огла. Танец ее был страстный: в каком-то точно опьянении, она то выгибалась всем телом и закатывала глаза, то вдруг с каким-то детским ужасом отбегала от преследующего ее жен-премьера, - но агитаторы были неумолимы: в тот самый момент, когда она, вняв мольбам прелестного юноши, подлетела к нему легкою птичкой - откуда-то сверху, из ложи, к ее ногам упала, громко звякнув, черная масса. Примадонна с ужасом отскочила на несколько шагов. Жен-премьер, тоже с испугом, поднял перед публикой брошенное. - Мертвая кошка! - произнес чей-то голос на креслах. Общий хохот раздался на всю залу. - Браво! Мертвая кошка! Браво! - кричал неистово в креслах Бакланов, так что все на него обернулись. - Мертвая кошка! - повторял за ним Венявин. С примадонной в самом деле сделалось дурно. В директорской ложе совершенно опустело: оттуда все бросились наверх, откуда была брошена мертвая кошка. - Мертвая кошка! - продолжал кричать Бакланов. - Пожалуйте к суб-инспектору, - сказал подошедший к нему капельдинер. - Убирайся к чорту! - отвечал ему Александр. На сцене между тем бестолково прыгал кордебалет. Суб-инспектор, пробовавший было вызвать по крайней мере хоть кого-нибудь из математиков, сидевших в ложах в бель-этаже и перед глазами всей публики хохотавших, но не успев и в том, поскакал на извозчике в университет, доложить начальству. Соло за примадонну исполнила одна из пансионерок. Когда занавес упал, Бакланов сделал знак Казимире и пани Фальковской, сидевшим в третьем ярусе и для которых он нарочно нанимал ложу, а потом, мотнув головой Венявину, гордо вышел из залы. Через несколько минут с ним сошлись в сенях его дамы, и все они поехали в карете домой. Пани Фальковская, расфранченная и очень довольная, что побывала в театре, всплескивая коротенькими ручками, говорила: - Как это возможно! За что ее, бедную, так? - А за то, что тут правда, истина, которые одни только имеют законное право существовать, они тут страдают! - толковал ей запальчиво Алескандр. Казимира с чувством и грустью глядела на него. Она искренно видела в нем поборника истины и борца за правду. О, если б он любил ее хоть сколько-нибудь. 4. Платон Степанович. - Это что еще? А? Что вы еще придумали? - говорил инспектор студентов, в своем флотском мундире, застегнутом на все пуговицы, горячась перед стоявшими перед ним в довольно комических позах Бирхманом, Венявиным, Ковальским, двумя-тремя медиками и несколькими математиками. Впереди всех их, впрочем, стоял Бакланов. - Позвольте, Платон Степаныч! - говорил он, прижимая руку к сердцу и все больше и больше выступая вперед. - А вот и нет!.. Не позволю! - говорил ему тот, в свою очередь, тоже с раскрасневшимся лицом. - А как же это? - А так же!.. Ты скажешь мне два слова, а мне после тебя и говорить нечего будет. - Странно! - проговорил Бакланов, пожимая плечами, и потом прибавил довольно громко вслух: - Я не солдат, а вы еще не полковник, чтобы говорить мне ты. - Не полковник! - произнес Платон Степанович, кидая на него свирепый взгляд. Стрела была пущена прямо в цель: полковничий чин был для него до самой смерти какою-то неосуществимою мечтой. - Вы-то это что? Вы-то? - накинулся он на Бирхмана. - Правительством взяты, воспитаны, взлелеяны, и вот благодарность!.. Ведь солдат на всю жизнь!.. на всю жизнь! - прибавил он, грозно потрясая рукой. Он имел привычку - мрачную картину всегда еще больше поразукрасить; но Бирхмана это нисколько, кажется, не пробрало. - Не знаю, что я против правительства сделал, - проговорил он. - А, не знаете! - прикрикнул Платон Степанович: - а вейнхандлунг так знаете! - Вы сами-то пуще ее знаете! - бухнул прямо Бирхман. - Я знаю... разумеется... - произнес Платон Степанович каким-то странным голосом: улыбка, как он ни старался скрыть, проскользнула по его лицу. Бакланов в это время опять уже на него наступал. - Если теперь, Платон Степаныч... - Ну-с! - отвечал ему тот, совершенно позабыв, что сейчас только запрещал ему говорить. - Если теперь писатель, - говорил Бакланов: - из которых, например, Иван Андреич Крылов - действительный статский советник, Иван Иванович Дмитриев - тайный советник... На слова "действительный" и "тайный советник" он нарочно поприударил. - Ну, ну-с! - торопил его Платон Степанович. - И тех можно хвалить и порицать, - продолжал Бакланов: - а какую-нибудь танцовщицу, которая умеет только вертеть ногами, нельзя. - Тут не в танцовщице, судаоь, дело! Тут императорский театр! - крикнул Платон степанович. - Да ведь императора тут нет! - возразил Бакланов. - Он невидимо тут присутствует! - порешил Платон Степанович и опять слегка улыбнулся. - Вот соколик-то! - продолжал он, указывая на Ковальского и, по возможности, стараясь сохранить строгий тон: - по театрам ходит, а из греческого единицы получает. - Да я знаю-с, помилуйте, Платон Степаныч: спросите-с меня, - отозвался тот. - Есть мне когда вас спрашивать! - сказал серьезнейшим образом Платон Степанович и потом вдруг крикнул: - Ермолов! В дверях появился солдат. - Вот возьми этого господина, - продолжал он, указывая на одного из медиков: - сведи его в цырульню и остриги его на мой счет. Вот тебе и четвертак! - прибавил он и в самом деле подал солдату четвертак. - Да как же это-с? - возразил было студент. - Не прощу! Не прощу! - закричал Платон Степанович, хватая себя за голову и махая руками. Студент, делать нечего, пошел. Волосы студенческие были одним из мучительнейших предметов для благородного Платона Степановича: насколько он, по требованию начальства, желал, чтобы они были острижены, настолько студенты не желали их стричь. - Ну, что мне с вами делать?.. что? - говорил он оставшимся перед ним студентам, как бы в самом деле недоумевая, что ему делать. - Вы кто такой? - обратился он, тотчас же вслед за тем, к одному черноватому математику. - Я русин, ваше высокородие, - отвечал тот певучим голосом. Платону Степановичу ответ такой понравился. - На чужой стороне, сударь, надобно скромно себя вести! - сказал он ему и снова возвратился к прежней своей мысли. - Что мне с вами делать! Вы ступайте в карцер на день, на два, на три! - объявил он Бакланову. - Я пойти пойду хоть на месяц, - отвечал тот, размахивая руками: - а уж свои убеждения имею и всегда буду иметь. - Свои убеждения! - повторял ему вслед Платон Степанович. - А вы ступайте по домам! - объявил он прочим студентам. - Вам еще хуже будет! Еще!.. Еще!.. - повторял он неоднократно. Что под этим: "еще хуже будет!" он всегда разумел, для всех обыкновенно оставалось тайной. - Графу, я полагаю, доложить надо-с, - подошел к нему и сказал сладким голосом суб-инспектор. - Знаю-с! - отвечал Платон Степанович с досадой и, выйдя на крыльцо, сейчас сел на своего неказистого коня и поехал. "Свои убеждения, - рассуждал он дорогой почти вслух: - и я бы их имел, да вон тут господин живет!" - и он указал на генерал-губернаторский дом: - "тут другой", - прибавил он и ткнул по воздуху пальцем в ту сторону, где была квартира генерала Перфильева. - Свои убеждения! - повторил он. Здесь мы не можем пройти молчаньем: мир праху твоему, добрый человек! Ты любил и понимал юность! Ты был только ее добродушным распекателем, а не губителем! 5. Знай наших! Через два-три дня назначен был бенефис Санковской. Само небо, как бы покровительствуя заговорщикам, облеклось густыми и непроницаемыми тучами. Фонари тускло светились. На Театральной площади то тут, то там виднелись небольшие кучки студентов. - К третьему акту, что ли, велено сходиться? - Да, да! А то, пожалуй, прогонят, - слышалось в одной из них. - Платон приехал! - объявил, подходя, высокий студент. - У кого подарок-то? У кого?.. - У Бакланова, разумеется! - Финкель уже там: у него человек двадцать в райке рассажено. В театре между тем было немного светлей, чем и на улице. Музыканты играли как-то лениво. Старые декорации "Девы Дуная" чернели закоптелыми массами на плохо освещенной сцене. Одно дерево, долженствовавшее провалиться, вдруг заупрямилось и, когда его стали принуждать к тому, оно совсем распалось на составные части, причем обнаружило свой картонный зад и стоявшего за ним мужика в рубахе, который, к общему удовольствию публики, поспешил убежать за кулисы. Платон Степанович, действительно бывший в театре и сидевший в первом ряду кресел, пока еще блаженствовал, потому что, сверх даже ожидания его, все было совершенно тихо и благочинно. Помещавшийся в третьем ряду суб-инспектор был тоже спокоен и только по временам с удовольствием взглядывал на начальника. В последнем акте наконец бенефициантка должна была делать финальное соло, и вдруг из всех дверей, в креслах, стали появляться студенческие сюртуки. Платон Степанович завертелся на месте и едва успевал повертываться туда и сюда. По среднему проходу, между креслами, прошел Бакланов. Платон Степанович не утерпел и погрозил ему пальцем, но тот сделал вид, как бы этого не заметил. - Браво! браво! - рявкнула в райке компания Финкеля. - Браво! браво! - повторили за ним в ложах. Платон Степанович вскочил на ноги и, повернувшись лицом к публике раскрасневшеюся и потерявшеюся физиономией и беспрестанно повертывая голову точно за разлетавшимися птицами, стал глядеть на раек, на ложи, на кресла, а потом, как будто бы кто-то его кольнул в зад, опять обернулся к сцене. Там Бакланов, перескочив через барьер, отделяющий музыкантов, лез на возвышение к капельмейстеру и что-то такое протягивал в руке к сцене. Бенефициантка в это время раскланивалась перед публикой. - Это дар наш! примите его в уважение вашего высокого дарования! - проговорил студент. Бенефициантка приняла, поблагодарила с грациозною улыбкой его и публику и подаренную ей вещь надела на голову. Это был золотой венок, блеснувший небольшими, но настоящими бриллиантами. - Браво!.. браво!.. bis... - ревели в публике. Платон Степанович махнул рукой и пошел из театра. К нему подошел суб-инспектор. - Что прикажете делать-с? - А что хотите! вы умней меня, - отвечал старик с досадой и ушел. Суб-инспектор нашел возможным остаться только с распущенными руками и с потупленною головой. В публике между тем неистовство росло: когда занавес упал, к студентам пристала прочая молодежь, и они по крайней мере с полчаса кричали: "Санковскую! Санковскую!.. браво!.. чудо!.." К этим фразам иногда добавлялась и такая: - Долой Андреянову, давай нам Санковскую! По окончании спектакля, в Британии все больше и больше набиралось студентов. - Каковы канальи! как занавес-то долго не поднимали, когда вызывать ее начали! - говорили одни. - Раз семь вызывали? - спрашивали с величайшим любопытством не бывшие в театре. - Восемь! - отвечали им. - Финкеля в часть взяли!.. с квартальным схватился... стучал уж очень палкой, - сообщил спокойно Бирхман. - Спасать его! пойдемте спасать! - раздалось несколько голосов. - Ну его к чорту!.. откупится! - возразили более благоразумные. Вошел Бакланов. - А, Бакланов!.. молодец!.. молодец!.. - закричали ему со всех сторон. - Знай наших! - произнес он самодовльно и, как человек, совершивший немаловажное дело, сел на диван и поспешил вздохнуть посвободнее. 6. Тайная причина горя Неустанно летит бог времени, пожрал он Водолея, Рыб, Овна, Тельца; с крыльев его слетели уже зефиры, Флора стала убирать деревья и поля зеленью и цветами. В круглой, с колоннами и темноватой зале старого университета совершалось таинство экзаменования. К четырем, довольно далеко расставленным один от другого столикам, студенты, по большей части с заискивающими лицами, подходили, что-то такое говорили, размахивали руками, на что профессора или утвердительно качали головой, или отрицательно поматывали ею вправо и влево. Студенты при этом краснели в лице и делали какие-то глупые глаза. Бакланова вызвали почти из первых. Ответив довольно хорошо, он даже не поинтересовался посмотреть, много ли ему поставили, а молча, с серьезным видом, отошел от стола. Он знал, что один и два лишних балла ничего для него не сделают. - Подождешь меня? - спросил Венявин, почти тотчас же после него следовавшей по списку. - Нет, - отвечал угрюмо Бакланов. - Найми лошадей, мы сегодня вечером выйдем. - Хорошо, - проговорил тот, привыкший безусловно во всем повиноваться приятелю. Когда Бакланов возвратился домой, у пани Фальковской был уже накрыт стол. Александр молча сел за свой прибор и ничего почти не ел. - Что, вы кончили? - спросила Казимира, не спускавшая с него глаз. - Все, совсем... Сегодня последний экзамен был, - отвечал Бакланов и вздохнул. После обеда он не уходил к себе в комнату и, как показалось Казимире, хотел поговорить с ней откровенно. Сердце ее невольно замерло. - Вот вы теперь вступаете в жизнь, - начала она, впрочем, сама. - Да, пора уж! А то так безумно провести, как я провел эти десять лет... - начал Бакланов. Казимира посмотрела на него с удивлением. - В гимназии решительно ничего не делал и не знал. Что и дома-то французскому языку выучили, и то забыл. В университете тоже... все это больше каким-то туманом осталось в моей голове. - Но отчего же вы так умны? - перебила его Казимира. - Умен! - повторил Бакланов, несколько сконфузясь, но и не без удовольствия: - я не знаю, умен ли я или нет, но я вам говорю факты. На первом курсе я занят был этою глупою любовью к кокетке-девчонке!.. Казимире это приятно было слышать. - Потом, с горя от неудачи в этой любви, на втором и третьем курсах пьянствовал, и наконец этот год, - заключил он: - глупей ничего уж и вообразить себе нельзя: клакером был! - Да, - подтвердила на это Казимира: - впрочем, что же ведь? Не вы одни: все так! - прибавила она. - Нет, не все! - воскликнул Бакланов: - вот Проскриптского видели вы у меня? Казимира с гримасой покачала головой. - Нечего гримаски-то делать. Он идет, куда следует; знает до пяти языков; пропасть научных сведений имеет, а отчего? Оттого, что семинарист: его и дома, может-быть, и в ихней там семинарии в дугу гнули, характер по крайней мере в человеке выработали и трудиться приучили. На все это Казимира отрицательно усмехнулась: по ее мнению, Александр и характеру больше имел и ученей всех был. - Или Варегин вон у нас, - совсем настоящий человек: умен, трудолюбив, добр, куда хочешь поверни, а тоже отчего? - уличным мальчишкой вырос, семьи не имел. - Ну, что хорошего без семьи, что вы? - возразила Казимира. - Нет, именно от семьи все и происходит! - воскликнул Бакланов. - У меня, бывало, матушка только и говорит: "Сашенька, батюшка, не учись, болен будешь!.. Сашенька, батюшка, покушай. Сашенька, поколоти дворового мальчишку, как это он тебе грубиянит", - вот и выняньчили себе на шею такого оболтуса. - Что это, оболтус? - повторила Казимира, уже смеясь. - Ну к чему я теперь годен, на что? - спрашивал Бакланов, по-видимому, совершенно искренним тоном. - Служить будете, чтой-то, Господи! - отвечала она. - Да я не умею: я ничего не смыслю. В корпусах, по крайней мере, ну, выучат человека маршировать - и пошлют маршировать, выучат мосты делать - и пошлют его их делать; а тут чорт знает чем набили голову: всем и ничем, ступай по всем дорогам и ни по какой. - Не знаю! - сказала Казимира. Она окончательно перестала понимать, к чему все это говорит Бакланов. - Только и осталось одно, - продолжал он, как бы думая и соображая: - сделаться помещиком... Около земли все-таки труд честный, и я знаю, что буду полезен моим полуторастам, или там двумстам душам, которые мне принадлежат. - Ну и прекрасно! - воскликнула Казимира оживленным голосом: - а меня возьмите в экономки... Я бы за маленькую плату пошла... - Непременно, очень рад! - отвечал Александр и затем, вздохнув, пошел к себе в комнату. Там он велел человеку укладывать вещи. Невдолге Казимира, с бледным и испуганным лицом, заглянула к нему. - Вы уж уезжаете? - спросила она. - Да-с! - отвечал ей Бакланов почти грубо. Часов в десять вечера на извощичьей тройке подъехал Венявин. Александр зашел к Фальковским только на минуту - отдать деньги и распроститься. У самой старухи он с некоторым чувством поцеловал руку. - Благодарю вас за все, за все! - проговорил он. - Ничего, ничего, что это, помилуйте! - отвечала та со слезами на глазах. Казимире он ничего не сказал, но она ему сама сказала, крепко-крепко сжимая его руку: - Смотрите же, возьмите меня в экономки. Бедная девушка думала хоть на этой мысли успокоиться. - Непременно, - отвечал ей Александр рассеянным голосом. Когда они выехали за заставу, утренняя заря, которая в начале июня обыкновенно сходится с вечернею, показалась на горизонте. - Прощай, Москва! - проговорил Бакланов и потом потер себе лоб. - Глупо, брат, мы с тобой сделали, что вышли не кандидатами! - прибавил он, обращаясь к Венявину. - Что ж, ничего! - возразил тот. - Нет, не ничего! - повторил Александр и вздохнул. Он договорился наконец до истинной своей болячки: его мучило честолюбие. Проскриптского, вышедшего кандидатом, и Варегина, оставленного при университете, он не в состоянии был видеть и переносил только Венявина за его бесконечную доброту и за то, что тот вышел под звездочкой. Заря на востоке, точно пророчествуя молодым людям об их жизни вперед, все больше и больше разгоралась и открывала перед ними окрестности. 7. Усадьба Лопухи. Александр подъезжал к дому часов в пять ясного летнего вечера. От цветущей черемухи в небольшом перелеске и от соседних, под горою, лугов воздух был напоен почти опьяняющим благоуханием. Жаворонок, летя вверх прямою стрелой, отчаянно пел; яровые поля по сторонам ярко-ярко зеленели. Вишневый и яблочный сад представлялся издали какой-то темной зеленью. Из-за него показывалась красноватая, черепичная крыша дома. Когда подъехали к воротам, огромный дворовой пес, откуда-то выскочив, несся, как бы затем, чтобы разразиться лаем; но, увидев сидевшего на облучке лакея Бакланова, тотчас же завилял хвостом и начал весело около него прыгать. Сидевший в тарантасе лягаш Александра тоже соскочил к собрату, и, обнюхавшись, они сейчас же побежали несколько в сторону, как бы желая, после столь долгой разлуки, поскорее и по секрету что-то такое сообщить друг другу. Из прочих живых существ никого было не видать. Бакланов вылез из экипажа и вошел в дом через огромное среднее крыльцо, двери которого были насежь отворены. В зале, через открытые окна, всюду ходил свежий ветер, и по всем столам были рассыпаны для высушки целые кусты розового листу. - Как здесь славно! - невольно проговорил Бакланов и пошел в гостиную. Там ключница Еремеевна, очень благообразная старушка, в очках, старательно чистила землянику. - Ай, батюшки! - воскликнула она, точно ее кто испугал. - Маменьке сказать надо! - прибавила она, вставая и отряхивая подол, а потом сейчас же побжала частенькою походкой и начала сходить с лесенки балкона. Александр пошел за ней. Аполлинария Матвеевна, предуведомленная другой девчонкой, бежала, запыхавшись и подняв платье, по длинной аллее, идущей немного в гору. Бакланов сделал к ней несколько шагов. - Здравствуй, ангел мой! дружок мой! - говорила она, целуя сына, по обыкновению, со слезами; а потом, совсем раскиснув, оперлась на его руку и пошла с ним на балкон. - Ух! ух! - говорила она, тяжело опускаясь на кресло. Александр довольно почтительно сел около нее. - Чаю, Еремеевна, чаю! - говорила Аполлинария Матвеевна. - Сию минуточку, сию! - говорила старуха, и действительно, вслед же за сим, под ее надзором, молодая и краснощекая, как маков цвет, горничная, взглядывая исподлобья на молодого барина, притащила на балкон самовар и поставила на нарочно приготовленный для него столик. Самовар шипел, горячился, как будто бы своею искусственною жизнью хотел перещеголять окружавшую его со всех сторон настоящую, живую жизнь, в которой и пчелы жужжали в растущем около балкона чертополохе, и воробьи чирикали, рассевшись огромною кучей по палочкам в горохе, наконец из куртин с цветами и из травы на лугу слышались те мириады звуков, которыми дышит весенняя природа. Александр всем этим бесконечно наслаждаться. Еремеевна, притащив сдобных булок и густейших сливок, разлила чай и подала сначала барчуку, а потом Аполлинарии Матвеевне. - Ай, нет! Мне квасу бы наперед, - сказала та, и в самом деле отдернула сначала два стакана квасу, а потом сейчас же принялась пить чай со сливками. - Все уже ты свои ученья кончил, милый друг? - спросила она как-то робко сына. - Все-с. - Вон нынче какие по этому почтмейстерству места славные. - Чем же это? - Да вон Клементия Гаврилыча Хляева, знаешь, чай?.. Самый пустой был дворянинишка... Через какого-то тоже благодетеля в Петербурге получил это место, и так теперь грабит, что и Господи! Прежде брали по две копейки с рубля, а он наложил по четыре... Что слез в народе, а ему хорошо. - Канальям везде хорошо! - сказал Александр, невольно улыбаясь наивному объяснению матери. - Вот бы тебе такое место, право!.. Хоть бы через братца, что ли!.. Написал бы ему и попросил, - прибавила она, и не подозревая, что такое говорит. Александр посмотрел на нее строго. - А вы считаете меня на это способным? - сказал он. - Не знаю я... - отвечала тетеха. Александр вздохнул и сошел с балкона. Тут он как-то особенно свистнул, и к нему, перескочив огромнейший тын, явился его Пегас. - Пойдем... пойдем! - говорил Александр. Собака визжала от удовольствия. Войдя в аллею, он остановился с ней перед одним деревом. - Что это, птичка? - говорил он ей, указывая на сидевшую на самой вершине птицу. Собака вытянула голову. - Пиль! - крикнул Александр. Собака привскочила и полаяла. Александр схватил ее за морду и начал целовать. Заглушив в себе мечты честолюбия, он хотел невинными радостями быть счастлив. Через небольшую калиточку он вышел из сада в поле. Грудь его свободно вдыхала свежий воздух; под горой, как озеро, разливался омут реки, на конце которого стояла живописно окрашенная вечерним освещением мельница. Бакланов глядел на все это и не мог наглядеться, а потом, в приятном раздумье, повернувшись и весело взмахнув головой, пошел домой. Аполлинарию Матвеевну он застал еще на балконе. Ей, стоя внизу на траве, о чем-то, должно быть, докладывал дворовой человек. Александр, прищурившись, стал в него всматриваться и узнал в нем нашего старого знакомого, мрачного лакея. Семен ему вежливо, хоть и издали, поклонился. - Здравствуй! - отвечал Бакланов и сел на балкон. Семен продолжал докладывать. - Навоз теперь вывозили-с. - Вывозили! - повторила за ним Аполлинария Матвеевна. - Теперь, значит, Косулинских послать можно - начать косить, а дворовым велеть копань поднимать. - Копань поднимать, - повторила опять Аполлинария Матвеевна. Александру показалось очень уж скучно это слушать. Он вышел в залу. Там трехаршинный гайдук покойного Бакланова накрывал на стол, сильно нагибаясь своим длинным телом, когда ставил тарелки и расставлял солонки. - Здравствуй, Петруша! - сказал ему приветливо Бакланов. Саженный Петруша подошел и поцеловал у него руку. - Я ружье тебе в подарок, - отличное! - проговорил Александр. - Благодарим, батюшка, покорно! - сказал Петруша, и лицо его сильно просветлело. - Дичи как-то нынче совсем очень мало стало, - прибавил он, пожимая плечами. - Найдем! - подхватил барин. Петруша, летая как метеор, стал накрывать на стол, а через минуту все было готово. Александр и Аполлинария Матвеевна сели. Довольно занимательно было видеть вместе мать и сына. Один - столичный франт, в легоньком пальто, с вьющимися, как у художника, волосами, с благородною, как бы несколько шиллеровскою физиономией, другая - расплывшаяся квашня, с красно-багровым и ничего не выражающим, кроме физического пресыщения, лицом. Одета Аполлинария Матвеевна на этот раз была в роскошный капот и в вышитую на подоле юбку, довольно плотно облегавшую ее круглый живот. Живот этот Александр никогда не мог видеть равнодушно. - А что, Софи Леневу давно ли вы видели? - спросил он. - Давно... продали они здешнее именье-то... сестру посадили в сумасшедший дом, а сами уехали... Нехорошо, говорят, живут-то, все ругаются... промотались, говорят, совершенно... Он-то старый этакий, а она-то франтиха да щеголиха. Бакланов вздохнул. Он много рассчитывал на свидание с Софи. - Надежда-то Павловна, ну-ка, Саша, померла: тосковала по дочери; та-то ее не взяла, и кончила жизнь. Нынче детушки-то, жди от них благодарности: ты им все делай, а они ничего! Аполлинария Матвеевна любила завывать на эту тему, и Александр обыкновенно останавливал ее тем, что сердито начинал смотреть на нее. - А где же сам Басардин? - перебил он ее. - Он-то жив, что ему сделается... Не знаю только где. В это время вошел молодой лакей Александра, успевший уже прифрантиться в модную жакетку. - Где изволите почивать: в спальне или в сушиле? - В сушиле, - сказал ему Александр: - и не вели там ни кожи ни веников убирать... Я люблю, чтобы все это было. - Слушаю-с. - У меня в сушиле хорошо, отлично, - заметила Аполлинария Матвеевна. После ужина, простившись с матерью, Александр отправился на свой ночлег. На дворе было совершенно темно. За ним шел его молодой лакей и гайдук Петруша. Последний нес свечу, заслоняя ее рукой, чтобы не задуло. - Ну что, как поживаешь? - спросил Александр, трепля его по плечу. - Что, какое уж, батюшка, наше житье, - отвечал печальным голосом этот могучий человек. - Ничего, погоди, теперь лучше будет. - Да только на вашу милость и надежду имеем, - сказал Петруша, и когда они все влезли в сушило, которое было не что иное, как верх над погребом, то представившаяся картина, при освещении сальной свечи, была оригинальна: кровать, с белыми как снег подушками и с белым одеялом, как-то резко отделялась от пыльных стен, от висевших на стене бараньих шкур, от стоявшей в одном углу кадки с дегтем, от наваленного в другом углу колесного скота; но все это, впрочем, дышало каким-то оживительным и здоровым запахом. Александр поспешил раздеться и отправить прислугу. - Прощенья просим, - проговорил Петруша и слез с молодым своим камрадом с сушильни. "В деревне славно жить!" - подумал Александр и с удовольствием зевнул. 8. Что прежде всего. От Обуховских болот, кругом мельниц, по небольшой тропинке шел Александр в низенькой охотничьей шляпе с зеленой лентой, в сером, с зеленой выпушкой, рединготе и в высоких болотных сапогах; через плечо у него было перекинуто щегольское английское ружье на шерстяной перевязи, вышитой тою же искусною рукой влюбленной Казимиры. За ним могуче шагал длинный Петруша, тоже с новым ружьем и тоже в каком-то сереньком чепце. Пегас, подняв морду и грациозно переступая ножками, шел верхним чутьем по болоту. Бакланов остановился, снял свою шляпу и отер катившийся с лица пот. - Немного же мы с тобой, Петруша, настреляли, - сказал он. - Совсем нынче птицы мало стало, - повторил тот свою любимую фразу. Они снова взяли ружья на плечи и пошли. Пегас вдали что-то пролаял. - Может, другой здесь дичи много! - проговорил Александр и посмотрел на Петрушу. Тот тоже на него посмотрел. - Что в юбках-то ходят, - прибавил Александр. Петруша усмехнулся и почесал себя за ухом. - Пожалуй, что добра этого есть немало. Пегас опять пролаял и с какою-то даже тоской в голосе. Александр не обратил на это ни малейшего внимания. - А кто же у нас получше?.. которая?.. - продолжал он расспрашивать. - Да кто их - прах знает! Сам-то я этими делами не занимаюсь. Встретился маленький лесок, и путники должны были разойтись, а потом они снова соединились. - Если не для себя, так, по крайней мере, для приятеля бы: вот хоть бы для меня постарался. - Что ж, это можно будет, - отвечал Петруша, улыбаясь какою-то кривою улыбкой. - Да кто же у вас, какие есть? - продолжал Бакланов, быстро идя и, со свойственною его темпераменту живостью, весь пылая. - Сами вы ведь всех знаете, - отвечал Петруша уклончиво. - У скотницы, я видел, дочка недурна... Машей, кажется, зовут. - Да, Марьей-с... девушка уже в возрасте, - ответил Петруша. - Нельзя ли как? Переговори-ка!.. Петр молчал. - Пожалуйста! - повторил Александр. - Ой, барин, какой вы, право: все в папеньку... - проговорил Петруша. - А что ж? - Да так-с. Баловник тоже покойный, свет, был. - Ну, если папенька делал, так отчего же и мне нельзя. - Известно-с! - отвечал гайдук с совершенно искренним лицом. Подойдя к усадьбе, Александр опять повторил ему: - Ты сегодня же переговори. - Слушаю-с, - отвечал неторопливо Петруша. - Сейчас же. - Слушаю-с! - повторил еще раз Петр. Ему, впрочем, несовсем, кажется, хотелось исполнять это щекотливое поручение. Александр, придя в дом, в свою комнату, и сбросив свой охотничьий костюм, стал в волнении ходить взад и вперед. Окна кабинета выходили на красный двор. Он беспрестанно заглядывал в них, все поджидая Петра, который сначала прошел к себе в избу, а оттуда, нескоро выйдя, прошел наконец и на двор. - Ты туда? - выкрикнул ему полушопотом Александр. Петр мотнул ему, вместо ответа, головой. В это время выплыла на двор Аполлинария Матвеевна погулять. Александр спрятался за косяк, чтоб она не увидала его и не вступила с ним в разговор. Петр не возвращался с полчаса. Наконец он показался. У Александра сердце замерло. Петр сначала прошел кругом всего двора, а потом, будто случайно, повернул и вошел в горницы. - Ну что? - спросил Александр с захватывающимся дыханием. Выражение лица Петруши было мрачно. - Говорил-с! Дуры ведь! - Что ж она говорит? - Да своей матки и вашей маменьки опасаются... - Да как же они узнают? - Толковал ей-с... понимает разве что-нибудь! - Ты деньги ей обещай. - Что деньги-то? И толку, чай, в них еще не знает! - Ну, хорошо же, - произнес Бакланов, ложась в волнении на диван. - Не переговорите ли вы лучше сами-с! - произнес Петруша после короткого молчания. - Да где ж я ее, к чорту, увижу! - Целый день она торчит на пруду одна, уток стережет. - Хорошо, там увидим. Ступай... НА тебе, - сказал Бакланов, давая своему поверенному рубль серебром. Тот с удовольствием его принял и ушел. По его уходе в комнату влетел было отставший на охоте Пегас и хотел приласкаться к барину. - Я тебя, чорт этакий! - закричал тот и потянулся за хлыстом, чтоб отдубасить им собаку. Та убежала. Александр был в очень раздраженном состоянии. На другой день он целое утро ходил около гумна и видел, что Маша, действительно, сидит там одна на пруде, но подойти к ней он не решался и, сев на прилавок у избы, любовался на ее еще не совсем свормировавшийся стан, на загорелую шею, на тонкое колено, обогнутое выбойчатым сарафаном. Маша в то время сидела и шила. Наконец она встала и сама прошла мимо Бакланова. - Ты куда? Домой? - спросил он ее. - Да-са-тка-с! - отвечала она, потупляясь и вся раскрасневшись. Перед вечером Петруша спросил Бакланова: - Что, вы видели ее-с? - Видел! Но мне решительно невозможно с ней говорить... Все замечают: я хуже этим ее обесславлю, если стану ухаживать за ней. - Это точно что-с, - сообразил Петруша. - Переговори, Бога ради, ты! Обещай, что всю семью их я отпущу на волю! - Понапугать ее хорошенько надобно, вот, что-с, - произнес гайдук, и в самом деле, должно быть, сказал что-нибудь решительное Маше, потому что на другой же вечер, с перекошенным от удовольствия лицом, он объявил барину: - Подьте под мельницу, в лесок, дожидается она там вас. Бакланов побежал бегом. Он еще издали увидел Машу, прижавшуюся к одному довольно ветвистому дереву. Он ее прямо взял за обе руки. - Вот и прекрасно! - бормотал он задыхающимся голосом. Маша только и говорила: - Ой, ой, нет! Ой, чтой-то, ой! В следующие затем свидания Бакланов старался дать ей некоторую свободу и простор перед собой. - Любила ли ты кого-нибудь кроме меня, Маша? - спрашивал он. - Нету-ка... Ничего я еще того не знаю, - отвечала она. - А меня любишь? - Вас, известно, жалею. "Что за дурацкое слово: жалею", - подумал Александр. - Ну, скажи, - продолжал он: - любишь ли ты песни петь? - Нет, я не горазда, - отвечала Маша. - А в поле любишь ходить гулять, рвать цветы? Маша с удивлением посмотрела на него. - Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же все за скотинкой ходишь, - сказала она. "Вот вам и славянки наши во всей их чистоте", - подумал Александр. - Ну, ступай домой! - проговорил он вслух. Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом и несколько даже поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром. Маша покорно встала и ушла. Бакланову немножко сделалось совестно. 9. Иона Циник. Августовская и сентябрьская охота за дупелями и бекасами была из рук вон плоха, а там пошли дожди, грязь, слякоть. Александр начал сильно скучать. - Так жить нельзя! - говорил он: - один день наешься, выспишься, другой - тоже; три месяца я живу здесь, и хоть бы подобие какое-нибудь мысли человеческой слышал кругом себя. Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть при нем не смела. - Что это такое, что вы говорите? - почти кричал он на нее. - Ну, батюшка, я не буду! - отвечала она покорно и потом с прислугой своею рассуждала. - И взгляд-то, девоньки, у него, точно у покойника-барина: словно съесть тебя хочет! Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тарантас. Александр чуть не вскрикнул от радости и вышел на крыльцо встретить гостя. Приехавший был им несколько родственник и довольно близкий сосед по деревне: Иона Мокеич Дедовхин. По его тридцатилетней штатской службе, покойный Бакланов по крайней мере раз пятнадцать парил его у себя в уголовной палате и, по своей мистической терминологии, называл его: Иона Циник. Александр, по преимуществу, обрадовался этому гостю, потому что Иона Мокеич, сведя уже, по его выражению, все итоги жизни и быв в земной юдоли не при чем, т.е. будучи окончательно выгнан из службы, отличался какою-то особенною, довольно занимательною откровенностью и все обыкновенно рассказывал про самого себя. - Ту-ту-ту, чортова куколка! - говорил он, хохоча и весело вылезая из тарантаса. Александра он обнял и троекратно поцеловал. - Ай, греховодник! Как это так давно не бывал! - воскликнула Ионе Мокеичу Аполлинария Матвеевна, когда он подходил к ней к руке. - Не больше твоих грехов, кумушка, не больше!.. - отвечал он ей, грозя пальцем. - Ну, уж я думаю!.. - произнесла нараспев Аполлинария Матвеевна. Александр велел подавать обедать и радушно угощал Иону Мокеича кушаньями и наливками. Тот ел, пил, хохотал, хохотал и пил. После обеда оба они комфортабельнейшим образом разлеглись в сушиле, один на одной постели, а другой - на другой. Прохладный сентябрьский ветерок обдувл их сквозь немшоные стены. - Ну, Иона Мокеич, рассказывайте что-нибудь, - говорил Александр, расстегивая у себя жилет от полноты желудка. - Что ж тебе рассказывать, друг сердечный? - Как, например, вы служили: взятки брали? - Брал! - отвечал Иона Мокеич, с заметным удовольствием поглаживая себе живот. - И с вымогательством? - С вымогательством... Часики, братец ты мой (и Иона Мокеич повернулся при этом к Александру лицом), у одного нашего дворянина Каркарева понравились мне; пристал я к нему: "продай, подари!". - "Нет", говорит. Только, тем временем, попался к нам в суд арестант-бродяга. "Не приставал ли, я говорю, ты у такого-то дворянина Каркарева?" - а сам тоже не зеваю: показываю ему из-под стола в руке рубль серебром. - "Приставал", говорит. - "Не такого ли, говорю, у него расположенья дом?" - "Точно такого", говорит. - "А не знаешь ли, говорю, его любовницу, дворовую девицу Евлампию, и не передавал ли ты ей заведомо краденых вещей?" - "Передавал", говорит. Записали все это... Командировали меня. - "Ну, говорю, Захар Иваныч, давай-ка, говорю, мы Евлампию-то твою веревками свяжем". - "Как? Что такое? - говорит: - батюшки мои, берите, что хотите". - "Часики, говорю, подай!" Он чуть, сердечный, не расплакался от досады... Видит, что весь карамболь нарочно подведен, а делать нечего, принес... и часики отличные были... невеста тоже хорошая из-за них за меня пошла... в них и венчался!.. - Ну, а эта невеста и будущая жена ваша естественною смертью умерла, или вы ей немножко поспособствовали? - спросил Александр. - Не очень-то берег - это что говорит: попадало ей во все, а паче того в зубы - каприз была баба, ух какой! - Ну, а других женщин, по службе, вы склоняли на любовную связь? Александр нарочно задавал Ионе Мокеичу самые решительные вопросы. - Склонял! - отвечал Иона, как бы ничего этого не замечая и не столько, кажется, говоря правду, сколько желая потешить разговорами молодого человека. - Но каким же образом? - А вот таким, - отвечал Иона: - что попадется при следствии хорошенькая бабенка: в избе-то, на допросе, на нее потопаешь, а потом в сени выйдешь за ней, там уж приласкаешь; и- как цветочки полевые перед морозом - так и гнуть перед тобой головки свои!.. - Ну, а благородных побеждали таким образом? - Побеждал и благородных, и какая еще раз расписанная красавица была: девчонку свою она маленько неосторожно посекла; та прямо, с запекшеюся-то спиной, к губернатору. Приехал я к ней. "Ах, Боже мой, Боже мой, - так и умоляет меня своим миленьким голоском: - спасите, меня, спасите!" - "Извольте, говорю, сударыня", - и в тот же день, среди прелестнейших долин, сыграл любви с ней пантомин. - Счастливец вы! - воскликнул Александр. - Да что, брат, счастливец! Что Суворов на то говорил: раз счастье, два счастье, а на третий надо же и уменье. - Разумеется! - Да, - произнес с самодовольством Иона. - Ну, а смертоубийства вы покрывали? - спросил Александр, после короткого молчания. Иона Мокеич сделал несколько более серьезную физиономию. - Больно я не люблю, когда лекаришки-то пачкаться-то в мертвеце начнут... брезглив я... из-за этого много проглядывал. - Ну, а из-за деньжонок, этак? - Гм! - Иона Мокеич усмехнулся. - Враг человеческий силен, сооблазнительна эта мзда-то проклятая!.. Тоже, где этак хорошенького-то покойничка поднимешь, где чувствуют и понимают, что ты для них делаешь, - за медиком пошлешь хромого рассыльного; он и дома-то еле с печки на палати ходит, а до города-то тяпает, тяпает... а ты ему вслед строжайшие предписания за номерами пишешь, - о скорейшем исполнении возложенного на него поручения. Покойника-то промеж тем на солнышке паришь, а не то так в баню топленую на полок стащишь: смерть уж не любят! - Отчего же? - В гниль сейчас пойдут! - отвечад Иона. - Ну, а медики - пьяницы все наголо был народ; его еще верст за пятнадцать до селения так накатят, что не то что инструмента в руке держать (навезет тоже с собой всякой этой срамоты-то), а пожалуй, и голвой в овин не попадет. Пишет: "мягких частей, по гнилости, освидетельствовать нельзя было"; ну, а кости-то тоже не у всякого переломаны. При этом рассказе Александр не смеялся