуков, хоть со всего света, к нам, на объединенье. Мы, как съединимся, так и вдарим с сорока концов. Коли каждый по камню бросит, и то гора выйдет. А нам на Антонову милость итти не след. Ишь, судом застращал! А какой нам с тобой, к примеру, Евграф Петрович Подпрятов, суд? И тебе тоже, Кирилл, и тебе, Лаврен! Не сами ли вы солому таскали под исполкомские-то стены? А не ты ль, Гарасим, Мурукова вверх подымал и оземь брякал?! Наш суд -- пуля, страшный суд!.. Что ж ты, Гарасим, вертишься? Ты в меня, Гарасим, соколом гляди! Не гоже коноводу Гарасиму воробьишка представлять из себя... И на тебя уж готова пуля, лежит в Антоновом кармане! Ужли ж так застращены, что и до кустов добежать не впору будет? Да еще и кто он есть, Антон! -- Значит власть настоящую имеет, коли прощенье сулит! -- глухо, но слышно вставил рассудительный Попузинец. -- Какая ты власть! -- осмелев от одобрительного молчанья остальных, поднял он голос. -- Ты наш, свой, мы тебе и повиноваться не можем! А он, эвона, пахать велит... -- Это девствительно... Ничего я яровых в сей год не запахал, -- раздумчиво сказал бородач из двадцать третьей. -- Сказано... наделов будут лишать, -- прибавил приятель бородача, ковыряя в затылке. -- Так разве ихняя только власть прощает? -- наступал, озлобляясь, Семен. -- Вот, погодите, придет подкрепленье, скинем ихнюю руку, так и мы прощать будем. Этак-то легко прощать, если кнут в руке держать... -- Не затем воюем, чтоб прощать, -- сердито вставил Гарасим. -- Это уж девствительно. Прощенье только людей портит, -- добавил бородач из двадцать третьей. Настроенье решительно изменялось в сторону твердой обороны до самой той поры, пока не объявится подкрепленье. -- Мишка, закуривая, зажег спичку, а Семен скоса взглянул на Настю, и вся сила, отхлынувшая-было, вновь прилила к нему, как полая вода, ломающая плотины. Настя сидела в углу с полуоткрытыми глазами, а рукой делала движенья, точно гладила кого-то, стоящего перед ней. -- Он говорил теперь еще безжалостней, как бы в исступленьи, точно пинал и ворочал гору, возлегшую на его пути. Уже не слышалось возражений. Задеты были мужиковские сердца, заговорила кровь, сама земля. Гарасим потерянно теребил поясок рубахи. Юда грыз ноготь и умным выжидающим взглядом мерил соотношение смутного, белевшего в потемках Семенова лица с Настей, еле приметно раскачивавшейся в такт Семеновым словам. Бородач из двадцать третьей, с напряжением выпятивший грудь, выглядел как на исповеди: просветленный, виноватый, необычный. Приятель его, верный подголосок бородача, потряхивал головой, жалко плакал, чесал затылок, оглядывался по сторонам и подтягивал вверх штаны, -- все это разом. -- Это уж девствительно! -- и, хныкая этим словом, занятым в долг у приятеля, толкал соседа в бок. Какой-то, не особого роста, высунул из толпы кулак и перекричал Семена: "до конца биться... Круши, вали!". Тут-то, снаружи же раздался вдруг гул голосов. Задние из толпившихся за землянкой куда-то побежали. Кто-то удивленно свистнул, кто-то упал, и над ним засмеялись, кто-то выстрелил, -- суматоха и замешательство усилились. -- Тинтиль-винтиль, а ведь это за нами, братцы, пришли! -- вслух догадался Стафеев. -- Узнай поди, -- дрогнувшим голосом, потому что оборвался на полуслове, велел Семен. Но Жибанда не успел сделать и трех шагов по тесноте, -- Петька Ад, длиннорукий и усердный, с искаженным лицом, остановился перед Семеном. -- Ты что?.. -- Семен отвел рукою от себя Настю, протеснившуюся к нему. Петька Ад глубоко вздохнул, высунул язык и снова спрятал его, еще боле ширил круглые глаза, а говорить не мог. -- Ой... бег со всех сил, дух заперло... -- махом выдохнул он и опять побаловался языком. -- Как я разводящий ноне... подхожу к дуплу... -- Там кто часовой? -- Тешка... А он уж и стрелять нацелился! -- Да говори толком, чорт! -- озлился Семен. -- Счас, счас, вот только дух переведу. Комиссар пришел! -- крикнул Петька и бессильно присел тут же на пол. Семен не успел переспросить. Снаружи раздались крики: "ведут, ведут". -- А?.. А? Кого ведут? -- всполошился приятель бородача и заметался между барсуками. -- Чорта, папаша, поймали. Чорт по малину пошел, его тута и сграбастали! -- зло и спокойно ответил Юда и похрюкал по свиному. -- Так какая ж малина ноне? Ведь не пора ей, друг! -- поверил чистосердечно приятель бородача. -- Огня, огня... -- покричал кто-то. Бегунов зажег-было светильник, но его тотчас же опрокинули, и снова стояли потемки. В дверь вводили пойманного на поле. -- Огонька-а бы! -- жалобно прокричал тот же голос. Мишка чиркнул спичкой и поднял высоко над головой. Толстые, короткие, уродливые тени испуганно заметались по стенам. Но спичка потухла и снова на стены нахлынула тень. Кто-то зажег лучину и осветил неизвестного гостя. -- Это ты сейчас и пришел?.. -- едко спросил Семен у стоявшего перед ним Половинкина. Он узнал его сразу, хотя от прежнего Воровского продкомиссара оставалось только несколько неуловимых черт. -- Семен Барсук, это ты? -- спросил Половинкин в упор и громко. -- Я, ну! -- чему-то смутился Семен. -- Тебе письмо от брата! -- и протягивал на разжатой ладони записку, смятую чуть не в шарик. Лучина потухла, но при ее последней вспышке уже различил Семен насмешку на Половинкинских усах. Общее недоумение охватило всех: еще не совсем забыт был Брыкин. Сам Семен ощутил странное волненье, сходное с тем, какое испытал в давней юности при встрече с Павлом. Семен взял записку и стиснул ее в кулаке. Никто не видал из-за темноты ту жалкую улыбку, которая набежала при этом на Семеново лицо. Опять зажгли лучину. Все молчали, глядели в Семена ждущими, выспрашивающими глазами. Юда, надув щеки, ловко сыграл на губах, и все поняли, что хотел сказать этим Юда. -- Ну, я пойду, -- сказал Половинкин, вопросительно окидывая Семена, и почти повернулся уходить. -- А может, убивать будете?.. -- вдруг нерешительно повернулся он. -- Мы тебя на сей раз не тронем, один ты... -- тихо отвечал Семен и знал, что барсуки его слушают так внимательно, как никогда. -- Ступай, пожалуй. -- Может, глаза завяжете? -- уже с нескрываемой насмешкой спросил Половинкин. -- Нет, так ступай... -- сказал Семен, чувствуя, что приступает к горлу гнев: -- Брыкина, дружка твоего, мы прикончили... слышал? -- ударил он словом. -- Повесили, что ли? -- Не-ет, просто так... из ружья! -- сказал Жибанда, в развалку подходя со стороны. -- Напрасно... -- холодно откликнулся Половинкин. -- Не стоило на такого пули тратить. На сук бы -- и все. -- Может, к дружку своему хочешь? Места хватит там! -- и Мишка, играя, больно шлепнул Половинкина по спине. -- Да уж что! Под землей места просторные, -- охотно согласился Половинкин, словно не было ему больно от Мишкина шлепка. -- Ну, я пошел... меня там подвода ждет! -- И пошел из темноты землянки на растворенную дверь. Барсуки расступались перед ним -- негодующие, недоуменные, путающиеся в подозрительных соображениях, уже озлобленные, но безмолвствующие. Они ждали от Семена приказания... но Половинкин уже уходил, ушел, а Семен все кусал губы, мял в руках непрочитанную записку, трогал щеки себе, прислушиваясь к чему-то, делал тысячи почти незаметных движений, которыми выдавал свою растерянность. ... Ночью в сторожевую землянку пришел Жибанда. Полуодетая Настя сидела у стола, без сна. Она с вопросом подняла глаза на Мишку и движеньем головы закинула волосы назад. -- Ты не спишь? -- сказал, оглядывая землянку, Мишка. -- Что же дверь-то у тебя незаперта стоит? Я поговорить с тобой пришел... Не прогонишь? -- Дверь?.. Гостя жду, -- сухо ответила та и, вытянув полуголые руки поперек стола, зевнула. -- Длинное будешь говорить? Мишка глядел ей куда-то в шею. -- А это правда, злая ты! -- раздельно и сипло произнес он и подошел ближе. -- Красивая, а злая... Ты не бойся, я с тобой в последний раз говорить буду. Ты уж выслушай, а там как знаешь... -- Бежать, что ли, хочешь? -- тихо посмеялась Настя и потянулась, сильно выдаваясь грудью вперед. -- Ах, злая-злая... -- качал Жибанда головой и не сводил глаз с голой Настиной шеи. -- Что это ты, так и сидишь все? Злость копишь? -- Говорю тебе, гостя жду... -- и подняла распрямленные брови с досадой, что таким непонятливым стал Мишка. -- Ну, садись, чего ж стоять! Рассказывай, куда же ты побежишь?.. Сам к себе в карман спрячешься? Мишка сильно вздохнул и уже вытаращил-было глаза, но поборол минутную свою вспышку, -- покряхтел и сильно пригладил правый ус. -- Ты не смейся, не собака... Смотри, зашибить тебя могу. Раз я тебя люблю, значит и власть над тобой имею! -- Откуда ж твоя власть? -- кусала губы Настя. -- Спас ты меня... так ведь я тебе заплатила! -- она встала, взяла с гвоздя кожан, накинула на плечи и снова села. -- Зачем ты маешь меня, Настька, так? Я к тебе не без дела пришел!.. Пришел сказать, что полный каюк нам. У мужиков не спокойно, Юда там... -- Мишка, точно отчаявшись, скривил губы и погладил усы. -- А вот в соседней губернии и вправду, говорят, начинается. Вот я и говорю тебе, что мне сердце велит! Лето мы с тобой в лесах перекочуем, а потом сызнова гульнем. А здесь нашей свечке неделя сроку всего, а там потухнет. -- Мишка стал говорить тише. -- Семен из упрямства не пойдет! Он ровно безумный какой-то теперь... разъела его нужда эта, подкрепленье, подкрепленье! Расея! -- сипло захохотал он, а руки держал в боки. -- Расея! словно Расея-то за морем, гора такая... А мы и есть Расея! Я -- Расея! -- сердито с раздутыми ноздрями ткнул себя Мишка в грудь. -- И откуда он слова-то такие выковыривает, дурак... -- Он оглянулся на дверь. -- Ничего, это ветер, -- предупредила Настя. -- Ты говори, говории... Я его сейчас жду... Вот до его прихода и говори!.. Мишка раскачивался на табуретке, как бы томимый жаждой и страстью, глядел на голые руки и тяжело опускал взор. -- ... себя обманывает и нас всех в яму ведет. Он тебя не любит. У него свое есть! А ты ему заместо вина, ты пьяная... ты как отрава пьяная, как вино! Ишь, как ноздря-то ходит, ишь! Ходи, ходи, бубни-козыри!.. -- словно в смертном недуге выкрикивал Мишка. -- А ты мне всякая мила. Ну, что ж, и Дунька во мне другого голубила... и ты меня чужими словами травила. На чужих пирах объедки жру, ровно вор какой! -- хохотал он с лицом, почти исказившимся. -- Ты где охрип-то так? -- спокойно спросила Настя и, заметив Мишкины взгляды, зябко запахнулась в кожан. -- Там... -- широко махнул на дверь Мишка, приходя в себя. -- Лунища счас светит, холодная... Ветром от нее дует. Чорт!.. Настя встала, подошла к нему и подсела на краешек его табуретки. -- Ты все сказал?.. -- спросила она и вкрадчиво погладила его волосы. -- А что еще?.. -- насторожился Мишка и отодвинулся чуть-чуть. -- Ну, слушай тогда, я тебя слушала. Теперь ты! -- она движением плеч сбросила кожан на пол, и села так, что могла видеть Мишкино лицо. Было такое, словно вычерпывали кувшинами буйную Мишкину волю взмахи отяжелевших Настиных ресниц. -- Нет, ты не отвертывайся! Ты мне в лицо гляди, вот так! Видишь, какая я... Хорошая, плохая?.. Ну, отвечай... ты! -- Да-а... -- невнятно мычал Мишка. -- Ничего себе... -- Ну вот! Не он убил, а это он у Брыкина украл, я знаю. И теперь все озлятся, что Половинкина он выпустил, не дал потешиться всей этой... дряни! -- прибавила она с трудом и не думала раскаиваться в неверно выпрыгнувшем слове. -- А я вот жду его, Мишка, и каждая кровиночка во мне тлеет... Сколько кровинок -- столько пожаров! Понимаешь? Напрягись и пойми! Ах, ты ведь не знаешь, какой он... Он -- как река, вот! Мы не видим всего, потому что маленькие, да он и сам себя не видит!.. -- она, раскачиваясь и заплетя на колене руки, озабоченно опустила глаза и вот прибавила. -- Знаешь, Мишка... ведь ужасно это трудно вот... любить такого!.. И так долго бредила Настя, безжалостно бередя Мишку. Семен пришел поздно. Когда он здоровался с Мишкой -- оба хотели скрыть свои обоюдные замешательства друг перед другом. -- Настя сказала шумно и радостно: -- Сеня, знаешь... -- она положила руку на плечо Мишки, понуро глядевшего на ползшую по столу землемерку. Землемерка, раскачиваясь, ползла от огня, и, по мере удаления ее, удлинялась ее тень. -- Он меня тут бежать уговаривал!.. -- Настя внимательно следила за Семеном и, едва тот сделал движение рукой, перебила его. -- Но он не уйдет, не бойся. Он с нами будет, до самого конца! Ты знаешь, Сеня... он ведь тоже ужасно хороший, только он -- ну вот как бы... -- Жамши меня мать родила... Хлеб в поле жала и родила! Вот я такой и вышел! -- грубо усмехнулся Мишка и, не взглянув на Настю, пошел вон из землянки. XXI. Встреча в можжевеле. Записка, подписанная Павлом, звала Семена не на переговоры по барсуковским делам, как предполагал Юда, взмучивая барсуковские воображения, а совсем для иного. "Узнал я, что это ты и есть Семен Барсук... слышал о тебе... хочу повидаться, узнать, во что ты вырос". Местом встречи назначалась ямина на опушке Кривоносова бора, сто сорок шагов от дороги, двадцать -- от повалившейся сосны. "И приходи по хорошему, завтра в полудень без оружья: нам и слов хватит. И без провожатых приходи... и я тоже один приду!" -- Тон записки был таков, словно Павел не сомневался в Семеновом согласии. Воспоминания о брате взволновали Семена, горечь и недоумение охватили его. Ночь, те два часа, что оставались после ухода от Насти до рассвета, он не спал, а просидел на своем пеньке, глядя в пустой луг и ожидая восхода. Солнце взошло как-то сразу и не в меру ретиво, и скоро начала разливаться в воздухе духота, покуда еще смиряемая утренней влагой. Начало дня обещало к исходу своему -- грозу, -- первовесеннюю проливную. Уже когда Семен выезжал на место свиданья с Павлом, повевало едкой пылью по дорогам, а кусты разлохматились, нахохлились, пряча лист от солнца и пыли. Вез Семена Барыков, но ехал еще и Супонев, не безоружный: под соломой, на дне подводы спрятаны две винтовки. Желтое солнце взбиралось все выше по небу, совсем ровному и синему до синевы мрака, что сразу же и отметил Барыков. -- Ишь какое!.. -- ткнул он кнутом в небо. -- Черное... Супонев откликнулся: -- Широта-а! -- и вдруг, в ответ своим мыслям ото всего сердца обратился к Семену: -- эх, Семен Савельич, не понимаешь ты мужиковского сердца!.. Так они и ехали. На седьмой версте от землянок встретили толстую бабу из Попузина, -- гремела телега, тряслась баба, и щеки у ней тряслись. Ее расспрашивал Семен, остановив подводу, крепко ли стоит у них Советская власть, не шатается ли. Попузинка отвечала, что-де крепко, что-де не шатается. И опять ехали, пока не указал Супонев, лениво копаясь в носу, на поваленное дерево: -- Не там ли?.. Семен соскочил с подводы и огляделся. Никого еще не было здесь кроме них. На молодой траве не виднелось ни копытного, ни колесного следа. Вправо, в полуверсте, змеился овражек; -- ближайший его берег полого сходил вниз. Туда и велел Семен съехать Барыкову, там и дожидать -- его ли самого, его ли свиста. Сам он недолго постоял у ямины, ковыряя палкой траву, -- надоело, да и солнце жгло, несмотря на белую его рубаху. Он подался в лес, бесцельно околачивая палкой сухие сучки елей. А был май, полз копытень под ногами, цвела голубель. Ее восковые, розово-белые цветы хрупко торчали на малых кустках, как крохотные ушки, настороженные слушать тишину утра, проникнутую влагой и острой лесной прелью. "Еще не приехал, -- сообразил Семен. -- Можно будет подглядеть, один приедет Павел, или нет"... И тотчас же эхом отозвалось внутри, что затем и приехал не один, чтобы хоть чем-нибудь воспротивиться надвигающейся издалека, жесткой воле Павла. Боясь упустить приезд Павла, он ходил по лесу вблизи самой опушки, делая как бы круги. Вдруг понял, что круги эти и есть признак его волненья. Несколько мгновений колебалось в нем неуверенное желание уехать назад, не повидавшись с Павлом. Он остановился и ударил палкой по толстой ели. Палка сломалась, осколок ее упал невдали. Уже с обломком в руке он продолжал ходить, ощущая в себе какой-то дерзкий напор. Вверху застучал дятел. Запрокинув голову, Семен глядел, как выколачивал дятел съедобное из сосновой коры, за кору же и держась, быстрым и ловким клювом. Стук был непрерывен, мелок и быстр. Странное оцепенение нашло на Семена, кровь прилила к шее, шея затекла, а он все глядел на дятла и на небо, видное за ним. "Ишь ведь как, ровно молотком работаешь! А я не могу так, как дятел, -- текла по телу оцепенелая мысль, -- потому что у меня голова большая, а у него маленькая..." Вдруг Семену стало как-то чудно и любопытно; он подошел к дереву и сам постучал в него лбом, стараясь достигнуть дятловой быстроты и четкости в ударе. Четкость звука, как и быстрота, вовсе не удавались. Он хотел уже вторично попробовать, но обернулся неожиданно для самого себя и, облившись расслабляющей дрожью, увидел Павла. -- Он узнал его сразу, несмотря на преграду прошедших лет, стоявшую между ними подобно мутному стеклу. Хромой, живой, настоящий, Павел сидел на дереве, положа руки себе на колени, и задумчиво следил за бородатым, вздумавшим подражать дятлу... -- Я тебя и не заметил тут, -- в замешательстве сказал Семен, идя к брату и потирая красноту лба. -- Ты давно тут?.. -- Да уж минут двадцать сижу... -- ответил Павел, вставая. -- Я вот тут и сидел все время. -- Что ж ты мне не сказал, что ты тут? -- обиженно упрекнул Семен. -- Да я думал, что ты видишь меня... А нарочно показываешь, что не заметил, -- просто объяснил Павел. -- А сперва-то я и не узнал тебя. Вижу, какой-то в белой рубахе... Оба стояли друг перед другом, забыв поздороваться. Семен все тер лоб себе и с досадой следил, как овладевает им смутительное чувство неловкости. -- А ты здорово изменился, -- отметил, подумав, Павел. -- Борода эта у тебя... ведь раньше ее не было. -- Это ты правильно, -- раздражительно согласился Семен. -- Бороды раньше у меня не было... борода выросла потом!.. Теперь свистали вверху какие-то невидные птицы. Подуло ветерком, и две сосны заскрипели друг о друга. -- Грибы-то не поспели еще? что это мне... все грибами пахнет, -- как бы и не заметил Семенова выпада Павел. -- Грибу рано, теперешний гриб червивый... -- отвечал Семен, помахивая обломком палки. -- Вот к жнитву... -- Ну-ну, ведь ты теперь лесной человек, знаешь... -- поспешно согласился Павел. -- Пойдем куда-нибудь поглубже, хочешь? -- и испытующе поглядел на брата. -- Вон туда пойдем, хочешь? -- и показал туда, где усиливалась можжевеловая чаща, где стояли вечные сумерки, глухо пахнущие можжухой же, и опять наблюдал за движениями Семена. -- Пойдем, я не отказываюсь... -- и пошли. -- Не хочешь, значит, о домашних-то спросить? Оторвался ты от нас совсем, Павел... -- сумрачно заметил Семен, обходя рослый куст можжухи. -- А что... умерли? -- догадался Павел, на ходу обрывая веточку можжевела и нюха