и люди беспорядка - антигосударственники. - А вы думаете, что я за государство? Что я государственница? - спросила Татьяна Васильевна каким-то уж торжественным тоном. - Впрочем, об этом не время и не место говорить! - Кажется! - произнес, грустно усмехаясь, генерал. - Но зато, вот видите, муж ваш - чистейший государственник! - указал на генерала Бегушев. - Он, я думаю, ни то, ни другое! - отозвалась с презрительной гримасой Татьяна Васильевна. - Нет, я - государственник! - возразил генерал, начинавший не на шутку сердиться на Бегушева, что тот болтал всю эту чепуху с его супругой, которую Трахов, в свою очередь, тоже считал дурой, но только ученой и начитанной. В настоящий момент, когда разговор коснулся государства, генерал более всего боялся, чтобы речь как-нибудь не зашла о Петре Великом, - пункт, на котором Татьяна Васильевна была почти помешана и обыкновенно во всеуслышание объявляла, что она с детских лет все, что писалось о Петре Великом, обыкновенно закалывала булавкою и не читала! "Поэтому вы не знаете деяний Петра?" - осмеливались ей замечать некоторые. - "Знаю!" - восклицала Татьяна Васильевна и затем начинала говорить часа два-три... На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму, так как он перед тем только сказал, что это учение есть великое открытие нашего времени! - А что, скажите, как поживает спиритизм в Париже? - спросила она сначала издалека и как бы в шутку. - Не знаю, я что-то там с ним не встречался! - отвечал Бегушев. - Не правда ли, кузен, мы не встречались в Париже с спиритизмом! - обратился он к генералу. Тот обмер. - Нет, я там бывал на нескольких сеансах спиритов, - пробормотал он. - Он бывал на сеансах... - повторила за мужем Татьяна Васильевна. - Расскажи, что ты там видел? Генерал поставлен был в отчаянное положение: он, как справедливо говорил Бегушев, нигде не встречался с спиритизмом; но, возвратясь в Россию и желая угодить жене, рассказал ей все, что пробегал в газетах о спиритических опытах, и, разумеется, только то, что говорилось в пользу их. - Что ты видел, рассказывай! - повторила Татьяна Васильевна. - Видел я женскую руку и плечи, - начал он. - Женских рук и плеч мы с вами, кузен, много видели; но, сколько помнится, все это были живые и на земле существующие! - заметил Бегушев. Генерал чуть не провалился на месте. - Бегушев, не забывайтесь, - вы знаете, что я терпеть не могу этого! - сказала строго Татьяна Васильевна. - Чего этого? - спросил Бегушев. - Ну, будет! Пожалуйста, не развивайте далее. Говори, что ты еще видел! - повторила она снова мужу. - Еще видел я... видел летающие гитары! - бухнул тот на авось. - Нет, постойте, этого вы не могли, кузен, видеть: это было в Лондоне! - остановил его Бегушев. - Точно то же было и в Париже! - вздумал было возразить генерал. - Не говори неправду: это было только в Лондоне! - объявила ему супруга. - Я, наконец, перезабыл, где и что видел, - этому столько времени прошло! - произнес генерал с досадой. - И подобные вещи можно забывать!.. Забывать могут!.. - воскликнула Татьяна Васильевна. - Стыдись!.. Это простительно такому неверующему ни во что, как Бегушев, а не тебе! Генерал постоянно притворялся перед женой и выдавал себя за искреннего последователя спиритизма. - Почему же вы меня считаете совершенно неверующим? - спросил Бегушев по наружности смиренным и покорным голосом. - Потому что спиритизм отыскивает сердца простые, а не такие, как ваше! - Мое сердце точно такое же, как у Тюменева! - возразил Бегушев. - Теперь - да! - оно такое же, но прежде сердца ваши были разные! - произнесла знаменательно Татьяна Васильевна. - Ефим Федорович верит искренне в спиритизм! Тюменев, в самом деле, всегда очень терпеливо выслушивал Татьяну Васильевну, когда она по целым часам развивала перед ним всевозможные объяснения спиритических явлений. - Если бы я и неверующий был, то согласитесь, что могу сделаться и верующим: уверовал же Савл{188} во Христа, - говорил Бегушев, как бы угадывая тайное намерение Татьяны Васильевны посвятить его в адепты спиритизма. Золотушные глаза той при этом заблистали. - Вы правду это говорите или нет? - спросила она. - Как кажется мне, что правду, - отвечал Бегушев уже уклончиво. - В таком случае вот видите что, - произнесла Татьяна Васильевна, энергически повертываясь лицом к Бегушеву на своем длинном кресле, на котором она до того полулежала, вся обернутая пледами, и при этом ее повороте от нее распространился запах камфары на весь вагон. - Поедемте вместе со мной на будущее лето по этой ненавистной мне Европе: я вас введу во все спиритические общества, и вы, может быть, в самом деле уверуете!.. - Пожалуй!.. - согласился Бегушев, бывший, как мы видели, в этот вечер в давно уже небывалом у него веселом настроении и даже не на шутку подумавший, что было бы очень забавно прокатиться по Европе с смешной кузиной и поближе посмотреть спиритов. Он этого нового шарлатанства человечества не знал еще в подробностях. - Не верь, ma chere, не поедет!.. Он в Париже даже скучал, а поедет он с тобой!.. - неосторожно проговорился генерал: он по опыту знал, каково было путешествовать с его супругой. - С тобой он скучал, а со мной не будет! Не правда ли? - спросила Татьяна Васильевна Бегушева. - Конечно, - подтвердил тот и потом вдруг встал: ему уж надоело дурачиться. - До свиданья! - сказал он. - Куда же вы? - спросила Татьяна Васильевна почти с испугом. - Спать хочу! - При таком интересном разговоре... спать идти, - возразила обиженным голосом Татьяна Васильевна. - Разговор очень интересен, но спать все-таки надо. - А если вы такой любитель сна, то я вас не возьму с собой в Европу! - Очень жаль! - сказал Бегушев и перешел на самое отдаленное кресло. Генерал в душе благодарил бога, что разговор между Бегушевым и его супругой кончился, не приняв чересчур острого характера. Бегушев, улегшись на кресло, притворился, что заснул, а Татьяна Васильевна начала читать духовный журнал, чем она постоянно утешала себя, встречая в людях или неблагодарность, или непонимание. Поутру генерал, отличным образом проспавши всю ночь и видя, что Татьяна Васильевна, измученная чтением, наконец, заснула, пошел пить кофе и даже разбудил для этого Бегушева. Тот пошел с ним. - Вы до Москвы только едете? - спросил Бегушев генерала, когда они уселись за стол. - Нет, до Троицы, - жена там говеть будет. - И вы будете говеть? - Буду, конечно! Все это генерал говорил очень невеселым голосом. В московском вокзале Татьяну Васильевну встретили: грязный монах с трясущейся головой, к которому она подошла к благословению и потом поцеловала его руку, квартальный надзиратель, почтительно приложивший руку к фуражке, и толстый мужик - вероятно деревенский староста; все они сообща ее и генерала усадили в карету. С кузеном своим Татьяна Васильевна даже не простилась - до того она рассердилась на него за быстро прерванный им накануне разговор. Глава X Вскоре по возвращении Бегушева в Москву у него в доме, сверх графа Хвостикова, появилась еще новая жилица. В самый первый день, как он приехал и едва только успел немного отдохнуть с дороги, к нему вошел Прокофий и с глупо-глубокомысленным видом проговорил: - Ваша сестрица Аделаида Ивановна здесь! - Ты почему знаешь? - Они с месяц еще тому назад заезжали и приказывали, чтобы когда вы приедете, прислать им сказать. - Где ж она живет? - спросил Бегушев. - Да тут... так... в каких-то комнатках, у дьячка. - У какого дьячка? - Как этот приход, не помню... недалеко от нас!.. Зеленая этакая церковь... - бестолково объяснил Прокофий. - Но зачем сестра приехала сюда? Прокофий придал еще более глубокомысленное выражение своему лицу. - Надо быть, для свиданья с вами, и там тоже... Мало ли что они говорили, разве их разберешь! - Поздравляю!.. Слов человеческих начинаешь уж не понимать!.. - сказал Бегушев. - Поди, позови ко мне Минодору, она толковей тебя расскажет. Прокофий, по обыкновению, обиделся. - Что ж толковей!.. Разве женщина может быть супротив мужчины, - проговорил он недовольным тоном. - Позови, - повторил свое приказание Бегушев. Прокофий нехотя пошел. - Поди, барин тебя зовет, - сказал он жене, и когда та пошла, произнес ей насмешливо вслед: - Докладчицу какую нашел себе, ишь ты! Минодора объяснила Бегушеву, что Аделаида Ивановна приехала в Москву по делам своим. - Я недавно у них была, - рассказывала она, - и Аделаида Ивановна сами мне говорили, что они в хозяйстве своем очень расстроились: запашку, какая у них была, - мужики не слушаются, не запахивают; дом тоже очень ветх... боятся, чтобы пол или потолок не провалился. - Отчего она в мою усадьбу не переедет... там все новое. - Церемонятся!.. Не желают вас стеснить... Окромя того, - это уж их Маремьяша по секрету мне сказала, - что Аделаида Ивановна приехала сюда долги собирать: им очень многие должны! - Ох, уж мне эти долги ей! - произнес с досадой Бегушев и застучал ногой. - И, здесь живя, очень нуждаются, - заключила Минодора. Бегушев продолжал стучать ногою. - Так как ты знаешь, где сестра живет, то после обеда вели заложить карету и поезжай за ней. - Слушаю-с! - сказала Минодора и ушла. Аделаида Ивановна - родная сестра Бегушева - была лет на десять старше его. Он ее очень любил, но в то же время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, - Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу! По всему существу своему Аделаида Ивановна была кротчайшее и добрейшее существо в мире: хорошо для своего времени образованная, чувствительная, сентиментальная, превосходная музыкантша - и не по ученью, а по природному дарованию, - она очень также любила поля, луга, цветы, ручейки и всех почти животных. Замуж Аделаида Ивановна не пошла, хоть и были у ней женихи, не потому, чтобы она ненавидела мужчин, - о, нет! - она многих из чих уважала, с большим удовольствием и не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в то же время как-то побаивалась, а еще более того стыдилась их. Главною же страстью Аделаиды Ивановны было ее стремление к знакомству и даже к дружбе хоть и с захудалыми, но все-таки аристократическими семействами. Это более всего бесило Бегушева. "Какой ты интерес видишь в этой затхлой среде?" - восклицал он, когда она начинала бесконечно длинное повествование о ком-нибудь из своих друзей. При таком восклицании брата Аделаида Ивановна вспыхивала, конфузилась очень... "Il etait hors de lui dans се moment"*, - говорила она потом по секрету некоторым своим подругам. Собственно для этих знакомых Аделаида Ивановна жила по зимам в Москве, сама их посещала, они ее посещали, уверяли в уважении и любви и вместе с тем занимали у ней деньги. Аделаида Ивановна с наслаждением отсыпала им все, сколько у нее было, и в прежнее время некоторые из этих знакомых возвращали ей вполне всю сумму, а другие аккуратно платили проценты, причем Аделаида Ивановна отнекивалась, зажимала себе уши, и ее почти силою надо было заставить взять деньги. Но с отменою крепостного права, этого единственного источника благосостояния для многих дворян, она не стала получать от своих высокоблагородных знакомых ни капиталов, ни процентов, а между тем в этих розданных ею деньгах заключалось почти все ее состояние, так что Аделаида Ивановна вынужденною нашлась на безукоризненно правильном французском языке и в самых мягких выражениях напомнить своим должникам об уплате ей хотя частички; но ни от кого из них она и ответа даже не получила. Брату Аделаида Ивановна долго не объясняла своего положения, наконец, решилась и написала ему все откровенно. Бегушев, заранее это предчувствовавший, выслал ей денег, присовокупив к тому, что если и впредь она будет нуждаться, так не стеснялась бы и относилась к нему; но Аделаида Ивановна редко его обременяла и перебивалась кое-как!.. Из слов Минодоры Бегушев понял, что у сестры очень тонко, и ему пришло в голову взять к себе Аделаиду Ивановну и поселить ее в своем московском доме до конца дней. Графа Хвостикова он тоже решился держать до конца дней. ______________ * Он был вне себя в этот момент (франц.). Часов в восемь Минодора привезла в карете Аделаиду Ивановку, которая после езды на тряских извозчичьих пролетках с удовольствием проехалась в покойном экипаже. Минодора, выскочив первая, почтительно высадила ее из кареты Аделаида Ивановна хоть и совершенно уже была старушка, но еще довольно свежая, благообразная, несколько похожая на брата, - росту небольшого, кругленькая, с белыми пухленькими ручками, которые все унизаны были на пальцах кольцами, носимыми по разным дорогим для нее воспоминаниям: одно кольцо было покойной матери, другое тетки, третье подруги, четвертое - с раки Митрофания. Одета Аделаида Ивановна была несколько по-старинному, но чопорно и со вкусом. Минодора хотела было вести ее под руку на лестницу. - Нет, нет, голубушка, не трудись! - сказала кротким голосом Аделаида Ивановна. То, что она становится стара и слаба, Аделаида Ивановна тщательно скрывала от всех, не желая никому быть в тягость. Встреченная Бегушевым в гостиной, она бросилась ему на шею и начала целовать его. - Брат и друг, как я счастлива, что вижу тебя! - повторяла она неоднократно. Бегушев поспешил ее усадить в покойное кресло. - Ну что, здоров ли ты? - говорила старушка, ласково-ласково смотря на него. - Здоров! - отвечал Бегушев. - Но похудел, и, знаешь, значительно похудел, но это хорошо, поверь мне!.. Полнота не здоровье!.. Я это чувствую по себе!.. Но ты еще молодец - смотри, какой молодец!.. Чудо что такое! Брата своего Аделаида Ивановна находила полнейшим совершенством по уму, по благородству чувств и по наружности... О, наружность его была неотразима!.. По этому поводу она многое видела и слышала. - Отчего ты не остановилась у меня в доме, а где-то у дьячка? - спросил ее Бегушев. Аделаида Ивановна при этом слегка покраснела. - Как же у тебя?.. Тебя не было!.. Ты человек холостой!.. Приехал бы, и я могла стеснить тебя. - Никогда ты не можешь меня стеснить ни в чем! Завтра же извольте переезжать ко мне. Я тебе отведу твою прежнюю половину. - Ах, помню я ее, - сказала Аделаида Ивановна и приостановилась ненадолго, как бы не решаясь докончить то, что ей хотелось сказать. - У меня со мной горничная здесь, Маремьяша, и ты, я думаю, знаешь, что мы не можем жить ни я без нее, ни она без меня, - объяснила она, наконец. - Переезжай, конечно, и с Маремьяшей! - разрешил ей Бегушев, всегда, впрочем, терпеть не могший эту Маремьяшу и хорошо знавший, что это за птица. - Вот за это merci, grand merci!* - произнесла старушка. - Но это еще не все, - продолжала она и при этом уж засмеялась добродушнейшим смехом, - со мной также и мои болонки... их целый десяток... прехорошенькие все!.. Я боюсь, что они тебя будут беспокоить! ______________ * спасибо, большое спасибо! (франц.). - Чем они могут меня беспокоить, - вели только их держать на твоей половине! - Конечно, на моей, - подхватила Аделаида Ивановна, - куда ж их, дурочек, сюда пускать, хоть я уверена, что когда ты их увидишь, особенно Партушку, ты полюбишь ее... она всеобщая любимица... я ее потому Парту и прозвала... comprenes vous?* Всюду и везде... ______________ * вы понимаете? (франц.). Бегушеву отчасти становилось уж и скучно слушать сестру, но та, ободренная его ласковым приемом, разболталась до бесконечности. - А Натали-то, Натали! - говорила она, грустно покачивая головой. - Кто бы мог подумать: какая цветущая, здоровая... у меня до сих пор сохранился ее портрет. - Аделаида Ивановна некогда принимала самое живое и искреннее участие в первой любви брата. - Если ты так добр, - продолжала она далее, - что приглашаешь меня жить у тебя, то я буду с тобой совершенно откровенна: я приехала сюда, чтобы попугать некоторых господ и госпож! - Лицо старушки приняло при этом несколько лукавое выражение. - И теперь вот именно, в сию минуту, мне пришла мысль... Не знаю, одобришь ли ты ее!.. - рассуждала она. - Я думаю пригласить их сюда, к тебе в дом, и в присутствии твоем спрошу их, что когда же они мне заплатят?.. Что они тогда ответят, любопытно будет!.. Лицо Аделаиды Ивановны при этом дышало окончательным лукавством; она сама в себе, в совести своей, считала себя очень лукавою, в чем и каялась даже священнику, который каждый раз ее успокоивал, говоря: "Какие-с вы лукавые, не подобает вам думать того!" - Ответят то же, что и не в моем присутствии, то есть обманут тебя! - возразил ей Бегушев. - О, нет, это не такие люди!.. В них point d'honnetir* очень силен; кроме того, тебя побоятся... Они очень тебя уважают и все рассказывали мне, что часто встречали тебя за границей и что на водах, где они видели тебя, ты будто бы постоянно гулял с какой-то прехорошенькой дамой! ______________ * чувство чести (франц.). И старушка засмеялась стыдливым смехом. На этих словах Аделаиды Ивановны вдруг точно из-под земли вырос граф Хвостиков, который с самого еще утра, как только успел умыться и переодеться с дороги, отправился гулять по Москве. В этом отношении граф Хвостиков представлял собою весьма любопытное психическое явление: где бы он ни поселялся или, точнее сказать, где бы ни поставлена была для него кровать - в собственной ли квартире, в гостинице ли, или в каком постороннем приютившем его доме, - он немедля начинал в этом месте чувствовать скуку непреодолимую и нестерпимое желание уйти куда-нибудь в гости! В настоящем случае Хвостиков прямо продрал на Кузнецкий мост, где купил себе дюжину фуляровых платков с напечатанными на них нимфами, поглазел в окна магазинов живописи, зашел потом в кондитерскую к Трамбле, выпил там чашку шоколада, пробежал наскоро две - три газеты и начал ломать голову, куда бы ему пробраться с визитом. Зайти к кому-нибудь из мужчин он несколько стеснялся, заранее предчувствуя, что те, вероятно, слышавшие о его все-таки прикосновенности к делу Хмурина, будут сухи с ним. Гораздо приятнее было бы к даме какой-нибудь! "К Домне Осиповне, - чего же лучше!" - пришла ему вдруг счастливая мысль, и он, не откладывая времени, вышел из кондитерской, взял извозчика и покатил в Таганку; но там ему сказали, что Домна Осиповна переехала на Никитскую в свой большой дом. Графу Хвостикову было немножко это досадно, но он решился поставить на своем и на том же извозчике отправился на Никитскую. Его приняли. Проходя новое помещение Домны Осиповны, Хвостиков увидел, что оно было гораздо больше и с лучшим вкусом убрано, чем прежде. Квартиру эту для Олуховых планировал, отделывал и даже меблировал, по своему усмотрению, Янсутский. Домна Осиповна сидела в гостиной разодетая и подкрашенная. Графу Хвостикову Домна Осиповна почему-то очень обрадовалась. - Здравствуйте, граф, садитесь и рассказывайте! - говорила она голосом, исполненным любопытства, и показывая ему на кресло возле себя. Граф сел и в первые минуты не знал, как себя держать: веселым или печальным. - Послушайте, - начала Домна Осиповна, - мне Янсутский писал, - не знаю даже, верить ли тому, - что будто бы Лиза скрылась от Тюменева? Граф понял, что ему приличнее быть печальным. - Да-с! - ответил он и вздохнул. - И полюбила другого? - Другого! - Кого? - Одного мальчишку... не имеющего даже места. - Сумасшедшая! - произнесла с оттенком негодования Домна Осиповна. - Хуже, чем сумасшедшая! Она крест мой! - сказал на это граф. - Я столько последнее время перестрадал... - В одном отношении она, по-моему, права, - перебила его Домна Осиповна, - что любить молодого человека приятнее, чем такого противного старикашку, как Тюменев; но что же делать?.. В ее положении надобно было подумать и о будущем! - О будущем Лиза никогда не думала, - подхватил граф, сам-то пуще всего думавший когда-нибудь о будущем. - Но ваше как здоровье? - спросил он Домну Осиповну. - Так себе, ничего!.. Дрязги у меня опять разные начались. - С кем? - Семейные! - Более этого Домна Осиповна ничего не объяснила и сама спросила графа: - Зачем вы в Москву приехали и где живете? Граф грустно улыбнулся. - Где ж мне жить, кроме Москвы, а обитаю я у Бегушева, вместе с ним и приехал из Петербурга. - У Бегушева?.. - повторила Домна Осиповна не без любопытства. - У него!.. Его благодеяниями существую... Это такой благородный и добрейший человек! На это замечание графа Домна Осиповна сделала небольшую гримасу. - Что он человек благородный, - это может быть, но чтобы добрейший был, не думаю! - И добрый!.. Его надобно хорошо узнать! - Я его знала хорошо, но доброты в нем не замечала, - возразила с усмешкою Домна Осиповна и потом, как бы совершенно случайно, присовокупила: - Мне, не помню, кто-то рассказывал, что последнее время он поседел и постарел! - То и другое есть!.. Страшно хандрит... невероятно. Домне Осиповне хотелось спросить, о чем именно хандрит Бегушев, однако она удержалась; но когда граф Хвостиков стал было раскланиваться с ней, Домна Осиповна оставила его у себя обедать и в продолжение нескольких часов, которые тот еще оставался у ней, она несколько раз принималась расспрашивать его о разных пустяках, касающихся Бегушева. Граф из этого ясно понял, что она еще интересуется прежним своим другом, и не преминул начать разглагольствовать на эту тему. - Бегушев - удивительный человек!.. Натура особенная!.. Не нам, дюжинным людям, чета. - В чем же это особенность его видна? - спросила Домна Осиповна. - Во всем-с! Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся с ним и, замечая, что он страдает и мучится, стал, наконец, усовещевать его: "Как тебе, говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете... ты богат, и если с тобой бывали неприятные случаи в жизни, то они постигают всех и каждого!" - "И каждый, - говорит он, - принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!" Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек с байроновски глубокой душой. Домна Осиповна слушала это, задумчиво глядя на красивые ногти своей руки. - Словом, человек страдает о прошедшем и оплакивает его! - заключил граф. Домна Осиповна на мгновение взяла себя за лоб. - Очень жаль, если это так! Но только этого прошедшего не воротишь! - проговорила она. - Почему? - спросил ее граф. - Так, не воротишь! - повторила Домна Осиповна и не стала больше ни слова говорить о Бегушеве; но Хвостиков все-таки вынес из этого разговора твердое убеждение, что можно воротить это прошедшее и что он был бы очень рад способствовать тому! Возвратясь домой и увидев сидящую с Бегушевым старушку, граф несколько удивился. - Это сестра моя Адель! - пояснил ему Бегушев. Граф Хвостиков при этом почему-то сконфузился, но потом сейчас же и поправился. - Еще одна минута, и я бы догадался, с кем имею честь встретиться, так вы мало изменились!.. - говорил он, беря и целуя руку Аделаиды Ивановны. - Извините, я по-старинному... Старушка сначала тоже не узнала его. - Граф Хвостиков! - объяснил и ей Бегушев. - А, граф Хвостиков!.. - произнесла своим добрым голосом Аделаида Ивановна, не без труда припоминая, что в одну из давнишних зим, когда она жила в Москве, граф довольно часто у ней бывал и даже занял у ней двести рублей, о которых она, по незначительности суммы, никогда бы, разумеется, не решилась ему сказать; но граф, тоже не забывший этого обстоятельства, все-таки счел за лучшее подольститься к старушке. - Ну, что ваша музыка? - спросил он. - Музыка? - переспросила не без удовольствия Аделаида Ивановна. - Играю еще... Фортепьян только у меня хороших нет! - Здесь Вирт превосходный! - говорил Хвостиков, показывая рукой на стоявший в гостиной рояль. - Надеюсь, что вы подарите нам несколько ваших волшебных звуков! - Да, поиграю как-нибудь, - отвечала Аделаида Ивановна, очень довольная любезничаньем графа. В это время вошла Минодора и доложила ей: - Ваша Маремьяша прислала сына дьячка сказать вам, что пора домой; затемнеет очень, и вы будете бояться ехать! - Да, да, пора!.. - заторопилась старушка. - Но карета готова ли? - спросил Бегушев. - Подана-с... у крыльца, - отвечала Минодора. Аделаида Ивановна расцеловалась с братом и при этом говорила: - Какова Маремьяша моя? Каково усердие ее? "Хороша, нечего сказать!" - думал про себя Бегушев, а вслух проговорил Минодоре: - Адель завтра же переезжает ко мне!.. Скажи ты это Маремьяше этой! - Скажу-с! - отвечала та. Старушка пошла. Граф Хвостиков провожал ее. Она было хотела не позволить ему этого, но он следовал за ней и посадил ее под руку в карету. В продолжение всего остального вечера граф Хвостиков не решался заговорить с Бегушевым о Домне Осиповне, но за ужином, выпив стакана два красного вина, отважился на то. - Я сегодня, между прочим, был и даже обедал у Домны Осиповны, которая переехала близехонько сюда, на Никитскую, в свой новый дом. - Для чего вы так поспешили? Я не знал, что вы такие с ней друзья! - заметил Бегушев, немного вспыхнувший от слов графа. - Мы давно с ней дружны, - отвечал тот, - и я убедился... Впрочем, я не знаю, позволишь ли ты мне быть с тобою совершенно откровенным... - Будь! - разрешил ему Бегушев. Краска все более и более появлялась в лице его. - Я убедился, - продолжал граф, - что она тебя до сих пор любит! Бегушев окончательно вспыхнул. - А при этом других двух любит и сверх того супруга обожает! - проговорил он с ядовитостью. - Кого ж она любит?.. Неправда! - воскликнул граф. - Но ты сам же рассказывал дочери твоей! - уличил его Бегушев. - Я только говорил, что за Домной Осиповной ухаживают; может быть, даже не двое, а и больше... она так еще интересна! - вывернулся граф. - Но что я наблюл и заметил в последнее свиданье, то меня решительно убеждает, что любит собственно она тебя. - Из чего ты это наблюл и заметил? - спросил его как бы с неудовольствием Бегушев. - Слов ее я тебе не могу передать!.. Их, если ты хочешь, и не было; но эти улыбки, полугрустный трепет в голосе, явное волнение, когда она о тебе что-нибудь расспрашивала... - Но что ж она расспрашивала обо мне? - допытывался Бегушев: ему в одно и то же время досаден и приятен был этот разговор. - Опять-таки тоже многое и, пожалуй, ничего не расспрашивала! - Фантазер! - воскликнул Бегушев и, встав со своего стула, так как ужин в это время уже кончился, пошел было. - Нет, я тебе это докажу - хочешь? - говорил ему вслед Хвостиков. - Чем?.. - спросил Бегушев, обертываясь к нему лицом. - Тем, что помирю вас. Бегушев махнул только на это рукой и ушел к себе в спальную. Граф Хвостиков, оставшись один, допил все красное вино и решился непременно привести в исполнение то, что задумал. Глава XI Вещи Аделаиды Ивановны, как приказал Бегушев, на другой же день стали переносить к нему в дом. Прежде всего сам дьячок, у которого она квартировала, сынишка его и сторож церковный притащили на руках божницу с довольно дорогими образами, и при этом дьячок просил доложить Бегушеву, что все они поздравляют Александра Ивановича с приездом сестрицы; но Минодора не пошла докладывать, а сама поднесла дьячку и сторожу по огромному стакану водки, которую оба они с удовольствием выпили, крякнули и пожелали закусить. Минодора дала им и закусить холодной барской кулебяки с налимами и осетровыми печенками, а маленькому семинаристу насыпала целый карман сладкого печенья. Затем вещи начали подносить один уж сторож и два поденщика с дикими, зверообразными лицами. Поденщики наши, как известно, смирный народ, но с виду очень страшны, и, главное, определить совершенно невозможно, во что они, по большей части, бывают одеты: на старшем, например, из настоящих поденщиков были худые резиновые калоши на босу ногу и дырявый полушубок, а на другом лапти и коротенькая визитка. Первоначально они притащили на головах ванны Аделаиды Ивановны - ножные, поясные, и огромный умывальник: m-lle Бегушева любила очень полоскаться в воде и каждый день почти все утро употребляла на это. За умывальником был принесен попугай в клетке старым лакеем Аделаиды Ивановны Дормидонычем, тоже обитавшим при ней и о котором она не решалась и упомянуть брату. Дормидоныч, по приказанию госпожи своей, прежде всего велел спросить Александра Ивановича, что позволит ли он ей взять с собой попугая, а равно и его, Дормидоныча. Бегушев на это сказал, что она может всех и все перевозить к нему. За попугаем вскоре прибыла Маремьяша, пожилая горничная девушка, с лицом точно татуированным и испещренным черными пятнышками, но в шляпке, новом бурнусе, в перчатках и даже с зонтиком в руках. Она привела с собой на своре десять болоночек, которые, вбежав в свое новое помещение, сначала было залаяли, завизжали, но после окрика Маремьяши и после того, как она налила им на блюдечко принесенного с собой в пузырьке молока, они принялись лакать его и сейчас же стихли. Маремьяша, сколько можно это судить по ее изжелта-зеленым и беспрестанно бегающим из стороны в сторону глазам, была девка неглупая и очень плутоватая. Аделаиду Ивановну, когда та была богата, она обкрадывала сколько возможно и в настоящее время, имея уже довольно значительный капиталец, не теряла надежды поувеличить его с получением Аделаидою Ивановною долгов ее. Вскоре за Маремьяшей сторож и поденщики, опять-таки на головах, принесли огромные перины и целый ворох подушек для Аделаиды Ивановны и для Маремьяши: обе они спали всегда очень мягко! На всю эту сцену переноски Прокофий глядел молча, но когда Дормидоныч спросил Минодору, что где же ему можно будет приютиться, и когда та ответила ему: "В комнатке около кухни", Прокофий не выдержал и воскликнул: "Али здесь в доме!.. Будет, что про вас еще и клеушков{201} осталось". Молодые лакеи при этом захохотали. Дормидоныча это оскорбило. - Не смейтесь, господа, может быть, и самим вам придется в клеушках жить, - проговорил он. Прокофий собственно Аделаиду Ивановну уважал, как сестру барина, но прислугу ее считал за чистую сволочь. Вскоре прибыла в карете Бегушева и сама Аделаида Ивановна. Она все утро объезжала чудотворные иконы и равные монастыри и везде со слезами благодарила бога, что он дал ей такого друга и брата, с которым, по приезде облобызавшись, прямо отправилась в свое отделение размещать и расставлять там вещи. За этой работой она провела часа три и так утомилась, такой сделалась замарашкой, что не решилась даже выйти к обеду и просила к себе в комнату прислать чего-нибудь. Покушав, Аделаида Ивановна легла почивать и заснула сном младенца. Вечером Аделаида Ивановна, почувствовав себя после сна бодрой, приоделась и вышла на мужскую половину, где застала брата, по обыкновению, в диванной, а вместе с ним и графа Хвостикова, нарочно целый день не уходившего для нее из дому, чтобы еще более к ней приласкаться. Как только Аделаида Ивановна появилась, он сейчас же рассыпался перед ней мелким бесом: рассказал ей несколько городских новостей и слухов, рассмешил ее двумя - тремя обветшалыми каламбурами, а затем прямо свел речь на музыку. - Умоляю вас хоть сегодня сыграть нам что-нибудь, - говорил он. - Ах, нет... нет! Я сегодня еще такая усталая, - отнекивалась старушка жеманно. - Вы нисколько не усталая, нисколько! - воскликнул граф и подал Аделаиде Ивановне руку. Она усмехнулась, но отказаться не могла и пошла с Хвостиковым в гостиную к роялю. Аделаида Ивановна едва только дотронулась до клавишей, как мгновенно же увлеклась, тем более, что на таком хорошем и отлично настроенном инструменте она давно не играла; из-под ее маленьких и пухленьких пальчиков полились звуки тихие, мягкие. Что, собственно, Аделаида Ивановна играла, она сама не помнила и чисто фантазировала; слушая ее, граф Хвостиков беспрестанно схватывал себя за голову и восклицал на французском языке: "Божественно, превосходно!" Все это он проделывал кроме той цели, чтобы заставить Аделаиду Ивановну забыть о деньгах, которые он ей должен был, но он, рассчитывая на ее бесконечную доброту и женское самолюбие, мечтал снова занять у ней: изобретательность и сметка графа Хвостикова доходила в этом случае до гениальности! Бегушев между тем, сидя один, думал о Домне Осиповне. Рассказ графа Хвостикова, что будто бы она еще любит его, не выходил у него из головы, и он все проводил параллель между нею и m-me Меровой. "Разве Домна Осиповна сделала что-нибудь подобное в отношении его, что сделала та против Тюменева? Разве она мучила его хоть сколько-нибудь капризами? Напротив! Домна Осиповна всегда старалась его умерить, когда он впадал в раздражение!.. Наконец, разве ее вина, что судьба заставила ее жить в дрянной среде, из которой, может быть, Домна Осиповна несколько и усвоила себе; но не его ли была обязанность растолковывать ей это постепенно, не вдруг, с кротостью и настойчивостью педагога, а не рубить вдруг и сразу прекратить всякие отношения?" Какой мастер был Бегушев обвинять себя в большей части случаев жизни, мы видели это из предыдущего. Желание узнать, что есть ли хоть сотая доля правды в том, что наболтал ему Хвостиков, которому он мало верил, узнать, по крайней мере пообстоятельнее, как Домна Осиповна живет, где бывает, с кем видается, - овладевало Бегушевым все более и более. А между тем сестра его Аделаида Ивановна на другой день немножко прихворнула. Он почти обрадовался ее болезни, сообразив, что это отличный предлог ему пригласить Перехватова и выспросить его о Домне Осиповне. - Я сейчас пошлю за доктором! - сказал он Аделаиде Ивановне. Та, думая, что она все-таки обременяет этим брата, сначала была и руками и ногами против приглашения доктора. - Приезд доктора, кроме твоей болезни, меня успокоит, потому что он мне скажет, чем ты, собственно, больна! - возразил Бегушев. Аделаида Ивановна глубоко сердцем поняла брата и друга и более ему не возражала. Перехватов в то же утро приехал к Бегушеву на его пригласительную записку. Он пополнел несколько и сделался еще представительнее. Румянец по-прежнему горел на его щеках. Досадливого выражения в лице, которое у него было после потери им в банке восьми тысяч, следа не было, - может быть, потому, что Перехватов вполне успел пополнить практикой этот убыток. Костюм его на этот раз состоял из вицмундира и Владимира третьей степени на шее. Несмотря на свои молодые лета, Перехватов был ревизором каких-то больниц и, получа в последнее время сей почти генеральский крест, начал в нем ездить к своим клиентам, из которых многие (по большей части купцы) сразу же сочли нужным возвысить ему плату до десяти рублей серебром за визит. Войдя к Бегушеву и зная оригинальность того, Перехватов не спешил его расспрашивать о том, чем он болен, и сказал только: - Вы недавно из-за границы? - Месяца полтора. - Лечились там? - Нет! На лице Перехватова выразилось маленькое недоумение, зачем же, собственно, его Бегушев пригласил к себе. - Не я болен, но у меня живет сестра родная, она заболела! - проговорил ему тот. - А! - произнес доктор. - Где же я могу видеть больную? Бегушев, сам проводив Перехватова до комнаты сестры, просил его зайти к нему и рассказать, что такое с нею. - Непременно! - отвечал доктор и, пробыв весьма недолгое время у Аделаиды Ивановны, он прошел к Бегушеву. - Ничего, - сказал он, - маленькая гастрическая лихорадка... Старушка, вероятно, диеты не соблюла. Аделаида Ивановна, действительно, после скудного обеда, который она брала от дьячка, попав на изысканный стол Бегушева, с большим аппетитом и очень много кушала: несмотря на свое поэтическое и сентиментальное миросозерцание, Аделаида Ивановна, подобно брату своему, была несколько обжорлива. Бегушев не спешил платить доктору. Тот отчасти из этого, а потом и по другим признакам догадался, что ему не следовало уезжать, ради чего, не кладя, впрочем, шляпы, сел. - А вы, собственно, совершенно здоровы или по-прежнему злитесь? - спросил он Бегушева. - Нет, теперь хандрю только и адски скучаю! - отвечал тот. - Неужели же и Европа не поразвлекла вас нисколько? - Напротив, еще большую нагнала хандру. - Ах вы, обеспеченные господа! - воскликнул доктор. - Ей-богу, как посмотришь на вас... у меня много есть подобных вам пациентов... так даже мы, доктора, в нашей каторжной, работящей жизни живем лучше! - Вероятно! - согласился Бегушев, бывший под влиянием своей главной мысли и почти не слушавший то, что ему проповедывал Перехватов. Разговор на некоторое время прекратился; но Бегушев, наконец, не вытерпел. - А кого вы из наших общих знакомых видаете? - спросил он. - То есть кого же общих?.. - спросил доктор, смутно, впрочем, догадавшийся, что вопрос этот исключительно касался Домны Осиповны. О том, что как и из-за чего она рассталась с Бегушевым, он знал до мельчайших подробностей по рассказам самой Домны Осиповны, сделавшейся с ним после разлуки с Бегушевым очень дружною. - Видаюсь я, - продолжал он, - между прочим, с Янсутским, с madame Олуховой! При последнем имени доктор бросил коротенький взгляд на Бегушева. - Как же она существует? - спросил тот, почти задыхавшийся от любопытства или, лучше сказать, от более сильного чувства и желавший, чтобы ему рассказывали скорее и скорее. Но доктор начал довольно издалека: - Она была некоторое время больна; но потом поправилась было совершенно... - А теперь что ж, опять больна? - Нет, но у нее пошли снова дрязги с ее мужем. Это ужасный человек! Ужасный! - повторил два раза доктор. - Напротив, он мне казался таким смиренным и покорным Домне Осиповне, - заметил Бегушев. - Не дай бог никому таких покорных мужей! - воскликнул доктор. - Что же, собственно, он делает? - спросил Бегушев, бывший втайне очень доволен, что Домна Осиповна ссорится с мужем. - Кутит!.. Безобразничает!.. Этот ходатай по их делам, Грохов, опять свел его с прежнею привязанностью! Они все втроем пьянствуют; у Олухова два раза была белая горячка... Я по нескольку дней держал его в сумасшедшей рубашке! Можете вообразить себе положение Домны Осиповны: она только было поустроила свою семейную жизнь, как вдруг пошло хуже, чем когда-либо было. Я просто советую ей уехать за границу, как и сделала она это прежде. Этому совету доктора Бегушев вначале тоже обрадовался, так как ему пришла в голову безрассудная мысль гнаться за Домной Осиповной, куда бы только она ни поехала, и молить ее возвратить ему прошедшее. - Я очень люблю и уважаю Домну Осиповну, - продолжал доктор как бы совершенно беспристрастным голосом, - и прямо ей говорю, что под влиянием таких неприятных и каждодневно повторяющихся впечатлений она может окончательно разбить свое здоровье. - И что ж она... никуда не выезжает? - Нет!.. Выезжает! - Куда? - Ездит иногда в